О королях и бастардах

Ублюдок. Это слово эхом отдавалось в голове Джона всякий раз, когда он закрывал глаза. Неважно, спал он или бодрствовал, это слово снова и снова повторялось в его голове. Ублюдок. Так назвала его королева, когда приказала схватить и бросить в темницы Красного Замка. Джон не понимал, что происходит, он был слишком удивлен, чтобы что-то сделать или сказать, не говоря уже о том, чтобы сопротивляться. Но от сопротивления или протестов удерживало то, что он знал, что заслужил это. Он оставил Эйгона одного за Стеной, чтобы тот умер ужасной смертью. Он вернулся без него и увидел боль и отчаяние в глазах Рейнис, когда она поняла, что произошло. Трус. Трус, что бежал, спасая собственную шкуру, вместо того чтобы спасти жизнь своего кронпринца, своего друга. Его брата во всём, кроме крови. Об этом говорил ему взгляд Рейнис, когда Джон был вынужден сказать ей, что они потеряли Эйгона, и что он бежал на юг в безопасное место без него, без брата Рейнис, без её возлюбленного, без лучшего друга Джона. Трус и предатель. Когда они покидали Чёрный Замок, он уговаривал себя, что сделал все возможное, чтобы помочь Эйгону. Что он вернётся и будет искать Эйгона за Стеной, сколько бы времени это ни заняло, и что он найдет его и вернёт домой. Однако этот взгляд, что болезненнее любых пощёчин, сказал ему, кем он был и чего заслуживал. Ублюдок. Драконокрад. Предатель. Так называли Джона тюремщики, приковавшие его к стене в камере, единственные люди, кого он мог видеть с тех пор. Джон понимал, почему его звали предателем. Он предал своего кронпринца, бросил своего друга. Но он не понимал, почему его звали драконокрадом. Он не крал Вейгара. Дракон сам нашел их к югу от Стены и каким-то образом сумел установить мысленный контакт с Джоном, странным, необычным, совершенно бессловесным способом, и позволил всем им улететь на себе обратно в Королевскую Гавань. Он не крал дракона. Никто не мог украсть дракона. Что до ублюдка, так его уже называла королева, так же Джона звали и тюремщики. Если это было оскорбление, то Джон определённо его заслужил. Первый день и ночь его оставляли голодным, одного в маленькой камере, набитой старой гнилой соломой, пахнущей мочой, наедине со своими мыслями. Неужели королева заточила в темницу и лорда Тириона с лордом Диконом? А как же Сэмвелл Тарли, который был принёсшим клятвы братом Ночного Дозора? А как же Гилли и её сын? Если они так поступили с ним, сыном и наследником Роберта Баратеона, то что же будет с незваной одичалой? Что станет с её ребёнком? Нет, королева ненавидела его, и справедливо, но она была хорошей женщиной, доброй и нежной, и никогда бы не причинила вреда ребёнку. Но что до его матери-одичалой… В первую ночь он хотел помолиться, но не знал, кому. Семерым, богам юга? Или старым, безымянным богам Севера, богам его матери? Правильнее было молиться старым богам, но он был далеко от сердце-дерева. Услышат ли его старые боги, когда он заговорит с ними в тёмной камере под Красным Замком? Захотят ли они вообще его услышать? Семеро услышали бы его. Семеро услышат любого благочестивого человека, что раскаивается и говорит с ними. Септоны и септы не раз говорили ему об этом в детстве. Но можно ли назвать благочестивым и истинно верующим того, кто размышлял о том, к каким богам он хочет обратиться? Навряд ли. В конце концов Джон решил, что будет обращаться и к старым богам Севера, и к новым богам Юга и будет благодарен любому, кто прислушается к его молитвам. Он молился, чтобы королева Элия была более снисходительна к его товарищам, чтобы они были целы и вне опасности, особенно Гилли и её ребенок. Он молился о том, чтобы Эйгон и Рейнис однажды простили его, независимо от того, будет ли он к тому времени жив или нет. Он молился о благополучии своей семьи, своей леди-матери, своего лорда-отца, своих братьев, Робба, Брана, Рикона, леди Сансы и своего дяди, лорда Эддарда. А потом он помолился в последний раз. Он молился за Арью, молился, чтобы с ней все было в порядке, и чтобы ей тоже ничего не грозило. И он молился о том, чтобы снова увидеть маленькую сестрицу. В последний раз в своей жизни. Затем он заснул. Только после первой ночи, проведённой в одиночестве, когда он сидел на коленях на полу своей камеры, голодный и измученный жаждой, замёрзший и с железным браслетом на шее, тюремщик вернулся. Он отворил дверь, бросил на пол перед ним корку сухого хлеба и поставил рядом полчашки грязной воды. Затем он снова отвернулся, не сказав ни слова. — Постой, останься здесь. Пожалуйста, — сказал ему Джон. Однако тот в ответ лишь презрительно фыркнул и, даже не задумываясь, снова зашагал прочь. — Что всё это значит? Почему я здесь? Скажи мне, что всё это значит? Дверь за ним закрылась так быстро, что Джон сомневался, что тюремщик услышал хотя бы половину того, что сказал. А если и услышал, то ему было всё равно. Вечером того же дня тюремщик снова пришел, забрал оловянную чашу, старую и помятую, но не принес Джону ни воды, ни хлеба. В этот раз он также не стал отвечать на вопросы Джона, как будто вообще не слышал его. Ночью Джон попытался прилечь, так как у него ужасно болели спина, ноги и ягодицы. Бугристые камни пола и стены, сырые и ледяные, больно впивались в плоть, как будто он сидел на ржавых гвоздях. Цепь на железном браслете вокруг его шеи была достаточно длинной, чтобы можно было двигаться, но слишком короткой, чтобы лечь, не задушив себя во сне. Поначалу Джон был благодарен королеве за то, что она не бросила его в каменные мешки. Его камера была маленькой и воняла плесенью и мочой, но, по крайней мере, в ней было маленькое окошко, через которое проникал солнечный свет. Оно было едва ли больше двух ладоней и к тому же загорожено железными прутьями, но это было окно. Но когда он проснулся на рассвете после той ночи, и все тело болело так, словно его несколько часов били и хлестали до крови, Джон начал жалеть, что не сидел в каменных мешках. Там, правда, не было дневного света, только бесконечная тьма и собственные мучительные мысли. Но последнее мучило его и здесь, и Джон знал из записей мейстера Варнена, что заключенные каменных мешках, по крайней мере, не были прикованы к стене. Там он хотя бы мог бы прилечь. Утром второго дня, возможно, через час или даже два после пробуждения, его дверь снова открыли. На этот раз вошел другой тюремщик. Он был моложе первого, и его лицо было чуть менее мрачным. Этот человек тоже бросил на пол перед Джоном корку сухого хлеба и поставил рядом с ней чашу с водой. На этот раз чаша была наполнена до краев. — Пожалуйста, скажи мне, что здесь происходит? Почему я здесь? — умолял Джон, его голос был таким грубым и хриплым, что болело горло. — Потому что ты предатель, — прошипел юноша. — Предатель, драконокрад и ублюдок. — Я не понимаю, — пролепетал Джон, прежде чем тюремщик отвернулся и снова оставил его одного. — Я Джон Баратеон, сын и наследник Роберта Баратеона, лорд Штормового Предела и… — Вовсе нет, ублюдок, — сказал тюремщик и начал громко смеяться, обнажая коричневые зубы во рту. Затем он развернулся, сделал полшага к Джону и присел рядом с ним, оскалившись своей отвратительной улыбкой. — Хочешь узнать, кто ты такой? Хочешь? Затем он, не переставая злорадно смеяться, объяснил, почему королева назвала его ублюдком. Когда тюремщик закончил говорить, Джон оцепенел. Боль в руках, ногах и спине исчезла, как и все остальное внутри него. Ни один удар не мог поразить его сильнее, ни один нож не мог разрезать его плоть глубже. После этого Джон был не в состоянии сформировать какую-либо мысль или вымолвить хоть слово, даже если бы рядом был кто-то, с кем можно было поговорить. Он сидел, прислонившись к стене, не обращая внимание на боль в теле. Он вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал, наблюдая за тем, как маленькое яркое пятно солнечного света на стене напротив постепенно меняет цвет на насыщенный кроваво-красный, медленно двигаясь по дуге по влажным камням, пока не исчезло. — Я ублюдок, — прошептал он тогда, в темноте ночи, не в силах уснуть. — Я ублюдок. Трус и бастард. Я заслуживаю того, чтобы находиться здесь. Всю свою жизнь Джон твердил, что был сыном Роберта Баратеона, лорда Штормовых земель, одного из самых свирепых и страшных воинов своего времени, всякий раз, когда ему становилось плохо. "Нам ярость", говорил он себе, повторяя девиз дома Баратеон, всякий раз, когда падал в поединке на мечах с одним из рыцарей Королевской гвардии и был вынужден с боем подниматься на ноги. Он повторял их, когда, ещё будучи оруженосцем, набирался смелости, чтобы пригласить девушку на танец. Повторял, ещё будучи пажом, когда вместе с Эйгоном, сидел с дрожащими коленками и затекшими руками перед покоями великого мейстера Пайсела, в ожидании ответа, достаточно ли хорошо они выполнили свои задачи и упражнения, или всё придётся делать заново. — Но я не Баратеон, — прошептал он. — Я никто. Роберт Баратеон не мой отец. Мой отец — король Рейгар. Нет, он мне не отец. Мой родитель. Он породил меня, но никогда не был мне отцом. Если бы он хотел, то был бы им все эти годы. Я никто, ни наследия, ни имени, ни чести. Лианна Старк была его матерью. По крайней мере, в этом можно было не сомневаться, и никто не мог отнять этого у него. Он был сыном Лианны Старк из Винтерфелла. Но в тот момент ему не хотелось, чтобы это было правдой. Он не был сыном, во всяком случае, истинным сыном. Он был пятном на чести дома Старк, на чести семьи его матери. Но не на чести своей семьи, ибо у него не было ни семьи, ни имени, ни рода. Ублюдок, — снова и снова повторялось у него в голове. — Ублюдок, ублюдок, ублюдок! Иногда его оскорблял собственный голос, но затем он сменялся на голос Эйдина или Дамана, потом на голос Рейнис или Эйгона, короля Рейгара, его дяди Эддарда, Робба или старого глупого септона, чьего имени Джон даже не помнил. Однажды тот ударил его тростью по руке за то, что Джон не смог прочесть отрывок из Семиконечной звезды. Он рассказал об этом Рейнис, и уже на следующий день старый септон сел на корабль в Эссос, чтобы проповедовать там веру Семерых, и больше не возвращался в Семь Королевств. Но чаще всего в его голове повторялся голос королевы. Не укоризненный или гневный, какими были другие голоса или его собственный голос, а просто констатирующий факт. Внезапно Джона нахлынули воспоминания из детства, и он сам не знал почему. Джон вспомнил, как победил в своём первом бою на мечах против Эйгона. Это был один из многих поединков, в которых он как побеждал, так и проигрывал. Джон помнил, как пригласил леди Тессу Росби, что была старше его на два года, на танец на маленьком пиру в бальном зале королевы, когда ему было не больше десяти. Это был первый раз, когда он нашел в себе смелость попросить об этом даму. Он вспомнил свой первый турнир, где участвовал в общей схватке, надеясь, что его лорд-отец придёт посмотреть на него. Он быстро выбыл, у такого мальчишки не было и шанса выстоять против стольких опытных бойцов. Что до отца… нет, не отца. Лорда Роберта там не было. Зато там была королева. Так же, как на пиру и во время его первой победы над Эйгоном. Она всегда была рядом, всю его жизнь. Само собой, я рос в Королевской Гавани, — сказал он себе. — Ещё бы королевы не было рядом. Но тут Джон вдруг понял, почему эти воспоминания нахлынули на него, и с его глаз будто спала пелена. Но дело было не в тех событиях, в Её Величестве. Он вспомнил, как королева Элия всегда смотрела на него. Она никогда не относилась к нему плохо, не грубила, не говорила ему ни единого враждебного слова, и всё же… Всякий раз, когда она смотрела на него и думала, что Джон не замечает, её взгляд менялся. Обычно всегда наполненный добротой и теплом как у уютного костра, её взгляд становился… холодным, безрадостным, даже печальным. Она знала, — внезапно промелькнуло у него в голове. — Всё это время королева знала. Она всегда знала, кем и чем я был. Джон не мог сказать, когда заснул, но, открыв глаза в следующий раз, он стал кашлять и задыхаться, пытаясь набрать в легкие хоть немного воздуха. По всей видимости, он заснул и совершенно обессилил и в какой-то момент свалился на бок, из-за чего железный браслет впился в шею и выдавил из него воздух. Оглядевшись, Джон увидел, что солнце снова светило в окно. Но тюремщик всё ещё не приходил, не приносил ему ни хлеба, ни воды. Джону захотелось дотянуться до чаши, чтобы выпить последний, крошечный глоток воды, выпитой накануне, чтобы промочить горло и погасить пылающий в нем огонь. Но руки, казалось, не желали слушаться: они дёргались взад-вперед, когда он тянулся к чашке, словно пьяный. Следующее, что он услышал, был звон маленькой оловянной чаши, упавшей набок из-за его неловких движений и расплескавшей по полу последние капли коричневой воды. Джон попытался позвать тюремщика, надеясь, что там окажется тот, что помоложе. Молодой тюремщик был добрее. Конечно, он смеялся над ним, когда он раскрыл правду, но давал больше воды и, по крайней мере, не отказывался отвечать на вопросы Джона, хотя и сделал это со злорадством. Если бы младший тюремщик был рядом, он непременно принес бы ему воды. Но в первый раз ему не удалось выдавить из себя ни звука. Когда Джон попытался позвать тюремщика во второй раз, из него снова не вырвалось ни звука, только острая боль, жгучая, как дикий огонь, пронзающая горло до самой груди, и такая сильная, что Джон вздрогнул. Тут же железный браслет снова впился в его шею, словно клыки гончей, и Джон снова вздрогнул от резкой боли. Его голова больно ударилась о стену сзади. Джон провел рукой по больному месту на затылке, и когда он снова поднял руку, она была красной и влажной. — Воды, — наконец смог выкрикнуть он. Возможно, это был не более чем хриплый шепот, но, по крайней мере, это было слово. — Воды, — снова воззвал он, на этот раз громче. Но ответа по ту сторону двери так и не поступило. Джон знал, что подземелья под Красным замком были большими, огромными и занимали несколько этажей. Поэтому не было ничего удивительного в том, что тюремщики не слышали его, как бы громко он ни кричал и ни вопил, даже если бы мог это сделать. Чем ниже сажали пленника, тем хуже ему становилось. Сам он находился на самом верхнем из четырех этажей, иначе в его камере не было бы окна. Под ним был ещё один этаж с ещё более маленькими камерами без окон, но со светом от факелов на стенах, как он знал. В этих камерах человек был не один, а прикован к стенам вместе с четырьмя, пятью или шестью другими пленными одновременно. Ниже располагался третий этаж с камерами пыток, где заключенных заставляли выдать любую тайну, как упорно она ни хранилась, и признаться в любом своем преступлении, как бы сильно им ни хотели его отрицать. Заключённых и вовсе могли замучить до смерти, если Его Величество сочтет, что этот мужчина или женщина не заслуживает лучшей участи. Он не помнил, чтобы король Рейгар когда-либо отдавал подобный приказ, но было широко известно, что король Эйерис, Безумный Король, довольно часто пользовался третьим этажом, как и некоторые из его предков. А ниже… ниже был четвертый этаж, каменные мешки, куда бросали всех тех, для кого даже смерть на дыбе была слишком хороша, кого оставляли сходить с ума в одиночестве и темноте, прежде чем предать забвению и смерти от голода или жажды. Возможно, они всё-таки решат бросить меня туда, — подумал Джон. — Возможно, это будет к лучшему. Никто не будет скучать по трусливому ублюдку. Пусть они просто бросят меня в каменный мешок и выбросят ключ. Несколько дней, всего несколько дней там, и все будет кончено. Ему хотелось пить, ужасно хотелось пить. Джон кричал и звал тюремщика, пока горло снова не начало гореть, и голос не сорвался, но дверь не двигалась, и за ней ничего не было слышно. Если я кричу, требуя воды, то, по крайней мере, я ещё не сдался, — сказал он себе. Солнце двигалось по небосводу, как двигался по камням маленький блик света на стене напротив, пока снова не покраснело и не исчезло. За всё это время никто так и не пришел к нему, никто не откликнулся на его зов, никто не принес Джону ни хлеба, ни воды. В какой-то момент снова наступил рассвет, и Джон не мог вспомнить, спал он или нет. Он надеялся, что ему удастся заснуть и увидеть сон. Он надеялся вновь увидеть волчий сон, вернуться на бескрайние просторы за Стеной к золотоглазой сестре. Он жаждал этих просторов, жаждал хрустящего холода, от которого был защищён густым теплым мехом, жаждал впиться зубами в теплую кровавую плоть, жаждал запаха сестры. Но волчий сон так и не приходил. В его сознании несколько раз мелькали образы мертвых тел, мертвых одичалых, разорванных в кровавые клочья или кричащих предсмертные вопли, когда Джон вгрызался клыками им горло или отрывал руки. В одном из этих образов ему на миг показалось, будто он видел Эйгона, живого и невредимого. Но эти образы исчезали так же быстро, как появлялись, став лишь вспышками, промелькнувшими в его сознании. Не было секретом, почему возникали эти обманчивые видения. Потому что я хочу, чтобы они были правдой. Я хочу, чтобы Эгг был всё жив, хочу спасти его, помочь ему. Но это невозможно. К счастью, эти образы, мучащие его совесть, довольно быстро перестали приходить к нему. День прошёл так же быстро и внезапно, как и наступил. Уже вечерело, когда он вдруг обнаружил рядом с собой новую чашу с водой. Должно быть, кто-то заходил в его камеру, пока он, по всей видимости, спал. Чаша была наполнена лишь наполовину, значит, это был старый тюремщик. Джон потянулся за чашкой, на этот раз осторожно и медленно. Как только он взял её и потянул к себе, то жадно начал поглощать эту драгоценную, великолепную, грязную воду в себя. Но этого оказалось недостаточно, и когда чаша снова опустела спустя всего несколько глотков, он пришел в ярость, ему хотелось неистово кричать закричать и швырнуть чашу об стену. На это у него попросту не хватало сил. Джон уронил чашу на пол рядом с собой, и отчаяние захлестнуло его как потоп. Он почувствовал, как его тело начало сотрясаться, и понял, что это были рыдания, но слёзы не шли. Вдалеке послышался рёв, уже настолько знакомый, что Джон узнал бы его где угодно. Рев Вейгара. Если бы он не знал, то подумал бы, что дракон разделяет его горечь, его боль и его отчаяние. Но эта мысль, была слишком абсурдной, ведь для этого Вейгар и он должны были быть связаны, как Эйгон и Балерион или Рейнис с Мераксес. Но они не были связаны. Да, Вейгар позволил ему летать на своей спине, и да, он был сыном драконьего владыки, короля Рейгара Таргариена. Бастардом, — тут же обругал он себя. Он был бастардом короля Рейгара Таргариена. Но при этом он был предателем и трусом. Глаза Рейнис отчётливо говорили ему эту правду, и дракон никогда не связался бы с таким, как он. Нет, наверняка этот рёв на его языке означает слово «ублюдок», — подумал Джон, едва не рассмеявшись про себя. Он бы рассмеялся вслух, если бы тело не болело так сильно, а горло не было бы таким иссохшим, будто его натерли раскаленным песком. И голова кружилась, так ужасно кружилась, хотя Джон не знал, была ли тому причиной рана на голове, или всё из-за того, как мало воды он выпил. В следующий раз он очнулся ночью, когда лишь слабый свет звезд проникал в его камеру через маленькое зарешеченное отверстие в стене, едва ли походило на настоящее окно. Тучи развеялись, — радостно подумал он. — Наконец-то небо снова ясное. Затем его глаза снова закрылись, и Джон понадеялся, что успеет задушить себя до смерти, прежде чем снова проснется, если снова упадет на бок. Увы его надежды не оправдались. Когда Джон открыл глаза в следующий раз, ранним утром, если судить по солнечному свету, то обнаружил, что всё ещё был жив. И снова рядом на полу стояла чаша с грязной водой, а рядом с ней лежала сухая корка хлеба. Он с жадностью вгрызся в твёрдый как дерево хлеб и торопливо запил его водой. Внезапно ему пришла дельная мысль остановиться и приберечь воду на потом, но ощущение в горле было таким бесконечно прекрасным, что Джон просто не мог остановиться, как ни старался. За прошедшее утро не видел ни единой души и не ничего слышал ни за дверью, ни за своим маленьким окошком. Темницы и весь Красный Замок словно вымерли. Он так и не смог доесть хлеб, как бы болезненно ни урчал желудок. Он был настолько твердым, что Джон просто не смог откусить ни кусочка, не сломав при этом зубы. Он подумывал о том, чтобы попробовать ещё раз, но решил не делать этого и бросил остатки хлеба на пол. Он ударился почти так же громко, как и оловянная чаша. За утром наступил полдень, и снова он никого не видел и ничего не слышал. Спустя где-то полчаса он вдруг услышал, как за маленьким окошком запела птица. Последняя птичья песня в преддверии зимы. Это был зяблик. А может, синица? Джон никогда не умел распознавать птиц по их песням, как и Эйгон, которого такие вещи никогда особо не волновали. Рейнис всегда вскидывала руки в недоумении, когда они втроем гуляли в королевском саду в теплые весенние дни под пение птиц, но Эйгон и Джон не смогли правильно определить ни одну птицу по звуку. Джон был уверен, что Эйгон в какой-то момент начал ошибаться специально, чтобы подразнить Рейнис, хотя тот всегда это отрицал. Он улыбнулся при воспоминании о тех чудесных днях. — Пой, мой маленький друг, — прошептал Джон в окно, не видя птичку. — Пой. Скоро наступит зима, и когда поднимутся холодные ветра, они принесут лёд, снег и смерть. Полдень миновал, а вместе с ним и птичья песня. Джон сидел в своей камере, все тело болело, как после многодневных пыток, неподвижный, голодный, жаждущий и с ужасно болящим горлом, и снова наблюдал за маленьким пятнышком света, движущимся вдоль стены напротив. Всё ли в порядке с моей матерью? А мои братья? Ненавидят ли они меня теперь? Я — позор моей матери. Конечно, теперь они меня ненавидят. А оте… лорд Роберт? Смогу ли я когда-нибудь снова посмотреть ему в глаза? Из размышлений его вырвал внезапный звон колокола. Сначала Джон подумал, что ослышался. Но потом колокол стал звонить снова и снова. К нему присоединился второй колокол, затем третий, четвертый пятый. Вскоре он услышал семь колоколов. Они всё звенели, звенели и звенели. Он не сразу узнал в них семь колоколов Королевской септы Красного Замка. Кто-то умер? Быть может, Его Величество? Нет, тогда бы колокола зазвенели по всему городу, — подумал он. — Наверное, они предвещали чью-то скорую смерть. Возможно, мою. Могла ли королева Элия созвать весь королевский двор, чтобы все засвидетельствовали мою казнь? Да, вполне. По крайней мере, мои мучения закончатся, и тогда я смогу… Не успел он закончить мысль, как услышал, что замок на двери его камеры открывают и со скрипом отодвигают ржавые засовы. Дверь открылась, и в камеру вошел человек. Джон ожидал, что это будет один из тюремщиков, возможно, старший, который в последний раз ухмылялся ему своими уродливыми зубами, когда давал ему старый хлеб и слишком мало воды. Но вошедший не был тюремщиком. Он был высок, широк в плечах, с седыми волосами и седой, аккуратно подстриженной бородой, сквозь которую Джону улыбались два ряда белоснежных зубов. Его зубы были такими же белыми и безупречными, как доспехи и плащ, которые он носил. — Сир Джерольд? — прохрипел Джон, моргая, чтобы убедиться, что ему это не чудится. Вдруг ему в голову пришла мысль, что рыцарь пришёл затем, чтобы убить его. Но потом он отругал себя за это. Рыцари Королевской гвардии были лучшими, самыми доблестными и благородными рыцарями королевства, особенно сир Джерольд. Они не какие-то там палачи. Белый Бык подошел к нему, присел рядом и, бряцая тяжелыми ключами, принялся открывать замок на железном браслете на шее Джона. — Я пришёл вытащить тебя отсюда, сынок. — Вы… вы вытащите меня отсюда? Вы хотите устроить мне побег? От этих слов сир Джерольд громко и от души рассмеялся. — Побег? Ты хороший парень, но даже ради тебя я бы не стал предавать свою королеву. Джон не знал, что сказать. Слишком счастливый от того, что освободился от оков на шее и наконец-то смог медленно и мучительно подняться с холодного пола, он был слишком растерян, чтобы даже думать о чем-то внятном. У входа в камеру его ждал другой белый рыцарь, сир Джейме Ланнистер, который посмотрел на него со странной ободряющей улыбкой, когда Джон, прихрамывая, вошел в дверь. Сир Джейме протянул ему кувшин с вином, которое Джон с жадностью поглотил, и хлеб, вкусный и такой свежий, что всё ещё был теплым. Затем они провели его по нескольким лестничным пролётам, через несколько дверей из тяжёлого дуба, обитых толстыми железными полосами, и наконец вывели из проклятых темниц через проход, который был соединён с нижними этажами твердыни Мейгора. — Куда вы меня ведете? — спросил Джон, уже давно узнав эти коридоры, что располагались рядом с кухнями. — Будь моя воля, мы бы отвели тебя в твои покои, — сказал сир Джейме, — чтобы ты мог вымыться и переодеться. С таким видом и запахом, как у тебя, я бы не показывался перед членами королевской семьи. Королевской семьи. Королева Элия, — подумал он. — Меня ведут к ней, чтобы она объявила о моём изгнании в Эссос или на Стену. А может, мне и вовсе сегодня вынесут смертельный приговор. — Но нам приказали обратное, — сказал сир Джерольд. Джон больше ни о чем не спрашивал и шел за сиром Джерольдом и сиром Джейме по коридорам твердыни Мейгора. Джон ожидал, что его выведут из замка и поведут к Тронному залу, чтобы он предстал перед Её Величеством, что будет сидеть на Железном троне, внушая благоговение. Но его не стали выводить, и вскоре Джон догадался куда его ведут. Когда его наконец осенило, они уже стояли перед широкими, затейливо украшенными двойными дверями в бальный зал королевы. Видимо, королеве Элии не нравится сидеть на Железном троне, престоле своего мужа, который так унизил её, породив бастарда, престоле, что должен был однажды передаться Эйгону. Поэтому она выбрала бальный зал королевы в качестве своего личного тронного зала, — подумал Джон. Солдаты справа и слева от высоких дверей, ведущих в бальный зал королевы, начали открывать их, но Джон не мог заставить себя сделать хотя бы шаг вперёд, не мог даже заставить себя посмотреть сквозь открывающиеся двери. — Давай, парень, — услышал он позади себя слова сира Джерольда. — Заходи. По какой-то причине глубокий ласково напевающий голос его старого учителя, казалось, разрушил его сомнения. Словно марионетка, управляемая невидимой рукой, неспособная принять собственное решение, Джон поднял голову и шагнул внутрь. — Удачи, — услышал он слова сира Джейме. Только когда двери снова закрылись за ним, он заметил, что сир Джерольд и сир Джейме вовсе не собирались заходить в бальный зал вместе с ним. Джон оглядел великолепный зал. Свет от нескольких горящих факелов, закреплённых в держателях на стенах и колоннах, украшенных прекрасными картинами, ошеломляюще играл в бесчисленных зеркалах из битого серебра. Высокие арочные окна из витражного хрустального стекла показывали танец знатных лордов и прекрасных дам в этом самом зале, а резные панели из темного дерева на стенах изображали картины, характерные для каждой части Семи королевств. Одни изображали возвышенную красоту дорнийских гор. Вторые — плодородные луга, поля, полные урожая, и сады с деревьями Простора. Третьи показывали прыгающую рыбу в реках и озерах Речных земель. Четвёртые богатые рудники Западных земель, где из камня и земли выковыривали золото, серебро и драгоценные камни. Пятые — крутые, продуваемые ветрами берега Штормовых земель, где массивные корабли отбрасывало ветром и волнами, словно детские игрушки. Шестые изображали могучие Лунные горы вокруг Долины Аррен, над вершинами которых кружили соколы. Седьмые показывали обширные, заснеженные, но прекрасные просторы Севера и темные леса, в которых властвуют олени, лоси и лютоволки. Можно было увидеть даже бурные моря вокруг Железных островов, где отважные рыбаки на маленьких лодках боролись с волнами. Чего нельзя было увидеть, так это Королевских земель с Королевской Гаванью, Красным Замком, Железным троном и могучими драконами дома Таргариен. В этом нет нужды, — подумал он, медленно проходя по бальному залу. — Кто может забыть о драконах и могуществе Таргариенов, находясь в Красном Замке? — Пожалуйста, не тяни время и подойти сюда, — внезапно услышал он голос Рейнис, разносившийся по бальному залу. — Мне предстоит ещё много дел. Пир сам по себе не организуется, знаешь ли. Особенно такой, какой я затеяла. Джон огляделся и обнаружил, что она действительно сидит на стуле за простым маленьким столиком из темного дерева, которым обычно не было места в столь элегантнейшем бальном зале. С пером в руке, она склонялась над стопкой бумаг. Пир? Какой ещё пир? Бальный зал королевы явно не самое подходящее место для траурной службы по брату и возлюбленному, — подумал Джон. — И вообще, почему здесь сидит Рейнис, а не королева Элия? Джон подошел к Рейнис, остановился в двух шагах перед ней и опустился на одно колено. Подняв глаза не выше её колен, он увидел, что на ней не было надето тёмных траурных и скорбных цветов. Её платье было сшито из тончайшего песчаного шелка кроваво-красного цвета и украшено черно-золотыми драконами со сфинксами, почти сияющими в свете факелов. — Ты не обязан стоять передо мной на коленях, Джон. Ты не обязан был делать этого раньше, не обязан и сейчас, так что вставай, — сказала она. Джон сделал, как ему было велено, и посмотрел на нее, увидев, что она смотрит на него, приподняв одну изящную бровь. — Я думал… Мне казалось, это будет уместно. Учитывая все обстоятельства, — наконец вымолвил он. — Понимаю, — сказала она, возвращаясь к лежащим перед ней бумагам, и на её губах появилась ухмылка. Что всё это значит? Что это за жестокая игра? Если Рейнис или королева хотят моей смерти или изгнания, то пускай покончат с этим побыстрее, — подумал он. — Что все это значит? — спросил он. Рейнис отложила перо и подняла глаза. Она кивнула в сторону второго стула, стоявшего у маленького столика. — Садись, Джон. — Я лучше постою. — Сядь, — сказала она, не сердито и не властно, но достаточно четко, чтобы он понял, что обязан сесть. Так и поступил. — Прочитай, — сказала она, указывая на лист бумаги, лежавший перед ним на столе, будто ожидая его. Джон был раздражен, но снова сделал, как ему сказали. Он взял, письмо, как он быстро понял, и поднял её достаточно высоко, чтобы можно было прочитать в мерцающем свете факелов за спиной. Ему хватило прочесть лишь несколько первых слов, даже не всю первую строку, чтобы все понять. Его желудок перевернулся от радости и удивления. По всему телу внезапно побежали мурашки, его бросило и в жар, и в холод, а лицо исказилось в широкой, ужасно глупой улыбке. Ему не нужно было читать дальше. Он узнал бы этот отвратительный почерк из тысячи. — Это правда? — спросил он беззвучным голосом, почувствовав, как письмо выскользнуло из его слабых рук и упало на пол. Он поднял глаза на Рейнис, которая сияла ему всем своим лицом. Она не ответила, только кивнула. Значит, это правда. Эйгон жив. Он смог выбраться. Клянусь старыми и новыми богами, Эйгон жив! Джон встал, оцепенев всем телом, словно от удара по голове. Он не знал, что делать или говорить, но понимал, что не может больше сидеть на этом маленьком стуле. Но как только он поднялся на ноги, у него возникло ощущение, что ноги тут же снова подкосятся. Эйгон был жив, его друг был жив. Это было просто невероятно. В следующий миг он почувствовал, как Рейнис, вскочив со стула, обхватила его руками и заключила в крепкие объятия — Он жив, — прошептала она ему на ухо. — И скоро он вернётся домой. В её голосе слышались слёзы радости, которые она изо всех сил пыталась сдержать. Джон ответил на объятия, испытывая такое облегчение и счастье, что мог обнять весь мир. Джон хотел что-то сказать, что угодно, но почувствовал, что и у него самого наворачивались слёзы, которые он из последних сил сдерживал. Любое слово заставило бы их хлынуть потоком, он знал. Сколько времени они простояли так, обнимая друг друга, сложно было сказать, но, когда Рейнис выпустила его из объятий, её улыбка была такой лучезарной, словно солнце взошло впервые за несколько недель. Откуда-то она вдруг достала два серебряных кубка и кувшин, и Джон сразу же узнал запах содержимого. — Арборское золотое? Ты же его ненавидишь. — Да, — сказала она, наливая, — в отличие от тебя. К моему огорчению, у тебя совершенно отсутствует вкус к хорошему вину, но в честь того, что мой возлюбленный скоро снова будет с нами, я выпью этот мерзкий виноградный сок вместе с тобой. — Когда он прибудет? — Через несколько дней. Он все ещё в Черном Замке, оправляется от тягот за Стеной. Как только он достаточно окрепнет, то полетит домой. Так что выпьем за моего брата, — сказала Рейнис, подняв кубок. — За Эйгона и за его невообразимую живучесть. Они произнесли тост, и оба сделали по глотку. Сначала Джону было трудно глотать, и он не мог понять, связано ли это с тяготами, что выпали ему темницах, или с комком в горле от радости, вызванной этой новостью. — Прости, что тебе не сообщили об этом сразу, — сказала она, когда они снова сели за стол, — но я просила сира Джерольда и сира Джейме молчать. Я хотела сама увидеть твоё лицо, когда ты узнаешь. — Я знаю тебя почти всю жизнь, но не думал, что ты можешь быть такой жестокой, — рассмеялся Джон. — В таком случае ты очень плохо меня знаешь, — подмигнула в ответ Рейнис. Затем она вдруг стала серьезной. — Но… Должна признаться, что это была не просто маленькая дразнилка, Джон. Я хотела увидеть твою реакцию, я должна была увидеть. Джону показалось, что его ударили по лицу. — Рейнис, да как ты вообще… ты серьёзно готова поверить, что я… — Таково было условие, что я увижу твою честную реакцию, и только затем приму решение. — Чьё условие? Для чего? — Моей матери. Условие, при котором мне будет дозволено решать твою судьбу. Она боится, что ты можешь стать угрозой правлению Эйгона и украсть у него трон. — Джон хотел вскочить с кресла и что-то сказать, хотел возразить, как она могла даже подумать о таком, но не успел он произнести и слова, как Рейнис заставила его замолчать, подняв руку: — Прошу, не думай, что мне было легко. Но… — Но я бастард, а бастарды всегда представляют угрозу для законнорожденных детей. — Да, — ответила она. Джона утешило хотя бы то, с какой печально Рейнис это произнесла. — Но ты больше, чем просто бастард. Гораздо больше. Ты мой брат, Джон, и ты брат Эйгона. Ты наша кровь, как бы то ни было. Будь уверен, мы могли бы сослать тебя на Стену или в Эссос и, если понадобится, под угрозой меча держать тебя подальше от Вейгара. Тогда ты больше никогда не сможешь представлять угрозу для Эгга и его правления. И никто, абсолютно никто не посмеет даже косо посмотреть на нас. Дорн точно не станет возражать, как и другие, которым укрепление могущества Севера совершенно нежелательно. — Тогда к чему весь этот спектакль? Почему бы тебе просто не избавиться меня? — Я знаю тебя почти всю свою жизнь, Джон, и ты мне небезразличен. Я буду чувствовать себя ужасно, буду ненавидеть себя за это. Но когда-нибудь я, возможно, смирилась бы с этим. Уверена, я бы смогла это пережить. Когда-нибудь, когда я буду держать на руках своего первого или, может быть, последнего ребенка, то просто перестану думать о тебе. Но Эйгону, моему Эйгон, это попросту разбило бы сердце. Он будет несчастен, если тебя больше не будет рядом, почти так же сильно, как если бы он потерял меня. А этого, дорогой брат-бастард, я просто не могу допустить. Поэтому я должна спросить тебя вот о чем, Джон. Ты верен Эйгону? — Да, — ответил он так серьёзно, как никогда в жизни. — Да, верен. — Ты когда-нибудь усомнишься в законности его притязаний на трон? — Нет. — Ты станешь претендовать на трон или корону, пока Эйгон, я или наши дети будем живы? — Нет. — Ты когда-нибудь станешь угрожать или позволишь кому-то ещё угрожать жизни или здоровью Эйгона, меня или наших детей? — Ну конечно нет. — Ты будешь верой и правдой служить Эйгону как своему кронпринцу, а позже как своему королю всю оставшуюся жизнь, стоять рядом с ним, подчиняться его приказам и защищать его жизнь и жизнь его детей как свою, если придётся? — Да. Да, я это сделаю. Какое-то время она смотрела на него, словно размышляя, верить ли его ответам. Затем на её лице снова появилась улыбка, слабая, но искренняя и облегченная. — Хорошо, я тебе верю, — сказала она, кивнув. — Тогда, я думаю, это твоё. Рейнис дотянулась до чего-то, лежащего на небольшом табурете по другую сторону стола, подняла его и с грохотом уронила на столешницу. Несколько листов бумаги упали на пол, но Рейнис, казалось, это не волновало. Меч. — Длинный Коготь, — вздохнул Джон. Не зная, серьезно ли она говорит, он на мгновение снова посмотрел на Рейнис. Только когда она кивнула ему, все ещё улыбаясь, Джон потянулся к мечу и, словно проверяя, всё ли в порядке с оружием, вытащил клинок из ножен на полдлины. Лезвие было по-прежнему чёрным, и в свете факелов на стали плясала мелкая рябь. Довольный, он вложил меч обратно в ножны, опустил его и прислонил к стулу, на котором сидел. — Спасибо, — сказал он. — Ты не должен благодарить меня за это, Джон. В конце концов, это принадлежит тебе. О моей матери можно сказать многое, и отнюдь не только хорошее, но она никогда не была воровкой. И раз уж я решила довериться тебе, то ты обязательно получишь меч обратно. — Всё равно спасибо. Не только за меч. Теперь моя очередь задавать сложные вопросы. Итак… ты ведь не всерьёз верила, что я когда-нибудь попытаюсь узурпировать трон? — Нет, я не верила, но между лучшими друзьями случались и более непредсказуемые вещи, чем ссора из-за чего-то столь важного, как власть над всеми Семью Королевствами. Кроме того, я обещала матери, что отнесусь к этому серьезно, задам тебе эти вопросы, чтобы услышать твои ответы, а не просто предположу, что ты будешь верен только потому, что так долго знаешь Эйгона. Надеюсь, ты простишь меня за это, Джон. — Конечно, — сказал он, кивнув ей с улыбкой. Да, он простит её, если бы ещё не простил. Даже просто слушать эти вопросы само по себе было ужасно, не то что отвечать, но Джон понимал, что за этим стоит, и здесь не обошлось без королевы. В каком-то смысле Рейнис была права. Если на кону стоит что-то столь непостижимое, как Железный трон и власть над всеми Семью Королевствами, то это могло бы сбить с пути даже лучших из людей. — Я рада это слышать. Думаю, теперь моя очередь сказать спасибо. Итак, спасибо тебе, Джон… Как, кстати, мне теперь тебя называть? Полагаю, Джона Баратеона можно сразу исключить. Ты не задумывался об этом? Полагаю, тебе бы подошло Джон Шторм. Твоя мать — леди Штормового Предела, как-никак. Но поскольку ты вырос в Королевской Гавани, думаю, Джон Уотерс подойдет больше. Джон Блэкфайр, наверное, тоже можно, но это может создать впечатление, что ты всё-таки стремишься к трону, и тогда, чтобы я ни решила, моя мать перережет тебе горло во сне этой же ночью. — Сноу, — ответил он. Раньше Джон не задумывался об этом, но теперь, когда Рейнис заговорила об этом, у него был только один ответ, который казался ему верным. — Джон Сноу. Моя мать — леди Лианна Старк из Винтерфелла, и даже если мой отец не лорд Роберт, и я не сын Штормовых земель, никто не сможет отнять у меня этого. — Хм, звучит неплохо. Итак, Джон Сноу, теперь прочитай это, — сказала Рейнис, протягивая ему ещё одно письмо. Джон принял письмо и начал читать. — Письмо от лорда Эддарда, — увидел он. Рейнис лишь кивнула, а затем, бросив указующий взгляд на письмо, велела ему продолжить чтение. Его дядя Эддард по приказу короля отправился в Долину Аррен вместе с лордом Джоном Арреном, чтобы предотвратить надвигающееся восстание. Он сообщил, что лорд Джон пострадал во время путешествия. В Чаячьем городе проходили переговоры между самыми влиятельными лордами и леди Долины, но рана Джона Аррена, по всей видимости, сильно воспалилась, и он не смог принять в них участие. Хуже того, старик не смог пережить всего это. В ночь смерти Джона Аррена в городе начались боевые действия. — Восстание. Лорд Эддард сообщает о восстании в Долине? — бесцветным голосом спросил он. Это не могло быть правдой. С чего бы Долине Аррен восставать против Короны? И почему именно сейчас? — Читай дальше. И он стал читать. Флот Долины в гавани Чаячьего города был предан огню, чтобы не попасть в руки предателей Короны. После этого лорд Эддард вместе с лордом Элбертом Арреном, неким лордом Бейлишем, своими дочерьми леди Сансой и Арьей и небольшим эскортом стражей бежали из города и отступили в Соколиное Гнездо. Они захватили Гнездо от имени лорда Элберта и короля Рейгара, в то время как их союзники захватили несколько важнейших замков Долины, в первую очередь Кровавые Врата, и провозгласили лорда Элберта новым лордом Долины и Хранителем Востока. Ситуация в Долине ещё не была урегулирована, но лорд Эддард уверял, что они добьются успеха, и не в последнюю очередь благодаря тому, что у них появился ещё один могущественный союзник в лице лорда Белмора благодаря помолвке… благодаря помолвке… благодаря помолвке… Ему пришлось ещё раз перечитать эти строки, чтобы понять, что он там только что прочел. Арья, — подумал он. — Нет, только не Арья. Не моя Арья. Нет. Джон почувствовал, как у него сжался желудок при этой мысли. Счастье и облегчение, которыми он был наполнен после известия о выживании Эйгона, теперь развеялись, как листья на ветру, освободив место для пустоты, такой глубокой и темной, что она ранила его в кишки, как кинжал в плоть. Нет, этого не должно было быть, просто не могло быть. Но, конечно же, могло, и, конечно же, это произошло. Арья была дочерью дома Старк, дочерью Хранителя Севера, и, конечно, её помолвка была ценным залогом в таком восстании. — Я понимаю, — сказал он наконец и положил письмо обратно на стол. Рейнис время озадаченно смотрела на него. — Ты понимаешь? И это все? — Чего ты от меня ждёщь? Что я возьму Длинный Коготь, седлаю лошадь, уеду в Долину и потребую руки Арьи? Быть может, мне вызвать её суженого на поединок? — Ну, да. Что-то вроде этого. Джон, я показала тебе письмо не для того, чтобы причинить тебе боль, а затем, чтобы помочь решить, что делать. Ты ведь любишь её, не так ли? — Да, люблю, — ответил он. — Я люблю её. Я люблю Арью. Он никогда раньше не произносил этого вслух, но сейчас говорить эти сладкие как мёд слова было так же легко дышать. Но в то же время он почувствовал, как в груди у него защемило, и эта боль подсказала ему, что такая любовь невозможна. — Но теперь это не имеет значения. — О, вот оно как? Ошибаешься. Иногда это единственное, что имеет значение, Джон. Мне казалось, мы с Эйгоном были для тебя довольно показательным примером все эти годы. Как ты думаешь, моя мать согласилась бы на нашу с Эйгоном помолвку, если бы я мыслила как ты? Если бы я так же быстро сдалась? — Я не говорил, что сдаюсь, — проворчал он, сам удивляясь своему резкому тону. — Арья — дочь лорда Винтерфелла, одна из лучших партий во всём королевстве, а я… Я всего лишь бастард, без имени, без титула, без земель. Всего лишь бастард. — Ошибаешься, Джон. Ты — королевский бастард. Немало лордов королевства с радостью будут готовы предложить выдать своих дочерей за тебя моему… нашему отцу. Ты мой брат, Джон, брат Эйгона, не только по сердцу, но и по крови, как мы теперь знаем. Ты принадлежишь королевской семье. И неважно, носишь ты нашу фамилию или нет. Ну, не совсем неважно, но всё же ты куда больше, чем какой-то бастард. Джон задумался над этим. Действительно, как бастард королевской крови он был куда ценнее, чем бастард какого-нибудь мелкого лорда или рыцаря, но всё же факт оставался фактом. Это не отменяет того, что он оставался бастардом без древнего гордого имени, без титула, без собственного замка и без земель. Конечно, во всём королевстве было достаточно лордов и рыцарей, готовых предложить за него своих дочерей в жены, чтобы пополнить свою родословную королевской кровью, пусть даже через брак с бастардом. Но речь о высокородной леди, дочери лорда Винтерфелла, на которую он никогда не сможет претендовать. — Да, лорды, конечно, найдутся, но неужели вы всерьёз думаете, что лорд Старк тоже окажется в их числе? Что он отдаст руку своей дочери бастарду, пусть даже королевскому? Джон не сразу заметил, как повысил голос. Он кричал на неё, но в тот момент ему было всё равно. Ему было ненавистно объяснять очевидное. Казалось, Рейнис отказывалась понимать, почему это было невозможно. Как бы он ни относился к Арье, что бы ни говорило ему сердце, он ни за что не станет ей ровней. — Лорд Старк может думать об этом что хочет. Ты любишь её, Джон, и я уверена, что Арья тоже любит тебя. Так отправляйся к ней. Не нужно просить у лорда Старка её руки, он всё равно никогда не сможет дать своё согласие, даже если бы хотел. Боюсь, мир устроен иначе. Зато может Арья. Поэтому отправляйся к ней. Будь тем, кто ты есть, и скажи о своих чувствах. Важен лишь её ответ, мнение остальных не имеет значения. Иди к ней и предложи ей свою любовь и своё сердце. И тогда ты увидишь, что произойдёт. Он снова задумался над этим. Нет, это было невозможно. Совершенно невозможно. Он никак не мог этого сделать. Он не мог просто прийти к ней и… что? Признаться в любви? С какой целью? Сбежать с ней, если она ответит взаимностью? Увести её из семьи и обесчестить? Нет, он не мог так поступить ни с ней, ни с дядей Эддардом, ни с домом Старк, семьей его матери. Или мог? Мог ли он так опозорить Арью и всю её семью? Только потому, что так подсказывало ему сердце? Неужели он действительно способен так поступить с ней? — Нет, я не могу этого сделать. Я бастард, и мои чувства этого не изменят, — сказал он, опустив голову. В этот момент он не мог смотреть Рейнис в глаза. — Я всего лишь бастард. Джон вздрогнул, когда вдруг услышал громкий мелодичный звук. Всего через миг он понял, что этот звук исходил от Рейнис. Она смеялась, громко и ярко, как звон колокольчиков. Джон потерял дар речи. Как она могла смеяться над ним в такой ситуации? — О, Джон, — сказала она, вытирая тонким пальцем несколько мелких слезинок из уголков глаз. — Ты действительно что-то с чем-то. Всего лишь бастард. — Это правда, — прорычал он. — Да, это правда. Ты бастард. Но ты гораздо больше. Тебе дано гораздо больше. Ты один из самых могущественных людей в королевстве, возможно, даже во всем мире, и при этом ты можешь только жаловаться на то, какой ценой далась эта власть. — О чём ты говоришь? — в замешательстве спросил он. Рейнис смотрела на него со смешинкой в глазах, словно ответ был настолько очевиден, что Джон давно должен был прийти к этому сам. Она заставила его ждать, снова и снова прокручивая в голове все эти мысли, один удар сердца, два, три, четыре, пять, пока наконец ответила: — Ты всадник на драконе, Джон. Один из трёх во всем мире. Ты хоть представляешь, какую силу получил в свои руки? — Дракон… нет, я не мог, — возразил он. — Разве? Ну, раз ты вернулся в Королевскую Гавань не на Вейгаре, то это была самая необычная лошадь, которую я когда-либо видела. Да ещё и летающая, — рассмеялась она. — Это ничего не значит, — сказал он. — Вейгар разрешил мне летать на себе, но не более того. Я не его наездник. — Ошибаешься, Джон. Ты — всадник Вейгара. Он тебя избрал, Джон, иначе никогда бы не позволил тебе оседлать себя. Он бы сжёг тебя в кучу пепла, если бы ты хоть попытался прикоснуться к нему. — Нет, — сказал Джон, тряся головой с такой силой, что он испугался, что в любой момент у него пойдет кровь из носа. — Нет, это не может быть правдой. Я связан с Вейгаром не так, как ты с Мераксес или Эйгон с Балерионом. Нет. Кроме того, на нем ездили лорд Тирион, лорд Дикон, Сэмвелл Тарли и Гилли с маленьким сыном. Так что, они теперь тоже все наездники драконов? — Вейгар терпел остальных на своей спине, потому что там был ты, Джон. В тебе течёт кровь дракона, ты его всадник. И ты сам только что признал, что у тебя есть связь с Вейгаром. Не такая, как у нас с Эггом и нашими драконами. — Она… она очень слаба, — признался он. — В своих снах я время от времени мог видеть его глазами. По крайней мере, до того, как я… до того, как я впервые сел на него, я видел себя, когда стоял перед ним. Но на этом всё. Это всё, что я могу припомнить. — Всё? Джон, это уже больше, чем может похвастаться любой другой человек за всю свою жизнь. Между вами есть связь. — Тогда почему я больше не мог видеть его глазами, когда сидел в темнице? Я был бы не против отвлечься, — проворчал он ей в ответ. — И почему тогда я не мог заставить Вейгара лететь прямо в Королевскую Гавань, и был вынужден сделать ещё один привал в глуши, где нас чуть не убили? — Вейгар ни за что бы не допустил, чтобы с тобой что-то случилось, Джон. Никогда. А что касается того, что тебе больше не снятся драконьи сны… Связь между драконом и его всадником сильна, сильнее, чем всё, что ты когда-либо испытаешь, но при этом она… нежна и хрупка. Особенно в самом начале. Это как железная руда, только что выкопанная из земли, слабая и рассыпчатая, не более чем грязь. Прежде чем стать мечом, её нужно перековать в железо, а железо — в сталь. Когда тебе впервые приснился драконий сон, ты был рад этому? Ты смог его принять? — Нет, — признался он. Они казались ему кошмарами, и каждый раз он был рад, когда они заканчивались. — Ты сопротивлялся этой связи, боролся с ней, потому что не знал, что означают эти сны. А в темницах ты узнал, что ты — бастард, а не тот, кем считал себя всю жизнь. Это осознание явно не пошло на пользу тебе и твоему разуму, из-за чего Вейгар больше не мог поддерживать связь. Невозможно объединить два разума, если один из них даже не знает, кем является. Это всё равно что пытаться пустить стрелу в цель с завязанными глазами, не зная ни того, где находится цель, ни того, где находишься ты сам. Теперь, надеюсь, ты знаешь, кто ты такой. Ты мой брат, брат Эйгона и всадник Вейгара. Прими себя таким, какой ты есть, Джон, и сможешь перековать рыхлую грязь в стальной меч. — И как мне это сделать? — растерянно спросил Джон, не понимая, почему он задает этот вопрос. Он не мог быть всадником на драконе. Он был бастардом, а не королевским принцем. И всё же… это была правда. Джон был не просто бастардом, а бастардом королевской крови. В нём текла кровь дракона, хотя Джон и не носил имени королевской семьи, и он летал на Вейгаре. Возможно, ему действительно пора было принять себя таким, какой он есть на самом деле. — Я могу помочь тебе с этим, мой маленький брат, — сказала Рейнис, и её улыбка вдруг стала такой теплой, какой он не видел уже давно. — Я помогу тебе. Есть одно старое валирийское… назовем это упражнением. Оно поможет тебе сосредоточить свой разум и открыть сердце, чтобы Вейгар снова смог найти тебя, и чтобы ты смог по-настоящему соединиться с ним. — Вы с Эйгоном тоже делали это… упражнение, когда налаживали контакт с драконами? — Да, так и было. Это помогло нам ещё больше укрепить связь с нашими драконами. Но тогда мы были ещё детьми, и нашему сознанию было легче адаптироваться. Кроме того, наши узы уже были сильнее, чем у тебя с Вейгаром сейчас. И самое главное — мы не боялись своих драконьих снов, мы открыто принимали их, потому что… ну, на самом деле не знали, но подозревали и надеялись, что это должно было что-то значить. Твой же случай может немного усложнить задачу. Но я всё равно надеюсь, что это поможет тебе. — Не лучше ли будет, если ты покажешь мне, как управлять Вейгаром? — спросил Джон после минутного раздумья. — Связь между нами итак есть, пусть и очень слабая. Но более сильная связь не принесет мне никакой пользы, если я не буду знать, как управляться с ним и контролировать. Может быть, тебе стоит сначала объяснить мне это? — Объяснять ничего не надо, — улыбнулась она ему. — Когда вы с Вейгаром сформируете крепкую связь, ты сам всё поймешь. — Хорошо. Покажи мне, как это сделать, — решил он. — Обязательно. Но не здесь и не сейчас. Ты отыщешь меня в моих покоях, как только будешь готов. — Как только я… но я уже готов, — возразил Джон. — О нет, отнюдь, — сказала Рейнис. Её лицо исказилось, когда она оглядела Джона с головы до ног. — Под готовностью я подразумевала, что ты будешь умыт и опрятно одет. От тебя воняет как от хорька, что неделю не вылезал из выгребной ямы. Я ни за что не пущу тебя в свои покои в таком виде. Взмахом руки она выпроводила его из бального зала королевы, поднеся изящные пальцы к носу, словно не в силах больше выносить его запах. Если бы она так широко не улыбалась, это было бы невежливо. Поэтому Джон встал, потянулся за Длинным Когтем и снова покинул бальный зал королевы. Когда он вышел, сир Джерольд и сир Джейме все ещё стояли перед ним. Их взгляды сразу же опустились на меч, который он нёс. — Хорошо, — с довольной улыбкой сказал сир Джерольд. — Если бы ты вернулся без меча, мой мальчик, ты бы сразу попал обратно в темницу. Джон лишь улыбнулся им, а затем направился обратно в свои покои. Ни один из двух рыцарей не последовал за ним. Значит, я действительно больше не пленник, — подумал он и впервые с момента прибытия в Королевскую Гавань смог снова глубоко и свободно вздохнуть. Вскоре он добрался до своих старых покоев, не зная, чего ожидать. С тех пор как его арестовали, он думал, что его вещи заберут, отдадут или, возможно, вообще сожгут. Однако, когда он закрыл за собой дверь, то обнаружил, что ничего не изменилось с того дня, когда покинул Королевскую Гавань. Казалось, это было целую жизнь назад. Единственное, что изменилось, — это ванна, стоявшая в небольшой ванной комнате, примыкавшей к его спальне, и наполненная горячей водой. Джон улыбнулся при мысли о том, что Рейнис отдала приказ приготовить для него эту ванну задолго до их разговора. Рядом с ванной на маленьком столике стоял кувшин, как он полагал, с разбавленным вином, и серебряное блюдце с хлебом, сыром, сушеным черным пудингом, орехами и ягодами. Где слуги Красного Замка могли раздобыть свежие ягоды в столь позднее время года, знали только боги. Джон быстро сорвал с себя одежду и прыгнул в воду, заливая всю ванную комнату сверху донизу. Он наслаждался теплом, пока была возможность, съел весь хлеб, весь сыр, весь черный пудинг, все орехи и все ягоды, осушил кувшин разбавленного вина до последней капли. И только когда вода уже почти остыла вылез из ванны, чистый с головы до ног, сытый и довольный, каким не был уже несколько недель. Он тщательно вытерся и решил, что теперь пора выбрать подходящую одежду для того упражнения, что хотела показать ему Рейнис. — Можно подумать, — внезапно раздался голос из угла комнаты, когда Джон возвращался в свою спальню, — что, проведя целых три дня в одном из лучших борделей города после нашего возвращения, я уже достаточно насмотрелся на обнаженную кожу, чтобы чему-то удивляться. И всё же я не ожидал столкнуться с подобным в твердыне Мейгора. — Лорд Тирион? — Джон огляделся и действительно обнаружил, что тот сидит на одном из стульев в углу комнаты с серебряным кубком в руке, несомненно, наполненным лучшим вином. Проследив за взглядом лорда Тириона, Джон понял, что предстал перед ним совершенно голым. Он тут же бросился к кровати, схватил одно из одеял и обернулся по пояс. — Лорд Тирион, что вы забыли в моих покоях? — Судя по всему, узнаю, почему некоторые барышни в Красном Замке так хорошо о вас отзываются, милорд. Если бы я знал, что вы всегда носите с собой такое оружие, мог бы убедить лорда Мормонта передать Длинный Коготь мне. — Что ты здесь делаешь? — снова спросил Джон, немного раздраженный тем, что не нашёл, чем уколоть карлика в ответ. — Я слышал, что Её Величество наконец-то решила выпустить вас из темниц, вот и решил проведать вас. Вы здоровы? — Да, — смутившись ответил Джон, — да, жить буду. Но как вы узнали, что меня выведут из подземелий? Прошло не так много времени, я и сам не знал, пока этого не случилось. — Что ж, хоть это не мой город и не мой замок, но фамилия Ланнистер всё ещё что-то значит даже в Королевской Гавани. Я довольно научился пользоваться таким преимуществом, чтобы узнавать все новости одним из первых, лорд Джон. — Понятно. Но я не лорд. Я… — Знаю. Мы все узнали о том, что происходит в Штормовых землях, в ночь нашего прибытия, даже не успев сменить исподнего. — В Штормовых землях? Что там происходит? — Вам разве никто не сказал? Идёт война, лорд Джон. Роберт Баратеон созвал знамёна и объявил войну королю Рейгару. — Понятно, — сказал Джон. Действительно, он понимал. Чем ещё могло обернуться раскрытие тайны его происхождения? Это не могло обойтись без войны. Но даже сейчас он не хотел и не мог думать об этом. Что бы там ни случилось, кто победит, а кто проиграет, кто будет жить, а кто умрет, кто понесет вину, а кто будет оправдан, он ничего не мог с этим поделать. Поэтому он надеялся сменить тему. — Разве вы с Сэмвеллом Тарли уже не должны были отправиться в Старомест? — спросил Джон, подходя к одному из шкафов и рассматривая штаны и дублеты, что ему предстояло выбрать. Большинство из них были черными и желтыми — цвета дома Баратеон. Но он не Баратеон, больше нет и вообще никогда им не был, и поэтому решил, что носить эти цвета впредь будет неуместно. Одеваться в цвета дома, что восстал против короля, было бы вдвойне неуместно, — подумал он и снова закрыл шкаф. Затем он открыл стоявший рядом сундук, где хранилась его более простая одежда, по большей части простого серого, зеленого или синего цвета, без нашивок и сложных украшений. Он выбрал простые черные штаны и дублет тёмно-серого цвета. — Полагаю, что так, — сказал лорд Тирион, сделав большой глоток. — Тогда почему вы все ещё здесь? — Похоже, железные люди наводят беспорядки в проливе Редвин, и потому не осталось кораблей, что поплывут дальше Лимонной Рощи, пока Королевский флот снова не прогонит их оттуда. Но это произойдет не раньше, чем через несколько дней. Мы с дражайшим черным братом Сэмвеллом сядем на первый же корабль, что отплывёт в том направлении. — А как насчет сухопутного пути? Дорога Роз пролегает вымощена от начала до конца пути. На суше и далеко от берегов железные люди вряд ли представляют угрозу. Мы же все согласились, что времени терять нельзя. — Так и есть, но путешествие по суше займёт у нас, по меньшей мере, шесть недель, а то и все семь. На корабле нам понадобится меньше двух. Так что стоит подождать. Кроме того… будь я сентиментальным человеком, сказал бы, что мы с Сэмвеллом договорились не покидать Королевскую Гавань, пока вы гниёте в подземельях, и сделать всё, что в наших силах, чтобы помочь вам. Но поскольку я не сентиментальный человек и это было бы просто бабской болтовней, ничего подобного вы от меня не услышите, милорд, — подмигнув, произнёс лорд Тирион, делая ещё один большой глоток вина. — Я… я благодарю вас, милорд. Но опять же… я не лорд, — повторил Джон. — Ещё какой лорд, — возразил лорд Тирион с уродливой, но честной улыбкой. — В моих глазах и в глазах тех, кто сражался рядом с вами, вы лорд и всегда им будете, друг мой. На мгновение Джон почувствовал, как к его горлу подкатил комок, и не знал, что ответить. Однако прежде чем он смог что-либо сказать, лорд Тирион уже заговорил дальше: — Но не в глазах остального мира. В глазах мира на данный момент вы не более чем королевский бастард. Внезапно Джон почувствовал, как его пронизывает холод. Он сжал губы и ничего не сказал. Он и так прекрасно знал, кто он такой, но слышать это из чужих уст было гораздо больнее, чем произносить это про себя. — Я вас обидел? Это не входило в мои намерения, но теперь это факт, а только глупец может позволить себе обижаться на правду. Конечно, я мог бы быть более тактичным, но карлики не нуждаются в тактичности. Поколения пёстрых дураков закрепили за мной право плохо одеваться и говорить любую белиберду, что придет мне в голову. — Он грустно улыбнулся, но все также во всё лицо. — Так что да, ты действительно бастард. — Король Рейгар — мой отец, — признал Джон, как будто в этом ещё была необходимость. Лорд Тирион долго изучал его лицо, прежде чем продолжить говорить, словно надеясь найти в нем что-то, чего раньше не замечал. — Хм, похоже на то. Похоже на то, — наконец сказал он, допивая остатки вина из своего серебряного кубка. — Хотя, глядя на вас так сразу и не скажешь. В вас больше от Севера, чем от чего-либо другого. Так что, по крайней мере, никто не сможет сомневаться, кто ваша мать. Ей несказанно повезло. Только представьте, какой конфуз вышел бы между Его Величеством, лордом Робертом, и леди Лианной, если бы вы родились с серебряными волосами или фиолетовыми глазами. Он рассмеялся и снова поднес чашку к губам, но обнаружил, что в ней для него ничего не осталось. — Вы находите это забавным? — спросил Джон, ощущая, как в нем накипает гнев. Злился ли он на лорда Тириона, который считал его участь чем-то вроде забавного анекдота, что можно прошептать на ухо какой-нибудь шлюхе ночью, или на свою мать, или на короля, или, возможно, по какой-то причине, на лорда Роберта, он и сам не знал. Внезапно лицо лорда Тириона вновь стало серьёзным. — Вовсе нет, бастард, вовсе нет. Но найдутся люди, которым это покажется забавным. Найдутся люди, что отныне не будут оказывать вам уважения, присущее такому человеку, как вы. Найдутся люди, в глазах которых вы отныне будете стоить меньше их лошадей. Несомненно, вас всегда окружали прекрасные юные леди, что мечтали о вашей благосклонности, имени вашей семьи. Но теперь эти дни прошли, какие бы обещания любви они ни шептали вам раньше. Душистые воды некоторых дам держатся дольше, чем их обещания. Так что позволь мне дать тебе совет, бастард, — сказал лорд Тирион, спрыгнув с кресла и сделав несколько шагов к Джону. — Никогда не забывай, кто ты есть, ибо мир этого никогда не забудет. Сделай это своей силой. И тогда это никогда не станет твоей слабостью. Вооружись эти, и оно никогда не сможет причинить тебе вреда. Как бы мудро это ни звучало, это были всего лишь слова, а Джон сейчас был не в настроении выслушивать чьи-либо советы. — Что ты можешь знать о том, каково быть бастардом? — Все карлики — бастарды в глазах своих отцов. — Ты законнорождённый сын дома Ланнистер. — Вот как? — сардонически ответил карлик. — Скажите это моему лорду-отцу. Моя мать умерла, рожая меня, и он никогда не был уверен в своём отцовстве. В любом случае я лучше с пользой проведу последние дни в Королевской Гавани. Недалеко от Сапожной площади есть таверна, где, как говорят, продают лучший Нектар Мирра по эту сторону Узкого моря. А дочь трактирщика должна быть настоящей усладой для глаз. Так что сейчас я пойду и немного побалую свой язык этой прекрасной выпивкой, а потом посмотрю, не позволят ли мне за несколько серебряников угостить язык этой красавицы моим собственным нектаром. Он одарил Джона ехидной ухмылкой. — Запомни, Джон, все карлики могут быть бастардами, но не все бастарды обязаны быть карликами. С этими словами он повернулся и, насвистывая какую-то мелодию, вышел из комнаты. Когда он открыл дверь, свет факелов на стенах коридора отбросил его тень на пол комнаты, и на мгновение Тирион Ланнистер стал казаться высоким, словно король. Как только лорд Тирион скрылся за углом, а мелодия, что он насвистывал, стала лишь слабо слышна вдалеке, сир Джейме шагнул через все ещё открытую дверь. Рейнис никогда не отличалась терпением, — подумал Джон и улыбнулся. — Видимо, это не изменилось, иначе она не послала бы за мной рыцаря Королевской гвардии. Правая рука сира Джейме лежала на рукояти его меча, но Джон знал, что это не угроза, а просто манера поведения рыцаря. Эйгон почему-то перенял от него эту манеру. — Время пришло, — сказал сир Джейме. Джон кивнул и последовал за белым рыцарем к выходу. Некоторое время, пока белый рыцарь вёл его по коридорам твердыни Мейгора, словно Джон не знал, где находятся покои Рейнис, он гадал, как много тот знает о том, что будет ждать Джона в покоях принцессы. Сам Джон до сих пор не мог даже предположить, чего ему следует ожидать. Рейнис назвала это упражнением. Упражнение, призванное сосредоточить его разум, чтобы он смог соединиться с Вейгаром. Но как это будет происходить? Он понятия не имел, поэтому Джон выбросил эту мысль из головы. Скоро он узнает, и не было особого смысла строить теории, что по итогу всё равно ничего не дадут. Затем они добрались до крыла замка с покоями королевской семьи и, пройдя мимо покоев короля и королевы и обогнув ещё один угол, достигли двери, за которой находились покои Рейнис. Джон сделал ещё один глубокий вдох и, получив ободряющий кивок от сира Джейме, подошел к двери. Он уже поднял руку и собирался постучать в дверь, как вдруг сзади Джона раздался громкий голос. — Постой, — услышал он женский голос. Джон тут же обернулся на голос, увидев, как сир Джейме покорно склонил голову. — Ваше Величество, — произнес он, застигнутый врасплох тем, что вдруг оказался лицом к лицу с королевой Элией. Джон тут же опустился перед ней на одно колено. Королева стояла прямо перед ним, и шелк её платья шелестел, как осенние листья при самом слабом ветре. На ней было платье из тончайшего жёлтого песочного шёлка, украшенное красными и золотыми нитями. — Встань, Джон, — услышал он её слова. Джон поднялся, но головы не поднял. Не успел он удивиться тому, что Её Величество решила назвать его Джоном, а не бастардом или ублюдком, как вдруг почувствовал тёплые, мягкие руки королевы на своих щеках, нежно направляющие его голову вверх. Джон не стал сопротивляться, проследил за движением её рук, посмотрел в глаза Её Величества и понял, что королева… улыбается. Это была грустная, но всё же улыбка. — Я не хочу тебя задерживать, Джон. Моя дочь поговорила со мной, рассказала мне всё — о вас, о вашем разговоре с ней и, похоже, обо мне тоже. Можно сказать, она высказала мне всё, что думает. Довольно подробно. Поэтому я хочу, чтобы ты знал одну вещь. Прости меня, ты этого не заслужил. Прежде чем он успел что-либо ответить, королева уже сделала ещё один крошечный шаг к нему, встала перед ним на цыпочки и быстро поцеловала его в щеку. В полном недоумении Джон стоял, глядя на Её Величество с открытым от благоговения ртом, не в силах вымолвить даже самое незначительное слово. Он боролся с собой, пытаясь вернуть самообладание, но не успел он произнести ни слова, ни пошевелить ни единым мускулом, как королева уже развернулась и исчезла за следующим углом, а за ней последовал сир Джонотор Дэрри. Даже сир Джейме, все ещё стоявший рядом с ним с широко раскрытыми глазами и обычно никогда не упускавший случая подколоть его, выглядел слишком удивленным, чтобы что-то сказать по этому поводу. Не говоря ни слова, Джон отвернулся и постучал в дверь покоев Рейнис. Прошло совсем немного времени, прежде чем с той стороны двери послышалось «войдите». Джон открыл дверь и шагнул внутрь. Не успел он переставить ногу за порог, как едва не столкнулся с леди Алларой Гаргален, облачённой в широкую мантию из тёмно-пурпурного бархата. — Удачи! — прощебетала она с лучезарной улыбкой, проходя мимо него, после чего тут же исчезала в темноте коридора. Джон в замешательстве закрыл за собой дверь и вошёл. Только сейчас он заметил, что леди Аллара в спешке не надела туфли, покинув покои босиком, а бархатный халат так плотно облегал её тело, что можно было подумать, будто она под ним обнажена. Однако он решил не задумываться о том, действительно ли это было правдой и что это могло означать. В конце концов, он не хотел выставить себя дураком, сделав неверные выводы. Шторы перед высокими широкими окнами были задернуты, хотя солнце все ещё находилось достаточно высоко в небе, чтобы обеспечить достаточно дневного света. Вместо этого в покоях было расставлено множество свечей, по меньшей мере, две дюжины по беглому подсчёту Джона. Они дававали неяркий, мерцающий, но теплый свет. Джон сделал ещё несколько шагов в комнату и принюхался. В покоях Рейнис всегда хорошо пахло, но в этот раз запах был другим и… особенным. И тут Джон понял, откуда исходит запах. Это были дорогие свечи из пчелиного воска, а не дешевые, сделанные из талового масла, облагороженные ладаном и драгоценной дорнийской миррой. Джон знал, что даже в большинстве септ такие свечи жгут только по торжественным случаям, в особо святые дни, из-за их дороговизны. Что бы ни задумала Рейнис, она явно настроена очень серьезно, — подумал он, делая ещё один шаг в комнату. Никаких следов самой Рейнис пока не было. Джон огляделся, но поначалу ничего не обнаружил. Все вокруг выглядело довольно привычно за исключением задернутых штор и множества горящих свечей. Затем в углу комнаты он обнаружил большую картину — портрет, незаконченный, но, несомненно, написанный рукой мастера. На картине был изображен Эйгон, сидящий на высоком стуле с мечом на коленях, и Рейнис, стоящая позади него с нежной рукой на плече. Он знал, что Его Величество уже несколько месяцев назад постарался привлечь в Королевскую Гавань мастера-живописца из Мирра, чтобы тот изобразил кронпринца и принцессу королевства в подобающем им, как он выразился, великолепии. Джон ещё немного поглядел на картину, затем заметил, что именно казалось в ней таким странным. Мало того, что портрет был незакончен, так ещё и мирийский мастер начал добавлять к нему ещё одного человека. Он увидел женщину со светлой кожей и волосами, пока что обведённых тёмным контуром. Она стояла по другую сторону за Эйгоном. Больше деталей пока не было видно. Королева Элия? — подумал он. — Тогда почему к портрету Эйгона и Рейнис не добавили и короля? Может, я и не очень разбираюсь в живописи, но у Её Величество кожа совсем не такая светлая, а это можно разглядеть даже в столь тусклом свете. Кроме того, королева Элия где-то на голову ниже Рейнис, если не больше. Так что это точно не она. Кто же это должен быть? Однако всего через мгновение из одного из темных углов комнаты вынырнула тень, отрывая Джона от его размышлений. Джон сразу же узнал в тени Рейнис. Когда она, улыбаясь, шагнула к нему, он понял, что на ней лишь тонкий ночной халат. Он прикрывал все самое важное, но при этом лишь слегка скрывал её неземные соблазнительные формы. Не будь они теми, кем были, Джона мог бы захлестнуть целый поток грязных мыслей. — Вот и ты, — поприветствовала его Рейнис, быстро поцеловав в щеку. — Что… почему ты так одета? — растерянно спросил Джон. У него возникло дурное предчувствие по поводу того, как именно должно пройти это упражнение. — Здесь ничего такого, чего ты раньше не видел, — отмахнулась она. — Да, я видел, но рядом всегда был Эйгон. — Для того, что мы собираемся сделать, нам нужно устроиться поудобнее, чтобы хоть немного расслабиться, Джон. Я не бросаюсь на каждого встречного брата. Итак, ты готов? Готов к новой жизни? Готов к связи с Вейгаром? — Я… да, думаю, я готов. — Думаешь? Ты был так настойчив раньше, когда вонял как трехнедельная туша сточной шавки, а теперь просто думаешь? — Я просто не уверен, что мне стоит это делать, — признался он. — Достоин ли я обладать этой силой, понимаешь? Если я стану всадником дракона… как мне распорядиться такой властью? Рейнис молча смотрела на него, наклонив голову и улыбаясь материнской улыбкой, полной любви и снисхождения, словно ей в десятый раз приходилось объяснять несмышлёному дитя простейшую вещь. Спустя несколько ударов сердца, во время которых Джон начал чувствовать себя все более неловко, она наконец ответила ему: — Всё просто, Джон, ты распорядишься ей правильно. Ты поможешь Эйгону, нашему отцу, нашей семье. В грядущей войне нам понадобится вся помощь, которую мы сможем получить. И говорю не про стычки в Штормовых землях или вокруг Арбора. Речь идёт о настоящей войне. Ты знаешь это лучше всех. Ведь ты сам видел нашего врага. А кто может быть более ценным в такие времена, чем всадник на драконе? Как именно ты будешь помогать, решат наш отец и Эйгон, Джон. Сейчас важно лишь то, чтобы ты хотел этого и был готов. — Да, всё так, — сказал он, вновь ощутив ту уверенность, что ощущал ещё в бальном зале королевы. Затем его вдруг озарило. — Штормовые земли… Как только я сумею по-настоящему оседлать Вейгара, то могу полететь в Штормовые земли, чтобы помочь Его Величеству. — Отцу. Не стесняйся звать его отцом, пока мы в кругу семьи. — Прости, но мне потребуется немало времени, чтобы свыкнуться с этой мыслью, — сказал Джон с лукавой улыбкой. — Но я мог бы быть пригодиться в Штормовых землях, не думаешь? Там моя мать и мои братья. Скажи, ты что-нибудь о них слышала? Они в порядке? — К сожалению, я ничего не знаю об этом, — с грустным видом сказала Рейнис, тряхнув головой так, что темная грива закружилась вокруг её лица. — Боюсь, мы ничего не слышали ни о леди Лианне, ни о твоих братьях. И боюсь, что даже на спине Вейгара ты не сможешь им помочь. — Что, но почему? Ты сказала мне, что я должен… — Потому что сейчас в Штормовом Пределе тебе будут рады не больше, чем нашему отцу, Джон, — перебила она его. — И даже с Вейгаром ты не сможешь этого изменить, если только не захочешь сжечь замок дотла. Но это не поможет ни твоей матери, ни твоим братьям. Мне жаль, Джон, но сейчас ты ничего не можешь сделать в Штормовых землях. Все, что ты можешь, — это верить, что отец сделает все возможное, чтобы уладить это… это разногласиес лордом Робертом как можно быстрее и бескровнее. Я не знаю, что было между нашим отцом и твоей леди-матерью, и не знаю насколько глубока эта связь. Но я уверена, что отец сделает все возможное, чтобы спасти её жизнь и даже жизнь твоих братьев. Нам остается только верить в это. — Но… что же мне тогда делать? Просто сидеть здесь? — Нет, конечно, нет. Ты знаешь, что должен делать, — сказала она, и тут же на её губах снова заиграла мягкая, знающая улыбка. — Арья, — прошептал он. — Арья, — согласилась она, положив руку ему на щеку. Она была такой же мягкой, как рука королевы, но ещё более теплой, почти горячей. Ещё бы, — подумал Джон, — она дочь дракона и солнца. В её венах течёт огонь. — Я не могу этого сделать, — сказал он, отводя глаза. Рейнис мягко, но решительно повернула его назад. — Я не могу так обесчестить её. Не могу. Я никогда не прощу себе этого. Верил ли он в это на самом деле или просто хотел, чтобы Рейнис снова убедила его в обратном, как это уже было в бальном зале королевы, он и сам не мог сказать в тот момент. Однако ему не пришлось долго размышлять над этим, прежде чем Рейнис заговорила. — Ты можешь, Джон. Можешь. Даже не так, ты должен, иначе, обещаю, ты никогда себе этого не простишь. И леди Арья тоже не простит. Так что если тебе нужна Арья, если ты любишь её, иди забери её. Ты можешь это сделать, Джон. Кто остановит тебя, когда ты оседлаешь дракона? Твой дядя, лорд Эддард, конечно, будет не в восторге от того, что одна из его дочерей сбежала с бастардом, и также найдётся немало ревнивых дураков, что будут жаловаться на тебя королю, но тебе-то что? Отец, наш отец, ничего не сделает, что бы он ни думал об этом, потому что не сможет. Вообще ничего. По-настоящему что-то сделать с тобой сможет только Эгг, единственный человек в мире, будет что могущественнее тебя, когда ты полностью соединишься с Вейгаром. Но неужели ты всерьез думаешь, что Эйгон попытается запретить дорогому брату следовать своему сердцу? Коль так, Джон, значит, ты знаешь его гораздо хуже, чем я думала. Джон молча смотрел на нее, и в его голове одновременно пронеслись тысячи мыслей. Как ему поступить? Будет ли это правильно? Отвернется ли от него семья после этого? Что подумает лорд Эддард, Робб, его мать, братья? Что скажет на это Эйгон? Как отреагирует король? Однако единственное, что имело значение, была только одна мысль, что повторялась в его голове снова и снова. Арья. Ей решать. Джон придёт к ней… нет, прилетит к ней, признается в своих чувствах, в любви, и если Арья захочет, Джон отдаст ей свое сердце. — Давай сделаем это, — наконец сказал он. Рейнис довольно улыбнулась ему, затем взяла Джона за руку и повела прочь от двери в центр комнаты. На полу, как он теперь видел, были расстелены несколько подушек и одеял, а в центре мерцала большая свеча. Она быстро подошла к столу в одном из углов комнаты и через мгновение вернулась с небольшой огненной чашей в руках с толстыми круглыми ручками из темного дерева по бокам. Когда Рейнис поставила её на пол рядом со свечой, Джон обнаружил в ней горячие раскаленные угли. Судя по цвету, чаша была старинной, из чугуна, и в свете свечи он различил на старом черном металле украшения: изображения сфинксов и всяких кошмарных химер, а кое-где и нечто похожее на валирийские руны. Изящным движением Рейнис опустилась на одну из широких подушек и жестом руки указала на подушку напротив себя. Джон сел, но быстро обнаружил, что высокие сапоги из прочной кожи и простые бриджи из ворсистой шерсти не позволяют ему устроиться поудобнее. — Может быть, тебе лучше снять обувь, — сказала Рейнис, заметив, с каким трудом Джон пытается найти удобное положение. Джон сделал, как ему было сказано, и сидеть на подушке стало намного легче. Ему всё ещё приходилось то тут, то там подтягивать штаны, чтобы они не натирали некоторые особо чувствительные места, но в целом стало гораздо удобнее. Разумеется, Рейнис все равно заметила это подтягивание, как бы Джон ни пытался этого скрыть. — Только, пожалуйста, не снимай штаны, Джон, — добавила она, подмигнув. — Не буду, — пообещал он с неловкой улыбкой. Рейнис подобрала небольшой кожаный мешочек, лежавший на полу рядом с ней, заглянула в него и бросила в угли то, что выглядело как маленькие щепки сухого дерева или соцветия увядших цветов. Щепки загорелись и быстро потухли, превратившись в маленькие, как светлячки, огоньки. Тут же из маленькой чаши для костра потянулось густое облако дыма. Джон хотел закрыть рот рукой, но Рейнис остановила его. Она глубоко вдыхала дым, и Джон после минутного колебания последовал её примеру. Дым пах сильно и пряно, как мясо слишком старого козла, и в то же время мягко и сладко, как мед, так густо и тяжело, что Джону показалось, будто он мог это прожевать. Он втянул его через нос, первый раз, второй, третий, не закашлявшись. Однако тут же почувствовал, что голова начинает кружиться все быстрее и быстрее, как будто он только что выпил целый графин крепкого вина за один раз. — Что это было… что это было… такое? — спросил он, услышав, как тот начал невнятно выговаривать слова. — Травы, — только и ответила Рейнис. Она удовлетворенно улыбнулась, затем снова глубоко вдохнула дым и медленно выдохнула. — Они помогут тебе расслабиться и открыть свой разум. Джон заметил, что Рейнис совсем не коверкает слова. А может, он просто перестал это замечать. Однако он заметил, что глаза её стали остекленевшими, а сама она смотрела на него с улыбкой. Рейнис выпрямилась, откинувшись на подушку, затем протянула к нему руки и закрыла глаза. Джон потянулся к её рукам, сначала боясь промахнуться из-за кружащейся головы. Но когда они оказались в его руках, он также быстро закрыл глаза. Поначалу ничего не происходило, вокруг стояла абсолютная тишина и полная темнота, нарушаемая лишь мерцающим светом свечей, который очень слабо пробивался сквозь веки. Даже жуткое кружение в голове ослабло, как только он закрыл глаза. Затем снова раздался голос Рейнис, мягкий и в то же время звучный. — Iksā rȳ mirre, rȳ paktot se pirta, rȳ ōños se sȳndror, rȳ ābrar se morghon, — начала она на высоком валирийском. — Aōha ondor māzigon hēnkirī iemnȳ ao. Rȳbagon naejot se uēpa ondor, rȳbagon naejot se uēpa ānogar. Rȳbagon iemnȳ aōla. С каждым словом её голос становился все громче, все сильнее, все напевнее, словно она погружалась в свои слова. Джон снова открыл глаза и полминуты неуверенно смотрел на нее, пока она переводила дыхание. Прежде чем Рейнис смогла продолжить говорить, петь или что бы она там ни делала, он громко прочистил горло. Рейнис тоже открыла глаза и посмотрела на него, наполовину смущенная, наполовину возмущенная тем, что он посмел её прервать. — Что? — спросила она. — Я… я не говорю на высоком валирийском, — небрежно признался он. Рейнис посмотрела на него как на идиота. Затем она убрала руки и скрестила их на груди. — Ты серьезно? Ты вырос в Королевской Гавани, Джон, при королевском дворе, вместе с Эйгоном и мной, и не говоришь на высоком валирийском? Как такое может быть? Как это возможно, что мы с Эйгоном говорим на нем как на втором родном языке, а ты не говоришь на нем вообще? Даже если ты никогда не говорил на нем с Эйгоном, ты должен был выучить его на уроках с мейстерами. — Я знаю, знаю. Просто я никогда не думал… ну, что это важно. Я не думал, что это когда-нибудь мне понадобится. — Значит, ты просто отлынивал от уроков высокого валирийского? — Да. — Всех? — Нет, не всех. Я умею немного читать и писать, и если говорить достаточно медленно, то могу понять. Ты говорила что-то о… дне и ночи, верно? Или, может быть, о солнце и луне? — Что? День и ночь, солнце и луна? Нет! Нет, я… — Рейнис вздохнула, затем в ужасе вскинула руки вверх. Она сделала несколько глубоких вдохов, прежде чем смогла снова посмотреть на него, едва не лопаясь от злости. — Разве мы не можем выполнить это упражнение на общем языке? — На общем… — и снова ей пришлось сделать паузу в смятении, прежде чем продолжить. — Высокий валирийский — это не просто язык, Джон. Это не просто способность запомнить несколько слов и произносить их, когда это необходимо. Валирийский — это… больше, гораздо больше. Это сила, чистая и абсолютная сила, облеченная в земную форму. Ты понимаешь это? — Не совсем, — пробормотал он, качая головой, о чём тут же пожалел, поскольку головокружение вновь усилилось. — Ты хочешь сказать, всё, что говорится на высоком валирийском, — это что-то вроде магического заклинания? — Магическое заклинание. Тебе сколько именин, Джон? Пять? Магическое заклинание, — снова фыркнула она. — Ладно, в этом нет смысла. Я попробую проделать с тобой это упражнение на общем языке, хотя уверена, что большая часть силы и мощи, заложенных в высоком валирийском, будет утрачена. Не знаю, сработает ли оно тогда, но если ты не поймешь, о чём я говорю, то точно не сработает. Так что давай, возьмись за мои руки, закрой глаза и сосредоточься исключительно на моих словах. И, по милости старых и новых богов, держи свой рот на замке. Просто слушай, понял? — Да. — Хорошо, — сказала она. — И помни: что бы ни случилось, что бы ты ни увидел или почувствовал, не борись с этим, а прими это. Это не сулит ничего плохого. Джон снова закрыл глаза и протянул руки. И снова он услышал треск и хлопок, когда Рейнис, очевидно, сжигала в маленьком костерке ещё больше этих… трав. И тут же в нос ему снова ударил пряный сладковатый запах, сильнее прежнего, заполняя нос и рот, словно он держал в нем глоток особенно солодового эля, не проглатывая его. Затем он почувствовал, как Рейнис на этот раз взяла его за руки. Он ещё слышал, как она пробормотала что-то неприятное об общем языке, прежде чем его снова охватила тишина. Снова прошло несколько ударов сердца, три, четыре, пять, прежде чем тишину и темноту разорвал голос Рейнис. — Ты — середина, между добром и злом, между светом и тьмой, между жизнью и смертью, — начала она. Свет и тьма, а не день и ночь, как я вижу, — подумал он, но быстро отогнал эту мысль. — Мне нужно сосредоточиться. Рейнис заметит, если я не сосредоточусь. В следующее мгновение она продолжила говорить, и Джону показалось, что её голос немного изменился, как будто она заметила, что он не до конца сосредоточился. Однако он отогнал эту мысль в сторону, чтобы не отвлекаться. Джон слушал её слова и пытался вникнуть в них, открыть для них свой разум. В конце концов, именно в этом должно было заключаться это упражнение. Или нет? Однако поначалу ничего не происходило. Рейнис говорила, Джон слушал. И все. — Твои силы собираются внутри тебя. Прислушайся к старым силам, прислушайся к древней крови. Прислушайтесь к себе. Когда только он услышал слово «кровь», перемена произошла так внезапно, что он чуть не подпрыгнул от неожиданности. Что именно изменилось, он не мог сказать, но чувствовал, что теперь что-то изменилось. Джон почувствовал, как внутри него поднимается тепло, жар, но не тот, от которого человек потеет. Это был другой вид тепла, огонь глубоко внутри него, в его крови. Сквозь закрытые веки ему вдруг показалось, что он что-то заметил. Он не решался открыть глаза, но ему показалось, что в комнате стало светлее, как будто свечи, расставленные по всей комнате, вдруг начали гореть все ярче и ярче. — Очень хорошо, — услышал он слова Рейнис, и в них слышалась улыбка. — Продолжай в том же духе, младший брат. Открой свой разум и слушай мой голос. — И снова её голос стал громче и настойчивее, требовательнее, певучее с каждым словом, пока не стал казаться почти песнопением. — Слушай себя. Прислушайся к силам внутри себя. Силы — это свет, силы — это жизнь, силы — это пламя. Жар становился все сильнее и сильнее, огонь в его крови вдруг запылал все жарче и жарче, словно желая поглотить его. Однако Джон знал, чувствовал, что этого не произойдет, что этот огонь ему не враг, а часть его самого, давно скрытая и забытая, а теперь начинающая вырываться наружу. Затем он почувствовал что-то ещё, присутствие где-то в глубине своего разума, и, не задумываясь, понял, что это может быть только Вейгар. На этот раз Джон не стал сопротивляться, открылся подавляющему размеру дракона, его силе, мощи и могуществу, огню, который горел и внутри него. На этот раз он принял его, и Джон сразу же почувствовал, что Вейгао делает то же самое. — Загляни глубоко внутрь себя. Силы — это свет, силы — это жизнь, силы — это пламя. Рейнис начала повторять слова молитвы снова и снова, и с каждым разом огонь в крови Джона разгорался все ярче и ярче, как и огонь во Вейгаре, в его разуме и теле. Пламя внутри них обоих разгоралось все жарче и ярче с каждым словом и каждым ударом их сердец, словно они подпитывали друг друга все сильнее и сильнее. Огонь пылал, как лесной пожар, и сиял так ярко, как само солнце, и, хотя все ещё был окутан тьмой, казалось, почти ослепил Джона. Словно в лихорадочном сне, он вдруг увидел что-то, держа глаза по-прежнему плотно закрытыми. Сначала он не был уверен, что это такое, но потом понял, что это Драконье логово, помещения Драконьего логова, и в тот же миг понял, что смотрит глазами Вейгара. Однако он не только видел, но и… чувствовал. Он почувствовал гораздо больше. Он ощущал силу дракона, его потустороннюю мощь, чувствовал силу его мускулов в могучих крыльях, чувствовал биение его мощного сердца, перекачивающего его кровь, и чувствовал огонь, жарче дикого огня, глубоко в этой крови. — Силы — это свет, силы — это жизнь, силы — это пламя, — он все ещё слышал, как Рейнис поет, напевает, снова и снова, её голос чистый и яркий, как колокольчик, и в то же время тонкий, как треск костра. И вдруг Джон почувствовал ещё большее присутствие ещё чего-то, и каким-то образом понял, что это может быть только Мераксес. Однако он ощущал её не в себе, а… в Вейгаре. Вейгар чувствовал свою сестру, чувствовал её близость, и теперь Джон тоже это чувствовал. Потом он увидел ещё что-то, образы других мест, почувствовал ощущения и впечатления, воспринял запахи и звуки, странные и какие-то другие, но ясные, как родниковая вода, и Джон понял, что это, должно быть, воспоминания. Воспоминания Вейгара. Он все ещё слышал голос Рейнис, теперь более громкий, почти экстатический, окутывающий его разум, как согревающее одеяло, и проникающий в каждую частичку его тела, как расплавленный камень. Он снова увидел Драконье логово, но теперь она показалась ему несравненно больше. Вдруг он увидел Эйгона и себя, пробирающихся мимо за решеткой из толстого железа. Оба они были ещё детьми, едва ли старше девяти или десяти именин. Вейгар смотрел то на Джона, то на себя, пока они пробирались мимо решетки. На мгновение Джон, ребенок, остановился, посмотрел на Вейгара, наполовину скрытого в тени и темноте своего логова, и на крошечный миг их взгляды встретились. В этот момент по нему пробежало странное, но желанное чувство… уверенности. Эйгон шёпотом позвал Джона за собой, и тот немедленно отвел взгляд и последовал за ним. А потом момент уже закончился. Джон вспомнил тот вечер, когда Эйгон впервые взял его с собой к Балериону, и невольно улыбнулся. Внезапно он оказался в другом месте, в темном Королевском лесу к югу от Королевской Гавани. Он только что охотился, знал Джон, убил лань, которая была больше его самого, и на краткий миг почувствовал запах крови своей добычи, ощутил её вкус на языке, теплую, сладкую и восхитительную, и испытал чувство невероятной гордости и триумфа. Моё первое убийство, — с улыбкой подумал Джон, затем понял, что это было первое убийство не его, а Вейгара, охотившегося не с копьем или луком и стрелами, а с зубами, когтями и огнем. Затем он снова увидел нечто иное. Он видел Королевскую Гавань с высоты, превышающей высоту Красного Замка, и все же узнавал каждую деталь на улицах, видел лица людей, смеющихся и плачущих, разглагольствующих и разговаривающих, слышал их слова так же ясно, как если бы стоял рядом с ними, даже если в тот момент они не хотели складываться в его сознании, как если бы они говорили на чужом языке. И тут Джон понял, почему. Вейгар не понимал человеческих слов, воспринимал лишь как бессвязный набор звуков, из-за чего Джон тоже не мог их разобрать. Он видел, как уличные псы дрались за тушу дохлого гуся в переулке рядом с улицей Семян, видел кошек на крыше дома, одна умывалась, другая неподалеку охотилась на голубя. Он видел детей, одних грязных, в лохмотьях, в лужах на грязных улицах, других — на широких мощеных дорогах и в маленьких садах на другом конце города, но все они играли, смеялись и пели. И он видел их всех с невероятной высоты, когда кружил над городом, словно сокол. И все это время он слышал песнь Рейнис, что без конца повторяя одни и те же слова, погружаясь в свои песнопения, словно в экстазе, и так, что Джон даже не мог описать, как будто она втягивала его вместе с собой в это смятение, ясность и силу. И вдруг он увидел Драконий Камень, круживший вокруг него на огромной высоте. Внизу он увидел чаек, которые кружили в воздухе, пытаясь убежать от него. Он знал, что напрасно, если бы только захотел. В бурном море далеко внизу он видел крошечные лодки рыбаков, которые, казалось, охотились за угрями, треской, камбалой и кальмарами. Он видел могучие военные корабли Королевского флота, что с такой высоты казались едва ли больше детских игрушек, стояли на якоре у острова, лениво покачиваясь на волнах взад и вперед. Вокруг острова, как и всегда, дул резкий ветер, поднимая мелкие брызги даже на эту высоту. Однако окружающий холод его не беспокоил, так как огонь в крови пылал несравненно жарче. И снова он почувствовал что-то ещё, что-то новое. Он посмотрел вниз на Драконий камень, огромный и чудовищный, и ощутил почти непреодолимую силу, которая, казалось, влекла его к древней крепости. Крепость словно взывала к нему на языке, который не могли произнести губы и не могли услышать уши. Как будто Драконий Камень, холодный и сырой, чудовищный и внушающий благоговейный страх, был местом тоски для какого-то запрятанного глубоко внутри него желания, влекущего его к себе, как к какому-то пока ещё неизвестному дому. Границы начали стираться: границы между его кровью и огнем, пылавшим в ней, между светом и тьмой, а главное — между Вейгаром и самим Джоном. Он чувствовал нетерпение дракона, а также радость от происходящего, и именно эта радость давала Джону уверенность в том, что он поступает правильно. Он знал, что Вейгар чувствует его неуверенность и, словно подбадривая его, посылает ему ещё больше своей радости и восторга. В его голове стали мелькать образы Вейгара, его самого, Драконьего логова, их полета через Лунные горы, горцев, когда их охватила приливная волна ярко-зеленого огня. Джон ощущал жар огня в горле и на губах и совершенно отчетливо чувствовал в себе огромную силу от того, что изрыгал это самое пламя. Образы перед глазами исчезли так же внезапно, как и появились, чувства и запахи, но присутствие в его сознании осталось, такое же желанное, как если бы оно всегда было его частью. Его снова окутала тьма, он не чувствовал ничего, кроме сладкого аромата трав, сожжённых Рейнис, не слышал ничего, кроме биения собственного сердца и чётких как колокол песнопений Рейнис, которые теперь, казалось, снова заполнили весь его разум. — Сила — это пламя, пламя — это кровь, — закончила она. И затем всё закончилось. Джон не сразу понял, что Рейнис больше не поёт и не скандирует. А когда он снова открыл глаза, то увидел, что она сидит перед ним, улыбается ему, и почувствовал, что с этого момента всё стало по-другому. Весь мир стал другим. И он сам стал другим. И Джон тоже начал улыбаться.