Сентябрь 1938
— Нет, хватит, Вальтер. В этом году ты уже достаточно нагулялся по заграницам. Ты мне нужен здесь, в Берлине.
— Но что я буду делать?
— Боже мой, бедному мальчику нечем заняться! Вот, смотри, я уже составил небольшой список, тебе и думать не надо, — усмехнулся Гейдрих и протянул своему любимчику два листа, полностью исписанных с обеих сторон мелким почерком.
Шелленберг быстро пробежал глазами по бумаге и состроил постную мину.
— Тут работы невпроворот, на целый отдел, а я один. И я, между прочим, только что женился и хотел бы видеть свою жену хотя бы время от времени.
— Он женился, посмотрите на него! — в голос захохотал Гейдрих. — Во-первых, правильнее было бы сказать, что тебя женили. А кто упирался, кричал, что ему ещё рано, что он не готов и что он не уверен, что женщина, с которой он прожил уже целых семь лет, является любовью всей его жизни?
— Меня до сих пор гложут сомнения, — с поникшей головой и хитрой улыбкой на губах, признался Шелленберг. — И потом, у нас даже медового месяца не было.
— Ну, в этом ты сам виноват. Я тебе предлагал жениться в конце апреля, перед твоей поездкой в Италию для организации безопасности визита фюрера и взять с собой свою молодую жену. Медовый месяц в Италии весной был бы очень романтичным. Но нет. Ты предпочёл отложить свадьбу, поехал с Мюллером и не торопился возвращаться.
— Я занимался созданием и налаживанием агентурной сети на Апеннинах! Почему-то до меня это никому не пришло в голову.
— Если ты ещё не забыл, итальянцы наши союзники, — усмехнулся Гейдрих.
— Ну да, ну да, то-то в ведомстве Кейтеля его подчинённые соревнуются в остроумии анекдотов на эту тему.
— Не знал, что у тебя уже есть выход на ОКВ. Похвально. Что за анекдоты?
— Мне больше всего понравился этот. "Вбегает партайгеноссе Гесс в кабинет к вождю и кричит: «Мой фюрер, Италия вступила в войну!» «Ничего страшного, Руди, прикажи послать на фронт ещё две дивизии.» «Да, но Италия вступила в войну на нашей стороне!» «Тогда пять дивизий.»
— Это они зря. Итальянцы показали себя неплохо в Абиссинии. Но мы отвлеклись. Мне прекрасно известен твой талант заговаривать зубы, но сейчас он тебя не спасёт. И, кстати, ты зря жалуешься. Я тебе раздобыл прекрасного аналитика. Я уверен, что его помощь значительно сократит то время, которое ты проводишь в офисе, и ты наконец-то сможешь посвятить больше времени своей жене.
— Что ещё за аналитик? Я его знаю?
— Заочно. Штурмбаннфюрер СС Макс Отто фон Штирлиц.
— Спасибо за повышение. Оно уже официально? — спросил, довольно улыбаясь, Шелленберг.
— Какое ещё повышение? Тебе лишь месяц назад присвоили звание гауптштурмфюрера. Имей совесть!
— Но не может же мой подчинённый быть старше меня по званию.
— Очень даже может. Он ещё счастливо отделался, что его не разжаловали в рядовые, как его напарника Хагена.
— Так расследование с провалом по делу Пальмы закончилось?
— Да. Комиссия пришла к выводу, что вины штурмбаннфюрера Штирлица в этом деле нет. Он не курировал это задание, так что его обвинить не в чем, разве что в излишней уверенности в способностях Хагена. Но и похвалить его не за что, да и засиделся он в Испании. Присмотрись к нему, он, в общем-то, парень с мозгами. Йост очень не хотел его отдавать, он надеялся, что Штирлиц будет сопровождать его в Судеты.
— Ну, похвалы оберфюрера Йоста не так уж и много значат.
— Вальтер, не зарывайся.
— А я и не зарываюсь. Вы же сами говорили…
— Одно дело я…
— Мне тоже приходилось работать с Йостом. Быть его любимчиком - так себе рекомендация, особенно после провала в Испании.
— Этот приказ не обсуждается. Мне тоже приходилось читать отчёты Штирлица с Пиренеев. У него хорошее понимание происходящего и он умеет доносить полезную информацию в удобоваримом варианте. Ему просто с начальником не повезло. А у него очень интересная биография. К тому же, представляешь, он знает больше языков, чем ты.
— Я знаю не так уж и много языков, — скромно потупился Шелленберг. — А какие языки у него в запасе? Я так понимаю, он владеет испанским?
— Да, плюс твой любимый французский, английский и ещё японский.
— Японский? Это интересно, — в глазах Шелленберга блеснули искорки любопытства, — а по-немецки-то он говорит?
— Говорит, говорит, не остроумничай. Ему будет велено явиться в твоё распоряжение в понедельник, а пока я пришлю тебе его личные дела, официальное и собранное дополнительно, а также всё по операции с Пальмой, результаты слежки, ну, всё в таком духе.
— Будет велено?
— Да, он ещё ничего не знает о своём новом назначении. Завтра Йост объявит ему о том, что все подозрения в связи с делом Пальмы с него сняты и что он поступает в твоё временное распоряжение. Если у него есть голова на плечах, он сможет пережить тот факт, что ему придётся подчиняться младшему и по званию, и по возрасту.
— А сколько ему лет?
— Точно не помню, что-то около сорока. Ладно, давай пока закроем эту тему. Мне надо к рейхсфюреру, а у тебя дел невпроворот. Хайль Гитлер.
— Хайль Гитлер, — Шелленберг вскинул руку в приветствии, понимая, что разговор закончен.
Х х х х х х х х
Составив в голове план того, что должно было быть сделано сегодня, Шелленберг принялся за работу. Он не замечал, как летели часы и по привычке игнорировал недовольные призывы желудка сделать перерыв, чтобы хоть как-то утолить голод. Когда усталость начала серьёзно брать своё и Вальтер понял, что работать дальше было просто бесполезно, он недовольно взглянул на часы. Было без десяти одиннадцать вечера. Голодный и уставший, он встал из-за стола и потянулся.
«Ехать домой бесполезно, Кэти опять закатит скандал на полночи и тогда мне снова не удастся выспаться», — мрачно подумал он и открыл верхний ящик стола в поисках чего-нибудь съестного. Среди находок обнаружилась начатая плитка шоколада, ещё довольно аппетитно выглядевшее жёлто-зелёное яблоко и коробочка с не доеденным в прошлый раз печеньем.
Его перепалка с Гейдрихом по поводу грустящей дома и ждущей своего много работающего мужа жены была горькой шуткой, впрочем, хорошо известной Гейдриху, который таким образом просто поддерживал своего любимчика; юмор в какой-то степени позволял принимать всё происходящее легче. Шелленберга просто заставили жениться, и именно в тот момент, когда он серьёзно решил раз и навсегда распрощаться с Кэти.
Когда-то молодой и голодный студент добровольно позволил ничем особо не примечательной модистке по имени Кэти Кортенкамп заманить себя в сети домашнего уюта и ни к чему не обязывающего секса. Тогда это было удобно и выгодно обоим. В какой-то момент, когда его дела пошли в гору и ему приходилось довольно часто отлучаться по делам, он надеялся, что ей это всё надоест и она его выставит. Но этого почему-то не произошло. Она вцепилась в него довольно крепко и совсем не собиралась отпускать. Ласки сменились скандалами и обвинениями в потраченной на него молодости. Она прямо заявила, что желает себя видеть в качестве фрау Шелленберг. Самого герра Шелленберга такая перспектива совсем не радовала, и он с удовольствием откликнулся на возможность переехать в Берлин. Кэти последовала за ним, причём ей удалось привлечь на свою сторону мать Вальтера, его любимую сестру и даже начальника.
Вальтер терпеть не мог скандалы и обладал многими талантами, позволяющими ему избегать оных. Но с Кэти ему это редко удавалось, и поэтому он всё чаще и чаще оставался ночевать на работе. Он понял, что сегодня опять будет именно такая ночь. Вбухав три ложки сахара в малюсенькую чашку кофе и подкрепившись найденными запасами съестного, он пришёл к выводу, что вполне ещё способен посвятить некоторое время работе. Задумавшись над тем, как ему наилучшим образом использовать внезапно образовавшиеся часы, Шелленберг вспомнил, что среди дня ему доставили материалы по его новому помощнику фон Штирлицу, и он решил, что было бы целесообразно их изучить заранее.
Начал он с официального личного дела. Оно действительно было весьма нестандартным; в Германии Штирлиц не был практически с детства, годы его молодости пришлись на Японию, Китай, Австралию, затем он работал в Соединённых Штатах, Португалии и Испании, и вот только теперь, в тридцать восемь лет наконец-то вернулся на родину. В НСДАП он был ещё с 33-года, вступив в партию во время своего пребывания на американском континенте. «Так много стран, где он мог бы быть завербованным или перевербованным врагами Германии, да и союзниками или нейтралами тоже», — подумалось Шелленбергу. Несмотря на всё это, личное дело его нового помощника пестрело свидетельствованиями о многочисленных проверках его преданности делу партии и Рейха, и он считался надёжным и ценным сотрудником.
С официальных фотографий смотрело лицо серьёзного человека, хотя мало кому удавалось выглядеть по-другому на подобных документах. Неофициальное личное дело, к сожалению, было весьма сухо и бедно на детали и мало что добавляло к пониманию этой личности. Фотографии в неформальной обстановке почти не отличались от официальных. То же серьёзное, сосредоточенное лицо, почти без каких-либо эмоций, что сразу же насторожило Вальтера. На нескольких имеющихся снимках из детства мог быть абсолютно кто угодно, впрочем, какое-то общее сходство всё же прослеживалось. Ещё была какая-то смутная карточка с институтскими товарищами. Шелленберг с удивлением обнаружил, что в начале 20-х фон Штирлиц учился в Японском университете Тохоку на физико-математическом факультете. К этому факту была приписка, что никаких связей с Эйнштейном, посещавшим в 1922 году Тохокийский университет, обнаружено не было.
«Действительно, пёстрая биография», — задумчиво размышлял Шелленберг. Он взял следующее фото, где Штирлиц позировал с какой-то отдыхающей дамой на фоне отеля, где он работал в Австралии. Юная красотка кокетливо улыбалась, выдвинув вперёд правое плечико с тонюсенькой бретелькой летнего платья, украшенной большим цветком. На лебединой шее красовались нитки жемчуга в несколько рядов; гостья как бы невзначай оказалась настолько близко к очевидно понравившемуся ей кавалеру, что никакого расстояния между их телами не было видно. Лицо Штирлица было несколько затемнено кроной огромного эвкалипта, растущего рядом со входом в отель, но особого энтузиазма от близости обворожительной дамы оно не выражало.
Далее имелось несколько фотографий, надписи на которых свидетельствовали о том, что они были сделаны в Соединённых Штатах, но все они были размытые и нечёткие, было ясно, что он не особо любил позировать. Официальные фотографии того периода также демонстрировали нахмуренную сосредоточенность, которая его значительно старила, хотя, судя по годам, ему в это время должно было быть около тридцати лет. От сосредоточенного рассматривания фотографий одной за другой лицо его будущего подчинённого стало казаться Шелленбергу знакомым, но этого не могло быть, так как их путям пересечься было негде. Единственным местом, где они могли теоретически встретиться был Мадрид, но это было совсем недавно, этим летом, когда Шелленберг тайно посещал порта Сенегала и останавливался в испанской столице, да и сам Штирлиц в это время скорее всего находился в Бургосе. Если бы они случайно и встретились где-то, даже мельком, Шелленберг бы его сразу же вспомнил.
«Нет, — продолжал размышлять Вальтер, — именно Штирлица я никогда не встречал, хотя его хмурый вид мало чем отличается от многих других мрачных личностей нашего аппарата. И Йост, видимо, был всего лишь его формальным начальником, впрочем, они наверняка виделись в Испании, когда Гейдрих отправил туда Йоста как главу комиссии по заключению соглашения о взаимодействии Гестапо и испанской полиции. И всё-таки…" — перебрав все просмотренные фотографии ещё раз, Шелленберг выудил одну, сделанную в период пребывания Штирлица в Штатах, где его лицо казалось наиболее знакомым; она была датирована концом 33-года, когда сам Шелленберг находился в Дюссельдорфе и служил в местном суде. Шелленберг долго её рассматривал, поворачивая и так, и этак, подставляя под свет лампы и убирая в тень.
«Нет, мне просто кажется», — в конце концов признался сам себе Вальтер и бросил только что рассматриваемую с особой тщательностью карточку в стопку других. «И вообще, надо бы сделать перерыв и сварить себе кофе», — с этой мыслью Шелленберг встал из-за стола и потянулся, пытаясь размять затёкшие от долгого сидения мышцы. Это удалось ему лишь частично, так как, огибая свой стол, он неверным движением руки смахнул оставленные на самом краю несколько книг, которые разлетелись по полу в разной степени открытости.
— А, чтоб!.. — раздражённо воскликнул Шелленберг и наклонился, чтобы поднять те, которые оказались в пределах досягаемости. Но, почти коснувшись первой книги, он резко выпрямился и застыл в изумлении.
«Этого не может быть!» — ошарашенный собственным открытием, он замер на несколько мгновений и тут же, забыв про разбросанные по всему полу книги, метнулся обратно в кресло и схватил только что оставленную им фотографию.
«Да, это несомненно он», — мысленно подтвердил свою догадку Шелленберг. Давно забытая мимолетная встреча в парке Боннского университета заживо встала у него перед глазами. «В реальной жизни этот человек умеет и улыбаться, и быть обходительным и приятным, но… в его личных делах ничего не сказано о пребывании в Германии в 1929 году. Может, это всё-таки не он?» — Вальтер опять впился глазами в фотографию, но теперь, когда он вспомнил этого конкретного человека, сомнений быть не могло. Он бросился к папкам с документами, но, как и в первый раз, там не было абсолютно ничего про поездку в Германию. Копии дорожных документов с визами и отметками в паспорте также свидетельствовали о том, что, приехав в Соединённые Штаты из Австралии, он никуда оттуда не выезжал и покинул эту страну только после того, как получил назначение в торгпредство в Португалии, куда отправился прямиком из Штатов, даже не заезжая в Германию для инструктажа или отчётов. Никаких свидетельств о том, что у него имелись документы, где он проходил под чужим именем, в досье не было.
«Достал фальшивые документы в обход нашей системы и по ним съездил в Германию? — стал размышлять Шелленберг, — но для чего? Вку́пе с его непонятной ролью в провале с доставкой Пальмы в Германию и большей частью жизни, проведенной за пределами Рейха, напрашивается один-единственный вывод, он был завербован чьей-то разведкой, а то и не одной, вероятнее всего имел несколько паспортов разных стран с разными именами и кто знает, как много вреда он сумел уже нанести.
А наша контрразведка это прошляпила, иногда они слишком формально подходят к проверкам, всё делается по инструкции и никакого воображения. Ещё неизвестно, действительно ли его детство прошло в Германии и является ли его теперешнее имя его настоящим. Он может оказаться даже не завербованным, а внедрённым агентом, работающим против нас уже много времени. И странно как-то, что Гейдрих не нашёл ничего подозрительного в его биографии и никакой причастности к провалу операции по Пальме. Или у него всё-таки есть подозрения и он специально подсунул мне этого Штирлица, чтобы проверить, поведусь ли я на заключения комиссии или начну копать дальше, либо опровергнув, либо подтвердив его сомнения? Но ведь Гейдрих ничего не знает о нашей случайной встрече в Бонне. Или как раз знает? А вдруг этот Штирлиц всё-таки не шпион, а работает на Гейдриха очень давно, и этого нет ни в одном досье, которые он мне прислал. И теперь проверяет, вспомню ли я этого человека, а если и вспомню, то доложу ли ему? Нет, это слишком сложно, так не бывает. Да и негде было их путям пересечься. Хотя… этот Штирлиц мог бывать в Германии инкогнито и быть завербованным Гейдрихом ещё в конце 20-х. Да нет, это вряд ли… Ладно, проштудирую-ка я это испанское дело более тщательно, и ещё надо послать несколько запросов по неясным моментам, совсем почему-то не затронутым проверочной комиссией.»
С этими мыслями Шелленберг встал из-за стола, подобрал разбросанные по полу книги, сварил крепкий кофе и взялся за работу.
х х х х х х х х х х
— У меня есть для Вас две новости, одна хорошая, а другая — не очень, и, не дав Вам выбора в этом деле, я начну с хорошей, — объявил Йост Штирлицу, когда с приветствиями было покончено.
— Я бы тоже попросил Вас начать с хорошей, — Штирлиц приятно улыбнулся своему начальнику.
— Прекрасно, — подтвердил Йост, хотя, судя по его тону, он вовсе не находился в хорошем расположении духа. — Итак, хорошая новость заключается в том, что с Вас сняли все обвинения по провалу дела Пальмы и Вашей карьере, да и жизни тоже, в данный момент ничего не угрожает. По крайней мере, насколько это связано с этой испанской катавасией.
— Я очень рад это услышать, — совершенно искренне отреагировал Штирлиц, — я уверен, что Вы приложили к этому немало усилий.
— Я всего лишь говорил правду, а также напомнил им, что был изначально против назначения Хагена в качестве руководителя этой операции. Но меня редко слушают.
— Понимаю, — сочувственно покачал головой Штирлиц, — надеюсь, Ваше начальство сможет сделать соответствующие выводы.
— Оно уже сделало! — недовольно ответил Йост.
— Что-то не так? — осторожно спросил Штирлиц.
— По-видимому, я стал неудобен в Берлине и меня отправляют в Судеты. Я уезжаю через неделю.
— Организовать отдел контрразведки на территории, которая вот-вот вернётся в лоно немецкой культуры и порядка? — с энтузиазмом, достойным лучших учеников Геббельса, поинтересовался штурмбаннфюрер.
— Нет, мне доверено командование айнзацгруппой Дрезден, созданной для подавления сопротивления той части населения, которая, не принадлежа к арийской расе, может оказать нам противодействие, — не скрывая своего недовольства, объяснил Йост. Было ясно, что он рассматривал своё удаление из Берлина как своего рода опалу, даже если подобное назначение и считалось признаком особого доверия.
— Надеюсь, я отправляюсь с Вами? — с радостной уверенностью спросил Штирлиц, хотя подобная перспектива его вовсе не прельщала.
— К сожалению, нет, — действительно с сожалением в голосе ответил шеф.
— Но почему? Вы же только что сказали, что с меня были сняты все обвинения. Почему я не могу сопровождать Вас в Судеты?
— Таково решение Гейдриха, а спорить с ним, как известно, будет себе дороже.
— Чем же я мог привлечь внимание самого группенфюрера?
— Вы же посылали ему отчёты из Бургоса по поводу того, как протекала операция по поимке Пальмы, видимо, они ему понравились и, возможно, он даже жалеет, что не отнесся к ним с большим вниманием. Хотя, конечно же, он этого никогда не признает.
— Вы сами мне посоветовали мне это сделать, — услышав обиду в тоне своего шефа, напомнил Штирлиц.
— А что мне ещё оставалось? — философски пожал плечами Йост, — я тоже получал свои собственные распоряжения по этому поводу. Вся операция была на контроле у группенфюрера. А теперь я перейду к другого рода новостям, которые не очень хорошие.
— Я думал, невозможность сопровождать Вас с Судеты и является плохой новостью. По крайней мере для меня.
— И для меня тоже. Мне кажется, мы бы хорошо с Вами сработались, мне нравится Ваша методичность в подходе к любым непростым делам. Да и к простым тоже. Но увы, по распоряжению Гейдриха Вы переходите в распоряжение его протеже в качестве аналитика.
— И у этого протеже есть имя? Вы же понимаете, я совсем недавно в Берлине и мало кого ещё знаю, да и мне было не до кулуарных сплетен.
— Я думал, его имя должно было быть Вам известно ещё в Испании. Группенфюрер его везде продвигает, и те, кто хотят оказаться у него на хорошем счету, уже начали возносить этому красавчику дифирамбы. Вам имя Вальтер Шелленберг ничего не говорит?
— Да, я, кажется, слышал это имя и именно в разговорах о группенфюрере, но практически ничего о нём не знаю.
— Вот и познакомитесь. Вам велено явиться на новое место службы в ближайший понедельник. Вот здесь, — Йост протянул своему уже практически бывшему подчинённому официальный коричневый конверт, — все инструкции и Ваше новое удостоверение, хотя Вам и придётся ещё оформить в нашем отделе кадров кучу других бумаг. Кстати, Ваш новый шеф моложе Вас лет на десять и к тому же ниже Вас по званию, он всего лишь гауптштурмфюрер, да и то всего лишь с августа этого года. Впрочем, судя по тому, какими темпами движется его карьера, он скоро Вас перепрыгнет по служебной лестнице и я не удивлюсь, если и меня тоже.
— Теперь понятно, почему Вы говорили о плохих новостях, — задумчиво произнёс Штирлиц. — Но меня больше удручает, что я не могу отправиться с Вами в Судеты.
— Хотелось бы Вам верить, — без большой убеждённости произнёс Йост. — Может, наши пути ещё пересекутся. Ну а пока идите. У меня ещё куча дел по подготовке к этому ответственному назначению, и, к сожалению, я не могу рассчитывать на Вашу помощь.
Х х х х х х х х х
Всё утро понедельника было посвящено походам по разным кабинетам, заполнением кучи бланков, получением дополнительных документов и другим прелестям бюрократии. Штирлиц был рад, что успел хотя бы частично справиться с этой задачей и прибыть к назначенному времени, а точнее, к двум часам дня к кабинету своего нового начальника. После разговора с Йостом на предыдущей неделе прошло всего несколько дней. За это время ему мало что удалось выяснить о любимчике Гейдриха. Штирлиц с сожалением констатировал, что он почти никого знал в Берлине и ему придётся срочно заводить много новых полезных связей, а также оживить те, которые ему удалось установить, находясь за пределами Германии. Первым из таких уже знакомых ему людей был гауптштурмфюрер Курт Айсман, с которым они пересекались в Испании по делам.
Офицер, проводивший Штирлица по коридору к кабинету его нового начальника, лишь указал и дверь и коротко заметил:
— Гауптштурмфюрер Вас уже ждёт, — и удалился по своим делам.
Штирлиц для приличия постучал, но, не получив никакого ответа, решил всё-таки зайти, не ждать же ему в коридоре, пока начальник собственноручно откроет ему дверь. Войдя, он тут же отдал салют и замер на месте в ожидании приглашения. И только в этот момент он понял, что отдавал салют не человеку за столом, а креслу, высокая спинка которого была развёрнута к двери. После короткого замешательства ему на помощь пришла чья-то рука, помахавшая ему из-за спинки вышеупомянутого кресла и указавшая большим пальцем на свободный стул около стола. Штирлиц понял, что его начальник просто развернул своё кресло на 180 градусов и сидел лицом к стене. Весёлый смех и обещание встретиться, когда появится свободная минутка, подсказали Штирлицу, что его шеф в этот момент говорил с кем-то по телефону. Его поразила подобная манера знакомства с новым подчинённым, но выбирать не приходилось. Пожав плечами, он сел на указанный стул и стал терпеливо ожидать окончания телефонного разговора, исподволь рассматривая обстановку в кабинете и, основываясь на увиденном, пытался составить представление о характере и привычках своего нового босса.
Задача оказалась не из лёгких; всё кричало о несовместимых противоречиях, которые неизвестно каким образом уживались в характере одного человека. Например, два книжных шкафа с аккуратно подобранными корешками книг, образовавшими идеально прямую линию на каждой из полок, свидетельствовали о приверженности порядку, но хаотично разбросанные по столешнице папки, книги и письменные принадлежности свидетельствовали об обратном. Внушительных размеров кушетка у одной из стен наводила на мысль, что хозяин кабинета был трудоголиком и нередко оставался в этом помещении на ночь. Обшитый черной кожей столь необычный для рабочего кабинета предмет мебели был строгих очертаний, но две подушки по краям были украшены пёстрой вышивкой с цветами, бабочками и даже херувимами, не хватало только кружавчиков по краям.
За этим-то сложным занятием по составлению характера шефа из совершенно противоречивых деталей и застал своего нового подчинённого Шелленберг, когда закончились пять минут, отмеренные им самим для телефонного разговора, единственной целью которого было выбить из колеи своего подчинённого.
Резко развернувшись на кресле лицом к Штирлицу, Шелленберг небрежно бросил телефонную трубку, вскочил с кресла с резвостью чёртика из табакерки и, обогнув свой стол, направился к штурмбанфюреру, протягивая правую руку для дружеского пожатия. Замешкавшись, Штирлиц даже не успел стереть удивление со своего лица от подобного обращения и ответил взаимностью чисто по инерции. Его новый начальник был явно большим оригиналом. И непозволительно молод. То есть да, Йост предупредил его о разнице в возрасте, но русский разведчик не ожидал подобной разницы. Было такое ощущение, что гауптштурмфюреру ещё не исполнилось и двадцати. Он улыбался, как восторженный ребёнок, которому родители только что вручили ту самую игрушку, о которой он просил уже очень давно. Большие, хоть и несколько глубоко посаженные голубые глаза излучали радость не то от этой конкретной встречи, не то от жизни в целом. Ещё большую детскость образу придавала округлость лица, растопыренные уши и короткая, но, как показалась Штирлицу, не совсем по уставу стрижка. К тому же его начальник был в гражданском костюме, что ещё больше выбило штурмбанфюрера из колеи, и он стал серьёзно сомневаться, что находится в правильном кабинете.
Шелленберг не дал ему опомниться. Он сразу же уселся на соседнем стуле и восторженно (именно восторженно) потребовал: «Ну, рассказывайте!»
— Извините, гауптштурмфюрер, что именно Вы хотите, чтобы я Вам рассказал? — всё ещё не придя в себя, официальным тоном спросил Штирлиц.
— Свою биографию! — как само собой разумеющееся, подсказал Шелленберг. — Я прочитал Ваше личное дело, оно весьма оригинально, но увы, составлено в лучших традициях бюрократизма и не даёт никакой возможности узнать Вас как человека. У Вас есть 20 минут.
— Чтобы подумать?
— Нет, нет, чтобы изложить Вашу биографию. О чём Вы собрались думать? Это ведь Ваша биография или…?
— Конечно, моя, — быстро ответил Штирлиц, — хотя я и не знаю, что именно отображено в моём личном деле.
— Тогда начинайте! — потребовал Шелленберг тоном, от которого Штирлицу стало не по себе. Солнечный мальчик исчез, уступив место оскалившемуся хищнику.
