Свита

Звезды старались отвернуться, но маленькая драма, разворачивающаяся между двумя человеческими душами, слегка пьяными и повеселевшими после ужина, больно манила их серебряные лики. Эйфория тонет, пытается найти воздух, но не заходит, и это ее смешит, веселит так, что она задыхается, царапая горло и раздирая связки ногтями. — Да заткнись ты… Митя смотрит так, будто глаза у него вот-вот разобьются, и полетят осколки вперемешку с солеными глазами. Вскроют кожу и будут жечь, будут делать больно, так, что задыхайся и рыдай. Свежие, зияющие раны, посыпанные солью. Боль, выворачивающая наружу. Боль, заставляющая молить о смерти, греховная боль, терзающая душу. Митя смотрит с такой живой болью, что в животе у Николая сворачивается в клубок довольное чудовище. Сладко-сладко мурчит, перебирает окровавоенными лапами, воняющими мертвечиной. Митя выглядит, как котенок, которого схватили за шкирку и приложили об стену. Николя выдыхает облачко пара прямо ему в лицо. Митя машет головой. Пытается не сорваться. — Ты невозможен, — легко, спокойно сходит с его покусанных губ. Скука в глазах дрожит, грозязь обернуться испуганной истерикой. Николай помнит это выражение лица. Такое оно было, когда Митя изо всех сил сжимал губы, скрывая боль от разорванной кожи. — Просто невыносим. — То-то ты тогда, помнишь, как глупая дурнушка подо мной скулил. Просил. Просил, Митенька. — Николай улыбается; упивается тем, что может себе позволить говорить подобное, возбуждать воспоминания, напрягать своим обществом. — Помнишь? Николай уверен в том, что сейчас ему все можно. Митя перед ним старается держать лицо, не уходить, не плакать, не выказывать признаков слабости. Мурчащее глубоко в животе чудовище обдает внутренности горячим дыханием, и Николай повинутся, кладет ладонь на щеку Мити. — Мить, ну?.. — Помню, — цедит Митя. Он хочет сказать что-то еще, но прикусывает язык и… Николай улыбается, задерживает тяжелое, триумфальное дыхание. Митенька отводит взгляд, Митеньке неприятно ощущать касание его пальцев, Митенька боится. — Пусти, все, — мотает он головой, убирая его руку, стряхивая с себя его прикосновение. — Довольно. Митя смотрит мрачно. Взгляд наполнен желанием жить, которое так легко спутать с истошно вопящими мольбами о смерти. Чернильная тьма неуверенно колышется на грани темной радужки. — Хватит вести себя, — медленно начинает Митя, — будто у тебя кроме этой мерзости ничего нет в голове. Я не желаю вспоминать эти ошибки, и уж тем более хочу забыть это все. Его тело дрожит — юное и словно вырезанное из мрамора, смуглое, как воздух в комнате, горячее, желающее и желанное. Николай оставляет укусы, пятна, Николай покровительствует, Николай хриплым от желания голосом бормочет, чтобы тот не дрожал. Митенька резко выдыхает, пихает в грудь: «Прекрати, это… отвратительно, мерзко… п-пусти…» — как заведенный шепчет разумное и логичное. Митенька вытягивается в струну, горбится-выгибается, ерзает — непривычный к подобным ласкам, млеющий от простых касаний, скромно-трепетно подставляющийся под родные руки, которые делали больно, но были теплыми, надежными, содранными о гитарные струны. Николай обдирает его кожу — забирается внутрь, холодом остается в груди, трупной вонью в глотке, куда течет его же, Николая, слюна. Поцелуи — мерзкие. Поцелуи — жгут. — Тогда ты не был против. Николай обманчиво нежно кладет ладонь Митеньке на щеку. Стыдливо дрожат ресницы звезд-наблюдательниц. Николай нависает, вдавливает в постель всем своим весом, плоть к плоти, стон к стону. Митя плачет. Жаждет-жаждет-жаждет. Николай понимает, что от переизбытка похоти и от всей мерзости. Впервые, и так много, с тем, кто днем таскал за уши и хватал за кисть, пихал пальцы к самому пламени свечей, колол иголкой и шипел-рычал-бранил. Николай опасается — и зажимает его рот ладонью. — Назовешь это все ошибкой? Митя закрывает глаза, зажмуривает; слезы затекают ему в уши. Он ерзает, приподнимает ноги, коленями сжимает самые ребра Николая, притирается, чтобы ощутить больше, чтобы было жарче, чтобы пожар разгорелся сильнее. Лицо полыхает так сильно, что Николай ладонями чувствует исходящий от щек жар. Он и сам румяный. Убирает руку. Слышит тихое-тихое, как ночной шелест той же листвы за окном, «Пожалуйста… Не останавливайся…» — Мить… Николя накрывает его дрожащие губы своими, ладони кладя на щеки. Митя вновь плачет, как и тогда. Николя уже привык к этим слезам. По-другому с ним Митенька и не может. Ровно как и тогда же, утягивая за запястье навстречу порокам, Николя шепчет тихое: — Никто не узнает… И сквозь слезы улыбка Мити выглядит острой и хищной. Мерзко, как возлечь с трупом. Желанно в своем запрете.