Свита

От жары Митина кожа раскалилась в высшей степени и взмокла, стала лосниться, точно стриженная шкура загнанного гнедого коня, вот-вот вернувшегося с гор под властью бурного джигита. Тронь ладонью — и кожа прикипит к блестящей от пота упругости, скрытой по большей частию во многих местах тканью брюк и воздушной сорочкой, расстегнутой на половину пуговиц. Остальные вяло стягивали полупрозрачную ткань. Ее тонкость художественными складками налипла на рельефную кожу спины, какая должна принадлежать античной статуе, но никак не живому юноше, сотканному из плоти и пропитанного горячей кровью. Бекеша, вся кучерявая от налипшего снега, предусмотрительно покинула комнату на руках сонной Леськи, давившей зевки в кулаке, и Ингвар только сейчас вздумал оторвать жадный взгляд от приятеля, чтобы взглянуть на часы — почти полночь. Почти полночь, а они, вернувшись с по-детски бурной и веселой прогулки, какой предшествовала посиделка у Йоэля, сидят в полумраке спальни, пьют чай и молчат, настаивая воспоминания о недавнем хохоте, беге, оканчивающимся падением в снег, смешанных прикосновениях во время невнятной, кошачьей возни, и об электрическом взгляде глаза в глаза, сказавшим все-все, пока ловящие воздух губы, смеясь, скрипели «Слезь ты», «Тяжелый, как кабан!..», «Куда!..» — когда ледяная, мокрая ладонь сунула снега под шинель и блузу. Они смеялись так, словно выпили море вина, задыхались, как умирающие; лица болели на местах обозначившихся морщин, тела ломило, а сердца — отогревшиеся в этой холодной провинции — вынуждали воспоминания отпечатываться глубоко внутри вечными ожогами. Все еще улыбающийся Митя тяжело выдохнул, оторвавшись от чтения, и стянул промокшую сорочку. Сидящий совсем рядом Ингвар, давно уже расстегнувший блузку и спустивший ее с ключиц, крепко-крепко поцеловал Митю в солоноватую, горячую кожу на плече, увитом мускулами, за что получил взгляд, наполненный еще не выветрившимся весельем и — совсем чутка — недопониманием. — Давай вслух, — тихо попросил Ингвар, ложась спиною на постель. Митя вздохнул и прочистил горло. — For several days ensuing, her name was unmentioned by either Usher or myself: and during this period I was busied in earnest endeavors to alleviate the melancholy of my friend. — Голос его, как и всегда, когда он говорил на ином языке, становился чуть мягче, бархатистей, ластился, как кошка, разливаясь по натопленной спальне мурчащей мелодией, слов которой Ингвар мало осознавал, по большей части увлекаясь чужою голою спиной, рукой, держащей альвионский журнал, и теплотою речи. — We painted and read together; or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar. And thus, as a closer and still closer intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit, the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe, in one unceasing radiation of gloom. Под конец его голос странно охрип и упал. Ингвар медленно сел; меланхолия альвионских поэтов и писателей казалась ему излишне пафосной и чистой, похожей на изысканное, хрупкое украшение, тоска которого заключалась в осознании его недолговечности. В русской тоске было не украшение, но живая душа, измаранная в грязи пороков и безнадежная в слепоте к своему израненному сердцу. Митя повернулся к Ингвару, положил ладонь на его лоб. — Ты горячий. Ингвар закатил глаза. — Переволновался из-за книги. — Конечно. Это не твой хваленый пошлый Чехов. Ингвар словил его руку, вынул из его пальцев журнал, положив его на столик у окна, и с необычайным трепетом поцеловал чужую шею. Пальцы Мити, лежащие в его ладонях, дрогнули. — Дай дочитать; интересно же… Ингвар оседлал его, как-то делал сам Митя еще на улице, в разворошенном сугробе. Столько радости от возможности базнаказанно дарить поцелуи Ингвар и не мыслил когда-либо испытать, но вот он целует прелестный изгиб классической шеи, посаженной на крепкие плечи и гладкие ключицы, и объект его пылкости не принимает никаких попыток высвободиться из сладкого плена. — Много интересного в меланхолии? — А в подобном? — красноречиво выдохнул Митя, но, вопреки своим словам, вынул пальцы из рук Ингвара и легким движением снял с его плеч блузу; та скользнула ниже и уцепилась за локти, как дамская накидка. Горячие пальцы прошли путь от позвонка на загривке до поясницы. Едва пальцы подлезли под брюки, как Ингвар вскинул голову и поцеловал Митю уже в ухо. Тот хихикнул: — Ну вот, оглушил. Отстранившись, Ингвар заглянул ему в глаза — ровно как тогда, на улице. — Можно тебя поцеловать? Митины глаза взглянули с почти детским изумлением, и это искреннее чувство Ингвар принял за остаточное наслаждение от их распахнутого веселья, ставшего эталоном их близости. Не дождавшись ответа, Ингвар подался ближе и ощутил, так интимно и распахнуто, как дрогнула его нижняя губа. Это поразило Ингвара до крайности. — Ты плачешь? — Митя крепко обнял его и повалил за собою на постель, но испуга Ингвара это не умалило: — Почему ты плачешь?.. — Потому что ты дурачье. — Вот спасибо!.. И обнимались — кожа к коже — пока не заснули, счастливые и обернувшие нежные мечты в действительность, пускай и ночную, но от того не менее настоящую.