***
У Полковника закончился словарный запас. Смотрит молча на полуголого мужика, связанного по рукам и ногам, и думает, что сказать. А сказать то надо: Вовка весь от нетерпения вспотел. Но тоже молчит, знает, что Любовь Андреевну в такие моменты трогать нельзя. Не положено. Говорит, или вернее сказать выкрикивает только то самое ЧП, как выразился Вова. Кричит бранными словами. Угрожает: «Засужу! Не имеете права!» А Гордеева смотрит на него и не понимает, штука ли это или проведение Господне: на ботинках четко виднеются красноватые носы. Такие же, как и Мухина моська после обнюхивания завода. Да и сам Мухтар не в восторге от «подарочка». Лает, припугивает мужика. Но тот лишь больше пыжится, обхватив себя руками, и трясется от холода: из одежды на нём только трусы. — Вов, по базе пробил? — наконец отходя от раздумий, спрашивает Полковник. — Так точно, Любовь Андреевна! Никаких совпадений, — моментально отзывается молодой офицер. — Ни-ка-ких, — эхом повторяет Гордеева и снова замолкает. Оно и понятно, что совпадения нулевые. Как бы они не старались, но никак не находили ни отпечатков, ни биологических жидкостей Киношника. Будто призрак работал. Но в призраков в отделе не верят, поэтому Полковник садится напротив камеры и сухо спрашивает: — Ты Алевтину убить пытался? Мужик вдруг замолкает. Дергается подбитый глаз. Еле красный ещё. Видать побили его совсем недавно. Не удивится, если тот же самый Вова. — А ты начальника позови, с ним говорить буду, — ухмыляется мужик. — С бабами другими делами занимаются. Гордеева никак не реагирует. Такое слышала часто. И не в таких вариациях. Привыкла. — А Софию ты убил? А Надю? — снова спрашивает Полковник. Вова стоит рядом. Напряженный. — А Регину? Помнишь? — А как не помнить, грудь — «во»! — не выдерживает преступник. Облизывается. Вова отворачивается, чтобы сдержать рвотный позыв. Пазл в его голове быстро сложился. Понял, почему не было и никогда больше не будет некоторых частей тела. Но Любовь Андреевна давно об этом догадывалась. Сложнее всего было говорить родственникам, чтобы хоронили то, что осталось, чтобы не ждали. — А Полиночка, Полиночка то самый сок, командир! — не останавливается подонок. Разошёлся. Упивается собственным омерзением. — Ах ты гнида! — не выдерживает Вова и шагает к камере. Гордеева не препятствует. Даже не отворачивается. Каждый удар лейтенанта хочет усилить троекратно. За Полину. За школьницу с десятой гимназии, где она сама когда-то училась. А Вовка бьёт. И за Соню, и за Регину, и за Надю. И за выжившую Алю. Никого не забывает, упоминая имена с каждым пинком в живот. И плевать он хотел на то, что лежачих не бьют. Плевать хотела и Любовь Андреевна. Не заходит в камеру лишь потому, что боится — не остановится. А Киношник им живым нужен. Мужик, судя по всему, это знает. Сплёвывает кровавые слюни и ехидно так шепчет, глядя прямо в глаза Гордеевой: — Нет у вас доказательств, по суду я чистый абсолютно. И ведь правду говорит. Кроме его слов, которые так, не слова даже, а обрывки бессвязные, у них ничего нет. Может, если только Алевтина его вспомнит, но тогда и то на пожизненное статей не хватит. Не проходит он по убийству. Чист по закону. А Полковник любит, чтобы по совести. Не может отпустить. Не выкинешь из головы похоронные процессии. — Ко мне в кабинет, Вов, — бросает так же сухо, словно её и не задевают слова Киношника. Но Вова знает, что прийти нужно минут через десять. А лучше — через пятнадцать, чтобы Полковник тушь успела подправить и глаза не такими красными были. Вова парень чуткий. Поэтому сначала забегает к себе, за флешкой. Затем на кухню за водой. Ничего другого в горло теперь долгое время не полезет. Перед тем как зайти стучит. И лишь услышав короткое «входи», осторожно заходит внутрь. Любовь Андреевна стоит к нему спиной. Вова не дурак. Всё понимает. Молча проходит к компьютеру, шелестит пальцами по клавиатуре и, услышав глубокий выдох Полковника, говорит: — Вот запись с камеры, Любовь Андреевна. Гордеева оборачивается и просматривает недавние минуты. Меньше часа прошло с того момента, как Вова ей позвонил. — Ещё раз, — командует Полковник. Смотрит, сощурившись, и просит перемотать. И ещё раз. И ещё. — Раскадровку? — спрашивает Вова, а сам уже приступает к задаче, не дожидаясь, пока Любовь Андреевна кивнёт. — Стой, — она кладёт ладонь на его плечо и несильно сжимает. — Вон то пятно, что это? Вова приближает смазанный силуэт, в котором помимо слабого намёка на мужскую фигуру ничего разобрать невозможно. Появляется это пятно дважды: до того, как на крыльце появляется Киношник, и после. — Глюк возможно, я ещё с этим разберусь, — недовольно бормочет Вова и барабанит пальцами по клавишам. — Вы ещё с камеры американца просили, помните? Любовь Андреевна кивает. Как же не помнить. Такое забыть не получится. Вон снова перед Васильевым отчитываться. — Смотрите, Любовь Андреевна, — шепчет Вова и щелкает мышкой по треугольнику. Гордеева смотрит молча. Хмурит брови, правда, и головой мотает. — Вот тебе и «Джеки Чан», — выдыхает она, наблюдая как Джейкоб голыми руками, без особых усилий раздвигает прутья.***
То, что утром вместо отдела, Гордеева появляется в больнице, кажется, никого не удивляет. И не потому, что к ней там как к родной относятся, а потому что утром на смену заступил и Коля. К нему то Любовь Андреевна и идёт. Поговорить надо. Разговор правда приходится отложить. Карлайл в процедурной возится с маленьким мальчиком лет восьми. Тот всячески бастует против того, чтобы дяденька с длинными щипцами в руке что-то с ним делал. — Боря, ручки нужно убрать, — серьезным тоном объясняет Карлайл, присаживаясь на корточки перед юным пациентом. — Если ты не будешь меня слушать, я не смогу тебе помочь. — Вы больно сделаете, — хнычет мальчишка, прикрывая нос ручками. — Больно не будет, Боря, — мягко успокаивает его мужчина. Гордеева даже не замечает, как засматривается. Не держит пацанёнка силой, не плюётся «ты же мужчина», а плавно и с расстановкой объясняет, почему важно игрушку из носа вытащить, и что не менее важно — почему так больше делать не стоит. И в конце монолога ещё раз повторяет: «Больно не будет». — Отвечаете? — сдаётся Боря, но рук от лица не убирает. Ждёт, когда врач кивнёт. А Любовь Андреевна по растерянному мужскому лицу видит: не понимает Каллен, за что или как отвечать должен. — Берёт с вас ответственность за ваши слова, — поясняет Гордеева, на которую тут же поворачивают головы двое участников процедурного действия. Карлайл ей благодарно кивает. Кивает он и Борьке. Тот убирает ладошки от лица и зажмуривается. А затем кричит что есть мочи, отходя назад от мучителя, не иначе. — Вы соврали! — с обидой бросает он, но целую и невредимую игрушку из пинцета вырывает. — Было очень больно! Карлайл оторопел от такого напора. Отошёл лишь когда Борька с криками «Мама! Я не плакал!» выбежал из процедурной. — Что же вы ребёнка обманываете, товарищ Американец, — не удерживается от колкости Гордеева, проходя внутрь и садясь на кушетку. — Да я, честно, и сам не знал, что это больно, — виновато вздыхает Карлайл, словно его и вправду расстроило подшатанное доверие мальчугана. От этой мысли Полковнику даже неловко. — А вы ко мне? Неловко и от такого пристального пронизывающего взгляда. Ледяного. Но в том то и дело, что мороз Любовь Андреевна любит, даже, можно сказать, нездорово обожает. — К вам, Карлайл, к вам, — кивает Полковник, а затем говорит тихо-тихо, пальцем показывая Каллену приблизиться. — У Зукиной были обнаружены биоматериалы другого человека? Кожа там под ногтями, кровь, сперма. Хоть что-нибудь. Брали? Карлайл смотрит в серьезные глаза и отвечает не сразу. Словно прочитал по ним скрытый вопрос. Гордеева в этом теперь и вовсе уверена, потому что слышит в ответ уклончивое и вполне расплывчатое. То, что она не любит, но что сейчас необходимо ей, чтобы Киношника упечь в решетку хотя бы на несколько лет. А дальше она что-нибудь придумает. — Результаты будут готовы после обеда, — говорит Каллен, а Любовь Андреевна чувствует, как его дыхание — действительно морозное дыхание — касается её щеки. — Я вам образцы привезла, у нас раньше Маша этим занималась, а теперь… — так же шёпотом и осторожно отвечает Полковник, кивая в сторону выхода. — Проверите? Карлайл молча кивает. Почему не отстраняется Гордеева не понимает. Видимо не понимает и сам мужчина, потому как вздрагивает от громкого и любопытного: — Ой, я помешала? Зайду попозже, — на одном дыхании выдаёт Светлана Григорьевна, а рыжая макушка тут же исчезает в коридоре. — Вы только никому не говорите, — первой отойдя от странного притяжения, не иначе, говорит Полковник. — Разумеется, — соглашается Карлайл и перед тем как Любовь Андреевна собирается вернуться к подготовке документов на перевозку преступника, спрашивает с едва читаемой надеждой. — К вам в отдел завезти? Но для Гордеевой надежда вполне осязаемая. Кивает доброжелательно. — Завезите, товарищ Американец.