***
День в отделе тянется невыносимо долго. За время её отсутствия накопилось множество стоячих дел. Их Гордеева и продвигает: в архив, в лабораторию к Светке — та теперь у них гораздо больше, чем на три года задержится, — снова к себе в кабинет. Печатает, перечитывает, запросы рассылает. Не сразу замечает на столе принесённые Вовкой фотографии. Сверху были поставлены те самые дела, которые и отодвинули столь неоднозначные снимки. Полковник смотрит на них долго. Вглядывается. Залпом выпивает стакан воды. Набирает по внутренней линии Вову. — Это что, шутка такая? — Никак нет, Любовь Андреевна, — таким же взволнованным голосом отвечает лейтенант. — Я перепроверил. — Никому не говорил, надеюсь? — Гордеева подцепляет ноготком плотный уголок и смотрит на несколько копий. — Никому. — Записи удали, — облегченно выдыхает Любовь Андреевна и со стуком кладёт трубку обратно. Проводит пальцами по поверхности снимков, а точнее — по стоп-кадрам с камер наблюдения. Гладит четкое теперь изображение. Видит, что это Карлайл принёс Киношника к ним в отдел. Видит, а понять не может. Как же человек провернул такое? Как вообще можно было смазаться настолько, что и не видно почти? Незаметно присутствия на кадрах. Только вот Вовка у неё парень толковый. Справился с тем, о чём она уже и думать забыла. А тут вот что. Другая серия кадров не лучше: Каллен младший на верхушке пятиэтажки, в которой Стрелок проживал. — Вот тебе и Американцы, Гордеева, — говорит она вслух, а сама изображения складывает в сумку. Не нравится ей это открытие. Не нравится и то, что Карлайл не сказал ей об этом лично. И навряд ли бы вообще планировал. Но Любовь Андреевна дважды вставать на одни и те же грабли не собирается. Она на таком доверии обожглась. Сильно так. Теперь во что бы то ни стало выяснит у Американца, кто и для чего приехал. Теперь она уверена, что неспроста всё это. Идёт стремительно. На часы поглядывает: полседьмого. Карлайл, скорее всего, ещё не освободился. Потому Любовь Андреевна идёт не спеша. Обдумывает, как и что сказать. Зла на него неимоверно. На себя, правда, тоже зла. Вновь бдительность подрастеряла. А эта потеря может встать в большую неприятность. И неприятность действительно случается. Шагает вдалеке полураздетое тело. Без куртки, без штанов. Гордеева даже не уверена, есть ли на этом теле трусы. Неряшливо накинута кофта и всё. Нагоняет фигуру Любовь Андреевна. Ругается про себя. Не фигура это вовсе, а Кристина Вершинина. Дочка санитарки из больницы. — Что же случилось то? — Гордеева скидывает с себя пуховик и надевает на дрожащую девчонку. Та сперва дёргается в сторону, но, заметив знакомое лицо, кутается сильнее, сводя колени вместе. Один сапог не застёгнут, разошлась молния совсем. — Ничего, я… — девочка шмыгает носом и отводит взгляд. Стыдливо отводит. Виновато. Полковник же замечает синяки с внутренней стороны бедра. Точнее на том, что от них осталось: расползлось фиолетовое безобразие по девичьей коже. Там же расползлись и улики. — Кристина, — строго начинает Гордеева, заглядывая в красное заплаканное лицо. — В больницу нужно. — Не нужно! — вскрикивает девчушка, а Любовь Андреевна крепче руки сжимает на её плечах. — Мама там, узнает… а потом все… и город весь… Тут Кристина не выдерживает. Трясётся вся и жмётся к Гордеевой. Мычит что-то неразборчивое. Любовь Андреевна тут же подхватывает её на руки — лёгкая Кристина для своих шестнадцати лет — и идёт прямиком в районную. Желательно через чёрный ход. Чтобы глаз меньше любопытных было. Каким-то чудом ей это удаётся. Сквозь протесты и слёзы направляет Вершинину в процедурную. Приказывает ждать. Никуда не выходить. Она скоро вернётся. Не одна, с врачом. С тем, кто не скажет и не спросит лишнего. Кристина кивает и залезает на кушетку. Прижимается виском к стене. Смотрит теперь почти безразлично. Поэтому Гордеева бежит. Врывается в ординаторскую. Карлайл тут же замолкает, возвращая карту пациента молодым товарищам. По взгляду Полковника видит, что случилось что-то. Не спрашивает. Идёт за ней. Останавливаются только перед процедурной. — Там девочка, изнасилованная, надо… — Любовь Андреевна не договаривает. Не может. Делает глубокий вдох. — Я понял, — отвечает Карлайл и, входя внутрь вместе с Полковником, закрывает дверь на ключ. Кристина при виде мужчины вздрагивает. Жмётся в угол. Смотрит на Гордееву испуганными глазами. — Кристина, ты послушай меня, — начинает она, а у самой словно ком в горле. — Неприятно будет. Страшно. Но мы обязаны. Чтобы поймать его, слышишь? Девчушка кивает и шмыгает носом. Открывает рот. Но тут же машет головой. Хотела что-то сказать, но передумала. — Не молчи, Кристина, — Любовь Андреевна садится рядом. — Карлайл хороший специалист. И человек хороший. На последней фразе внутри Гордеевой что-то переворачивается. Смотрит теперь на Американца. Поднимаются брови в подобие домика. Спрашивают: «Так ведь, Карлайл?». Мужчина этого взгляда не выдерживает. Уходит за ширму подготавливать инструменты. Полковнику же безумно хочется достать проклятые фотографии и спросить. Но не сейчас. Сейчас у неё Кристина, которая дрожащим голосом всё же поправляет Гордееву. — Не его, — закусывает Вершинина нижнюю губу. Скапливаются стыдливые слёзы. — Их. Трое было. За ширмой тут же слышен металлический звон. Что именно произошло, Любовь Андреевна понять не успевает. Высовывается светлая макушка и родной голос говорит, обращаясь не то к пострадавшей, не то к Гордеевой лично: — Как будешь готова.***
Полковник свою готовность откладывает. Идёт прямиком в злосчастную квартиру, в которой произошло изнасилование. У подъезда её нагоняет Дзе: всё для протокола у него с собой. Как и холодное ощущение возмездия. — Вот ведь сученыши, — сплёвывает мужчина и идёт следом за начальством. Начальство его правда останавливает и просит одолжить куртку — свою Кристине оставила — а затем идёт к железной двери. Вжимает палец в дверной звонок сильно. До покраснения. — Мальчики, убавьте музыку, — тянет непривычным сладким голосом. Внутри всё съёживается от него. Но по-другому нельзя. Не откроют пацаны ментам. Дверь тут же распахивается. Разглядели в глазок одинокую девушку. Правда пистолет и сослуживца не заметили. Теперь лежат мордой вниз. Все трое. — Вершинину Кристину насиловали? — вдавливает сапог в оголенную спину первого попавшегося щегла. — Кого? — пищит тот, а Гордеева жмёт сильнее. Пацан прикрикивает от боли. — Эй, командир, не знаем мы никакой Кристины, — отвечает третий. Повернул голову в сторону. Смотрит Полковнику в глаза. Видит она, что врёт. — Кто первый? Ты? — холодно спрашивает Дзе. Видит, что Гордеева на исходе. Необычайно эмоциональна в этот вечер. Того гляди и сломает что пока ещё подозреваемому. В ответ пацан замолкает. Молчат и остальные. Тогда Полковник садится на корточки. Наклоняется к тому, что под ней. — У нас в городе маньяк был, — начинает она, — его то поймали, а вот сообщников… Знаете, что он с жертвами делал? Жрал их. Натурально так. Один из троицы пытается дёрнуться. Тут же возвращается в недвижимое положение благодаря Дзе и его пистолету. С оружием всегда разговор короткий. — Так вот я всё думаю, может это вы помогали, а? Все трое, — Гордеева тянет пацана за ухо. Приподнимает от пола. — Трахали и жрали, трахали и жрали. — Да не жрали мы никого, — вновь пищит недоносок. А Гордеева сильнее сжимает пальцы. Ухо красное совсем. Как и глаза паренька. — Только трахали? — рычит она в это проклятое ухо. — Да! — хнычет пацан. — Все трое? — не унимается Полковник. — Да, да, да! — кивает голова, а парень сквозь слёзы продолжает. — Сначала Ромка, потом Саня и я. Потом по кругу снова. Гордеева резко отпускает голову. Едва удерживается от того, чтобы не пнуть мерзавца. — Придурок! — вскрикивает тот, который убежать хотел. А Любовь Андреевна чуть ли не падает. Знает она этого паренька. Знает его и начальство. Сплёвывает и Дзе. Понимает, что дело дрянь. Повязали сына генерала.