Везёт Алису к себе домой. Точнее везёт Карлайл, а Алиса прижалась к её груди и не дышит почти. Сковала тонкими пальчиками её ладонь и не отпускает. Жмётся своим маленьким телом, словно боится, что и тут одна останется.
А Любовь Андреевна сама не своя. Держится ради Алиски. Не плачет. Водит носом по пушистой макушке. Прижимает ещё крепче. Ни за что никому не отдаст. Надо будет — на взятки пойдёт, но удочерит Алису.
В квартиру несёт на руках. На немое предложение Карлайла мотает головой: справится, это ничего, не тяжело совсем. Тяжело у неё внутри. Как себя поднять — вот это другое дело.
Каллен помогает лишь раздеться и молча уходит на кухню ставить чай. Судя по приглушенному разговору, кому-то звонит. Гордеева не понимает, кому; говорит мужчина по-английски. Слышит, что с нажимом, с глубокой просьбой.
Любовь Андреевна ведёт девочку к себе в спальню. Целует в холодный носик. Тот громко шмыгает. Смотрят широкие глазища. Дрожат.
— Клёстная, — Алиса прерывается и гулко икает. Гордеева стоит перед ней на коленях. Гладит ладонями пухловатые щёчки. — А я где тепель жить буду? Ты меня в детдом сдашь?
Любовь Андреевна не выдерживает и прижимает Алиску к себе. Чтобы не видела слёз. Для Алисы она должна быть сильной, непробиваемой.
— Да что ты говоришь такое, к себе возьму, вот прям тут и останешься со мной, поняла? — водит руками вдоль сгорбленной спины. Покачивается взад-вперёд. — Никому. Никому не отдам. Слышишь?
Алиса молча кивает и сморкается куда-то на грудь Гордеевой. Замолкает. Становится тихой. Не плачет больше, ничего. Странным это кажется Любовь Андреевне. Застыла как статуя. Чувствует затылком, что в квартире кто-то ещё появился. На него и смотрит девчушка: рот приоткрыла, не дышит почти.
Оборачивается и Гордеева. Замирает. Рядом с Карлайлом стоит молодой мужчина. Хмурый. Почти злой. По крайней мере доверия не вызывает. На спутанных волосах белеют снежинки: крупные, комками лежат.
— Это Джаспер, брат, — поясняет Карлайл и проходит в спальню. Ставит дымящуюся кружку на тумбочку. Поближе к Гордеевой. Та правда смотрит на него непонимающе, поэтому поясняет: — Он поможет.
Правда от этого пояснения легче не становится. Как может помочь совершенно незнакомый мужчина, от которого мороз по коже. В буквальном смысле. Холод от него чувствуется на расстоянии. И в позе и во взгляде. Даже в манере речи. Точнее — в её отсутствии. Мужчина не походит на немного, но говорить не пытается. Смотрит на Гордееву, затем на Алису. Как гипнотизёр.
— Алис, если хочешь, вдвоём побудем, — инстинктивно пододвигаясь к Алисе ближе, шепчет ей на ухо Гордеева.
А девочка словно язык проглотила. Дышит всё ещё часто, но без хрипотцы. Голову положила на плечо Полковника.
— М, Алис? — не унимается Гордеева.
А сама смотрит на брата Американца. Замечает странный цвет глаз: светлый, тигровый, как камешки с картины. Ту картину отец привёз с Калининграда: берёзовая роща, осень. Вот такие же осенние листья, только в глазах у Джаспера.
— Я сон видела, — внезапно говорит Алиска, ерзая пятой точкой рядом с Гордеевой. — Там маму с папой холонят. Их тепель тоже похолонят?
И смотрит на Любовь Андреевну. Спрашивает. Надеется. Надеется, что крёстная скажет, что всё это неправда, что поедут они сейчас к ним домой. К маме и папе. Но Любовь Андреевна кивает. Врать не хочется. Тем более Алиске.
Алиса же зевает. Устало закрывает веки. Поджимает к себе ноги и сползает вдоль Гордеевой. Она укладывает девочку прямо в одежде, не трогает. Боится, что проснётся.
Любовь Андреевна тянется к кружке. В горле пересохло ужасно. Делает поспешные глотки и морщится. Смотрит на Карлайла, который явно добавил несколько ложек коньяка. Получилось на редкость дурно. Но Гордеева пьёт.
Вздрагивает от тихого скрипа — то Муха запрыгнул на поломанную кровать и улёгся рядом с ребенком. Алиса тут же протягивает тонкие руки к псу. Мухтар понимающе лижет их. Подкладывает свою морду под детское сопение. Не двигается. Так и будет всю ночь теперь: охранять.
Любовь Андреевна встаёт и указывает взглядом на выход. Все трое и переходят на кухню. Говорят шёпотом. Едва слышно.
Точнее говорит Гордеева, потому что Джаспер так и не произнёс ни слова.
— И чем же вы, Джаспер Каллен, помочь можете? — спрашивает она у незнакомца, а сама косится на Карлайла: почему не предупредил её, не спросил.
— С опекунством, — напрямую отвечает мужчина, а Любовь Андреевна невесело хмыкает.
— У вас же даже гражданства нет, не то, чтобы повлиять как-то… — не верит Полковник.
Уж если ей нужно пройти семь кругов ада, чтобы официально стать приёмной матерью, то что может сделать иностранец, не понимающий тонкие грани внутрироссийской системы.
— У меня нет, но есть у моих хороших друзей, — сухо отзывается Джаспер. — Вы мне только документы предоставьте, если согласны. Всё сделаю в минимально краткие сроки.
Любовь Андреевна смотрит на Карлайла. Тот кивает. Еле заметно. Тут и гадать не нужно, чтобы понять, что легальностью в таких вопросах и не пахнет.
— А осознаёте вы, что мне предлагаете? — всё же нажимает Полковник. Не хочется ей, чтобы из-за неё вновь кто-то пострадал.
— Я ничего вам не предлагаю, — строго отвечает Джаспер. Не отрываются осенние глаза. Выжидают. Гордеева даже отводит взгляд. Вдруг и вправду гипнотизер. — Меня даже вообще не будет. Зато у вас появится дочь, а у Элис — мать.
Любовь Андреевна вздрагивает. Английский манер имени Селезнёвой её теперь пугает. Слишком откровенным теперь ей кажется вопрос самой Алисы тогда, в отделении, когда она к Карлайлу с расспросами приставала.
— Я подумаю, — она шумно сглатывает и допивает ужасный чай с примесью алкоголя.
Джаспер кивает и резко встаёт. Так же грубо и рвано выходит из кухни. Едва слышно, как закрывается входная дверь.
— Если его поймают или ещё что, — мотает головой Гордеева. — Зачем вам всё это? Ведь чужие люди. Что я, что Алиска…
Карлайл тяжело вздыхает. Бесшумно подставляет табуретку напротив Любовь Андреевны и садится, широко расставив колени. Почти обхватывает ими сведённые вместе ноги Гордеевой. За руки берёт нежно, осторожно.
— Не чужие, — ждёт, пока поднимет на него взгляд потерянная теперь женщина. — Ни ты, ни Алиска.
Гордеева молчит. Разглядывает лицо мужчины долго. Непозволительно долго. Ищет что-то, в чём могла бы усомниться, но найти не может. Лишь искрящиеся заботой и принятием глаза.
***
Просыпается Любовь Андреевна от тихого разговора, доносящегося из её спальни. Ворочается до тех пор, пока вновь не утыкается носом в широкую грудь Американца. Пришла к нему под утро, когда поняла, что в объятиях между Алиской и Мухой для неё нет места. Да и не могла уснуть. Всё считала вдохи малышки.
А как прижалась к Карлайлу, так сразу и свалилась. Не помнит, как уснула, когда. Помнит только запах и прохладные поглаживания по спине. Судя по тому, что они и сейчас продолжаются, Каллен давно уже проснулся, но не уходил никуда.
Гордеевой даже стыдно становится, что своими навязчивыми объятиями пригвоздила его под себя. Оторвала не только от работы, но и от жизни.
— Не замёрзла? — щекочет морозное дыхание куда-то под ухо.
— Нет, — мотает головой Любовь Андреевна, а сама мечтает о горячем душе и тёплой каше. Точнее кашу она для Алисы сварит. Гречневую. С сахаром. Как она любит. — А в комнате кто с ней?
Она приподнимается и напряженно смотрит на стену, из-за которой доносится мужской отрывистый голос.
— Джаспер, — поясняет Карлайл и на протест Гордеевой встать перекатывается через неё, нависнув сверху. Расставляет локти по бокам от её головы. — Он недавно пришёл, а Алиса сама его позвала.
— Так она же боится его, — недоумевает Любовь Андреевна. Недоумевает и от того, что понимает: это
она его боится. Не понимает, почему, конечно, но не доверяет ему. Карлайлу доверяет, а брату его — ни капельки.
— Ты удивишься, но нисколько, — повернув голову в том же направлении отвечает Каллен. — Я сам удивлён.
— Карлайл, — шепчет Гордеева, и тот тут же возвращает своё внимание ей. — Спасибо.
Карлайл же смотрит непонимающе. Приоткрыл рот, но так и замер. Любовь Андреевна видит: не понимает, за что. Будто бы он ничего и не сделал для неё. Только вот Гордеева так не думает. Тянется к его губам и повторяет «спасибо» уже другим способом. От чего-то они свои мысли вовсе не словами доносят. Гордеева с этой мысли даже улыбается. Не к месту сейчас все эти отношения, но ничего с собой поделать не может.
Тем не менее нужно взять себя в руки. Впереди трудные будни: похороны, работа с детским психологом, оформление документов. Последнее всё же решает отдать в руки Джаспера Каллена. В конце концов, руки Карлайла весьма крепкие и надёжные. Поэтому она надеется и на то, что у его брата они ничуть не слабее.
***
Любовь Андреевна не двигается. Сидит на старом потрепанном стуле и смотрит на восковые лица. И у Петра и у Марии они встревоженные. Неупокоенные.
В кресле напротив спит Алиса. Кресло правда так поставлено, чтобы она лиц родителей не видела. Поначалу Гордеева её и вовсе пускать не хотела, не для её глаз это. Но Алиса упёртая. Вся в мать. Улеглась котёнком на коленях у Гоцмана. Лёшу она любит. Доверяет. Гордеева знает, что у майора нога ещё не зажила, но тот виду не показывает. Красноватые глаза, правда, выдают его скорбное состояние. Такие же глаза у всех присутствующих. Не верят. Не хотят верить.
Голос старой женщины превратился в неразличимый поток слов: читает молитвы почти всю ночь. Почти всю ночь и не спит Гордеева. Не спит и Карлайл, который трое суток ни на шаг от неё не отходит.
В морг — с ней, в больницу — с ней, к нотариусу, в ритуальный магазин, в церковь — везде рядом. На неудобные вопросы отвечал вместо неё. Закрывал от любопытных взглядов и журналистов: те, прослышав про путаницу, решили найти себе работу в чужом горе. Правда по какой-то причине дальше краткого отказа Карлайла не заходили.
А Гордеева лишь благодарно жалась к нему. Обессилено и еле сохраняя внешнее спокойствие.
Не сдержалась только, когда отпевать начали. Вцепилась свободной рукой в Карлайла и спрятала лицо на его плече. На её собственном же замерла Алиска: не плакала, не шевелилась даже. А вот Любовь Андреевна не смогла. Не выдержала.
— Клёстная, — прошептала тогда Алиса, тихо-тихо. — Не бойся. Не все мёлтвые — мёлтвые.
Сейчас, глядя на вполне себе мёртвых друзей, она вновь вспомнила слова Алисы. Тогда она всерьёз задумалась о том, чтобы сводить её к специалисту. Да и самой сходить. Проконсультироваться.
Чуть задирает голову выше. Прижимается щекой к руке Карлайла: он так и стоял всё это время позади неё, изредка убирая ладони с плеч, чтобы сменить догоревшие свечи на новые. Вот и сейчас понимает просьбу Любовь Андреевны.
Правда в этот раз она с ним идёт. Прикрывает дверь и смотрит на деревянный уголок. Дева Мария смотрит на неё в ответ. Укоризненно, с претензией. Гордеевой даже страшно становится.
— Ты в Бога веришь? — спрашивает она не то матерь Божью, не то Карлайла.
Правда отвечает всё же последний:
— Верю.
Любовь Андреевна следит за тем, как в его ладони привычно складываются восковые столбики: аккуратно, невесомо.
— А в справедливость? — Гордеева переводит взгляд на икону. — Что всем нам воздастся за наши действия?
Карлайл с шумом закрывает ящик стола и идёт к ней. Закрывает от праведного неживого взгляда. Правда самой Гордеевой так не кажется, сейчас она видит в иконе нечто живое, мистическое. И потому с благодарностью впивается в бледное лицо глазами.
— Не твоя вина, — будто прочитав её мысли, говорит Карлайл.
Горько говорит. Словно тяжесть на её душе и ему болью отзывается. Проводит ладонью по пылающей щеке. Останавливается на шее.
— Ты не виновата, — повторяет мужчина, гладя большим пальцем влажный подбородок.
Гордеева молчит. Плачет. Понимает, что ложь всё это. Что только она одна и несёт ответственность за то, что случилось. Ведь знала, что подонок этот на волю вышел. Знала, что к ней прямиком пойдет. Знала, что выслеживать будет.
Знала.
Но почему-то забыла в то утро.
