Деловые отношения

      Лежит Любовь Андреевна на спине. Голову положила на мужское плечо, глаза закрыты. Под прикосновениями пальцев появляются дорожки мурашек. И щекотно и холодно.       Улыбается Любовь Андреевна. Впервые за несколько лет так безмятежно.       Напрягается правда, когда те же неземные пальцы останавливаются чуть ниже пупка и ведут из стороны в сторону: чётко по белёсому шраму. Знает Гордеева, что спрашивать Карлайл не станет. Но осведомленность свою всё же показывает.       — Двадцать две недели было, — не разлепляя глаз решается на откровение Любовь Андреевна. Пальцы тут же сменяются ладонью. Прижимает мужчина руку несильно, но плотно. Будто бы хочет почувствовать что-то внутри. — Пулевое ранение. Если бы не ребёнок, я бы инвалидом осталась.       Тут же кривит губы. Прячет эту некрасивую улыбку где-то подмышкой у мужчины. Выдыхает резко. Болезненно. Она и сейчас инвалид. Только по душевной части. Доверительные нити обрубились в тот же день, когда из неё достали мёртвого ребёнка. Грубо достали. Грубо и зашили следы проникновения.       Гордеева почему-то думает, что если бы зашивал её Американец, то и следа бы не осталось. Так, тонкая линия вместо мясницкой загогулины.       — Я даже не знаю, мальчик был или девочка, — тут она уже поворачивается на бок, тем самым смахивая руку Карлайла. Та, конечно, не отрывается, а лишь перекочёвывает на бедро. Прижимает ближе. — Предлагали посмотреть, представляешь?       Карлайл хмурится. Гордеева не видит, глаза всё ещё закрыты. Но чувствует. Макушкой чувствует, как сжимаются челюсти. Губы же становятся жесткими, когда шепчут:       — Мне жаль, — и целуют в копну смятых волос.       Любовь Андреевна кивает, чертя носом рваную линию на груди мужчины. Сейчас ей такие слова жизненно необходимы. Сейчас она не Полковник, а маленькая и беззащитная Любовь, которую оберегать надо.       Карлайл и оберегает. Крепко обозначает неразрывные объятия. Вдыхает близко к коже. Словно зверь какой-то. По-началу Гордеевой было странно это, но когда поймала себя саму за тем же занятием — вопрос отпал сам собой.       Да хоть и зверь. На такого зверя она согласна.       — Я тогда убила человека впервые, — продолжает исповедь Любовь Андреевна.       Но тут уже открывает глаза. Переползает теперь полностью на мужчину, чтобы глаза в глаза. Все свои грехи помнит наизусть. Имя, фамилия, где родился, была ли семья. И не то, чтобы ей хотелось убивать. Зачастую преступник просто выхода не оставлял.       А глаза Американца уже и не голубые вовсе. Грязноватые крапинки обрамляют зрачок. Впитывают её тайны. Тайны нехорошие. Незамоленные.       — По привычке пистолет схватила, выстрелила, — она тянет руку к серьезному хмурому лицу и убирает лёгкие белёсые пряди наверх. Те тут же опадают обратно на высокий лоб. — Четыре убийства на моём счету, Карлайл.       И смотрит теперь выжидающе. Проверяет. Отвернётся ли, осудит. Или того хуже — уйдёт. Правда последнего она теперь совсем не вынесет. От того жмётся к нему чуть сильнее. Сильнее и прижимают широкие ладони.       — Я бы сам за тебя убил, — глядя прямо в глаза озвучивает романтичную, но нечеловечскую мысль Карлайл.       А Гордеева видит: не врёт. И вправду убьёт. Не дрогнет.       — Ты только вслух такое не говори больше, — обращая неудобный для неё диалог в шутку, хмыкает Любовь Андреевна и чмокает прямой нос. По-детски так. Игриво почти. — А то на статью наговоришься.       Каллен не сдерживается и позволяет улыбке сменить болезненное выражение лица. Принимает повелительные замашки русской женщины. Всё, что за пределами несдержанной интимности — принимает. А в постели требует главенство отдать. Гордеева это чувствует. И отдаёт. Точнее хочет вновь отдать, но не успевает.       Трезвонит телефон чересчур громко. Высвечивает нежелательную фамилию, на которую, хочет не хочет, а ответить обязана. Прижимает пальцами губы Американца, чтобы тот не сболтнул лишнего и прикладывает телефон к уху.       — Слушаю, товарищ Генерал.       — Товарищ Полковник! Почему в рабочее время не на месте? — раздаётся недовольный полу-крик. Гордеева даже отодвигает руку, морщась от громкости. — Не отдел у тебя, а соц помощь. Никого нет. А у нас ЧП. Солнечный проспект, сорок восемь. Живо туда. Переговорщик тебя требует.       — Так точно. — отчеканивает Любовь Андреевна и срывается с перегуленного обеденного перерыва.       Одевается быстро. Натренированно. Правда Карлайл почему-то быстрее. Даже помогает пуговицы ей застегивать.       — Не смотри так, — расправляя воротник, отвечает на немой вопрос мужчина. — С тобой поеду.       В этот раз Гордеева не возражает. Суёт правда Карлайлу бронежилет. На всякий случай. Помнит прошлый порыв мужчины. Помнит и про то, что слушаться теперь её Американец не собирается. Но тот послушно затягивает ремни и себе, и самой Гордеевой. Ей чуть потуже. Не к месту вспыхивают ещё не забытые образы.       — Вечером, Любовь Андреевна, — словно читая её мысли, говорит Карлайл и подталкивает Полковника к выходу.

***

      Двое заложников. Сотрудницы микрозайма. Внутри какой-то бывалый. То ли военный, то ли полицейский бывший. Ни на какие уступки не идёт. Убьёт, говорит, нехристей.       Гордеева переговорщика слушает внимательно. Всё подмечает. Те видно совсем отчаялись. Помнят о прошлом вызволении мальчугана. Все надежды теперь только на неё.       На Карлайла, Любовь Андреевна.       В прошлый раз именно он и помог наладить контакт. Только тогда был его пациент. А тут совершенно незнакомый мужик.       Так Полковнику кажется до тех пор, по не слышит до боли знакомое картаво-гнусавое проклятье из уст преступника. Только вот не преступник это вовсе.       — Всем отойти, не подходить ни при каких обстоятельствах. — оглядывая группу взглядом медленно и чётко говорит Гордеева. Особенно заостряет взгляд на Американце. — Очень прошу. Здесь останься. Он только меня впустит.       Карлайлу кивать не хочется. Он и не ведет головой. Смотрит злобно на упрямую женщину и ничего не говорит. Не успевает. Та уже уверенно идёт к офису, подняв руки.       Смотрят на неё прищуренные серые глаза сквозь приоткрытые жалюзи.       — Дядь Борь, это я, Любка, — мягко начинает Любовь Андреевна.       — Любка? Андг’еева дочь? — громко переспрашивает мужичок.       Гордеева кивает. Слышит, как щёлкает замок. В приоткрытую дверь высовывается дуло пистолета и тут же исчезает. Полковник приглашение принимает. Слышит краем уха, как останавливает кого-то группа захвата.       Карлайла, не кого-то. Кто ж ещё ринется вперёд. Только вот тут не поможет чудо-доктор.       Любовь Андреевна оглядывает перепуганных женщин. Одна из них в крепких объятиях ветерана. К виску приставлен пистолет. Рука дяди Бори чуть подрагивает. Дрожит и палец на спусковом крючке. Того гляди и убьёт ненароком.       — Люб, не хотел я всего этого, — смотрит на неё мужчина потерянно. Зашёл дальше, чем следовало. Он это понимает. — Да только отбиг’ают всё. И кваг’тиг’ку мою. Чеченскую. С кг’овью и потом. Всё отбиг’ают.       — Дядь Борь, пистолет положи, на пол,— кивает Гордеева и сама садится на корточки, протягивая руку. — Во всём разберёмся, дядь Борь.       Мужчина дергает носом. Капелька пота слетает с него прямо на блузку заложницы. Та не двигается совсем. Смотрит испуганно и еле дышит.       — Да как же, выход то один у меня, — качает головой на одно ухо. — На кладбище. Г’одина зовёт. Не нужóн больше.       — Мне нужны, дядь Борь, — шаг за шагом подползая к пожилому мужчине уверенно говорит Любовь Андреевна. — Вы ж мне как родной.       — Да, с папкой твоим плечом к плечу, — кивает мужчина, но дрожащее оружие не опускает. Пробегает в посветлевших глазах что-то чёрное, некрасивое. Тут же прижимает девушку к себе. Дуло теперь вплотную. — А как отплатили? Лица не увидела даже. А знаешь почему? Знаешь?       Любовь Андреевна чувствует его напряжение. Понимает, что человеку терять нечего. Только вот не в её смену. Да и не в какую другую. Не даст она бывшему сослуживцу отца и эти жизни отнять. Тянет руку почти незаметно. Не отрывается от нависших морщинистых глаз.              — Потому что по кускам. Как собак собг’али. — продолжает мужчина, всё ведя голову в ту сторону, которая плоская, безухая. Даже отверстия нет: затянуто всё шершавым шрамом. — Нога от одного, г’ука от дг’угого. Пальцы это уж если повезёт. Кого хог’онила то?       — Ради папы, дядь Борь, — не ведётся на эмоциональные порывы Гордеева. — Дай пистолет.       Мотает дядя Боря седой головой. Не слушает. Мычит надрывно, громко. Жмёт на курок.       У Гордеевой сердце будто бы остановилось. Смылись образы улыбчивого и смуглого — молодого ещё, из детства — дяди Бори. Вместо него теперь сгорбленный старик, хотя ему едва минуло пятьдесят. Трясётся весь и закрывает морщинистое лицо руками. Плачет.       Отползает от него заложница. Целая и невредимая.       Не заряжен был пистолет.

***

      Любовь Андреевна кидает связку ключей на стол прямо у входа. К нему же и прижимается бедром. Вздыхает громко. Массирует высокий лоб.       День выдался тяжелым вдвойне. Газовщики, теперь вот забытый и никому не нужный герой России. Правда не совсем забытый и не такой уж и не нужный. Дядю Борю Гордеева отправила домой под собственную ответственность. Дзе обещал к нему заехать вместе с Лорой. Накормят старика, узнают, что именно нужно, чего не хватает. С квартирой как-нибудь она сама разберется.       Правда и зайдя в собственную расслабиться не получается. Прижимает её холодный и строгий взгляд Американца. Он и слова не сказал с тех пор, как они на выезде разминулись. Там его, конечно, сразу осмотром загрузили: и девушек, и самого дяди Бори. Последнему он и констатировал посттравматическое стрессовое расстройство.       Сейчас же расстройство начнётся у самой Гордеевой, если не перестанет на неё смотреть Карлайл. Осуждающе смотреть.       — Работа такая, — пожимает плечами Любовь Андреевна, словно для неё это обычное дело.       Собственно, так это и есть.       Правда для Карлайла это выглядит как необдуманный и глупый поступок: пойти безоружной прямиком к захватчику. А если бы не узнал? А если бы выстрелил? А если бы в неё?       Все эти «если» так отчётливо читаются на лице мужчины, что она не выдерживает. Вскипает. Громко и раздраженно цокает.       — Если ты думаешь, что я тебе за тем всё рассказала, чтобы жалели меня или предостерегали, то ты ошибаешься, — фыркает Любовь Андреевна, задирая нос выше обычного. — Риск в моей жизни всегда был, есть и будет. Хочешь принимай, хочешь нет.       — Не понимаешь, правда? — раздражается и Карлайл. Делает медленный глубокий вдох. Расправляются широкие плечи.       А Гордеева не понимает. Не сразу до неё доходит, что теперь её безопасность не только ей принадлежит. Что есть ещё руки — требовательные, холодные — которые небезразлично приподнимают её и сажают на небольшой столик.       Что есть ещё губы. Сердитость с них уже пропала. Осталась забота и ласка. Ими и накрывают её ещё не согревшееся лицо. Разглаживают морщинки на лбу, в уголках прикрытых теперь глаз. Оставляют печать на красноватом носу и в ложбинке над губами. И на самих губах.       То осознание, что переживать за неё есть кому, Карлайл вдалбливает особенно выразительно: скатываются на пол склянки, коробочки, со звоном падают ключи.       Болезненно вжимаются ноги в угловатую поверхность стола. Только Гордеева не чувствует. Не видит и извиняющегося взгляда верного друга, который поскуливающе озвучивает своё негодование. Да что там Муха. Не обращает она внимания и на то, что дверь до сих пор открыта.       Совершенно ей сейчас не до этого.       Сейчас у неё Карлайл. Доходчиво объясняющий урок Карлайл. Правда Гордеева внезапно теряет способности к обучению.       Просит повторить.