***
Ароматный запах домашней еды Любовь Андреевна чувствует сразу же, как выходит из машины. Дожидающийся её Карлайл довольно кивает и открывает двери небольшого домика в самой окраине города. Дом в общем-то самый обыкновенный, огорожен высоким забором, двухэтажный, без изысков. Так Гордеевой кажется до того, как она входит внутрь. Изнутри бывший когда-то участок номер шестнадцать «А» кажется вырезанной сценой из какого-то фильма. Уютное потрескивание дров в крытом стеклянном камине говорит о том, что и в таком ледяном краю есть возможность красиво согреться. Красиво выбегает и краснощёкая девица. Здоровается громко, всё на том же английском. За ней выходит и двухметровый громила с донельзя смешным фартуком. Видно, готовка, которая у Полковника обострила чувство голода, его рук дело. Рук сильных, Гордеева это помнит. Потому улыбается в ответ. — Ещё не всё готово, Любовь Андреевна, — помогая снять куртку, оповещает Карлайл. — Пройдемте пока ко мне. Вторая комната справа. Гордеева идёт не спеша. Осматривает обработанное дерево, которым выстлан весь первый этаж. Останавливается на большой семейной фотографии: помимо известных ей личностей, на ней ещё трое незнакомцев. У двоих из них на руках ребенок. Донельзя похожий на скрывшуюся на кухне кузину Карлайла. Ренесми, кажется. Самой же девушки на фотографии нет. Оттого у Полковника в голове возникает вполне закономерный диссонанс. Но проходит так же быстро, сменяясь интересом к впереди идущему Каллену. — Прошу, — он пропускает её, включая приглушенный свет. — Садитесь куда удобнее. Любовь Андреевна выбирает мягкое кресло с высокой спинкой. Оно кажется ей самым уютным в комнате, которая больше похожа на кабинет: всё прибрано, всё ровно, да и кровати нет. Правда у хирургов по-другому и быть не может, работа у них такая — чёткая и требующая чистоты. И потому два заключения, полученные из одной больницы, правда от разных должностных лиц Гордееву не радуют. Не радуют они Карлайла. — Я совершенно уверен в том, что посылал Александру Александровичу вот эти результаты, — он указывает пальцем на выписку, которую лично забрала Любовь Андреевна ещё в обед. Затем ещё раз всматривается в другой экземпляр. — А это не те анализы. Показатели совершенно другие. — Ошибка может? — Любовь Андреевна глубже садится в обволакивающее кресло и почти зевает. — Я перепроверю, но уверяю — если и ошибка, то намеренная, — мужчина недовольно хмурится. Не хочется ему говорить то, о чём они оба думают. Но и не нужно. Полковник давно подозревала что-то неладное в больнице. Машка тоже, бывало, говорила про несоответствия и справки задним числом. Только вот обвинения в адрес главврача нужно подкрепить чем-то. А кроме ошибок лаборантов и неодобренного сбора анализов им предъявить нечего. Подчищается всё: стерильно, не придраться. — Вы только Сан Санычу об этом не говорите, — кивает Любовь Андреевна, кладя ногу на ногу. Покачивает нервно носочком. — Официальная версия — его, конечно. Но я хочу вашу услышать. Не особо понимаю термины. Карлайл берёт одной рукой пуфик и подсаживается к Гордеевой. Не так близко, однако та всё же успевает очертить пальцами ног небольшую линию на его бедре. Случайно, конечно, и совсем некстати. — Вот эти показатели, — будто бы и не обращая внимания на случившееся, объясняет Карлайл, а Гордеева наклоняется к нему чуть ближе. Всматривается в длинные слова. — Явные следы присутствия в организме наркотических веществ. Причём употреблял довольно долгое время. Я их ещё на первичном приёме обнаружил. — А не сказали почему? — оживляется Полковник. — У него рак, Любовь Андреевна, — ничуть не дрогнув поясняет чудо-врач. — Я и думаю, что он не со зла всё это затеял. Ему бы психологическую поддержку. — Со зла или нет, но закон нарушил. Могли быть и пострадавшие среди гражданских, — сухо констатирует Полковник. Её уже не берут причины тех или иных поступков, если они переходят за пределы безопасности невинных людей. — А помощь… За помощью сам не пойдёт. Вы ведь ему предлагали? Карлайл молча кивает. Смотрит немного удивленно, непривычно мужчине судя по всему, что его действия и мотивы кому-то постороннему известны. Но Гордеева привыкла шерстить везде и всюду. Ей ни капельки не стыдно. Гордится даже светлыми порывами чудо-врача. — У меня другой вопрос, товарищ Американец, — Любовь Андреевна смотрит теперь глаза в глаза. Тревожно смотрит. Переживающе. — Почему Сан Саныч ликвидировал следы эти? Раз онкобольной, то положено ведь для облегчения. Никто бы и не придрался, а тут… А тут Гордеева цепляется за раздражающую её привычку главврача всё вылизывать дочиста. Только вот теперь он лизнул там, где не следовало. Наоборот её внимание привлёк. Правда не то, которое тому бы хотелось. — Вы вот что, Карлайл, — Любовь Андреевна несильно похлопывает ладошками по подлокотникам. — Если какие-то странности за Сан Санычем заметите — сразу ко мне. Ему ни слова. Опасно это может быть. — Как скажете, Любовь Андреевна, — тут же соглашается Американец и с улыбкой глядя на разморившуюся от тепла и домашнего уюта женщину. Та правда вздрагивает от настойчивой вибрации где-то под пятой точкой. Привстаёт и виновато протягивает Карлайлу мобильный телефон. — Это мой домашний, — поясняет мужчина, печатая что-то одной рукой. — Забыл, видимо. Зачитался вчера. Гордеева же ведет головой в сторону, к близстоящей тумбочке, на которой невысокой башенкой сложены книги. Рядышком лежит пара ручек и ежедневник. Тут же кресло кажется ей не просто удобным, а интимно откровенным. Карлайл же культурно делает вид, что не понял смущения женщины, которое написано на покрасневшем лице: уселась в его кресло, облюбовала, того гляди и уснула бы в нём. Настолько располагающая в нём атмосфера. Правда в ком — в нём — в кресле или же в самом Карлайле, Любовь Андреевна понять не успевает: ворвавшаяся Ренесми оповещает о готовности ужина.***
За ужином Любовь Андреевна не особо разговорчива. Всё думает о возможной афере главврача районной больницы и что из этого может выйти. Прогнозы неутешительные, риск присутствует даже сейчас. Ходит она по тонкому краю. Да ещё и Карлайла с собой взяла. Точнее ввязала. Краем уха слушает его голос. На английском звучит как-то непривычно. Непонятно ничего, но всё же приятно. Говорят и Ренесми с Джейкобом. Последний и выговаривает знакомое слово. Любовь Андреевна замирает с вилкой. Не смогла донести до рта. Кладёт обратно громче, чем ей бы того хотелось. — У вас есть сын? — она смотрит прямо на Карлайла. Прямо в перепуганные голубые глаза. — Да, но он в Америке, — скомкано отвечает мужчина, прижимаясь бедром о край столешницы. — С матерью? — сухо интресуется Полковник, протыкая вилкой кусочек мяса. Жуёт медленно. Ренесми что-то спрашивает у Джейкоба. Гордеева не понимает, но чувствует: про неё говорят. — Нет, он уже взрослый, в колледже учится, — довольным, донельзя довольным голосом отвечает Американец. А Любовь Андреевна кажется достигла вершины когнитивного диссонанса. Карлайл даже рассмеялся негромко, понимающе. — Я его опекун, если говорить юридическим языком. Так что ничего криминального, Любовь Андреевна. Но Полковник так не думает. Оно, может, и ничего криминального, как выразился товарищ Американец, только вот необычно это. Конечно, тонкости американской системы ей незнакомы, но чувствует, что не совсем правда это. Только чувствует это недолго. Почему-то резко становится не важно: опекун, не опекун, сын, дочь. Гордеевой теперь совсем не до этого. Зевает так широко и стремительно, что еле поспевает прикрыть рот ладонью. Извиняется. — Я, наверное, всё же поеду, — встает из-за стола со странным чувством недосказанности и усталости. Но Джейкоба похвалить не забывает. Всё же вкусно готовит парень. Так не каждый может. Не может и Карлайл быть настолько хорошей историей. Такие картинки часто двух, а то и трехслойные. Раскрашены искусно. Красят обычно не один год. Гордеева знает. Знает, но тут же забывает. Об этом думать почему-то становится необычайно тяжело. Списывает на недосып за последние часы. Совсем некстати пробегают мысли об уютном кресле, в котором — Любовь Андреевна от чего-то уверенна — спать очень удобно. — Вы позвоните, как переделаете анализы, — напоследок бросает Полковник, остановившись у своего служебного автомобиля. — А лучше не звоните. Сама приеду через пару дней. Так лучше будет. — Буду ждать, Любовь Андреевна, — кивает ей Карлайл и остаётся стоять на крыльце до тех пор, пока машина Полковника не выезжает за пределы участка.