***
После Селезнёвой полилась череда обычной работы: там пришить, тут подписать, отчеты подправить. Подправила она и дядю Борю. Приехала в обеденный перерыв к нему. Лично проверила. Живёт, конечно, небогато. Но она уже видит следы четы Ламинадзе: Лора шторы новые повесила, Дзе поменял сантехнику. Блестит, почти сияет. Сияет и дядя Боря. Руки целует. Обнимает. Угощает чаем. Со сладостями. Только вот сладости встают в горле комом, когда слышит благодарность за погашение кредитов. Сначала не поняла вовсе, ведь не успела она дойти до банка. Оставила на вечер. А тут — ни задолженности, ни уязвленного доверия пенсионера. Тот всё рассказывает так эмоционально, что Гордеева не верит. Поэтому едет в банк лично. Смотрит на даты, выписки — ей всё предоставили без вопросов. Улыбается, когда видит размашистую подпись Карлайла. Может и Американец, а душа у него широкая, как у русского. Сам без жилья, а чужому человеку кредит закрыл. Даже больше — вклад на имя Бориса Артамоновича был открыт в то же самое время. Вопросов к Карлайлу, конечно, прибавляется. Вечером обязательно с ним разберётся. Желательно до постели. Потому как всё, что после — далеко неважно и неинтересно. После она теряет свой профессионализм. Теряют его и сотрудники отдела. Чуть ли не падают в обморок при виде Полковника, когда та возвращается на рабочее место. Одетые на скорую руку, замерли на полпути. — Любовь Андреевна… — хватаясь за сердце шепчет Дзе. Мотает головой. Часто-часто моргает. Подходит к Гордеевой и осторожно трогает плечо. — Живы… Полковник такой шутки не понимает. Хмурится. Переводит взгляд на Вовку. Тот такой же, если не бледнее: тонкая кожа почти просвечивает на заостренных мальчишеских скулах. — А с чего бы не жива? — недоуменно спрашивает Любовь Андреевна. А у самой под коленками сводит. Чутье просыпается. — Ну, чего молчите? А офицеры и двух слов связать не могут. То мямлят, то головы чешут. Переглядываются. На помощь им приходит Светлана Григорьевна. Взгляд взрослый. Не по-девичьи смотрит. — По новостям вашу машину показывали, до сих пор репортаж, — и протягивает телефон. Гордеева его не берёт. Выхватывает. Чуть ли не с пальцами Светкиными. Всматривается в новостную сводку местного канала жадно. Слушает так же. — Все думали это вы и… — поясняет Светлана Григорьевна и замолкает. Появляется за её спиной тот, о ком не договорила. Гордеева даже не успевает подумать, как Карлайл без пропуска на служебной территории оказался. — Ой, Любовь Андреевна! — всхлипывает Светлана Григорьевна. Зажимает рот ладонями. Только Любовь Андреевна этого не видит. Мчится мимо неё, мимо подчиненных. Даже мимо Карлайла пролетает. Останавливается у самого выхода. Смотрит на него чуть меньше секунды. Просит. Безмолвно просит. Каллену большего и не нужно. Едут на его автомобиле. Та даже остыть не успела. Видать бросил у самых ворот. А сам сразу к ней. Тоже думал, что она там. В служебной машине. Только вот цела и невредима Любовь Андреевна. Сжимает пальцы чересчур сильно. Пытается унять сердечную боль. Боится, что не вынесет. Не сможет смотреть ни на Машку, ни на Петра. А самое страшное — боится смотреть в глаза Алиске. Осталась девочка сиротой. Причём полной. Ни бабушек, ни дедушек, ни дядь, тёть у Селезнёвой не имеется. Единственные близкие ей люди лежат уже накрытые плотной тканью. Грузят тела. Обязательно на экспертизу. Гордеева в этот раз не суётся. Пока не суётся. Не может даже из машины вылезти. Смотрит красными сухими глазами на простреленные стёкла автомобиля. Карлайл ей что-то говорит. Что-то очень серьезное и важное. Про Алису. Но Любовь Андреевна слышит только её имя. Остальные слова мимо плывут. — Алиса. Что теперь с Алисой? — спрашивает она то ли себя, то ли Карлайла. То ли у покойных родителей и нерожденных братьев или сестёр. — Она в детском саду, — отвечает Карлайл. — Надо ехать. — Надо, значит, едем, — хрипло отзывается Гордеева. А сама всё смотрит в зеркало заднего вида. Смотрит на то, что с ней должно было случиться.***
Долго не решается открыть зеленую калитку. Смотрит на детскую площадку. Деревянные домики, горка. Неуклюжие снеговики. Одного из них, наверное, Алиска и лепила. Она любит. С папой всегда лепила. Петя у них человек не активный, его женская часть постоянно на улицу вытягивает. Вытягивала. — Не могу, — Любовь Андреевна мотает головой. — У неё только ты осталась, — без обходных путей пытается донести до неё информацию Американец. Кладёт руку на прямую спину и мягко, но настойчиво подталкивает. Скрипят противно старые ворота. Гордеева тут же хватает Карлайла за руку. Каждый шаг ей даётся необычайно тяжело. Без него было бы вдвойне тяжелее: сейчас мужчина её в прямом смысле поддерживает. Упадёт, если не будет опоры в виде его рук. Говорит с воспитателем тоже Карлайл. Руки Гордеевой не выпускает. Водит большим пальцем по шершавой обмороженной коже. Он же и ведет её через раздевалку. С раздевалки видна вся группа как на ладони: бегают, хохочут детки. Свободная игра. На столиках лежат недоеденные вафли и молоко в стаканах. Алиска молоко не любит. Вон один даже не тронутый — её. Сама же Селезнёва горланит песню. Открывает широко рот и качается из стороны в сторону. Нацепила на вьющиеся пушистые волосы красную шапку. — А-а, клокодилы, бегемоты. Вздымается юбочка по пояс. Кружится вокруг своей оси Алиска. — А-а, обезьяны, кашалоты. Тонкие руки взлетают вверх. Сама она подпрыгивает высоко-высоко. Приземляется на пятки. Громко. Поворачивается в сторону раздевалки. — А-а… — и замолкает. Затихает и вся группа. Смотрят любопытные малыши. — А мама где? — снимает Алиска красную шапку. А Гордеевой и говорить не приходится. Вздымается худощавая детская грудь. Всё чаще и чаще. Падают острые колени прямо на пол. Со стуком. Тянет Алиса всё ужасное теперь «А-а». Не прекращает. На каждый шаг к ней тянет ещё громче. Некрасиво тянет. Надрывно. Бьёт кулачками Любовь Андреевну. Сильно бьёт. Как взрослая. По плечам, по груди. По животу. А Гордеевой всё мало. Хочется ей, чтобы разнесла её Алиса. В клочья разорвала. Ведь это она, Гордеева, виновата. Это она должна была лежать на той автостраде с простреленной головой.