Водоворот

Мицки открывает глаза резко, сон уходит моментально, как бывало в самые тяжёлые дни, когда он вздрагивал от каждого шороха в своей квартире, или когда на миссиях он неосмотрительно отключался, совсем выдохшись. И первое, что он замечает — с телом что-то происходит. Что-то… такое резкое, лёгкое, будто ощущение, когда вытаскиваешь кунай из раны, и она может зажить. А второе, что Мицки уже видит, — это незнакомая пожилая женщина, с сухими руками и выцветшими, сероватыми, когда-то алыми, волосами, в простом, мягком, голубоватом кимоно. Чужая женщина. Взволнованная тем, что он проснулся. Проснулся не в комнате Узумаки. В один миг сердце сжимается и кошмар проходит во всё тело, разгоняя пульс. Мицки судорожно, коротко вдыхает, улавливая запахи больницы, чувствует, как он прикреплён к кушетке, как над ним горят лампы, рядом гудит что-то и пищит, и ужас затапливает всё сознание, вырываясь из тела волной силы, зелёной вспышкой. А сердце сжимается в моменте от боли, предательства — он замечает рядом с чужой женщиной Карин, чувствует где-то здесь же и госпожу Кушину, и боль, ужас совсем захватывают сознание. Всё вокруг загорается зелёным от его чакры. А потом он слепнет от ярко-белого, чужого света. *** Они успевают только увидеть, как глаза Мицки затапливает настоящий ужас, и их отталкивает от операционного стола какой-то ударной волной. Чакра вокруг Мицки так отчаянно, болезненно сверкает зелёным, словно бы выжигая воздух, всё живое, и стремительно расходится во все стороны, со скрежетом перекручивая стол под ним, отбрасывая стол с инструментами, корёжит стены и пол. Кушина еле успевает покрыться чакрой девятихвостого сама и прикрыть хвостом Карин с Хиро-сенсей, как эта зелёная, кислотная, ядовитая чакра врезается в них, шипя, и правда, как кислота, и вокруг расходится особенный, какой-то зловонный запах от этого, бьёт по всем ощущениям опасной сенчакрой. Кушина с Курамой замирают растерянно, потрясённо смотря на маленькое, хрупкое тело, что так отчаянно вспыхивает крохой такой уничтожающей силы. Боруто в коридоре еле успевает сжать руку и активировать печать на Мицки, закрывая его внезапно полыхнувшую чакру, и против каких-либо правил кидается в операционную, слыша скрежет и удары, чтобы увидеть — как из-за печати владения, зелёная, полыхающая чакра вокруг Мицки исчезает, а он без сознания падает с словно перекрученного операционного стола, на расколотый кафельный пол. Мама стоит в полной готовности, с покровом хвостатого, закрывая сестру и наставницу, и на оранжевом покрове, как кислота шипит зелёными, угасающим пятнами чакра Мицки. Вокруг всё раскидано и двери в трещинах от ударной волны, будто тут какая-то бомба взорвалась. И стоят они в этом перевёрнутом моменте в полной растерянности. — Это… это была природная чакра?.. — Хрипло выдыхает Хиро-сенсей, тяжело опираясь на стену. Карин как-то потерянно вообще опускается на пол, пока мама так и стоит, замерев. Боруто и сам в шоке, надо усилие приложить, чтобы двинуться, но всё же он подходит на каких-то холодных ногах к Мицки и осторожно берёт его на руки, поднимая с холодного и пыльного от осколков пола. Он старается как-то придержать его голову — совсем не понимает, что там с операцией случилось — и зовёт маму. Та наконец-то сбрасывает оцепенение, и оранжевый покров стекает с неё, исчезают полоски на щеках и глаза становятся обычными. — Что с операцией? — Всё. Он цел. — Как-то в трансе, гулко отзывается она, и Боруто облегчённо выдыхает. Так, ну хотя бы это хорошо, понятно. Помогает немного успокоиться, и он лучше берёт на руки Мицки, прижимает к себе и выходит в коридор — в разбитой операционной им нечего делать. Так ведь? Там, правда, Боруто растерянно замирает, потерявшись от ошарашенных лиц сбежавшегося персонала больницы. Те с таким же шоком смотрят за него на покорёженную операционную. Да, такой всплеск силы да и шум сложно было не заметить. Узумаки выдыхает. — Где свободная палата? — Всё же разрывает он захватившее их всех оцепенение, и кто-то из ближайших работников дёргается, показывает рукой и ведёт его мимо ряда дверей и окошек, конечно же, в одиночную палату. А в коридоре тоже какое-то движение начинается, наверное, собираются всё убрать и починить. Боруто же укладывает Мицки на кровать и осторожно расправляет пряди волос, силясь рассмотреть — осталось ли что-то после вскрытия. Маленький шрам или обрезанный клок волос. Но ничего, будто ничего не было, даже волосы такие же. Он шокирован этим и садится рядом, дожидаясь, когда же придут остальные, просто разглядывая Мицки и думая, что же это пошло не так, и откуда взялась такая сила. Он моргает, и джоган послушно вспыхивает, но… Мицки, как был слабым, истощённым, с поломанной чакрой, так ничего и не изменилось. Немного улучшилось — он не умирает, и нет каких-то сбоев, что были из-за этих приступов боли, рубца — но всё равно такой волне неоткуда было взяться. Его чакра по-прежнему иссохшая, лишь пару капель остались. А ещё непонятно, что вообще это спровоцировало, но сейчас Боруто просто ждёт, когда мама придёт. Или Карин. Первой к ним, и правда, врывается мама, и сразу мечется к Мицки, зарываясь руками в волосы, ощупывая, осматривая, и даже расправляет над ним руки, проверяя. Она так растеряна и взволнована, что Боруто и сам заново начинает переживать, несмотря на то, что ему мигом стало легче, когда он узнал, что дело с рубцом закончено хорошо. Его чуть не потряхивает, когда мама оседает на койку рядом, потерянно смотря на Мицки. Будто не ждала того, что обнаружила, будто не знала, что такое возможно. Да что вообще? — Мам, что случилось? Ты сказала, что с операцией закончили, что это было? — Нервничает он от потерянного лица мамы, тормошит её за колено. Та вздрагивает и вскакивает, носясь по палате, и машет руками, и волосы топорщатся, от чакры гудит вокруг. Боруто, кажется, он от волнения сейчас сам отключится рядом с Мицки, особенно, когда Карин заводит в палату их наставницу, и они обе тоже в шоке рассматривают парня на кушетке. — Да что такое?! — В конечном итоге срывается он, подрываясь со стула. — Что это было?! Что с Мицки такое, что вы, будто понятия не имеете?! Ты же сказала, что он в порядке, так какого хрена происходит?! — Да чтоб я знала! — Орёт мама в ответ. На какое-то время они все так и застывают напряжённо, но потом Боруто сжимает кулаки, тяжело садится обратно на стул, а мама выдыхает облако пара и старается успокоиться. Волосы опадают на плечи, сестра с наставницей пристраиваются на краю кушетки. Боруто ждёт, старается не беситься, когда мама успокаивается и с такой грустью, болью смотрит на спящего Мицки, тоже присаживаясь на край кровати. — Так что было-то с самого начала? — Глухо спрашивает Боруто, потирая лоб и стараясь не переживать. В конце концов и не такое ему приходилось переживать, и он умеет себя держать в руках. Шиноби же. Тем более Узукаге. С маленьким таким хрупким чудом, как Мицки, это, правда, почему-то сбоит, и сердце его подводит. Как и нервы. — Всё шло обычно, ничего странного не было, кроме его регенерации. — Наконец-то отвечает ему мама, и на этом моменте лицо закрывает устало. И что-то такое болезненное в этом… — Ему никто не помогал. Правда, никто не помогал. У него была обширная открытая травма головы, не знаю даже был ли повреждён мозг или нет… но ему не помогли — это где-то в лесу было, потому что он сам себя залечивал и… — Она останавливается и вздыхает тяжело. У Боруто уже от этого в груди перехватывает, а мама ещё не закончила… но что может быть хуже? — Пока он регенерировал к его мозгу прилипла земля и кусочек веточки. Кости срослись быстро, и организм не мог избавиться от этого мусора, так что покрыл его рубцовой тканью. Боруто знает про медицину мало, но услышанного более чем достаточно, чтобы понять — как всё было плохо. Как ужасно. Как наверняка страдал Мицки, сам выкарабкиваясь из этого. И сердце сжимается почти что реально, слёзы в глазах собираются, и ему приходится зажмуриться и вцепиться в волосы, чтобы успокоиться. Мицки должен был умереть. Практически обязан — кто бы выжил после подобного? — Ему наверняка поначалу было гораздо хуже, чем здесь с этими приступами. — Добавляет Хиро-сенсей в застывшую тишину, и Боруто давится болью, слезами, судорожно втягивает воздух — поверить невозможно, что это чудо пережило столько ужасной, невыносимой боли, прошло через подобный кошмар. Его даже подташнивает оттого, что он представляет совсем расколотый череп с вывороченными мозгами. Чем же Мицки такое заслужил? И почему никто ему не помогал? Зачем его довели до того, что он и сейчас помощи боится, как огня? Боруто до стука сердца в голове разрывает между жалостью к Мицки и злостью за то, что он страдал один. Такой маленький, хрупкий, несчастный… — Ладно… — Сжато выдавливает из себя Боруто, стараясь взять себя в руки. — Ладно, но сейчас уже хорошо? Уже не будет страдать? — Он, наверное, слишком жалобно смотрит на маму, что такая же растерянная, будто побитая. — Я всё вычистила, и рубцовую ткань и мусор, он сразу же регенерировал, даже не смотря на то, что мы держали его клетки… — То есть хорошо, да? — Да… — Отрешённо кивает мама. — Я больше ничего не нашла… Он здоров, будто ничего не было. Боруто выдыхает, и, кажется, у него внутри всё куда-то падает от облегчения. Мицки больше не будет мучаться. — Хорошо… — Облегчённо выдыхает он. Мама так же отрешённо кивает и губу закусывает. Боруто старается не сорваться дальше. — Что тогда это был за всплеск? Откуда та чакра у Мицки? — Не знаю. — Отзывается мама. — Но это была природная чакра, а это… это, наверное, самое сложное, что можно освоить — если сделать что-то неверно, то и умереть можно, насколько я знаю. Да? — Обращается она к наставнице, и та кивает. — Но у Мицки ничего такого нет. Он вообще почти пуст. — Возражает Боруто — он же знает, видел его чакру. Даже простой у него мало, и она вся потухшая, высохшая, и неоткуда взяться бы сенчакре. Невозможно. Тем более… как бы Мицки её освоил? Впрочем, с этим странным созданием ничего непонятно, но своим глазам Боруто верил, но так же чётко видел зелёную чакру, покрывающую его. И это совсем не сходится. — Я тоже не понимаю. Но когда я всё промыла, изъяла грязь, то его тело, будто мигом активизировало какие-то резервы, мигом всё заросло, я еле успела раствор забрать, куда там вернуть на место отрезанный кусок… Его вообще не остановило то, что мы сдерживали клетки от регенерации. Да и показатели все резко увеличились, будто плотину прорвало… — Хмурится мама, обдумывая что-то и гладя Мицки по руке. — То есть… этот рубец ему мешал и силы тратились на это… А когда ты его достала, то это и вызвало всплеск? — Ему от таких выводов становится достаточно спокойно, и это логично, всё прекрасно укладывается, и дальше… Дальше обещает быть прекрасно. Боруто выдыхает от облегчения уже. Только сестра нервно очки поправляет и виновато, испуганно косится на спящего Мицки. — Нет… природная чакра появилась когда… — У Боруто снова сердце сжимается нехорошим предчувствием. — Когда у него зажила рана и он пришёл в себя. И испугался. Вот теперь внутри Боруто всё лопается с оглушительным звоном, и осколки сыплются в тишине. Карин от его застывшего взгляда и даже дыхания, сама губы жалобно сжимает и плачет почти. — Что?.. — Хрипит он задушено, не в силах поверить. Сестра глаза отводит, а мама хмурится. Боруто колотит почти от того, что Мицки столкнулся со своим кошмаром. С одним из кошмаров… Он помнит, как Мицки дрожал в его руках, пока Карин обследовала, помнит как плакал, как потом лежал совершенно измучено и уничтожено. Мицки был очень уничтожен, а это было всего лишь обследование, ничего больше. А сейчас… что будет сейчас, когда Мицки проснётся и узнает, что был в настоящей больнице, на операции. — Да как?! Как?! Ты говорила — он не проснётся! — От паники, страха за парня срывается Боруто, вскакивая со стула. — Он не должен был проснуться! — Кричит он на маму, от эмоций выпуская свою силу — ровно так же как и она, когда злится. Толку, что волосы не поднимаются, толку, что он, да и Карин, более спокойны из-за отца, но когда происходит вот такое… тогда в Боруто просыпается и это неудержимое, что выкручивает сердце и выпускает наружу гнев. — Какого хрена?! — Он себя почти не контролирует, кулаки сжимает, и всё тело напряжено, и джоган сам вспыхивает. — Я откуда могла знать?! — Взвивается в ответ мама. — Я дала большую дозу, он не должен был проснуться, да и просто залечиться сам! — В отличии от Боруто её волосы от злости поднимаются, и чакра давит, выплёскиваясь наружу. Боруто зубы сжимает от ярости, от боли, от того, что всё так обернулось. И мама ещё тоже взведена напротив… Но после долгой секунды она глаза закрывает, и волосы медленно опадают. Боруто только так и стоит напряжённо. — Я понимаю, что он боится, но мы ему помогали… — Ты не видела, каким испуганным он был, когда Карин его просто проверяла. — Ярость, бессилие и боль так и клокочут в нём, выкручивая сердце — он же обещал защитить Мицки, говорил, что тот здесь в безопасности, что ничего не будет страшного… Обещал… и солгал прямо в глаза ему. Солгал, что это просто лекарство. Боруто так старался убедить Мицки, что он здесь в безопасности, и вот сам теперь и уничтожил это хрупкое, только появившееся доверие. Растоптал, отпинал, как беззащитного слепого котёнка. Он судорожно выдыхает и кулаки бессильно сжимает. Как ему больно. — Я не думаю, что он глупый, Мицки поймет, мы поговорили с ним хорошо тогда, думаешь сейчас он не поймёт? — У мамы в голосе слышится грусть, но она не понимает. Не понимает того, что знает Боруто. Да, можно надеяться, что тот поймёт, что это помощь, но почему-то Боруто уверен — Мицки не поймёт. Не примет. Он просто уверен в этом и задыхается от сжимающегося сердца. — Он слишком напуган был, мам… — Тихо отзывается и Карин, потянув носом. — И сейчас… — Думаете он правда настолько слаб, чтобы с этим не справиться? Всё-таки… он же был шиноби. И справился с этой раной… — Устало, старым совсем голосом замечает Хиро-сенсей. Боруто дрожит, ненавидя всю эту ситуацию. Мама рядом стоит грустная, потухшая, задумчиво и жалостно смотрит на Мицки. Боруто и понимает, что, и правда, ни она ни Карин не могли знать, не могли сделать что-то, но… Но это катастрофа. И Боруто его предал, получается, и злость на самого себя душит до темноты в глазах. Как это ужасно. Как тяжело повисает тишина, когда, всё же судорожно выдохнув, Боруто заставляет себя сесть и вцепляется в волосы. Он зол, бессилен и не знает, что за кошмар будет дальше и как это исправить, и всё это темнотой пронизывает его сердце. — Хорошо… — Несмело выдыхает мама. — Хорошо, тогда несём его домой, он в порядке, так что нечего здесь быть. Будем ждать, когда проснётся, и сделаем вид, что ничего не было. Может он и не вспомнит, а если вспомнит… скажем это был кошмар. Шрама у него всё равно не осталось. — Тц… — Боруто горло сводит от злости. — Думаешь это сработает? — Огрызается он, всё так же тяня себя за волосы. — А вдруг? — Отзывается мама спокойно. — Если дома проснётся, может и не вспомнит, он мало был в сознании… Но… не знаю, можно попробовать вколоть кое-что, и оно может немного замутнить ему воспоминания последние… — Не думаю, что от этого будет толк. — Перебивает маму наставница, и снова повисает тишина. Долгая и душащая. — Ладно. Тогда идём домой… Тут в себя ему уж точно не нужно приходить. — Скованно обрывает мама их рассуждения. Боруто выдыхает судорожно, как-то неловко из-за сжимающей злости двигаясь, встаёт и берёт Мицки на руки, сразу же переносясь в их комнату. Мама с Карин тоже рядом оказываются, но его это не успокаивает. Как и дальнейшие часы, когда, уложив Мицки, он просто сидит и ждёт, когда случится… что-то плохое. Он просто сидит рядом, напряжённо смотрит на Мицки или невидяще куда-то в пустоту, и ни о чём не думает. Не реагирует на попытки мамы убедить его играть обычного себя и то, что Мицки «просто приснился кошмар». Не возмущается даже на то, когда ближе к вечеру Мицки так и не просыпается, а мама всё-таки решает вколоть ему что-то ещё. Ему, кажется, всё равно лучше не будет. Только хуже. И ни на что Боруто так и не обращает внимание, тяжело рвано, урывками дремая ночью, рядом с всё так же спящим Мицки. Только к нервному утру хоть немного его злость утихает, он может что-то соображать и даже изображать, что всё в порядке, просто обычно волноваться за Мицки, когда тот тяжело хмурится и дышит, просыпаясь, наконец-то. *** Просыпаться как-то сложно, тяжело, будто бы он очень устал, и что-то внутри слишком тревожится, совсем не похоже на обычное ленивое утро. Мицки бултыхается в этих ощущения какое-то время, не в силах открыть глаза, да и хоть краем сознания понять — зачем ему это. Почему-то это слишком мутно и тяжело. Давно с ним такого не было… было лениво, а не как будто он вымотан. Но всё-таки постепенно он выныривает из этого, с усилием открывает слипающиеся глаза и мутным взглядом куда-то пялится. Мицки сперва даже не понимает, где он, не помнит ничего. Лишь потом, когда перед глазами на кровать падают алые волосы, а женщина наклоняется к нему и улыбается, он вспоминает понемногу — госпожа Кушина сделала ему лекарство, и он уснул. Наверное, после этого ему так тяжело. Мицки хмурится, стараясь не уснуть и открывать глаза после моргания, пока женщина его радостно обнимает и гладит голову. Это всё понемногу доходит до его какого-то загруженного сознания, доходит и улыбка его Узумаки, что тоже здесь рядом, а потом его мигом дёргает, и он будто куда-то падает, потому что вспышкой в мозгу возвращаются воспоминания. Он где-то в больнице, прикованный к столу и рядом с ним люди — чужая женщина. Но рядом ещё Карин и госпожа Кушина, а он пошевелиться не может и не знает — откуда взялся в этом месте. Это страхом его сковывает, пронизывает холодом до того, что сердце замирает, больно стиснув, совсем как, когда Сарада давно бросила в него кунай, пытаясь убить. Он замирает на вечность, будто слишком медленно видя, как к нему тянется рука женщины. Страх сковывает его, убивая, уничтожая сердце, а потом вспыхивает, и он вскакивает на кровати, отмахиваясь от руки женщины, и в панике бьётся к спинке кровати, в полном уничтожении, смотря на неё, пока из глаз текут слёзы. — Ну, чего ты испугался? Это же я. — Мягко улыбается женщина, а в его пустую от ужаса голову доходит всё. Он наконец-то доверился… поверил мужчине, поверил этой женщине, смирился, захотел быть здесь, захотел слушаться. И они его предали. Солгали. И как и все остальные затащили в больницу, чтобы вскрыть и изучить. Достать секреты отца. Использовать его. Просто использовать, как какую-то вещь. Мицки колотит и тошнит от этого, а сердце болит ещё хуже, чем всегда, болит хуже, чем его голова. Совсем как по отцу, когда он его потерял. Его колотит, и он рыдает, вцепившись в себя руками и вжавшись в дерево спинки. Ему так плохо, что он сейчас умрёт. Так плохо, что доверился и… и эти твари с ним поступили так же, как и все. Это хуже, даже чем то, что ему не дали умереть. Потому что Мицки правда поверил, он правда хотел быть с Узумаки здесь. И соглашался на всё. Как глупо. Он дрожит и захлёбывается слезами от осознания своего ничтожества, своей ошибки, от такого жестокого предательства — ему ведь сказали, что это просто лекарство… И он бьётся в истерике, сильнее вжимаясь в спинку кровати, когда к нему тянутся эти ужасные руки, когда его пытаются успокоить, коснуться снова. Он только плачет и шипит, отмахиваясь от рук. — Тише, тише, тебе кошмар приснился. — Успокаивает его женщина, он только брыкается от её рук. Мицки знает — это был не сон. Он в этом точно уверен. И с яростью, ужасом и болью смотрит на неё, пока его остатки души раскалываются от всего осознания. Женщина замирает перед ним шокировано, а у мужчины лицо кривится болью, тоской, тот тянется к Мицки, но он только отползает дальше. И плачет, плачет ненавидя всё вокруг. Ненавидя их. Он погружается в эту агонию страха и ненависти, и шипит, брыкается, когда мужчина придвигается к нему с другой стороны, загоняя в тупик, чтобы Мицки не мог никуда броситься. — Мицки, послушай, пожалуйста, обещаю, не было ничего плохого. — Срывающимся голосом просит его мужчина, но он лишь с ненавистью кричит, шипит и машет руками с когтями, чтобы его не тронули. Почти задевает, только недостаточно, но Узумаки хотя бы руки к нему так не тянет, пока Мицки с болью и яростью смотрит на него и заливается слезами. Мужчина тяжело сглатывает и сам старается не плакать. — Прошу послушай… — Мицки затыкает его шипением, смазанным с отчаянным криком. — Пожалуйста! — Не сдаётся мужчина, и у самого текут слёзы. Как печально — он расстроен, что Мицки узнал, что он здесь тоже просто мусор, с которым можно сделать всё, что угодно. — Мицки, послушай — твоя головная боль была из-за рубца, мы с Карин его нашли, но исправить это лекарствами никак было нельзя. Пришлось его вырезать, иначе невозможно, и дальше было бы хуже. — Подключается к этому бреду и женщина, тоже стараясь протянуть к нему руки. Мицки шипит и снова вжимается в спинку кровати, но слова слышит, и неосознанно тянется рукой к голове, затылку. Женщина удивлённо глаза открывает. — Ты знаешь, где это было? — Он знает, что там болит. Болело. И… отчего-то он верит тому, что они убрали эту боль, но он же знает, что все просто хотят его крови, изучить и забрать секреты отца. Потому несмотря на эту… помощь — если они и вправду убрали рубец — всё равно шипит на тянущую руки женщину. Да, потому что он точно уже знает, что не может быть хорошо. Даже здесь. И эти люди, как и все остальные. Просто хотят его разобрать, как какую-то подопытную крысу — вскрыть и вытащить всё. — Пожалуйста, мы просто хотели тебе помочь. — Упрашивает его мужчина так жалобно. Нет, нет, нет! Мицки шипит и скалится, голос то и дело дрожит — то нечеловеческим криком, то шипением, а от взмахов рук с когтями вокруг кружится наполнитель подушек, а из-за слёз всё размывается. — Мицки, подожди, у тебя там в ране застрял всякий мусор, и из-за этого получился рубец и было больно. Пойми, его нельзя было убрать лекарствами или чакрой, надо было сделать операцию. Мицки уже окончательно трясёт — они всё давно знали, всё спланировали и просто врали ему. Обманули и заставили слушаться, как собачку. Заставили поверить и довериться, заставили думать, что наконец-то в его поганой жизни может быть хоть что-то хорошее. Ему так плохо от всего этого, что даже не важно — что они там сделали с рубцом, помогли ему или нет. Ему просто кошмарно плохо. А хуже всего от того, что это не от раны, а от… сердца. Мицки окончательно проваливается в истерику и орёт, шипит и бьётся, как безумный, когда его касаются, пытаясь сжать. Он, ничего не видя, шипит и размахивает руками, дерёт мужчину по рукам, чувствуя на пальцах кровь, а потом и вовсе остервенело цепляется зубами в руку женщины, сжимая со всех сил. Она вскрикивает, мужчина сжимает его сильнее, хотя Мицки так и размахивает руками, тянясь, чтобы разодрать ему плечо и руки ещё больше, а рот наполняет горячая кровь, течёт по подбородку. Он дёргается со всех сил, сильнее сжимая челюсти, и, кажется, что-то хрустит, удлиняет когти, и мужчина с вскриком от него отпрыгивает, весь израненный, в крови и порванной футболке, сжимается от огромных истекающих порезов. Мицки выпускает изо рта руку женщины, захлёбываясь её кровью, откашливается от неё, и нервно бросается в сторону, падая с кровати на пол, вскакивает как-то деревянно, тяжело и неповоротливо, будто во сне пытается бежать, и как может шатается к балкону, вываливаясь на перила. Он в панике мечется глазами, не замечая даже — есть ли там АНБУ или нет, и перегибается через широкие перила, наваливаясь на них. — Не трогать! — Кричит где-то позади мужчина, и Мицки дёргается, сваливаясь с балкона, замечая дёрнувшиеся тени, и с глухим звуком, до темноты в глазах, падает на землю. Воздух выходит из тела, все кости трещат, всё больно, глаза закатываются, но он пытается подняться, пытается сбежать. Только тело слабое и слёзы заливают всё. — Мицки, Мицки… — Паникует упавший рядом на колени мужчина, тянет к нему окровавленные руки, но он со всех крошечных сил бьёт его молнией и, так же шатаясь, вскакивает. Его несёт, он спотыкается, всё кружится и ничего не видно, как в тумане, или темноте даже, но Мицки ломится отсюда, хромает к воротам, умирая и от боли сердца, и от падения — теперь у него вообще всё болит. Каждая частичка. Он захлёбывается рыданиями, падает у ворот, но поднимается, проползая немного на четвереньках, и дальше ломится куда-то подальше. Куда-то спрятаться. Убежать. Исчезнуть. Только бы не быть больше с ними. Только не с ними… Мицки не видит ничего, и спотыкается, цепляется за ветки, дерёт кимоно и волосы, руки и ноги, но бредёт. А потом поражённо застывает, услышав впереди кого-то, и испуганно ломится в сторону. В голове паникой орёт, что вокруг деревня и деться ему некуда. И он заливается рыданиями, падает на колени и ползёт в заросли какого-то куста, как дикое животное, испуганно прячась между тонких стволов, обдирая везде кожу и волосы. Он не умещается там почти, сжимается, сворачивается, как может, и лишь из-за пышности ветвей и листьев его не видно, из-за того, как он скручивается, и ревёт там в голос, оплакивая свою же глупость. Убивающую боль. Насколько с ним может быть жестока судьба? Ещё хуже? Мицки захлёбывается рыданиями и отчаянно кусает своё запястье, но конечно же то, что в него вложил Узумаки всё ещё в нем, и он даже убить себя не может, и только отчаянно, горько рыдает, подвывает, совсем не как человек. Он надеется — хотя бы сердце не выдержит, и он умрёт так, если не может себя убить. Но и этого не происходит, его просто и дальше выкручивает от поломавшегося сердца, остатков души, от падения и от истерики, в которой он так же бьётся в кустах, раскалывается горячая голова. Мицки только стонет в голос, ревёт безобразно и вопит, шипит противно, когда к кустам снова подходят Узумаки и пытаются говорить, достать его. Змеи, много белых змей выскакивают из его кимоно, разевают пасти, бросаясь из кустов на людей, но никого поймать не удаётся — мужчины и женщина отпрыгивают, и им приходится просто шипеть, разевая клыкастые расти. А Мицки, скрючившись, и дальше умирать в ненависти, боли и отчаянии. Кошмар его не отпускает, как и истерика, и то, что эти люди где-то рядом, за тонким укрытием веток и листьев, — совсем не даёт расслабиться. И даже когда организм просто больше не может биться в истерике, когда даже слёзы заканчиваются, собираясь уже медленно, через силу, он всё так же дрожит, на холодной твёрдой земле, зажатый стволами и колючими ветками кустов. Так же умирает внутри и не может умереть буквально, хотя он так не хочет больше здесь быть, подчиняться, видеть, что они сделают с особенностями его тела, каких тварей создадут. Как исковеркают секреты отца. Просто не хочет больше… доверять, не хочет этих рук Узумаки. Ему гадко, противно, больно, до того, что почти что выкручивает, и бессильную злость он может сгонять только тем, что до боли цепляется ногтями в свои руки, сжимаясь ещё больше. Всё тело сводит от этого, а от истерики голова тяжёлая, горячая и давит, всё тело так и болит от падения, а кровь стягивает кожу на руках и подбородке, липнет на шее. Мицки думает, что теперь ему хуже всего. Даже когда он получил ту рану, из-за которой появился рубец, ему не было так плохо — да он от боли хотел умереть, даже почти убил себя, да он ничего не видел из-за боли, падал и отключался, потому что его перемалывало это, но тогда было легче пережить. Тогда он ни на что не надеялся, только выживал. А здесь он успел довериться Узумаки. И, как оказывается, — это куда хуже. А главное… он же чувствовал с самого начала, знал, что нельзя, не нужно обманываться, сопротивлялся тому, что это лучшее в его жизни. И всё равно сдался этому напору мужчины, доверился этой женщине. И сейчас умирает от боли, что куда хуже всего остального. Невыносимо. До темноты в глазах от ярости противно. У него так сводит тело ненавистью, что он снова кусает себя за руку, давясь кровью — всё таки сумев прокусить кожу — и злыми капельками слёз. — Мицки, прошу, перестань. — Дрожащим голосом умоляет его мужчина, бросаясь к кустам, но на него только кидаются шипящие змеи, бессильно смыкая снова пустые пасти. — Пожалуйста, успокойся, прошу! Мы просто хотели тебя вылечить! Тебе же так плохо было. — Кажется, плачет Узумаки, падая на землю чуть дальше от кустов, но всё равно близко. Только Мицки не решается к нему тянуться из своего шаткого укрытия. Он хотя бы мысленно может здесь спрятаться, и всё равно, что сквозь листья видит кусочками, как мужчина сидит на земле, зелёную юбку рядом с ним. — Пожалуйста, чудо. — Бессильно срывается мужчина, и Мицки всхлипывает — Узумаки с самого первого раза называл его так, не странно, что, в итоге, он оказался на столе, такое «чудо» ведь нужно изучить. А сколько всего было пока он спал после остальных «лекарств»? Что с ним успели сделать, когда он засыпал после уколов и таблеток? Им оказалось мало, что они до сих пор такое с ним делали? Он подвывает от этих мыслей и жмурится, задыхаясь от боли в напряжённой голове. Как он всё это ненавидит. Но ни судьба, ни боги, ни демоны его не слышат, и он всё продолжает существовать в этом кошмаре, жалко сжавшись в каких-то кустах. И он не может ничего. Даже плакать уже, только зажимать руками уши, и стараться дышать, чтобы голова не лопнула. Хотя это было бы хорошо, наверное, тогда его бы не вернули уже в этот мир, он хотя бы не видел бы, что случится с его телом. Ну, почему он не умер на той чудесной поляне под таким прекрасным кустом ежевики? В той ямке так прекрасно тепло светило солнышко, сквозь дыру в кронах деревьев, так хорошо там было. Так прекрасно. Мицки бы вообще всю свою боль разом выдержал, если бы только мог обменять это на тихую смерть в том прекрасном месте. Вместо этого у него есть только агония здесь и ни капли надежды даже на безумное чудо. Он только сжимается, закрывает глаза и уши, и сидит в этих ужасных кустах, не думая, не слушая, просто ожидая, когда всё закончится. Пусть и через вечность, но пусть закончится… Он, кажется, в кому впадает, или в транс, потому что часы не замечает, только изредка ощущает краем сознания, как отчаянно бросаются змеи на людей, хоть силы уходят и их становится меньше. Но всё же они защищают его, кусают даже клона, а Мицки так уничтоженный и продолжает существовать в кустах. Когда он открывает глаза и немного шевелит затёкшим телом, вокруг уже гораздо темнее и… становится холодно. Босые ноги давно отмёрзли, как и ягодицы с бедрами — тонкий шёлк кимоно совсем не спасает. Ещё и от одной позы всё тело скованно и болит, колет онемением. Он дрожит и обнимает себя руками, и не думая выходить отсюда, только продолжая тонуть в боли и ненависти, сворачивается больше, слегка меняя позу и стискивая зубы от сошедших с ума нервных окончаний, что трясут всё тело. Как оказывается, он отвык в тёплой постели, от своего настоящего положения. Сколько забыл. Узумаки всё также где-то рядом, иногда так идиотски пытаются подходить и говорить. — Мицки. — Зовёт его тихо, жалобно мужчина, не подходя ближе того расстояния, когда кидаются змеи. — Пойдём в дом, прошу, уже солнце садится, холодно будет. Мицки уже чувствует, промёрзнув от земли до тазовых костей, но только жмурится и утыкается носом в свои руки на коленях, сжимаясь и обнимая себя, как жалкая змея, спрятавшаяся в холодной расщелине. Никому ненужное и несчастное, обречённое на муку создание. Узумаки не оставляет его, даже придвигается ближе, хочет залезть в кусты, но Мицки кричит, шипит и бросается змеями снова. И мужчина, задохнувшись, отступает. Где-то вдалеке Мицки немного потом слышит что-то похожее на плач и крики, но только закрывает глаза и сжимается дальше. Мужчина приходит ещё, позже, когда уже, правда, темно, и рядом с ним скрипит фонарь, пробиваясь жёлтым светом сквозь листья. Мицки поглядывает из-за чёлки и поверх рук, дрожа от холода, но игнорирует когда мужчина просит взять его хотя бы одеяло. От холода, правда, броситься на него не решается, и не шевелится, когда Узумаки оставляет одеяло на земле, чуть ближе к кустам. Да и какой смысл? Сюда, кроме Мицки, ничего не поместится больше, и он только снова плачет, тихо, свернувшись и чувствуя, как его оплетают его змеи. Правда, от холода это не помогает, от опустившейся ночи Мицки — ледяной, и вообще не чувствует ног и низ спины. Вот бы так же и сердце замёрзло, избавив его от этого мучительного существования. Отравляющей ненависти. Всю ночь он — то проваливается в бред, просыпаясь от жуткого дрожания, то заливается слезами от всей боли и от ненависти. Дерёт когтями землю, забивая грязью руки, и так горько подвывает, всё умирая и умирая от этого кошмара, только агония не спешит заканчиваться. Мужчина сидит где-то недалеко и слушает его израненные вопли, слёзы, а когда Мицки затихает, пытается снова просить его выйти, пойти домой, понять своё предательство. Впрочем, было ли это предательство, если с самого начала Мицки для него — просто красивая вещь, которой он собирался пользоваться, как захочет? Узумаки ведь сразу прибрал его к рукам, сразу сказал, что не отпустит. Да, затуманил его разум заботой, вкусной едой, красивой одеждой, но Мицки сам виноват, что сдался. Что решил — может быть чуточку хорошо и ему. Сам виноват в том, что ему сейчас так невыразимо больно. Не нужно было забываться, что для Узумаки он просто желанная вещь, и что он действительно просто в его власти. Только вот оттого, что он сам обманулся, ещё хуже, ещё более горько, и даже во рту он чувствует эту горечь, когда снова забывается в тревожном, холодном, изматывающем сне на рассвете. Ночь просто ужасная, холодная и невероятно болезненная. Он, правда, быстро отвык в тёплой кровати от таких вещей, отвык не двигаться, скрючившись в своём убежище, и всё тело болит всё время, не давая ему передышки, сводит напряжением и спазмами, трясёт его как лист на ветру, и пробирается уже во всё тело холодом. Даже в животе, в груди он чувствует холод после ночи, и удивляется — как ещё совсем не отключился, как у него совсем не отнялись сведённые судорогой ноги. И ему так паршиво, что даже обычно завораживающая роса, просыпающаяся утром природа не радуют совсем, наоборот только холоднее из-за влаги в блестящих каплях, из-за обманчивого света далёкого солнца. Ему холодно, плохо, его трясёт, и в голове мутно даже не из-за истерики, а из-за того, что он истощён, доведён. Как будто снова выживает, цепляется за жизнь, после очередного кошмара на миссии. А ещё ему потом жарко становится. Почему-то. И в голове мутит больше, но он всё равно шипит на людей, с трудом осознавая, что мужчина просит его поесть и согреться, выйти. Он даже слов не понимает, подсознательно догадывается, мутными глазами змей видя тарелку с чем-то и уничтоженного мужчину, женщину, что тоже рядом. Его только шатает, и он немного валится на эти неудобные, колючие стволы кустов, даже особо не думая, сломаются они под его весом или нет. Ему слишком плохо, чтобы думать. День оказывается ещё хуже ночи, потому что теперь его бросает — то в жар то в холод, и тело не знает уже — отчего стенать болью. Он снова проваливается в бред, просыпаясь из-за того, что задыхается, или наоборот дрожит, потому что днём совсем не может отогреться от ночи. А прохлада парка не помогает от жара, от того, что голова горит. Единственное, что он может ещё, — это отчаянно отбиваться, шипеть и плакать, свернувшись в кустах. Узумаки всё так же где-то рядом, и к следующей ночи мужчина даже решается вытянуть Мицки из укрытия, и так неудачно он тогда проваливается в тяжёлый обморок, что Узумаки почти удаётся достать его — видимо, он долго не реагировал ни на что, потому что когда приходит в себя замечает мутными глазами, как руки мужчины пытаются раздвинуть кусты. Он обмирает на секунду и моментально заливается слезами, издаёт снова что-то нечеловеческое из горла и снова наотмашь бьёт когтями по этим рукам. Мицки шипит и даже умудряется снова молнией ударить, и Узумаки приходится отскочить, отчего ветви пружинисто бьют Мицки, возвращаясь на своё место, сжимая его и, кажется, поранив лицо. Он заново захлёбывается слезами, снова, через воспалённую голову, погрузившись в ненависть. Каждая минута сознания — для него агония, и даже в бессознание это пробирается к нему, отчего голова только более мутная и больше болит всё. Но он не хочет больше никуда двигаться с этого места. Пусть лучше доведёт Узумаки до того, что тот его просто убьёт. Мицки думает это с ненавистью и снова прячет лицо в руках, жалко сжавшись и дрожа. *** Боруто захлёбывается бессилием и ненавистью к себе, ко всему вокруг, из-за того, что Мицки теперь — совсем как обезумевшее испуганное животное, совершенно лишённое ума. Неясно, как ему удаётся рявкнуть Какаши и Химе, чтобы Мицки не трогали, потому что он давится болью из-за всего этого ужаса, а когда видит, как Мицки мешком валится на землю, слышит этот ужасный звук удара, подвывает почти… и жалеет — лучше бы его поймали… Только сам потом с болящим руками, из которых течёт кровь, которые плохо слушаются, подбегает к нему. Мицки совсем доведён, даже хуже, чем в первый день здесь, совсем заплакан, залит кровью — и самого Боруто и мамы — и видно, как ему больно от падения, как глаза закатываются, как ему плохо от всего. Боруто даже сам почти в истерику впадает, расплакавшись, когда совсем потерявшийся Мицки находит силы на то, чтобы ударить его молнией. Ему только кажется, пока он смотрит за пытающимся убежать Мицки, что и этих порезов, и молнии слишком мало, чтобы искупить вину перед Мицки, чтобы хоть немного Боруто понял, как ему больно и плохо. И что мама рядом, уже целая, останавливает его кровь, не помогает. Он орёт потом на всех из-за ярости и боли — и на маму, и на сестру, и на папу — лишь разрушить ничего не решается, потому что тогда Мицки совсем испугается, и плачет, беспомощно устроившись рядом с этим несчастным кустом, в котором прячется Мицки. Он умоляет его выйти, простить, понять, или хотя бы не доводить себя самого — чувствует, как Мицки что-то делает, из-за того, как печать принадлежности пульсирует. Но ничего не помогает, и он может только сам убиваться, ненавидя себя. Как всё могло обернуться таким кошмаром, если они всего лишь хотели помочь? Спасти это маленькое чудо от боли. Он ненавидит себя за это и только давится слезам, с силой дёргая волосы. Почему-то даже в больнице, поняв, что всё обернётся кошмаром, Боруто не мог подумать, что Мицки превратится в совсем обезумевшее животное, осознающее только страх и ненависть. Он видит только это в мутных глазах, когда всё-таки пытается его вытащить, чтобы Мицки не заболел за вторую ночь на улице. Боруто до этого и не предполагал, что такое животное, и правда, может быть в человеческом лице, в глазах. Но вот теперь он это увидел своими глазами и снова давится криком, застывающим в горле, бессилием и слезами, пока мама залечивает его раны и сама жалостно губы поджимает. Карин тут рядышком тоже плачет, но кому бы это помогло… Даже им, ведь слёзы не помогают, а что там говорить про совсем уничтоженного Мицки, что поскуливает в кустах. Разговаривать Боруто совсем не хочется. Он просто всё игнорирует и сам отказывается от пледа, на котором настаивает отец, и даже от куртки, сидя под деревом и гипнотизируя кусты, в которых днём хоть местами немного видно светлое кимоно, очертания Мицки. Сейчас же ночью его не видно, только иногда так загадочно коротко сверкают золотом глаза и снова исчезают. Боруто только кривится болезненно. Он отказывается уходить куда-то, отмахивается от всех, и отцу удаётся только маму с сестрой уговорить пойти домой, но потом он сам возвращается и садится недалеко. Хочет заговорить, но Боруто слишком раздавлен таким уничтоженным состоянием Мицки и не реагирует. Не может нормально мыслить — ему тоже плохо, хоть вся его злость на себя и боль от бессилия ни капли не перекрывает состояние Мицки. И наверняка даже отдалённо не похоже на его мучение, Боруто-то не превращается в существо, что кроме страха и боли ничего больше не понимает. Толку правда от этого, если помочь Мицки он не в силах. Он замерзает ночью, хотя всегда знал, что горячий очень, и на миссиях вроде спал нормально, но вот сейчас ему холодно, а как тогда Мицки, что совсем слабый, хрупкий и прохладный? Наверное, ему очень больно. Но он по-прежнему отказывается и низко шипит, сверкая глазами из темноты кустов, когда Боруто снова умоляет его взять одеяло, плед, да хотя бы куртку. Но парень и дальше только бросается, отчаянно оберегая себя. Оберегая от помощи, заботы. Боруто бессильно зубы сжимает и снова отходит, задушено плача в стороне. Он понятия не имеет — как помочь Мицки, как уверить его, что они правда хотели только помочь, спасти. И с кошмаром думает, что же такого тогда с ним было, если он настолько боится случившегося, что в его глазах совсем нет осознанности? Вначале он был… хотя бы не настолько невменяем. Хоть какое-то сознание за страхом Боруто видел, видел, как постепенно Мицки успокаивался, но сейчас это абсолютно разрушено, и, кажется, совсем не достучаться до его разума. Как когда он хотел умереть и совсем себя потерял. Только не боялся так ужасно. И как Мицки помочь — Боруто не знает. Да даже просто как его уговорить пойти домой, хотя бы согреться и поесть — он совсем диким стал, не вытащить из этих проклятых кустов. А чтобы просто его схватить и взять, Боруто не позволяет боль и страх за Мицки — тогда он совсем, наверное, с ума сойдёт. И точно не поверит. И Боруто боится сделать хуже. Потому только сам трясётся от холода, снова и снова умоляя Мицки, когда слышит, что тот шевелится, видя, как дёргаются ветки. И надеется, что это не от ветра, что парень его слышит и понимает. Но в ответ только животное шипение и страх. Боруто мучается, изводится здесь вторые сутки, даже от воды отказываясь, и лишь изредка отходит в туалет, но потом так же мучительно возвращается к Мицки, теряя самообладание и так неистово желая его вытащить оттуда, спрятать в тепло и безопасность. Ещё и как на зло днём становится холоднее — зима пробирается даже на их тёплый остров, и ветер меняется, становясь более холодным, резким. В парке это не сразу заметно, но сидеть на земле ужасно холодно, и ужасно страшно за Мицки, что там только в тонком кимоно. Боруто теперь даже жалеет, что не одевал его тепло, но кто же мог знать, что парень настолько обезумеет… что даже бросится с балкона и уползёт раненым зверем, забьётся в угол, неистово защищая себя. Только вот зиму это не остановит, и плевать, что снега здесь не будет — и так уже становится достаточно холодно, а в парке в тени — сыро, и небо хмурится, давит, обещая в эту неделю залить дождями. Боруто пробует уговорить Мицки, но тот даже не всегда шипит на него, и всё равно он чувствует, что парень против, что боится и не послушает ничего. Но он упрямо пытается, потому что просто не может бросить его здесь. И сам принимает только то, что мама сидит рядом, обняв и как-то отогревая, принимает таблетку от того, как раскалывается голова, но не уходит отсюда никуда. А на третью ночь становится только холоднее, он представить не может, как должно быть плохо там Мицки, и дальше давится слезами, изводясь до предела. Сердце лопается от того, как он хочет помочь Мицки. И не может. Просто бессильно ждёт эти ужасные, тяжёлые дни. *** Он не понимает, как дальше меняется ночь или день, сознание то и дело отключается, и перемену времени он не чувствует. Лишь потом как-то случайно понимает, что снова темно. Голова при этом такая же мутная, горячая, а внутри всё болит ужасно. У него уже нет сил на ярость, он все их тратит на пустое шипение, и вся ненависть внутри только тоской гудит, выпотрошив грудь. Только в этот раз это уже беспросветно, и нигде больше не будет ни спасения ни радости, хоть какой-то. Мицки доведён уже даже до того, что шипит не всегда, а лишь убито открывает глаза, когда становится совсем холодно. Тело уже не дрожит, приняв эту температуру, и он почти не двигается, дышит очень медленно и неглубоко, а остаток сил уходит на крик, когда Узумаки снова подходит слишком близко. Тогда ярость ещё хоть немного его приводит в чувство, и потом он плачет от боли того, как плохо телу из-за этого движения. И из-за того, что он не двигается тоже… А потом становится темно, и он думает, что ночь снова начинается, но в небе громыхает, от чего внутри дрожит, и он горько закрывает глаза, обливаясь слезами. Ещё грозы ему не хватало. Узумаки снова пытается его достать, но Мицки вопит горько, и мужчине снова приходится отступить, оставив его рыдать. Дождь начинается сначала мелкий. Капли стучат по листьям громко, но не сразу добивают к земле, только сырость и холод пролезают к Мицки, и даже горячая голова становится прохладной, а он вот-вот почти отключится. И дождь обещает стать сильнее. Узумаки подходит к нему с зонтом — Мицки слышит стук капель по ткани и снова отбивается, сжимаясь оттого, что влага с листьев пропитывает кимоно. Дождь становится сильнее, он глохнет от начинающейся мощной грозы, от рокота грома и дрожит непроизвольно. Его укрытие не помогает совсем, он сразу становится мокрым, когда крупные капли прорываются сквозь кроны и листья, разбиваясь о землю, мигом пропитывают подол кимоно, наползая грязью. Волосы липнут к голове и холодно. Холодно. И спине больно от огромных капель, что как кусками льда бьются о кожу. Всего пару выдохов, и Мицки совершенно мокрый и холодный. Он горько плачет, бессильно закрывая глаза. А где-то там, в стороне за оглушающим шумом дождя, по зонту бьют эти же крупные капли. И Узумаки там стоят сухие. — Давай его просто заберём отсюда, он, правда, заболеет из-за этого. В доме разберёмся, как успокоить. — Предлагает старший Узумаки, и Мицки, слыша это, кривится от боли. — Нет… — После долгой паузы горько отвечает Узукаге. — Пусть вымокнет… — Звучит он так, будто слова ему даются с трудом, тяжело такое сказать, но всё же он говорит эти ужасные слова. А у Мицки… У Мицки внутри всё обмирает. Они с ним, в любом случае, сделают то, что захотят. Отбиться Мицки просто не сможет, а сейчас ещё и даже дышит с трудом, и будет полностью в их власти. Даже без всяких «лекарств». У него внутри обрывается от этого, и нет ничего, даже ярости, ненависти, только глухая обречённая тоска. Он думает, что мужчина и уже может подойти к нему — Мицки двинуться не сможет. Будет просто безучастной, умершей вещью в его руках. И он только обречённо закрывает глаза, то ли плача, то ли просто дождь течёт по лицу. Сознание крошится окончательно. Мицки пуст и поломан, его больше нет. Он только чувствует ледяные крупные капли, что так больно бьют по спине, чувствует, как вымокает до души, и всё. Ему уже всё равно, потому что спасения нет. И ничего не меняется, когда мужчина через целую вечность холода и боли снова подходит к нему, выковыривает из кустов. Тело только болезненно трясётся, сводит судорогой оттого, что его двигают и прижимают к слишком горячему телу Узумаки. Он замёрз настолько, что ему больно от тепла мужчины, онемел до того, что мышцы с ума сходят, выкручивая его судорогами, когда его поднимают, он плачет тихо от боли, когда его ноги выпрямляются, свисая, пока мужчина его несёт. Болит всё, всё выкручивает, но даже вслух заплакать у него нет сил из-за этого, он только периодически судорожно задыхается и сглатывает, заливаясь тихими слезами, пока под этим бушующим дождём они идут куда-то. Ему даже всё равно — спальня это будет или палата, лабораторный стол, тюрьма. Ему просто больно. Он даже не понимает, что Минато держит над ними зонт, сам вымокая, только чтобы хоть как-то прикрыть их. Только в доме, он плачет, оглохнув от тепла и тишины — здесь нет дождя — и теряется, трясётся, ощущая что-то, уже когда чьи-то руки его раздевают, всё так же не опуская, и как потом обжигает ноги. У него даже появляются силы вскрикнуть, дёрнуться и заскулить от новых судорог, от того, что ноги горят. — Горячо? Прости, прости. — Вздрагивает мужчина, крепче его прижимая к себе, отчего Мицки тоже больно. Он поскуливает от всего этого, даже не пытаясь открыть глаза, что залиты слезами и которые даже через веки слепнут от яркого света. Но всё-таки слышит шум воды в ванной. Видимо, Узумаки хочет его вымыть и это вода была горячей. Зачем ему это знание — он, правда, не понимает, потому что плохо, потому что всё равно уже, что там мужчина с ним делает и зачем. Но больно, и громко, и его таскают из рук в руки, и вода льётся, раздражая, и тело бьют судороги то и дело, но потом мужчина снова его прижимает к себе и его куда-то опускает. Снова вода и снова его передёргивает от тепла. — Потерпи прошу, она прохладная сейчас, нужно согреться постепенно. Шшш, всё хорошо. — Шепчет мужчина ему, прижимаясь к голове, и мутными глазами Мицки всё-таки видит что-то, узнаёт ванную мужчины, и его клона рядом, что измывается над измученным телом, поливая этой всё равно горячей водой, что так болезненно ощущается на коже. Но глаза тоже болят, и он жмурится, плача и снова стараясь свернуться рефлекторно. Только всё ощущается ужасным, всё приносит боль, и его мучают, и мучают здесь, аж голова снова болит, горячая от слёз, снова он скулит и пытается сжаться, чтоб исчезнуть. Мужчина только так же держит, осторожно прижимает к себе, погружается с ним в воду понемногу, обмывает всего слегка, а потом Мицки кричит оттого, что он с клоном растирает ноги и руки, тело, потому что замёрзшее и онемевшее оно болит от всего, и он может только кричать и реветь. Невыносимо. Кошмарно. Он даже не сразу замечает, как становится теплее, как вода перестаёт обжигать, как уходит боль. Кажется, сознание теряет от боли на какое-то время, потому что когда снова что-то понимает, то уже очень тепло в воде, тело измученное, но больше не болит, а кожа сморщилась. Узумаки так же его обнимает, уложив себе на грудь в ванной, и вокруг влажно, горячо от пара. Он как-то отстранённо замечает мягкие запахи, что чистый, что Узумаки утыкается ему в волосы и, кажется, целует. Потом он ощущает, как вода снова остывает, становится прохладнее от пара, и тело конвульсивно дёргается к тёплому мужчине, боясь нового холода. Его вытаскивают из ванной, — и это холодно, но снова руки клона рядом, укутывают и затем укладывают в кровать. Тепло и мягко, тоже до какой-то боли, хоть уже и не такой ужасной. Он слышит немного, что за окном всё так же идёт ливень, но уже не обращает внимание. Он даже не удосуживается проглотить что-то, что мужчина подносит ему ко рту — не знает вода или еда, или что ещё — не реагирует на зелёный свет и женщину рядом. Просто закрывает глаза, послав это всё как можно дальше. Ему это всё не нужно. Пусть Узумаки сами себе играются с его телом, а он сдаётся уже точно.