Водоворот

Мицки, кажется, горит, ему жарко, плохо, сухо и мокро при этом. Он словно маленькая змейка, что не нашла места спрятаться, и её высушило солнце до хрустящей кожицы. Но ещё почему-то липкое всё. И душно, дышать жарко и тяжело, противно всё, и он вроде всхлипывает. И его отец обнимает. Так хорошо становится внезапно. А потом снова плохо и глаза режет, но он хочет к отцу и открывает их тяжело, мокро кашляя и оглядываясь мутными глазами. Он не видит ничего толком и всхлипывает, потому что в размытых пятнах нигде не узнаёт белое и чёрное — отца. Не узнаёт и хнычет, снова задыхаясь от кашля, что сотрясает всё где-то очень глубоко. Потом Мицки замечает, что чёрного нигде нет да и белого тоже. Есть жёлтое и красное. Он отключается снова, и уже не так тяжело, не так плохо потом, но он плачет, когда понимает, что отца нет больше. Не вспоминает, правда, где и что, но что он один — знает точно. Кашель его тяжело сотрясает, и после этого и так в мутной голове словно шторм самый настоящий, более страшный, чем Мицки выдел, сидя на берегу моря, отчего мутит и жарко. Всегда мутит и жарко, а потом холодно очень и он дрожит, сворачивается в чём-то мокром тяжёлом, вязком, и наконец приходит покой. Его уже ничего не трогает, он ничего не соображает, его не волнует ничего, Мицки просто отдыхает. В себя он приходит тяжело, но его тогда моют в ванной и вода тёплая такая, хорошая, что он брыкается, когда его поднимают из воды, и мужчина вместе с ним падает обратно в ванную. Что-то глухо бьётся, а его шею неприятно дёргает. — Блять… — Шипит рядом Узумаки, даже отпуская Мицки из рук, и быстро становится холодно — душ-то выключен. Мицки кое-как открывает глаза, плохо соображая, но всё же до него доходит, что он сидит в мокрой ванне, привалившись к холодному бортику, а Узумаки, скрючившись, держится сам за себя. Наверное, ударился. Хотя ему это не важно, но пока он медленно соображает и пытается повернуться к душу, чтобы включить его и согреться, Узумаки приходит уже в себя и его осматривает. Мицки кривится недовольно и дрожит, даже специально застучав зубами. Мужчина правда реагирует не так, как хотелось бы — вместо горячей ванны он быстро бросается за полотенцами и укутывает Мицки в них, подхватывает и растирает руками потом под одеялом, даже чакрой согревает. Мицки хочет в горячую ванну, лежать там долго, спать в этой невесомости, но что-то говорить ему слишком тяжело. Не хочется. И он только закрывает глаза и поджимает губы, когда его пытаются напоить чем-то тёплым. Он не хочет. Зато быстро засыпает, уже согревшись, в тёплой сухой мягкой кровати. Ему даже немного хорошо становится, но его будят потом. И он ещё чувствует, что горло болит немного, и отворачивается, когда узнаёт старшую Узумаки, её чакру над собой, отворачивается из-за нежелания ничего. Ему не хочется есть или пить, не хочется таблеток, совсем ничего, только покоя, потому он кривится. И лишь позже, когда всё-таки тяжко просыпается, память к нему возвращается. Он вспоминает, что было в последние дни. Хотя… дни ли, если они всё давно спланировали, если только и делали, что врали ему? Он смотрит в обеспокоенное лицо мужчины, что склоняется над ним, и видит, как оно становится совсем несчастным, горьким, когда взгляд Мицки гаснет, становится мёртвым. Он вспоминает, и внутри всё снова умирает, и лишь отрешённо он думает, что, видимо, заболел из-за той бури — ему ведь и до того было очень плохо. А потом ещё был такой ужасный дождь. Мицки выдыхает тяжело от этого и глаза закрывает, отворачиваясь от мужчины, от рук женщины. Ему уже не холодно, не плохо, горло почти не болит — ещё немного и организм справится — но после всего пережитого у него внутри уже ничего нет. Даже желания укусить руки, что снова тянутся к нему, даже… желания умереть. Он перегорел настолько, что ему не только всё равно, что Узумаки успели узнать, что сделают с секретами отца, каких монстров сотворят, но и что будут делать с ним теперь. Пусть они теперь даже пытают Мицки — ему будет всё равно. Он только старается отключиться от всего этого, смотря пустыми глазами, когда его тело таскают, заставляют сидеть и пытаются кормить, или поить. Он не реагирует и на зелёный свет рядом, не хочет понимать слова или видеть лица, пока Узумаки пытаются с ним говорить. Он не хочет этого понимать. Что ему до грустного лица Узукаге? Бедный несчастный Узумаки — Мицки узнал, что для мужчины он только очередная вещь, которой можно распоряжаться, как вздумается, как горько. Как печально, да? Мицки отворачивается от него, глаза закрывает, хоть и не вырывается из рук — сил нет — но и не реагирует на него. И всё так же, как и после той неудачной попытки умереть — мужчина может только носиться с его телом, а самого Мицки здесь нет. Ах, если бы его не было совсем… А не так, когда в его сознание то и дело прорывались Узумаки с их бесполезной, отвратительной заботой. И дождь, что то и дело бился в окно, пролезал сыростью в комнату. Вспомнилось, что он читал что-то про зиму на этом острове — снега здесь не было, но был дождь и было сыро и холодно. Зачем ему, правда, это знание Мицки не понимает и тяжело отмахивается от всяких мыслей, отворачивается от рук. Сколько проходит времени — он не знает, иногда приходя в себя то сидящим в подушках, то лежащим в кровати в полной темноте, а за окном часто идёт дождь. А потом в вене ожидаемо появляется игла. Он мутно смотрит на капельницу, но… ему так всё равно, что там, что он снова закрывает глаза. Потому что пусть всё исчезнет. Но конечно же этого не происходит и его и дальше мучают, снова пытаясь всунуть что-то в рот. У Мицки нет сил сжимать губы, потому у них даже получается открыть его рот, пока мужчина его осторожно придерживает, и немного влить в него воды. Только глотать Мицки слишком тяжело, и не хочет он, потому всё просто вытекает. Он игнорирует слова, срывающийся голос, только снова отмечает, что темно, а потом как-то замечает, что нет капельницы. Зато она появляется позже, и Мицки губы кривит оттого, что вообще иногда обращает внимание на реальность и думает, как бы ему сделать так, чтобы от него действительно осталась только оболочка тела, а хотя бы разум стал свободным, исчезнув. Он не совсем понимает, как уничтожить сознание, хотя, казалось бы, с ним это уже должно было случиться, после такого предательства, после того, как жизнь в очередной раз раздавила его. Мицки не понимает, почему ещё до сих пор жив, да и просто почему не сошёл с ума — столько всего было, что, казалось, его разум должен был расколоться окончательно. Тогда ему уже не было бы так ужасно плохо. Но, видимо, судьба хочет над ним только издеваться, только его страданий, потому как бы он не старался, а всё равно временами приходит в себя, выныривая из темноты и пустоты и снова находя себя сидящим в кровати, в окружении подушек и с переживающим Узумаки рядом, что так тоскливо смотрит. Как Мицки устал от этого. Так устал, что даже ненависти уже нет, даже не хочется их разодрать, словно с той бурей, с тем дождём из него вымыло все чувства и желания, кроме бесконечной усталости и пустоты. Обречённости. А ощущение реальности осталось, и он кривится каждый раз, как его перемещают. И лишь один раз ему это… нравится, наверное, если так можно сказать про его ощущения, потому что он приходит в себя в ванной комнате. Только как-то недоумённо оглядывается, не понимая — почему он за ширмой в углу и сидит на чём-то. И почему холодно. Он долго соображает, но всё-таки до него доходит, где он, и что рядом зачем-то крутится мужчина, всё же потом увидев, что Мицки «очнулся», уходя за ширму. Мицки моргает, и раз уж он здесь пока один… Покачиваясь, он встаёт и неясно зачем, придержав кимоно, бредёт по холодным плитам к самой ванне, чтобы тяжело переступить через борт, скинув ненужную вещь прямо на пол, и почти упасть на дно, кое-как провернув краны. Он почти облегчённо выдыхает, устало замирая под струями воды, когда в ванную влетает взволнованный мужчина. Но тот не интересует Мицки, он только старается сидеть и думает — как было бы прекрасно лечь, но он включил только душ и вода неизбежно утекает в слив. Слова Узумаки, когда тот подходит, ему удаётся игнорировать совсем, но к какой-то невероятной удаче мужчина закрывает слив и понемногу горячая вода наполняет ванну, и пар начинает клубиться в воздухе. Мицки сперва так и сидит под струями, а потом, когда воды хоть немного достаточно, расслабляется, наконец-то, тяжело привалившись к бортику. Мужчина сидит рядом, что-то говорит ему, но Мицки не слушает, ловя только шум воды и надеясь, что она вымоет из его головы сознание совсем, оставит только оболочку. Как когда остаётся кожа после змеи. Он вздрагивает, когда мужчина осторожно набирает в руку горячую воду и поливает плечо Мицки, гладит осторожно. И молчит теперь, кажется, устав говорить. Может Мицки теперь будет в покое? И может его перестанут держать за идиота, расставив всё по местам, перестав с ним носится, будто он действительно важный, а не просто вещь. Даже эти мысли не особо его будоражат, он только игнорирует касания, что вода перестает шуметь, и просто лежит в ванне, ощущая тепло. Только и это заканчивается и ему приходится проснуться, когда мужчина его вытаскивает из воды и пытается поставить на ноги, чтобы вытереть. Только Мицки не утруждает себя тем, чтобы стоять, не слушается — он не хочет ходить и двигаться, и всё, чему подчиняется — это замереть, лёжа или сидя, как его устроит мужчина. Но стоять… ноги его не держат. Узумаки на это ничего не говорит, просто кутает в одно полотенце, усаживает на бортик, придерживая клоном и четырьмя руками вытирает его другим полотенцем. Отрешённо Мицки думает, что наверное было бы лучше, если бы мужчина хотя бы ударил его или убил желательно, но тот этого не делает. Просто усаживает потом в кровать, осторожно поправляя и подушки и волосы, пытается напоить и накормить и только жалко глаза опускает, когда Мицки не реагирует ни на что. Затем снова появляется капельница. Он отворачивается от женщины и снова хочет совсем отключить разум. Его существование превращается во что-то липкое и одинаковое. Почти как когда он в Конохе лежал неделями неподвижно, когда начал умирать. Только здесь его то и дело приводят в чувство, когда — то сажают, то укладывают, то относят к дверям балкона, пока нет дождя, и в лицо бьёт свежий сырой воздух. Но это всё равно вязко всё и противно ему. И силы уходят на то, чтобы игнорировать всех этих Узумаки, что так часто — слишком часто для его измученного существования — пытаются от него чего-то добиться. Он даже с облегчением выдыхает, когда его снова относят в туалет — он там хотя бы пару минут может быть в одиночестве. Но это так мало и Мицки тогда всё-таки приходится самому вставать и идти к выходу, но потом он снова падает в кровать и лежит. И больше ничего. Он бы даже и не моргал, как бывало раньше, в Конохе, но здесь его в покое не оставляют и глаза непроизвольно открываются, как и мозг непроизвольно понимает реальность. Всё такую же ненавистную, обречённую. И как-то потом, когда темно, когда после какого-то шума, криков, они остаются в спальне одни и света почти нет, в его мозг также против его воли проникает чей-то плач. Мицки снова кривится, что его выдернули из его тьмы и пустоты, и старается не слушать, как мужчина в очередной раз пытается его звать, просить ожить. В очередной раз лжёт, что они просто помогали. Мицки смотрит на него, и Узумаки вздрагивает, замолкает и даже дыхание задерживает, только слёзы текут неконтролируемые. А Мицки на него смотрит мёртвым взглядом. Больше, чем прежде. Потому что теперь ему пришлось пережить предательство, когда он уже захотел быть рядом с Узукаге. Подчиняться и радовать. Мужчина вздрагивает от этого, и такой страх и отчаянье в глазах появляется. Мицки, кажется, даже смешно, хоть и нет сил и эмоций, чтобы смеяться — ну, подумать только — такой сильный Узукаге и плачет. Плачет, что его игрушка узнала, что ничего не стоит. — Клянусь — мы только помогали тебе. — Дрожа, горько выдыхает Узукаге, так отчаянно смотря ему в глаза. Мицки это каким-то образом выдерживает, хотя какая-то часть сознания отмечает как это больно, как это выбивает на слёзы. Но сил реагировать у него нет, он только закрывает глаза и тяжело переворачивается на бок. Узумаки судорожно выдыхает у него за спиной, прижимаясь сзади и обнимая. Только не говорит больше ничего, будто реакция Мицки, его состояние, и правда, ему больно делает. Он не хочет об этом думать, не хочет знать ничего и чувствовать, как мужчина его обнимает, как страдает. Он не хочет, но то и дело потом мысль появляется — может Узукаге правду сказал. Мицки почему-то кажется, что это он говорил искренне. Хотя он и раньше считал, что Узукаге говорил с ним честно, а, в итоге, оказалось, что ничего подобного не было, только его желание иметь Мицки. Впрочем, забота для этого была совсем необязательной, он мог просто кормить Мицки и держать в комнате рядом, зачем же тогда держит его с собой? Зачем сейчас так переживает, будто Мицки ему правда так дорог? Эти мысли выматывают, больно делают, и Мицки рад бы не думать, но то и дело его это вытаскивает из забвения, когда снова и снова мужчина пытается о нём заботиться, смотрит так тоскливо. И Мицки приходится снова думать. Узукаге такой хороший, заботливый… он и правда был в этом искренен, в своём интересе. Но ещё, кажется, он такой добрый. А ему так хочется умереть. Неужели мужчина ему не позволит этого? Он ведь уже получил от Мицки, что хотел, да и правда же помимо этой лжи был таким обходительным. И у Мицки срывается это с губ, когда Узумаки вечером снова что-то ему рассказывает, стараясь улыбаться, вытащить из тьмы. Мицки снова смотрит ему в глаза. — Я хочу умереть. Мужчина вздрагивает и замирает. Обмирает внутри, потому что Мицки видит, как ему почти физически больно от его слов, как в глазах боль плещется и слёзы. Ясно. Мицки глаза закрывает и отворачивается, не слушая, когда Узумаки к нему прижимается и обнимает, продолжая что-то шептать. Узукаге хороший, да. Он бы позволил это. Но он слишком хочет Мицки и не будет его баловать смертью. Не позволит, не подарит покой. Да, Узукаге конечно хороший человек, не будет над ним издеваться, но в этом милость к нему не проявит. Мицки падает куда-то совсем глубоко, где совсем темно. Совсем-совсем темно, а он будто под водой — не задыхается, не тонет, но совсем невесомо, будто опускается на дно, только толща воды не давит. Зато где-то там глубоко-глубоко и далеко, есть что-то такое хорошее, светлое. Где-то там отец, их прекрасный дом и свет, тихое счастье и ласка, и у Мицки сердце покалывает от этого, но так приятно. Он медленно опускается ниже. — Мицки… — Звучит где-то рядом отчаянно, и его дёргает. Он больше не в воде словно, а стоит, пусть вокруг так же ничего и нет, только темнота. Только горит странным светом, почти как луна в небе, этот странный глаз Узукаге. — Почему… пожалуйста, не надо. — Умоляет его мужчина, почему-то плача. Ему правда лишь тишиной отзывается пустота. Мицки не двигается, даже не дышит, кажется. Узумаки глаза закрывает, лицо руками. — Почему? — Тихо спрашивает он, почти не шевеля губами, но Мицки отчего-то слышит. Он не отзывается, лишь в темноте появляется это понимание, его тоска, боль и страх. Поэтому. Мужчина смотрит на него шокировано. Он понимает. И плачет. — Не надо. — Выдыхает он болезненно. Мицки хочется дальше в темноту, глубже, потому что это всё с Узукаге бессмысленно, но мужчина только хватает его за руку и тянет вверх. В темноте всё исчезает и только этот проклятый глаз висит над ним ослепляя. Мицки рвано дышит, кривится и открывает тяжёлые глаза. Снова над ним потолок спальни, снова он в постели, снова у него в руке игла. И мужчина над ним обнимает со слезами в глазах. Мицки выдыхает страдальчески, корчится оттого, что снова в реальности, и отворачивается от него, стараясь сжаться. Он хочет обратно в темноту. Неужели Узумаки не достаточно его тела? Надо обязательно его здесь держать в сознании? — Мицки, пожалуйста, послушай. — Бьётся и бьётся его голос в уши Мицки, и он стонет болезненно, желая исчезнуть, чтобы этот глаз на него не смотрел. Не пролезал в саму его суть. И его ещё и страхом дерёт — что если мужчина может добраться за эту темноту, вскрыть всю его память? Если он выпустит все кошмары Мицки? Если даже так умудрился влезть в голову и увидеть — почему Мицки не хочет здесь быть. От таких выводов становится ещё противнее. — Мы тебя усыпили, только чтобы ты не боялся. — Тихо и горько, почему-то слишком громко, пролезая глубоко в разум, продолжает мужчина. — Чтобы не боялся, как с Карин. И ничего больше. Мы занимались только рубцом. — Слова проникают в голову как кунай — глубоко, остро, пронизывая насквозь. — Никто не может ничего с тобой сделать, просто нет никого такого же умного, как твой отец. — Мицки жмурится, губы сжимает и выгибается, словно желая из кожи вылезти, или из тела, только чтобы не слышать, не ощущать, будто он совсем как песчинка, над которой горит этот странный глаз. — Нет никого. Никто не может. Твоя кровь — яд. Она всё уничтожает и ничего не помогает. — Мицки дрожит от этих слов, и ему плохо оттого, как глубоко в его разум они проникают. Как ему хочется тишины! Покоя! Не хочется лжи, не хочется думать. Он корчится в этом желании и что-то трещит — одеяло под его ногтями — и ему больно от рук мужчины, оттого что тот его держит. Он даже плачет немного. Но постепенно его прекращает выкручивать и он затихает. Затихает, потому что убит морально, потому что слова ранят разум, и у него снова нет сил плакать. Мицки проваливается в темноту после этого, но уже обычную — просто спит — а когда просыпается из-за того, что капельницу меняют, разум снова возвращает слова Узумаки. Он мутными глазами смотрит на всё, снова отказываясь что-то пить и вспоминает. Мицки никогда не задумывался о том, почему его одежда портилась, когда он был ранен. И не в крови, как таковой, было дело, её можно отстирать, а дыру залатать хоть как-то. Он справлялся с этим, когда отмывал грязь или чужую кровь, или просто зашивал порез или шов на кимоно. Но когда он сам был ранен… от этого почему-то ткань потом расползалась в руках. Он никогда не думал — почему это так, почему, когда он в крови лежал на кровати, матрас был прожжён. Почему в ванной, где он пытался не умереть, или на плиточном полу, куда упал, не сумев дойти до кровати, тоже оставались выжженные следы. Он так боялся, что его тайны узнают, что почему-то не думал, что это неправильно, когда судорожно оттирал и отстирывал грязь и свою кровь. А выходит — всё это было от его же крови. Все те пропалины. Выходит, и правда, с ней ничего нельзя сделать? Никого создать? Выходит, он правда абсолютно бесполезен, что даже взять секретов отца с него невозможно. Хотя это не мешает тому, чтобы вскрывать его раз за разом, держа живым, и изучать — вдруг когда-то кто-то и догадается, что он такое. Сможет это применить. Да и это не мешает тому, чтобы из него самого сделать послушную тварь, что бездумно выполняет команды. Правда, для этого он уже выгорел — силы в нём нет. Он даже спрыгнуть с балкона не может нормально, не говоря уже о чём-то серьёзном. Да и зачем тогда Узумаки его так оберегает и балует? Носится, как с любимым питомцем. Может и правда они ничего с ним и не делали, и не сделают, но всё равно всё случившееся опустошает Мицки. Его душа уничтожена, и он правда хочет просто покоя. Даже от Узумаки — он пусть и принимает убито, что они только следили, чтобы он не мучился, но все эти эмоции, этот обман выжгли его нервы. Мицки просто хочет к отцу. Снова. Да, потому что, ну, пусть и делали Узумаки всё ради него, но он устал и разбит обманом. Да и жизнью, в целом. И так же тяжело отворачивается, когда его снова усаживают и ему предлагают что-то выпить. Или съесть. Он только устало смотрит в окно, чтобы не обращать внимание на мужчину и на госпожу Кушину, что крутятся рядом и выматывают своими попытками и рвением. Как и Карин. Ему даже не хорошо, когда женщина его обнимает, прижав к боку, и гладит, пока жидкость с капельницы плывёт по его венам. Он помнит, как держался за её юбку, как плакал, как ему было хорошо в её объятиях, но сейчас у него только беспросветная усталость. Даже от дыхания и моргания, не говоря уже о том, что он не хочет, чтобы его как-то касались. Но Узумаки ничего не останавливает. И единственное, что радует Мицки, хоть немного делает хорошо, это то осознание, что с его кровью ничего не сделают, и что его — то выносят на балкон вдохнуть сырой холодный воздух, то греют в ванне полной воды. Тогда, правда, мужчина сидит рядом, даже моет его, но даёт и достаточно времени просто погреться и лежать, и Мицки не обращает на него внимание, пока Узумаки его обмывает. Он снова погружается в какое-то пустое бессмысленное существование, превращается в растение, видимо, как его алое, что абсолютно безучастно. Но потом как-то находит силы отвернуться от рук и сказать, чтоб не трогали. Узумаки так шокирован, что даже поддаётся и не прикасается к нему и долго — наверное, весь день — Мицки лежит в одном положении и периодически бездумно смотрит в окно, вдыхая полной грудью, когда мужчина открывает балкон. Дольше, правда, его всё равно не оставляют в покое, Узумаки всё так же пытается привести его в чувства и даже приносит что-то, как-то слишком радуясь. И ставит эту вещь на тумбочку, куда и пялится бессмысленно Мицки. — Посмотри. — Врывается в его сознание мягкий голос мужчины, и Мицки видит внезапно. Размыто сперва, но видно какой-то стеклянный круг на подставке с зелёным узором внутри. Узумаки улыбается, отодвигает в сторону стойку с капельницей осторожно и присаживается рядом, провернув на креплении этот круг. В нём перемещаются мелкие пузыри, застывая уже вверху хлипкой гранью, и между ними просачивается мелкий песок, изумрудными слоями опадая на новое дно. Медленно, завораживающе. Мицки даже сам потом переворачивая круг, чтобы песок снова переливался, создавая новые узоры, и просто часами залипает на это представление. Узумаки рядом радуется почему-то — может, ему кажется, что так Мицки хоть немного оживает. Сам же Мицки находит в этом медитацию, в которой его совершенно не трогает присутствие людей рядом. И он не утруждает себя тем, чтобы обращать на них внимание, когда переворачивается, и только делает, что лежит, смотрит на песок или в окно. Бесполезно и лениво. Мужчина его не попрекает, никуда не выгоняет, ничего не требует, только и делает, что с надеждой пытается как-то обратить на себя внимание Мицки, оживить его. Иногда он даже смотрит на Узумаки устало, видя грустную улыбку, что мужчина надеется его вернуть. И касания то и дело проникают в разум Мицки, иногда телевизор, и когда Карин с матерью пытаются до него достучаться, мучая тело, как какую-то игрушку. Мицки тяжело выдыхает и демонстративно смотрит на переливающийся песок. Узукаге вздыхает от его поведения и грустно ложится рядом. А потом приносит ему книгу и какую-то коробку, полную карандашей. Мицки никогда не видел столько цветов, у него в всегда был только обычный карандаш или ручка, и больше ничего. А в этой же коробке было так много оттенков, словно собрали краски с цветочной поляны и неба. Хотя это всё равно мало удивляет Мицки, а книгу с чёрно-белыми узорами он и вовсе не понимает и далеко не сразу даже узнаёт там рисунки растений. Совсем не такие подробные и реалистичные, как в энциклопедии, а какие-то образные, как дети обычно рисуют. Он лишь потом, когда мужчина берёт карандаши и сам на одном узоре начинает его закрашивать, немного понимает — что к чему. Неясно с чего, но его это почему-то увлекает, его мозг бездумно цепляется в эти вещи, и целыми днями он только и делает, что пялится на песок и раскрашивает листья и узоры. Медленно, будто бы вдумчиво, но просто заторможенно и бессмысленно — Мицки не понимает, зачем ему это, но мозг расслаблен, хоть и работает, вроде, да и от чего-то мужчина радуется, что он чем-то занимается, и уже не так навязчивы его повторяющиеся слова. И Мицки не замечает, что действительно больше уже не похож на пустую бездушную оболочку. Во всяком случае, он больше не лежит, словно разума в нём нет. Но всё так же он совершенно разбит и несчастен, и то, что раскрашивает узоры, заполняя белые листья зелёным, — ничего не меняет. Он ведь по-прежнему оторван от мужчины, от остальных Узумаки, по-прежнему не ест, и кроме как двигать рукой с карандашами, больше ничего не делает. Проживает дни бесцельно, и толку оттого, что он замечает, когда на улице дождливый серый день, а когда ночь? Для него это всё так же бессмысленно. И Узукаге было радостный, что Мицки что-то делает, снова грустно его гладит, прижимая вечером, когда убирает из слабой руки карандаши, раскраску и укладывает спать, выключив свет. Он снова собирается говорить то же самое, и Мицки находит силы его заткнуть: — Хватит. Да, он знает, даже принимает объяснение мужчины — зачем было его обманывать, что ничего с кровью сделать нельзя, что они только лечили его. Мицки понял уже. Но это не отменяет того, как он морально убит. И Узумаки только горько сжимает губы. — Я же вижу, что ты чудесный. Сам по себе. Вижу. — Выдыхает тихо мужчина, прижавшись к его голове. Мицки отрешённо думает, что звучит это как-то странно — «вижу». Не душу же он видит? Но думать ему не хочется, и он отмахивается. — И я хочу, чтобы ты поправился. Чтобы правда стал таким. Он просто хочет себе новую собачку. Мицки вздыхает только и глаза закрывает, стараясь уснуть. Он понимает и желание мужчины, и помнит, что сам даже согласился принадлежать ему, понимает и объяснение… этой операции, что его тайны останутся тайнами. Но случившееся его слишком вымотало и ему не хочется ничего, даже умереть толком — и того не хочется. И, кажется, это называется «депрессия». Мицки слышал что-то такое. И что оно тянется долго и тяжело. И кажется он, лёжа вот так вот бездумно и бессмысленно, тоже будет долго уныло существовать, просто прожигая дни. Однообразные, липко тяжёлые, вязкие и противные, что выматывают всё существо. Ему моментом даже самому гадко становится, краем сознания, и он не понимает, как Узумаки всё ещё сохраняет покой после того, как Мицки сделал всё это, как лежит, тратя его время совершенно напрасно — как бы там ни было, а мужчина же ждёт от него подчинения и радости, хоть какого-то хорошего отношения. За этим же заводят домашних животных, за этим о них и заботятся. А Мицки просто… существует бесполезным грузом. Не радует его, даже внимания не обращает, вынуждая заботиться о нём до той степени, что не удосуживается даже толком пошевелиться сам. А терпение Узукаге так и не кончается. Мицки даже немного задумывается — сколько уже времени прошло с того дня, как он сбежал в лес — но ему лень долго размышлять, как и о том, что как-то слишком живо он вцепился в карандаши, хотя, казалось бы, должен бы долго соображать. Ну, может, потому что из-за внимания Узумаки мозгу то и дело приходилось просыпаться, а не существовать в отупевшем состоянии. И он вспоминает, что есть что-то завораживающее в том, чтобы водить карандашом по чистому листу. Так что не думает, а днём снова медитативно, почти бессознательно закрашивает новые узоры листьев. Разум превращается в какую-то кашицу. Он так же отрешённо относится и к тому, что мужчина разочарован, что Мицки по-прежнему оторван от реальности, и приносит ему нечто мягкое и гибкое. Небольшой, но очень мягкий, фиолетовый и по-своему нежный мячик из странного материала. Мицки даже кажется, что это просто шарик с водой внутри, но нет, это что-то другое, более крепкое, но правда словно пакет с водой. Он даже лениво сжимает этот мячик время от времени, когда глаза болят от раскраски. А потом насколько может уничижительно смотрит на Узумаки, когда тот приносит точно собачий мячик, что неплохо отскакивает от поверхности и бросает его на пол, чтобы продемонстрировать Мицки. Мужчина под его взглядом даже смущается — он-то надеялся, что Мицки хоть как-то двигаться начнёт, и придумал такую игру. А Мицки на это только глаза закрывает и откидывается в подушках, игнорируя мужчину. Хотя позже он даже находит в себе силы подняться на кровати и забрать из руки Узумаки тот мяч, который он бросал в стену, доводя его до нервов этим непрекращающимся стуком. Мужчина от его движений сидит совершенно оторопело и не двигается, пока Мицки прячет мяч себе под подушку и устало валится сверху, отключаясь от такой активности. Видимо, с этим срывом Мицки потерял и страх вместе с остальными чувствами. Он по-прежнему отворачивается и отмахивается от рук — в основном, госпожи Кушины и Карин, потому что Узукаге хоть и почти постоянно с ним рядом, но не напрягает его так, своим более спокойным поведением и энергией. Хотя и от него Мицки кривится время от времени, не желая как-то взаимодействовать, дальше пребывая в этом странном вязком омуте нелепых дней. Лишь один раз он приходит в себя достаточно, чтобы почувствовать сожаление и разочарование — когда раскраска заканчивается. Он переворачивает последнюю яркую законченную страницу и устало смотрит на обложку. Развлечение кончилось. Он раздосадован и даже наконец-то отдёргивает руку, когда ему пытаются поставить очередную капельницу, и предостерегающие открывает рот, когда женщина пытается тянуться к нему. Госпожа Кушина замирает, и спокойное светлое лицо делается печальным. Она руки опускает, так жалостливо на него смотря. Может до всего этого Мицки бы и проникся её выражением, но сейчас её грустные глаза и поджатые губы его не трогают. Тем более ему больше не хочется капельниц, от них уже такое же тяжёлое чувство, будто не только желудок полон как от воды, но и весь он раздутый и полный этой жидкостью. Узумаки, правда, не оставляют попыток его уговорить на очередную капельницу. — Ты же ничего не ешь. — Убеждает его мужчина, и Мицки тяжело вздыхает. Он не хочет, и ему ничего не нужно. — Нужно хоть что-то… или капельница или будешь немного бульона? Мицки молчит, отворачиваясь и открывая рот уже на руки Узукаге. Тот вздрагивает сперва и замирает, но всё равно к нему тянется, только руки самого Мицки пока не трогает. — Тебе нужно есть. Или позволить это. Мицки тяжело смотрит в потолок, вязко переворачивая в голове воспоминания, и с усилием выдавливает из забывшего речь горла: — Бутерброд. — Говорить сложно, голос не слушается и хрипит, но во всей своей памяти он первым находит этот вкус и приятный хруст хлеба. И ему даже немного хочется съесть это, только бы не было больше капельницы. Даже жевать будет через лень, потому что бутерброд вкусный. — Тебе нельзя сейчас такое — ты долго не ел, будет плохо. — Убеждает его женщина, но Мицки на неё не смотрит. — Бутерброд. — Ему даже хочется этого вкусного и горячего. — Нельзя. — Бутерброд. — Он смотрит на Узукаге, игнорируя женщину. Мужчина замирает удивлённо под его взглядом. — Но… тебе будет плохо. — Осторожно отговаривает он, и Мицки тяжело вздыхает, отводя глаза. Можно ему хотя бы съесть то, что он захотел? — Нужно супа немного. Мицки только морщится — снова вода. Он не хочет, а Узумаки его убеждают. Он кривится от этого и жадно ворочает в голове воспоминания про те бутерброды. — Желе. — После долгого молчания, перебивая женщину, снова скалясь на руки, выдавливает он, вспомнив тоже вкусное. — И бутерброд. Госпожа вздыхает и делается серьёзной. — Мицки, послушай, тебе приготовят, что захочешь, но ты не ел ничего несколько недель — желудок просто не справится с этим. Тебе нужен суп и может немного риса. Но никак не бутерброды. Я и этот питательный раствор так быстро убрать не могу. — Ровно, каким-то отчасти командным тоном говорит она, прямо смотря на него. Будто готовится сражаться с его нежеланием, заставить согласиться на капельницу. Мицки губы сжимает и с силой щёлкает зубами, когда она тянется к нему — пусть и хотела просто погладить, но Мицки после её слов не в духе. И, посмотрев после этого, как можно неприступно, выворачивается из рук и ложится в кровать, игнорируя их двоих. Узумаки шокированы и возмущены. Женщина не унимается, и они спорят с Узукаге, и Мицки даже ощущает, как её аура вспыхивает. И какое облегчение приходит — когда хлопает дверь, и он остаётся один. Так тихо и спокойно… Он даже не замечает, что засыпает, просто потом его внезапно настойчиво будят. — Вот, я принёс бутерброды. — Тихо говорит мужчина, когда Мицки кривится от попыток разбудить. И после этого Мицки как-то быстро просыпается, удивлённо смотря на Узумаки, даже поднимается на кровати, тяжело опираясь на подушки, поражённо смотря на действительно жареный хлеб — тот бутерброд, что из двух кусочков. Это второй раз, когда Мицки возвращается в реальность полностью, берёт в руки эту вкусную тёплую еду и медленно жуёт хрустящий хлеб. Начинка горячая и вкусная, жидкая немного, и Мицки облегчённо выдыхает, закрывая глаза и медленно наслаждаясь этим. Ему даже хорошо становится. Он только не понимает, зачем рядом мужчина держит какую-то миску, видя это из-под полуприкрытых век, но отмахивается от этого — ему удивительно приятно за последнее время и отвлекаться на что-то он не собирается. Жевать только лень, но он медленно наслаждается этой едой, ощущая себя удивительно хорошо. И даже то, что возвращается женщина и со стороны смотрит на него, Мицки не трогает. Он медленно ест, потом выдыхает устало, смотря на пустую тарелку, и ложится обратно в кровать, свернувшись на боку и уснув почти сразу, не обращая внимания на поглаживания мужчины и его нервозность. На следующий день его, правда, снова настойчиво будят, но Мицки всё-таки просыпается, потому что ему снова Узукаге приносит тарелку с бутербродами и даже желе — прозрачное с кусочками каких-то фруктов, видимо. И он даже не расстраивается, что его разбудили, что мужчина сидит совсем близко, он даже не дёргается от рук, когда госпожа Кушина его проверяет, пока он доедает десерт, не показывает зубы. Мужчина от этого воодушевлён, но после завтрака Мицки снова перестаёт реагировать, просто растекаясь безвольной массой в его руках. И залипает не песок бездумно, потому что раскраски больше нет — на книжку тонкую он смотрит грустно. Ему становится тошно и скучно, противными кажутся дни и слишком тяжёлыми, даже не смотря на то, что песок в круге по-прежнему красив, что когда нет дождя и ветра — Узумаки выносит его на балкон. Правда, там холодно и Мицки сжимается у него на руках сразу же и кривится. И вместо этого мужчина относит его в комнату на кресло у окна, оставляя дверь приоткрытой. Тут легче, хотя всё равно Мицки… тошно. Когда это его желанный покой стал ему тошнотворным? Отчего? Может потому что ему то и дело пришлось «просыпаться» из-за всех этих Узумаки, может потому что он сам себе кажется жалким существом, может потому что мозг снова зацепился за что-то хорошее, интересное, а раскраска кончилась. А может потому, что даже когда такое было в Конохе, он всё равно потом поднимался, когда тело уже не выдерживало лежать. Сейчас у Мицки, правда, душа не выдерживает — телу же тяжко даже перекручивать песчаный круг и есть, куда там делать что-то, а тем более ходить. Но всё равно его уже мучает лежать в кровати безвольным, бессмысленным существом. Может, если бы его оставили в покое, он бы и дальше лежал, но с этими постоянными выдёргиваниями Узумаки… Мицки становится тошно. Зато его кормят вкусными бутербродами и желе разных цветов и с разными ягодами. Узукаге и госпожа Кушина правда старались принести другую еду, но он упрямо отказывается есть что-либо другое, игнорируя и овощи, и рис. Только кусок мяса берёт. Женщина уныло вздыхает после очередной попытки накормить его чем-то ещё, кроме бутерброда, что Мицки полусонно жуёт. — Я волнуюсь, чтобы тебе не было плохо. — Говорит она, отставив всё же в сторону тарелку овощей. Мицки только безразличный взгляд на неё бросает и прижимает к себе мисочку с желе, доедая последний бутерброд. — Ладно, — вздыхает женщина и поднимается с кровати, собираясь оставить их одних. Почти в покое, если не обращать внимание на периодическое внимание Узукаге и шумящий телевизор. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Но мы всё равно переживаем, милый. Очень. — Гладит она по голове Мицки, и он даже никуда не отворачивается от этого. Пускай немного трогает. Но когда он не захочет, то будет уходить, ему слишком противно и так, чтобы ещё терпеть объятия, когда он хочет просто лежать. В целом, особо ничего не меняется, остаётся, как и последние дни — или сколько это он уже так себя ведёт, испытывая их терпение? Не важно в общем-то, Мицки только думает о том, как ему тошно. И даже… даже вытаскивает из-под подушки тот жёлтый мячик, когда мягкий надоедает сжимать. На этом более плотном лапки нарисованы… Мужчина не купил же его в магазине для животных? Он даже немного презрительно кривится от таких мыслей, смотря на эти лапки — Узумаки, и правда, за собаку его держит. Но какая, по сути, разница. Он легонько бросает мячик, смотря — как тот скачет не очень активно и укатывается куда-то под стол, где от неожиданности подскакивает мужчина, в абсолютной растерянности смотря на него. Мицки же лениво пялится под стол, видя далеко очертания игрушки. Надо признать, скачет эта игрушка забавно, однако не обратно в руки… и это за мячиком нужно ходить, дёргаться. Он гипнотизирует краешек мячика в тени стола, игнорируя, как к нему подходит мужчина, его вопрос и объятия. А просто тяжело отодвигается, путаясь в одеяло, но всё-таки спускает ноги с кровати, ощущая ворс ковра. Это так тяжело оказывается, что он даже уже не хочет идти за игрушкой, да и зачем ему это. Лучше на песок в круге будет смотреть. Однако взволнованный мужчина сам лезет под стол, доставая мячик, и легонько бросает его Мицки — об пол, но тот подскакивает пару раз и ударяется в низ кровати недалеко от ног Мицки. Он заторможено поворачивается за мячиком и опускается, опираясь на кровать, за ним, совсем легко бросая обратно. Мячик даже не прыгает, просто катится и до Узумаки не достаёт, но тот сам к нему тянется, немного отходит от стола, в сторону двери и там садится на ковёр, бросая мячик обратно. Слишком быстро и Мицки не успевает за ним следить, поздно понимая, что тот ударяется о тумбочку. И всё же зачем-то Мицки тяжело опускается на ковёр и бездумно перекидывается мячиком, не успевая следить за скачущей игрушкой. Но, собственно, что ещё ему делать-то. Ему ничего не хочется, ему ничего не нужно, только малость занять мозг, чтобы не было тошно, и всё. Радует, что собачий мячик для этого хорошо подходит. Тем более мужчина от этого в восторге, и когда Мицки устаёт, он его радостно обнимает и даже набирает горячую ванную, в которую измучено просится Мицки, и сидит рядом, добавив в воду что-то, отчего появляется странная, но приятно пахнущая пена, поливает его тёплой водой и гладит осторожно. Мицки вполне доволен такими глупыми днями. Во всяком случае, он их не замечает толком, не думает, только — то сжимает мягкий мячик, то бросает прыгающий — с мужчиной играет или даже сам роняет его с кровати, ловя потом в ладони. Хотя как-то тяжело вздыхает, рассматривая раскраску. — Тебе понравилось это? — Всё же замечает это Узукаге, и Мицки кивает отрешённо, вздрагивая, когда позже Узумаки роняет на пол тяжёлую коробку. — Вот. — Улыбается он, открытая и протягивая Мицки… раскраску. Много-много раскрасок с обычными узорами, и из растений, или похожие на орнаменты на кимоно, картин, с карпами и прудами. И ещё одну большую пачку карандашей. Мицки целый день проводит рядом с коробкой на полу, заторможено рассматривая и раскладывая вокруг себя раскраски. Радостно. Теперь Мицки радостно, хоть он и не ощущает этого в полной мере, но с удовольствием перелистывает страницы, рефлекторно жуя очередные бутерброды. Даже спокойно уже относится к тому, что его пытаются таскать, что женщина тоже с ним играет понемногу; и как-то соглашается попробовать есть что-то другое, но кроме мяса к тем самым бутербродам ему ничего не хочется. И он медленно бродит по комнате, когда день удивительно тёплый после таких дождей, и нет ветра и такой противной сырости за открытыми окнами. Он ещё подумывает выйти на балкон, но там мокро, а ему лень обувать сандалии. Да и диван с крестом под защитным чехлом, и холодно всё-таки. Так что он шатается только по комнате, накинув поверх ночного кимоно плед. Сам не замечает даже, как почти нормально себя ведёт, как живой, а не просто валяясь. Ничего он, конечно, не делает кроме глупых игр и раскрасок, но тем не менее и из рук он уже не выкручивается — только в крайних случаях — и сидит тихо на коленях мужчины или прижатым к госпоже Кушине с Карин, позволяя себя гладить и расчёсывать, делать причёски. Говорит, правда, мало, и всё-таки он слегка… раздавлен, пришиблен случившимся, слишком вяло себя ведёт. Но всё же Узумаки радуются, а он вполне сносно себя чувствует. Правда, этот их обман всё равно время от времени ощущается чем-то холодным. Будто бы какое-то болото или озеро, в котором пришлось прятаться ранним утром, занырнув с головой в тёмную мутную воду. И плечами не передёрнуть, чтобы избавиться от этого мерзкого чувства… И как тогда люди доверяют друг другу? Как переживают такое? Или Мицки просто слишком странный, чтобы принимать? Но, тем не менее, от этого чувства он отмахивается — всё равно из рук Узукаге и других Узумаки он никуда не денется, так что принимает свою роль. Снова, да. Как глупо получается, что это уже в который раз. И в который раз Мицки вечером вздыхает, отбрасывая эти мысли и растекается в кровати, позволяя мужчине прижать себя к груди, слово одеяло. Ну, и… пусть оно так. Мицки устал. И думать не хочет, даже если его снова потом обманут эти люди. Может, хотя бы тогда он просто сойдёт с ума и его разум перестанет существовать. *** Как идёт время — Мицки не замечает, лишь удивляется немного, когда его одевают в тёплые штаны и кимоно, накидывают сверху плащ и ведут на улицу. Там уже теплее - пару дней нет дождя - но воздух сырой, какой-то… осенний, хоть здесь и должна быть зима, и проржавевшие, гниющие листья на деревьях мешаются с вялыми, но зелёными, медленно сменяясь голыми ветвями, и опадая на землю ржавыми пятнами. Он только ёжится, сжимается под плащом, прячась от сырости, но всё равно, как и прежде, свободная природа помогает ему дышать. Хоть и сыро, хоть он не может повалиться на землю под деревом, хоть нет такого тёплого солнца, но пахнет хорошо. Только он быстро устаёт, совершенно разленившись лёжа в кровати, и ногами шаркает по пропитанной дождями дороге. Но возвращаться не хочется, когда мужчина предлагает — они ведь только вышли недавно. Наверное. Но как бы он упал где-то под деревом… отдыхать, но быть ещё под небом. Жаль, холодно. Мицки вздрагивает и замирает, когда внезапно Узумаки подхватывает его на руки, и они продолжают дальше гулять. Тепло становится, и ходить ему уже не нужно, так что Мицки расслабляется, приваливаясь головой к плечу Узумаки, и закрывает глаза, дыша спокойно. Кажется даже, что уже всё наладится. Потом, правда, мужчина решает всё-таки над ним надругаться. Мицки уж точно не ждёт ничего от очередного однообразного дня, когда он сидит в кровати, не шевелясь, и только раскрашивает очередную картинку. И тишиной наслаждается, потому что мужчина ушёл, кажется, достаточно давно, а Карин, что сидела с ним всё это время, вышла пару минут назад. Мицки спокойно выдыхает сперва, прикрывая глаза и отдыхая, лишь потом продолжая рисовать. Всё-таки постоянное внимание напрягает немного, ему было комфортно, когда днём он оставался под присмотром АНБУ на улице, но в комнате он был свободен. Сейчас же с ним куда больше времени сидят, словно у него есть хоть какие-то силы что-то сделать, не говоря уже про желание. Но понемногу всё, вроде, возвращается к последним неделями до этого случая, и Мицки расслабляется немного. И не смотрит сперва на Узумаки, что возвращается в комнату. Однако, как только лениво откликается на его зов, то цепенеет, видя в его руках белую змею. Мужчина улыбается, подходя к кровати, и Мицки скручивает страхом и болью оттого, что эту змею Узумаки сжимает одной рукой так, что её голова полностью расплющивается, как какой-то мягкий фрукт, а второй он тянет белое тело, как моти. Мицки не успевает подумать, как с жутким шипением и криком, шальными глазами бросается к мужчине, выпуская когти. Он в ужасе застывает на краю кровати, глубоко вцепившись в матрас когтями, и в шоке смотрит на перекрученное тело змеи на полу, что бросил мужчина, в страхе отскочив от него. Сердце от шока и напряжения взрывами отдаёт в голову, кажется, готовое выпрыгнуть, и Мицки в ужасе смотрит на белое тельце, что не двигается. Не двигается… Да за что с ним так Узумаки?! Он зол и уничтожен так, что сжимает руки, деря матрас и шипя, и целая вечность проходит прежде, чем он видит, что это… ненастоящая змея. У неё нет зрачков, да и… изгибы, где должны быть глаза окрашены не ровно. Как и язык. И из-под краски пробивается белый цвет. И пахнет от этого — не как от змеи, нет тепла, и чешуи. И вообще… это и не было никогда живым, такая же игрушка как и его мягкий мячик. Мицки словно взрывом глушит внезапно, и он заторможено закрывает рот, неуклюже из-за вылезших клыков, и в растерянности смотрит на игрушку. А потом поднимает глаза на такого же абсолютно растерянного и испуганного Узумаки. Так они и пялятся друг на друга два идиота. Сердце у Мицки всё ещё вылетает, но шок очень его приглушает. Он криво и рефлекторно вытаскивает ужасные когти из матраса, отдалённо слыша, как там что-то рвётся. Мужчина переводит взгляд на его руки, всё так же прикрываясь в защите и стоя с широко расставленными ногами, моргает и смотрит на эту злосчастную игрушку. Повисает совсем неловкая тишина, пока Узукаге смотрит на змею, а потом переводит взгляд на Мицки, что нервно сжимает свои руки на коленях. — …ты подумал, это настоящая? — Мицки нервно взгляд отводит, чувствуя себя… просто идиотски. Настолько смущённо, что, кажется, сейчас просто лопнет. Или задохнётся. Что за глупая ситуация… Узумаки же пока становится нормально, выдыхает, нервно приложив руку к груди — Мицки замечает это краем глаза — а потом тяжело выдыхает, прижав ладонь к лицу. Мицки сжимает кимоно на коленях и опускает голову. Мужчина коротко нервно смеётся. И ещё раз. — Я не умею со змеями обращаться и не стал бы трогать. Да и вообще страшные они… Это просто игрушка, как тот мяч мягкий. — Нервно смеётся Узумаки и не очень бодро подходит к змее, поднимая её и протягивая на вытянутой руке, Мицки. У него щёки горят, и он косится на свисающую с ладони игрушку. Абсолютно точно не живую игрушку. Нервно сглатывает и отворачивается — нет, лучше не видеть такого. Это неловко ужасно, да и странно, если он будет с такой игрушкой — его змеи-то куда?.. Он передёргивает плечами. — Не нравится? Ладно. — Соглашается мужчина после того, как он сопит нервно, и, видимо, решает за благо вынести эту вещь из комнаты совсем, потому что уходит на несколько минут. Мицки даже немного успевает отдышаться и перелезть обратно к подушками, с обидой смотря на раскраску, что оказалась смята, когда он так бросился. А ещё он старательно игнорирует, что разодрал матрас и бельё, когда мужчина возвращается и задумчиво смотрит на торчащий наполнитель. Но и Узумаки это игнорирует, только натянув простынь, и занимается своими делами, позже играя с Мицки прыгающим мячиком. Но после этого, и правда, всё начинает возвращаться к прежнему.