Любовь Андреевна подпрыгивает от громкого звонка в дверь. Не ожидала она, что Карлайл приедет так скоро и к тому же уже давно в нерабочее время. И прямо к ней домой, не афишируя.
Гордеева сначала подумала о Маше, конечно, но потом вспомнила про токсикоз и прочие радости беременных, и вызов отменила.
Имя американца же всплыло само собой. Теперь она уверена в том, что он никому не расскажет о её конфузном и весьма неудобном происшествии. Проверку прошёл. Не официальную, а её личную.
Приехал в отдел после обеда сам, в перерыв. Передал результаты экспертизы: совпадение ДНК девяносто девять и еще куча девяток после запятой. Привязали к делу изнасилование, хотя насилие было только режущими предметами, многократно, с обильным маточным кровотечением.
А Каллен сразу понял, что анализы были того самого мерзавца, который Алевтину будущего лишил, подвёл всё от и до. Как того требует протокол.
Гордеевой за это ни капельки не стыдно. Даже гордится тем, что Карлайл на риск пошёл. Без вопросов. Сан Саныч бы развернул её на сто восемьдесят градусов и Васильеву позвонил. От того такие люди, как Машка, ей нужны были как воздух. Сделать анализы, пробы взять там, где не положено, но безумно нужно. Ибо по-другому — никак.
Знает, что закон нарушила. Но лучше так, чем Киношника отпустят дальше разгуливать по улицам города.
И безумно Гордеевой американцу руку пожать хочется, только вот неудобно. Стоит теперь перед дверью и вопрошает:
— Карлайл?
Почему спрашивает, не знает. Кому же ещё к ней приезжать. Да и видит в глазок: переживает, нервничает мужчина.
— А вы ещё кого-то ждетё? — не без улыбки спрашивает американец, но с ноги на ногу переминается.
— Нет, не жду, вас только, — выпаливает Любовь Андреевна быстрее, чем до неё доходит, что она почти оправдывается. Поэтому добавляет уже строже: — Мне помощь ваша нужна.
— Я думаю, что не смогу помочь вам, если вы не откроете мне дверь, — вполне логично отвечает Карлайл.
А Полковник вздыхает. Стыдно. Ужасно стыдно.
— Обещайте не смеяться, — проворачивая внутренний замок говорит Гордеева, но ручку не нажимает.
— Обещаю, Любовь Андреевна, открывайте, — уверяет её Карлайл.
Правда его обещания послали Гордееву куда подальше, стоило ей убрать ладони от лица. Смеётся американец громко, даже сдерживаться не пытается. Хотя может и пытается, только Любовь Андреевна этого не видит. Краснеет стремительно, втаскивая мужчину внутрь, пока любопытные соседи не выползли на площадку.
— Вы же обещали! — шипит Полковник, вновь прикрывая ладонью лицо. А точнее нос, из которого торчит не то нога не то лапа какой-то розовой игрушки.
— Простите, правда, просто… — Карлайл трёт пальцами высокий лоб, делая глубокий сиплый вдох. — Как же вы так..?
Любовь Андреевна понимает, что ситуация глупая донельзя. Полночь почти, в её квартире вполне себе презентабельный мужчина. Только вот вместо шампанского у них раствор перекиси водорода, а входить в неё будет жесткий страшный пинцет, на который Гордеева смотрит с таким же неверием, как и маленький Борька.
А всё потому, что сон никак не шёл. Всё думала о том, как же поступить дальше. Чтобы грамотно закрыть Киношника на пожизненное. А сидеть спокойно и думать Любовь Андреевна не умеет, нужно ходить постоянно, занять чем-то руки. Тут совсем некстати взгляд упал на забытую когда-то Алиской игрушку. Вспомнила сразу же про мальчугана из больницы. Вопрос появился, который только опытным путём испытать можно.
— Интересно стало, как так можно было, — тихо-тихо говорит Гордеева, а Карлайл берет её за подбородок холодными пальцами.
В голове Полковника сразу задача возникает — чудо-врача отпоить горячим чаем и подарить ему, наконец, нормальные пуховые перчатки.
— Любопытство… — начинает Карлайл, но тут же замолкает под укоризненным взглядом Полковника.
Улыбается снова. Нежно. Как и трогает пылающее лицо, закрепляя подушечки пальцев в районе переносицы. Гордеева вновь шипит.
— Будет больно, — на всякий случай предупреждает мужчина и приступает к извлечению инородного предмета.
Любовь Андреевна зажмуривается, но не хмыкает. Больно, конечно. Точнее неприятно. Но и этот побочный эффект отходит на второй план, когда она сосредотачивается на прикосновениях Карлайла: водит медленно, прижимает пальцами, проверяя, нет ли повреждений. Холодят приятно. До того приятно, что не сдерживается уже Гордеева — улыбается.
— Вы главное больше не экспериментируйте, — пытаясь держать серьёзный вид — хотя голубые глаза так и посмеиваются по-доброму — говорит Карлайл, промокая красную дорожку ватным тампоном.
Любовь Андреевна молчит. А что тут скажешь? Приезжает к ней мужчина младше её, поучает, как ребенка малого. Тут Гордеева оживляется и как ребенок и спрашивает:
— А сколько вам лет, Карлайл?
Чудо-доктор переводит взгляд с пострадавшего носа в её большие любопытные глаза.
— Двадцать девять, — убирает от лица Гордеевой руки и добавляет: — Почти тридцать.
— Вот оно как… — облегченно выдыхает Полковник. А Каллен её воодушевления не понимает. Тогда Любовь Андреевна вновь показывает ему искреннюю домашнюю улыбку и поясняет: — Ровесники мы, товарищ Американец.
Мужчина вновь тихо смеётся. Достаточно тихо, чтобы Гордеева, убежавшая на кухню ставить чайник, не услышала.
— Вы подождите немного, у меня не убрано! — кричит Полковник, старательно заметая следы холостяцкой жизни.
Ест обычно на ходу или у Лоры, дома почти не готовит. А если и готовит, то не сразу прибирает. Бежит или в отдел или с ног валится — тогда сразу в кровать. А теперь бормочет проклятия в адрес собственной неспособности как хозяйки. Вспоминает свою маму, которая говорила, что мужикам второй мужик не нужен. Им женщину подавай. Гордеева, правда, до сих пор не понимает, каким местом связаны интимные отношения и бытовые навыки обоих участников, но сейчас слова матери принимает на веру. Неудобно перед Карлайлом.
— Карлайл? — возвращается в общую комнату.
Американец всё там же. Ждёт послушно. Настенные фотографии рассматривает. Гордеева подходит к нему сзади и останавливается. Не мешает.
— Ваш отец? — спрашивает Карлайл, не отрываясь от разглядывания высокого мужчины в военной форме.
— Да, — с горькой улыбкой отвечает Гордеева. — В Чечне воевал. В девяностые.
Карлайл тут же оборачивается в пол-оборота, словно почувствовал её поменявшееся состояние. Смотрит осторожно.
— Привезли уже в цинке, хоронили в нём же, — добавляет Любовь Андреевна.
— Мне жаль.
Мужчина поворачивается теперь к ней полностью. Кладёт широкую ладонь на плечо. Поглаживает сквозь тонкую футболку. Мягко, с сочувствием. Гордеева к сочувствию не привыкла. Точнее не любит она его. Гордеева сильная, ей жалость не нужна.
Но Карлайлу кивает. В его словах почему-то нет той унизительной формы сожаления, с которой обычно подходят малознакомые люди. Говорит так, будто сам он потерял тех, кого любил. Гордеева это видит по глазам. У самой сейчас наверняка такие же: подрагивают, держатся из последних сил.
— Пойдёмте чай пить, — она разворачивается, сбрасывая ладонь мужчины с плеча.
***
Карлайлу на такую Гордееву смотреть непривычно. Она видит это по сконфуженному выражению лица и пристально следящим голубым глазам, которые сразу же перебегают на обои, стоит ей обозначить, что она всё замечает.
Сейчас перед ним не начальница отдела, а обычная женщина. Мельтешит в пушистых тапочках, ставя на стол всё, что находит на полках. Не смущает её и то, что места скоро не останется. Думает лишь о том, чтобы отблагодарить чудо-доктора за внеплановый визит.
— Как нехорошо, — вдруг вздыхает Гордеева, переворачивая пустую баночку из под любимого молочного улуна. — Закончился.
— Не стоит, Любовь Андреевна, — ничуть не огорчаясь отвечает Карлайл, и даже приободряется, вертя в длинных пальцах солёный крекер. — Я обычно не ужинаю, так что не переживайте.
Любовь Андреевна упирается руками в бока и недовольно смотрит на заставленный сладостями стол.
— Тогда я вам с собой соберу, — и разворачивается, чтобы достать праздничный пакетик, но бросить Карлайлу успевает раньше, чем тот отнекивается: — Не возьмёте, я обижусь.
И улыбается про себя. Срабатывает женская манипуляция. Проверена временем и переда с генетической памятью.
— Вы только вот что мне объясните, — вновь возвращается в домашнюю Любовь Андреевну Полковник. — Джейкоб ваш сидит на чём-то?
Карлайл от услышанного не дёргается, но нетронутый крекер в его пальцах мгновенно крошится. Попала, значит, в самую точку.
— У меня к вам лично претензий нет, Карлайл, поймите правильно. Я вам даже благодарна и более того — обязана, — Гордеева садится напротив напряженного мужчины. — У нас в городе с этим строго. Поблажек не будет, если поймают. Это ему повезло ещё, что ребята местные заявление забрали. А в другом случае… сами понимаете.
Карлайл молчит. Любовь Андреевна даёт ему время на обдумывание. Терпеливо теребит пальцами ручки пакета.
— Понимаю, Любовь Андреевна, — спокойно отвечает Каллен. — Но вы тоже поймите, что вы мне ничем не обязаны. Это мой долг.
Гордеева не соглашается и мотает головой. Долгом пойти на преступление в чужой стране она считает поступком храбрым, конечно, но безумным. Ведь не знает он её. Не знает, а почему-то доверился. Без вопросов.
— Надеюсь, что теперь он никого побеспокоить не сможет, — Карлайл сглатывает как-то нервно, моргает так же. Будто бы что-то в глаза попало.
Любовь Андреевна даже всматривается, чтобы наверняка быть уверенной, что не требуется её помощь. Привстает, но тут же садится, представляя, как неуместно будет выглядеть её порыв. Карлайл же провожает это действие с немым вопросом.
— Ну лет пять у нас на расследование точно будет, сегодня ночью в область перевозят, — отвечая на то, на что она может ответить, Гордеева тяжело вздыхает.
— Пять лет? — неверяще спрашивает Карлайл, округляя лицо и замирая с открытым ртом.
Полковник невесело ухмыляется. Саму такое положение дел не то, чтобы не устраивает, а абсолютно бесит.
— На пожизненное улики нужны по предыдущим жертвам, а на смертную казнь у нас мораторий. — объясняет Гордеева, смотря теперь прямо перед собой. — Сама бы Киношника расстреляла.
Ни один нерв на лице её не дрогнул, когда она это сказала. Не дрогнул и Карлайл. Смотрит на профиль Гордеевой внимательно. Она этот взгляд чувствует. Неудобный для неё этот взгляд.
Поэтому она встает и протягивает американцу гостинцы. Тот берет их уже даже не пытаясь сопротивляться. Руку, протянутую Полковнику, пожимает осторожно.
— А всё-таки чаю попить нужно было, — замечает Гордеева, сжимая холодную мужскую ладонь.
— А почему «Киношник»? — вдруг резко спрашивает Карлайл, с неохотой отрываясь от её руки.
— Убивал по сценарию, — моментально позабыв о руках чудо-хирурга, отвечает Полковник, прислоняясь плечом к косяку. — У тела всегда диск с фильмом находили. Пользовался, как инструкцией.
***
Любовь Андреевна в ту ночь так и не легла. Молча сидела на кухне и смотрела на то место, где сидел Карлайл.
А всё потому, что позвонил всё тот же Вовка. Новость сообщил, что Киношник мертв. Перевернулась колонна на пути в область. Конвоиры выжили, водитель выжил, а Киношник умер.
Гордеева в совпадения не верит. Всё думает, как Каллен мог быть с этим связан. По логике получалось, конечно, что никак. По времени не успел бы нагнать. Да и Вовка подтвердил — ни мерседес, ни джип хирурга зафиксирован на камерах слежения не был. Да вообще ни одной машины, кроме тех служебных, не было.
Не сходятся подозрения Полковника. А она чувствует. Чувствует, что ей ношу облегчили совершенно медицинским путём. Затянули рану, обработали. И только у одного человека в городе могли быть способные на такую операцию руки.
