Деловые отношения

      В отделе утром подозрительно тепло. Даже жарко. Приходится снимать пиджак и расстегнуть верхние пуговицы. Открытая форточка уже не спасает.       А всё потому, что Васильев не выносит холода. Ради него и прибавили жилищники отопление, точнее по его личной просьбе.       «Жар костей не ломит, Люб».       А Гордеевой ломит. И сам Васильев, который смотрит на неё голодным волком с тех самых пор, как узнал о романе Полковника, тоже ломит. Сквозь стены чувствует на себе осуждающий взгляд начальства.       Но ничего не поделаешь.       Вздыхает Любовь Андреевна. Смотрит на отчет Вовкин, а слов не видит. Вся она сейчас в своей квартире, из которой сбежала ещё в пять часов утра, так и не поспав толком.       — Любовь Андреевна? — смущенно спрашивает лейтенант. Прикусывает губу от неудобства.       Но Гордеева этого не видит. Трёт пальцами переносицу и возвращает бумаги.       — То есть газовщики всё же были, — отчеканивая каждый слог подытоживает Полковник. — Официальная отписка — утечка. А криминалисты что?       — Намеренный подрыв, давление в котле изменилось извне, — Вовка чуть дергается, поймав на себе строгий взгляд Гордеевой. Но тут же продолжает: — Звонил в компанию. И знаете что?       — Ну? — напряженно спрашивает Любовь Андреевна, а ответ уже будто бы знает: сжимает обветренные губы в тонкую полоску.       — Ни один сотрудник у них в тот день на выезде не был, — с излишним воодушевлением парирует парень. У самого теперь глаза блестят. Догадался. Раскопал. — Пофамильно выслали своих сотрудников. Вы Калленам покажите фотографии, вдруг узнают кого.       — А с места преступления? Записалось что-то? — с лёгкой надеждой спрашивает Полковник, хотя уже давно не верит в успех дела. Как бы не убили кого, уже радость.       А Вовка кивает. Шелестит папкой и вытаскивает увеличенные кадры с камер. Лиц не особо видно, но Гордеева сжимает руки в кулаки. Этот взгляд она ни за что не перепутает. Ещё со студенчества помнит. И тело помнит. Тут же ноет шрам в районе живота.       — Отставить, Вов, — она складывает фотографии в ящик стола. Туда же кладёт вырванный отчёт и все сопутствующие материалы от криминалистов. Закрывает на ключ. — Нос не суй туда. И Дзе скажи, чтобы не рыскал.       — Но…       — Товарищ Лейтенант! — Гордеева хлопает ладонью по столу. — Это приказ.       — Так точно! — чуть ли не оскорбляясь отвечает парень, но звание не позволяет оказать сопротивление. Да и тон Полковника не вызывает желания спорить и задавать вопросы. — Разрешите идти?       Любовь Андреевна кивает. Смотрит на покрасневшую ладонь: слишком сильно шлёпнула. Правда это ничто по сравнению с тем, кто оказался на свободе и рыскает теперь в непосредственной близости от неё.

***

      В обеденный перерыв едет домой. Едет вместе с Дзе, на его же машине. Тот первый вызвался помочь с переездом иностранцам. Первый и принёс пакеты с вещами и предметами первой необходимости. Мужик он может и грубый, но когда дело зовёт, в стороне не останется. Он же и протягивает Гордеевой конверт: тот топорщится, не закрывается до конца.        — Собрали кто сколько мог, — потирая усы поясняет Дзе. — Это ж надо так, без дома да в чужой стране. Врагу не пожелаешь.       Гордеева кивает. Молча докладывает туда пачку купюр. Пятитысячных. Ей тратить особо не на что. А вот погорельцам необходимо: одежда, еда, личные нужды. И это лишь малая часть. Большая — фотографии, воспоминания и дорогие сердцу вещи — осталась там, под руинами.       — Ты их подожди, отвезешь, — бросает Любовь Андреевна и выходит из машины.       Поднимается к себе долго. Считает каждую ступеньку. Почему тянет — не понимает. А открывать дверь не хочется. Странное предчувствие у Гордеевой. Нехорошее.       Но встречающие её улыбчивые лица сметают все сомнения на нет. Даже странно как-то: вновь вкусно пахнет на кухне, обычная квартирная пустота теперь наполнена присутствием живых людей.       Приятно.       — Это вам, — вместо приветствия она протягивает Карлайлу конверт с деньгами. Видит, как тот моментально хмурится, и тут же опережает: — Берите. Отказа не приму. Не примем. Это от моего отдела. Внизу Дзе ждёт в машине. Там и вещи кое-какие. Новые, не волнуйтесь.       Карлайл переводит всё вопрошающей паре глаз. Высокому даже неудобно становится: чешет тёмный затылок и мнётся с ноги на ногу. Гордеева то чувствует: не ожидал от бывших надзирателей такой щедрости.       — Белье можете забрать. И полотенца. — продолжает Любовь Андреевна, не давая американцам задать вопросы или озвучить возражения.       Идет уверенно в свою комнату. Помнит и о Розали. Не на одной же кровати ей со взрослым братом спать. Мужчина же. Открывает шкаф и устало выдыхает: последний комплект на самой верхней полке.       Тут же рядом с ней материализуется Джейкоб. Спрашивает на английском. Гордеева понимает слово «хелп» и кивает. Указывает рукой на верхнюю полку.       Парень он хоть и сильный. Высокий. Только вот совсем неловкий. И Любовь Андреевна себе вдруг кажется совсем такой же: рассеянной и невнимательной. Забыла, что верхняя полка хранит в себе куда больше, чем постельное бельё для гостей.       Это большее и валится от резких движений смуглых рук. Разлетаются фотокарточки по всему полу. Летят и аккуратно сложенные крохотные вещи: ползунки, распашонки, чепчики.       Ренесми поднимает вязаные пинетки. Говорит что-то. Гордеева слышит только «сори». Но ей не до этого. Смотрит на Карлайла. Точнее на лицо, полное сочувствия и какой-то нечитаемой горечи.       Тут же вырывает у него собственную фотографию: она там молодая совсем, с округлившимся животиком. Вырывает и детскую неношеную одежду, закидывает в шкаф. Туда же летят выписки, узи и прочие заботы будущей матери. Только в её случае — несостоявшейся матери.       — Внизу, Дзе, — кратко говорит она, захлопывая дверцы. Смотрит под ноги. Знает, что увидит, если голову поднимет. — Идите.       Так же не глядя протягивает ключ от служебной квартиры. Проклинает свои трясущиеся пальцы, которые не успокаиваются и тогда, когда Карлайл осторожно сжимает их в своих ладонях.       — Любовь Андреевна, — тихо говорит он, выуживая ключи и отдавая их своим домочадцам. А сам не уходит.       — Идите, я сказала, — возвращая свои руки к себе, шепчет Гордеева. — Все.       Уточняет для Карлайла. Слышит в его голосе сочувствие. Жалость. Смотреть на него не хочется совершенно. Увидит те же осточертелые понимающие глаза.       — Я тебя в таком состоянии не оставлю, — доносится до неё, но уже чуть строже. Словно чувствует он её. На каком-то особом, тонком уровне.       — Это приказ, товарищ Американец, — упирается всё ещё Полковник. Толкает он изнутри обычную женщину, которой и слова собственные не нравятся.       — Я не попадаю под ваш устав, Любовь Андреевна.       Тут Гордеева не выдерживает. Слышит нотку упрямства и даже несвойственного Карлайлу ехидства. Словно довольствуется тем, что власти над ним Полковник не имеет. Это ставит её в тупик. Хватает ртом воздух и не находится с ответом.       Пялится потерянно на чудо-хирурга как на какого-то хищного зверя. Двигаться не смеет. А сама себя мысленно ругает: не увидела, не разглядела. Да какой же это мягкий и учтивый Американец? Перед ней сейчас совершенно иной мужчина: жесткий, пусть и с долей тревожности, но всё же серьезный взгляд; такие же жесткие руки, которые обхватили её плечи, будто бы запрещая побег, который так ей полюбился в последнее время.       Только вот сейчас не сбежишь. Не унесут трясущиеся ноги. Да и сама Гордеева вся трясётся. То ли от страха, то ли от нервного перенапряжения.       От последнего и отвлекают её резкие движения Американца. Широкие ладони перекочевали на её спину. А губы накрыли полуоткрытые её — порывисто, почти без отчёта. Сминают так же жёстко и требовательно. Не узнаёт она Карлайла.       А тело узнаёт. Откликается. Дышит Гордеева тяжело, прерывисто. Цепляется пальцами за мягкий — чёрт бы побрал это слово — пуловер. Тянет на себя отчаянно. Почти что рвёт. По крайней мере ей так кажется, потому как слышен явный звук рвущейся ткани.       Только вот понимает чуть с запозданием: это его пальцы порвали блузку. Стоит теперь перед ним в обрывках шёлка. Безнадежно обнаженная. Почти.       Этот дефект тут же исправляет. Скидывает плечами рваные рукава. Холодные руки тут же ведут от спины к ребрам и чуть выше. Сжимаются поверх бюстгальтера.       А Гордеева тянется на носочках выше. Хочется ей быть наравне с мужчиной. Ведёт носом по щеке Карлайла. По ним же некрасиво мажет губами: жадно, обиженно. Так же стаскивают и руки его одежду.       Не может же она одна стоять полураздетой?       Не может стоять и Карлайл. Толкает бёдрами к кровати. На неё же почти кидает Любовь Андреевну. Не позволяет ей озвучить возражение. Вновь целует. В какой момент успел расстегнуть застежки — она не понимает. Думает об этом лишь тогда, когда уже сполна ощущает на себе то животное и совершенно мужское: ласки его полуобрывочные, истосковавшиеся.       Но Гордеевой нравится. Прижимается горячей грудью к его. В голове сразу же проносится слово из медицинского справочника. Только вот она не уверена, что правильно его запомнила. Сейчас она вообще ни в чём не уверена.       Стонет стыдливо, когда Карлайл рвёт и тонкий капрон. Пытается сама стянуть с себя юбку. Но и тут терпит поражение. Приятное поражение: после уверенные мужские руки ведут от самых ног выше, к бедру, приподнимают и находятся на ягодицах.       Карлайл воспринимает ерзанье правильно, умело. Стаскивает и нижнее белье.       Она чуть вздрагивает от необычности ощущений. Покрывается мурашками бледная кожа. Сама утыкается носом в светлую шевелюру, вдыхает запах, от которого крышу сносит окончательно. Мычит что-то неопределенное, выгибаясь навстречу.       Неудивительно, что Карлайл стал именно хирургом. С такими-то пальцами. Знает будто бы мужчина то, что сама Гордеева о себе не знала. Не знала, что так чувствительна, что отзывается куда охотнее если одновременно и вовнутрь и сверху. И чаще. С нажимом. Вжимает именно там, где обязательно сорвётся следом с её губ имя иностранца.       В ответ же вырывается хриплое дыхание. И то лишь тогда, когда отрывается от горячей молочной кожи влажный язык, когда не покрывают поцелуями одновременно и грубые и нежные губы. Как такое возможно, Гордеева не понимает, да и не хочет понимать. Не всё ли равно, когда так?       Задирает голову назад. Руками уже не пытается обозначить своё руководство. Сжимает простыни всё сильнее. Почти срывается на крик, когда пальцы сменяются на тот самый язык. Он и вовсе творит что-то невероятное, выбивая из женского тела какие-то пошлые конвульсивные движения.       Дыхание учащается до невозможности. Кажется ей, что и сердце не выдержит. Не бывает такого. Не бывает так хорошо. Только вот накатывающие волны удовлетворения говорят об обратном.       Раскинула руки от бессилия и удовольствия. Не двигается почти. Смотрит на Карлайла с откровенным обожанием. Не стыдно совершенно. Теперь точно не стыдно.       Взрослые ведь люди.       О последнем Гордеева помнит. Помнит и том, что именно нужно мужчине. Молчаливое согласие кажется ей излишним, но она никак и слова сказать не может. Смотрит одуряюще. Тянет за широкие плечи Американца выше. Только сейчас понимает, что он и не только хирург высшей категории.       Опуская взгляд ниже понимает правдивость собственных суждений: Карлайл и есть высшая категория.       Вновь прижимает её сильное мужское тело. Каллен нетерпеливо заводит ей руки за голову. Она совсем не тихо ахает. Он же секундно возвращает себе беспокойный вид, словно оценивает её состояние. Гордеева же в нетерпении двигает бедрами навстречу и этим движением даёт отмашку и одобрение на все последующие действия.       Этих действий, правда, не выдерживает сама кровать. Где-то в глубине квартиры тут же испуганно тявкает Муха.       Только Любовь Андреевна не слышит. Ничего не слышит, кроме кружащего голову и повторяющегося, тянущегося хриплым и довольным голосом «Лав» из уст Карлайла.