52 герца

      Дилюк переворачивается на спину, открывает глаза и, не моргая, пялится на тёмную ткань своей палатки. Он проснулся, наверное, с час назад, может, чуть больше, если верить каким-то своим внутренним подсчётам. И с того момента сон испарился насовсем.       Он ворочается с бока на бок, пытаясь выбросить множество навязчивых мыслей, так и норовящих залезть в голову — что-то перевернуть, прочно прилипнуть и пустить ядовитые корни.       Изначальная цель всех этих раскопок неприятно давит, жужжит над ухом, будто надоедливый комар — размахивай руками, матерись, а он всё равно будет мерзко пищать.       Дилюк просто хочет покончить со своим прошлым. Запаять продолжающую кровоточить рану, оставляя после — лишь уродливый шрам. Редкое напоминание о пройденном пути и встреченных трудностях.       Впервые он нашёл записи о сумеречном мече на отцовском столе спустя несколько тяжёлых месяцев после его убийства — тогда, когда наконец решился зайти в пропахший пылью кабинет, понимая, что рано или поздно придётся встретиться с этими призраками, рвущими нежную душу на куски. И, разбирая разную всячину — договоры, счета, письма, записи от руки, распечатки, — наткнулся на прозрачную папку и скрепленные в ней листы.       И Дилюк, глупо отрицать, заинтересовался. Это, конечно, не вещь, способная подарить своему владельцу мировое господство, кинув всё к его ногам, но тоже достаточно-таки занимательная штуковина, а ещё — последняя, получается, воля почившего отца. Дилюк нашёл приготовленные карты, проследил все заранее сделанные отцом отметки, добавляя новые, своей рукой — карты заполонили просторный кабинет настолько, что каждый раз приходилось перепрыгивать, то и дело изредка задевая, смещая, и поправляя вновь. Вскоре пришлось снять с одной из стен картины итальянских художников, заменяя их картами, вырезками из газет, распечатками, стикерами с заметками (Аделинда, горничная в фамильном поместье, сначала пришла в ужас от таких перемен — а затем Дилюк сбагрил снятые картины в её комнату, чтоб не пылились, стоя где-то в углу).       Сумеречный меч, легендарное оружие, тщательно спрятанное от человеческих глаз где-то во всеми забытой Каэнри'и. Чёрный, будто ночь, клинок, выкованный из Нифльхеймской стали — заколдованный богами: говорят, если вытащить из ножен, меч не может вернуться обратно, пока не прольёт чью-то кровь; меч, что никогда не промахивается, а раны, полученные от поцелованного звёздами и смертью лезвия, никогда не заживают.       Опасный артефакт, которым загорелся отец. Провёл уже несколько раскопок, сумел найти доказательства существования меча, как итог — вышел на склеп не так далеко от столицы, в котором должна быть новая подсказка. Наверное, он планировал отправиться в новую экспедицию, но так и не успел.       Спустя несколько лет этим занялся Дилюк.       Дилюк, настроенный достаточно скептично: не то чтоб он не верит — своими глазами видел пару магических штук, сделанных в далёкой древности, но этот меч...       Есть что-то неуловимо непонятное в этой всей истории. Да, Крепус, как и сам Дилюк, по уши влюблён в тайны древних, но почему отца настолько интересовал именно этот артефакт? Что в нём такого, что и Фатуи неустанно сидят на хвосте? Что в нём такого, что Фатуи идут по головам?       Дилюк, к сожалению, не сможет точно ответить, что есть для него истинный двигатель: наступить на глотку Фатуи, виновным в смерти отца, не дать им получить столь желаемое — или собственная тяга к запретному и отцовское последнее желание, которое поможет отпустить скребущее прошлое. Отыщет меч — и оно раз и навсегда перестанет резать и без того подранную душу, освобождая от сковывающих по рукам и ногам прочных цепей, давая наконец возможность сделать вдох полной грудью и шагнуть в будущее с гордо поднятой головой. А Фатуи... уж с чёртовыми Фатуи он как-нибудь разберётся — было бы отлично вообще стереть их с лица земли, чтобы больше ни одной живой душе не принесли горя.       Он прикрывает глаза, до боли сжав челюсти. Мерзкие воспоминания рвутся наружу, срывают покорёженные горячими, как пламя, эмоциями замки, заполняют всю голову собой. Зудят под кожей, как мелкие копошащиеся паразиты; вот бы можно было взять острый нож, надрезать мягкую плоть — и просто вытащить их, окровавленным ошмётком швырнуть под ноги и размазать в кашу тяжёлым ботинком.       Скоро новое утро и нужно вставать на завтрак, проводить собрание с командой — и с головой (холодной, желательно) погружаться в манящее прошлое этого окутанного загадочным туманом места, вскрывая лежащие под ногами тайны. И Дилюк надеется, что удастся уснуть ещё хоть на немного — иначе он совершенно точно упадёт в какую-нибудь яму. И в ней же останется.        За следующие две недели они не сдвигаются с мёртвой точки. Лишь переводят до конца каменную табличку, некогда висевшую у входа в храм, коротко уведомляющую, какое подношение змеиное божество ценит больше всего — вино и цветы? серьёзно? — и несколько символов на фреске, рисунками изображающей забытые легенды процветающей цивилизации.       Очень интересно: народ, прославившийся как первый, кто выбрал жизнь без богов, всё-таки поклоняется одному из. Хотя Кэйа обрисовал это, как не столько поклонение, сколько взаимообмен: люди — чтят, Змей — даёт этим землям защиту. Взаимная выгода.       С мёртвой точки они пусть и не сдвигаются, топчась на одном и том же (Сахароза скоро будет рыдать от документирования сотен осколков оставленной в храме посуды), но вот нервные клетки Дилюка стремительно скачут вниз, умирая и умирая. Если Кэйа когда-либо в своей жизни планировал геноцид, то его жизненная цель выполнена — своеобразно, но выполнена. Хорошо. Хорошо, Дилюк готов согласиться: Кэйа, конечно, со странностями (потому что иногда он ведёт себя так, будто прожил все свои годы на необитаемом острове — байка про деда-пирата медленно перестаёт казаться таковой), но обладает огромным багажом знаний, касаемых этой страны, что (Дилюк обязательно вымоет рот с мылом) значительно облегчает жизнь. Беннет же, например, готов возвести на руинах одного храма новый.       Но как же этот консультантишка, чёрт возьми, может раздражать! Дилюк никогда не мог похвастаться огромным терпением, но Кэйе хватает одной-двух фраз, чтобы вывести из себя. Залезает под кожу, будто яд впрыскивает. Буквально развлекается, получая непонятное наслаждение от того, что достаёт Дилюка в рабочее и нет время. По большей части он пытается игнорировать слова Кэйи, если они, конечно, не касаются их нелёгкого дела, но не вспыхивать не выходит — у вездесущего консультанта будто в руках спички, с помощью которых он поджигает все фитили в Дилюке. Где Джинн посчастливилось вообще выловить этот светящийся самодовольством кадр?       Это раздражает.       Дилюк не отправил его обратно греться под берлинским солнцем лишь потому, что этот паразит слишком много знает — и остальная команда, по крайней мере, от него в полном восторге, даже Эмбер успевает забыть свою обиду.       Дилюк набирает в грудь побольше кислорода, шумно выдыхая; небольшое облако пара растворяется в воздухе. Погода здесь совсем уж непостоянная, слишком переменчивая — от изнуряющей жары до пробирающего до костей холода. Сегодня с самой ночи льёт хуже, чем из ведра — выйдя на улицу, он морщится. Тяжёлые дождевые капли падают с неба, словно острые клинки, рассекающие воздух, бьющиеся о твёрдую землю, отскакивая с дребезжанием. Однако при всей нелюбви Дилюка к ливням, после двухнедельной жары, от которой можно было спрятаться только ночью, ощущая, как кожу щиплет непонятно откуда взявшийся мороз, дождь — самое оно, благословение небес, не иначе. Сахароза пару дней назад вполне серьёзно предлагала взять передышку и отправиться на пляж — норвежское море, пусть и холодное до чёртиков, но явно освежит их распаренные мозги.       Вода — холодные капли, будто падающие с затянутого тёмными тучами неба сосульки — заполняет собой трещины в сухой почве, смывает плотный землистый запах; горный воздух чувствуется сильнее, ярче — надышаться невозможно.       Одна, пожалуй, из любимых вещей Дилюка в поездках в дальние уголки мира — некое подобие единения с природой, будто, если протянуть руку, можно коснуться чего-то. Чего-то первородного, чего-то, что было здесь задолго до него самого и до людей в принципе — что здесь с самого-самого начала, где всё застыло, уснуло и упокоилось навеки, являя миру лишь неумолимый результат безжалостного течения времени. Быть может, однажды и его привычный мир будет лежать изломанными руинами под трепетными прикосновениями ветра.       Дилюк небрежно накидывает на голову капюшон, уверенно ступая под воду. Ткань сразу намокает, впитывает в себя влагу — холодно; по позвоночнику бежит неприятная дрожь, склизким червём извивается — тяжелеет, прижимая вечно непослушные волосы к голове.       Стихийная стена — и дальше носа тяжело что-либо разглядеть.       Спрятав под очередное худи (для человека, обычно носящего костюмы-тройки разных оттенков чёрного, манера одеваться как подросток ужасно непривычна, но, признаётся он себе, достаточно-таки комфортна — в особенности в таких спартанских условиях) тонкий и почти полностью исписанный блокнот в попытке уберечь от воды, он быстрым шагом направляется по изученной кривой тропинке, минуя палатки; дождь шелестом падает, заглушает все другие звуки, заковывая в прочный кокон. В кроссовках мерзко хлюпает из-за луж.       Спрыгнув к храму, Дилюк, мазнув ладонью по мокрой резной колонне, чтобы удержаться на ногах, быстро ныряет под оставшуюся крышу, стягивая наконец с головы вымокший почти до нитки капюшон — и какой смысл был его надевать, если с волос всё равно стекает вода, прочерчивая хаотичные прозрачные дорожки по бледному лицу. Если бы это сейчас видел Альбедо, непременно сказал бы, что Дилюк похож на мокрую курицу.       Кэйа оборачивается на звук шлёпающих шагов. Оглядывает с ног до головы, улыбается уголками губ едва заметно.       — Вот, держи, — шмыгнув покрасневшим из-за холода носом, Дилюк протягивает Беннету уцелевший от воды блокнот с гордо задравшим голову волком на обложке.       — Спасибо! — благодарно кивает он, начав листать множественные записи. И, обложившись двумя толстыми словарями с пожелтевшими страницами под массивной обложкой, плюхается обратно на нагретое своим телом место у подножия змеиной статуи.       — Никак не получается?       — Неа, — поникнув, качает головой Беннет, — пока нет, мастер. Часть иероглифов... букв... в общем, половина рисунков-записей стёрлась, и мы пытаемся, как только можем, подогнать хоть что-то по приблизительному смыслу, но... — неловко проводит ладонью по волосам, — это почти как искать иголку в стоге сена.       Кэйа, согласно промычав, вальяжным шагом проходит мимо (Дилюк бросает на него придирчивый взгляд и тихо фыркает). Его песочного оттенка пиджак из плотной ткани с небольшим значком Ассоциации на нагрудном кармашке — явно большеватый Кэйе в плечах — небрежно повязан на талии; расхаживает в одной тёмной футболке, будто погода не грозится заморозить их всех в глубоких лужах, а ласково светит теплотой. Если завтра Кэйа обнаружится с каким-нибудь кашлем, как Эмбер, отправленная в медицинскую палатку с временной отсрочкой от работы до тех пор, пока не вылечится — Дилюк не удивится. Но Эмбер, в отличие от этого — солнышко, её периодически зарыть в ближайшей канаве желания не возникает.       Кончики пальцев касаются шероховатой поверхности стены. Ведут в разные стороны, повторяя древние непонятные символы — что-то между полной иероглификой и буквами. Они переплетаются между собой, как комок нитей — и попробуй распутать, проследить, куда приведёт. Множество-множество линий, будто они — разветвлённая дорога, где каждая тонкая тропинка ведёт в определённое место, рассказывающее старые, давно потерянные истории.       О чём хотел рассказать древний народ, населявший остров? Какой смысл вкладывал, расписывая высокие храмовые стены? Хотел ли он оставить после себя кусок культуры, чтобы потомки, пришедшие после, помнили и чтили ныне исчезнувшие традиции? Или эти надписи на витиеватом языке, схематичные рисунки — лишь элемент декора?       Мраморные змеиные глаза впиваются в спину, будто они настоящие; будто выкованное божество сейчас громко зашипит, открыв пасть, бросится. По спине вновь прокатывается дрожь вместе с крошечной каплей воды; медленно спускается вниз, исчезая за ремнём.       — Примерно, — вздыхает Кэйа; его голос эхом отталкивается от голых стен, вибрирует, — здесь говорится про покой. Вероятно, вот этого парня, — указывает на статую.       — Вроде «не тревожьте или вас постигнет страшная кара»?       — Скорее всего, — пожимает плечами. — Вот тут и вовсе только отдельные слова, — указательным пальцем постукивает по стене, — «lata», «unu». Lata — лёд или холод, иногда использовался для обозначения синего цвета наравне с более поздним «blár». Unu и вовсе имеет два значения — бог и жёлтый. Можно перевести буквально: холодный бог. В одной из легенд говорится, что «и вышел он из хлада смерти», а вот тут что-то очень смутно напоминающее «el». Не берусь утверждать на сто процентов, но предположу, что это от «Hel», по-нашему Хель, богини мёртвых. Каэнри'а, может, и чтила только Змея, — снова кивок на статую, — но он откуда-то взялся и, по многим предположениям, каким-то образом связан с Хель. Но Беннет прав: сейчас мы только строим догадки, основываясь на известных легендах.       — Я знаю, что синий цвет среди каэнрийцев очень ценился, — задумчиво потирая подбородок, говорит Дилюк.       — А жёлтый считался божественным. Но ещё синий ассоциируется с холодом. На каких-то мраморных статуях, найденных в одной из рыбацких деревень к северу отсюда, чудом сохранились частицы краски — великие умы поколдовали и выяснили, что красили его в тёмно-синий. А на многих фресках нашего друга рисовали просто чёрным. Взаимосвязь с жёлтым не подскажу, кроме понятной божественности, но она определённо есть, каэнрийцы были настолько дотошными ребятками, хоть в петлю лезь. Никогда ничего не сделают просто так и выдумают с сотню смыслов, — Кэйа раздражённо дёргает уголком губ, переводя взгляд на внимательно слушающего Беннета, — посмотри-ка справа, — наводит фонарик на нужную часть стены, — где остаток змеиного хвоста и кусок чьей-то ноги.       Вскинув в немом вопросе брови, он покорно поднимается, едва не упав назад. И, шумно выдохнув, в несколько широких шагов оказывается у нужной стены:       — Тут?       Кэйа кивает:       — Мне кажется, что вот эта часть, — кистью в воздухе обводит кусок надписи рядом с собой, — как-то относится вон к тому куску.       — Как и говорила Сахароза, вполне возможно, это лишь дань вере. Вряд ли они обрадовались бы тому, что мы не помолиться пришли, — внимательно рассматривая новые записи Беннета, раскиданные по каменному полу, делает вывод Дилюк. Кэйа посмеивается:       — Богохульники и расхитители. Святое место, божий дом, мастер, как можно?       — Ты тоже, — закатывает глаза Дилюк, — но можешь встать на колени и попробовать замолить наши грехи.       — О, мастер, — отчего-то скалится Кэйа, опасно сощурив глаз, — боюсь, на колени встают лишь передо мной.       — Всё бывает в первый раз.        — Мастер Дилюк! — неожиданно вскрикивает Беннет. — Господин Кэйа! Смотрите!       От пола тянется прямая линия вверх по стене, углубление в прочный камень. Небольшой кружок света, появившийся после звонкого щелчка по кнопке на ребристом корпусе фонарика, падает на слегка неровную поверхность стены, прослеживая. Беннет пытается просунуть пальцы в углубление, стараясь зацепиться и дёрнуть на себя; Дилюк, положив ладонь ему на плечо, подаёт подхваченную тонкую ветку, валяющуюся под ногами. Разочарованно вздохнув, Беннет пропихивает её в щель.       Ветка втискивается почти наполовину. Кэйа, что-то неразборчиво прошептав (возможно, на своём языке), взглядом прослеживает другие углубления.       — Дверь? — задумчиво бросает Дилюк.       — Похоже, — кивает воодушевившийся Беннет, сверкая большими глазами.       — А если просто трещины? — влезает сложивший руки на груди Кэйа.       — Нет, — Дилюк кусает внутреннюю сторону щеки, — вряд ли. Слишком прямые линии, они совершенно точно появились с помощью человеческой руки. Может быть, мы ошибаемся, и это — не дверь. Но плита, за которой есть что-то — совершенно точно.       — И ты, — Кэйа облизывает губы, — хочешь, конечно же, узнать, что там такое прячется?       — И я, — передразнивает Дилюк, — хочу, конечно же, узнать, что там такое.       — Не думаешь, что это пустая трата сил и времени?       — Твой исследовательский дух исчез, господин Кэйа? Испугался божьей кары?       Кэйа натянуто смеётся в ответ:       — И какие дальнейшие указания, мастер?       — Перевести всё, что можно — возможно, где-то здесь спрятана подсказка, как сдвинуть эту штуку. Вот это всё, — взмахом ладони обводит фрески, — неспроста рядом с тем, что, предположительно, открывается. Иначе было бы в любой другой части храма — сами видите, зал огромнейший.       Может ли в самом деле покой, о котором говорится в записях на стенах, быть связан с тем, что находится по ту сторону двери — или же огромной каменной плиты, которая явно должна как-то сдвинуться с места? Обычно подобными фразами нагоняли страх, пытаясь скрыть что-то — или какие-то сокровища, или усыпальницы, или артефакты. У многих смельчаков вся храбрость испаряется, когда ставят перед фактом: будешь или проклят, подыхая в страшных муках, или выйдешь сухим из воды, потому что никаких проклятий не существует — рискуют в итоге самые отчаянные единицы, у которых или дух приключений ключом бьёт (Дилюк чихает), или кому нечего терять.       Но если то, что они ищут, находится за этой самой дверью, поданное на блюдце с золотой каёмкой... Не слишком ли просто? Не слишком ли... на виду? Не ведёт ли всё это в какую-нибудь хитрую ловушку — а вот этого у древних с головой, — после которой и правда даже самое страшное божественное проклятие покажется сказкой?       Из углублений веет едва уловимым сквозняком.       Даже если там не услужливо лежит нужный артефакт, они могут обнаружить что-то очень и очень полезное. Может быть, очередную карту. Или вход.       Дилюк щурит глаза, задумываясь.       Все подсказки, найденные ранее, красными нитями тянутся именно к этому храму, указывают. И они просто обязаны узнать, что же такое здесь скрыто.       Кэйа пристально на него смотрит.

      — Я узнала у Альбедо ещё раз, — Сахароза заправляет прядь волос за ухо, — ни на одном из чертежей двери нет. И плит тоже. Вообще ничего, что могло бы открыться.       Дилюк раскладывает на столе большой чертёж храма, прижимая так и норовящие скататься обратно углы более тяжёлыми предметами — термос, зарядные блоки разных цветов. Постукивая красным карандашом по нижней губе, он внимательно оглядывает ровные линии, сделанные рукой Альбедо (да и сам этот чертёж Дилюк приволок две недели назад, когда вернулся из Берлина). Здесь нет ни одного намёка на какие-то углубления в стенах, входы-выходы, тайные комнаты — лишь сплошные монолитные стены, окружающие само святилище.       — Каэнри'а славилась подземными помещениями и лабиринтами, — спешит заметить Кэйа, — а тайное — всегда спрятанное, — он аккуратно присаживается на угол стола, скрестив руки на груди.       — Примерно... — ставит точку карандашом Дилюк, игнорируя зудящее желание сказать слезть, — ...тут, — чертит небольшой и слегка асимметричный квадрат, рисуя внутри геометрической фигуры жирный знак вопроса, а рядом — короткая подпись «дверь?»       Неужели им наконец повезло наткнуться на что-то по-настоящему стоящее? Неужели они наконец хоть немного приблизятся к своей цели?       Предвкушение собирается вязким комом на корне языка.       Кэйа придирчиво оглядывает чертёж.       — У храма не просто так настолько огромная территория, — сёрпнув горячим чаем — от пёстрой кружки поднимается дым — Беннет озвучивает наконец свою догадку вслух.       — Исключаешь помпезность?       — Неа. Находки говорят, что сверху убранство храма и впрямь было достаточно-таки богатым, но... если брать во внимание слова господина Кэйи о подземных комнатах, то они должны куда-то уходить.       — И для этого нужна ещё земля, — заканчивает Дилюк. — Молодец, — кивает, — ты молодец.       Если сделать вывод, что все эти задние дворы, не особо свойственные для храмов (пусть и находящегося в центре некогда оживлённого города) — не часть архитектурного решения, а своеобразное прикрытие того, что на самом деле кроется под землёй?       Дилюк переглядывается с Кэйей — взгляд того совершенно нечитаемый.       Снаружи шатра, тканевые двери которого сейчас задёрнуты как можно плотнее, продолжает доноситься шум непрекращающегося дождя, из-за которого ещё утром пришлось приостановить все работы на открытом полигоне — во всяком случае, Дилюк считает себя человеком, который заботится о тех, кто находится у него в непосредственном подчинении, и позволять людям копаться в лужах грязи, когда с неба льёт как с водопада — непозволительно.       Сквозь небольшую щель в полу в помещение заползает холодный воздух; треплет кончики волос, лижет кожу, трогает бумажные закрученные уголки.       Сахароза протягивает стакан с горячим чаем Дилюку.       Едкий дым медленно поднимается от тлеющего конца сигареты вверх — ближе к далёким серым горам, наверняка заснеженным на вершинах. Во рту оседает неприятный привкус, но Дилюк медленно затягивается снова, выпуская изо рта сизые кольца.       В голове крутится множество мыслей. Неуёмная справедливость, сидящая паразитом в груди, истошно вопит о том, что меч они должны найти ради того, чтобы такой артефакт не попал в руки Фатуи, а от них ничего хорошего ждать не приходится, сборище полудурков, возомнивших о себе невесть что. А другая часть, тёмная, порочная, заманчиво шепчет на ухо, что тебе же самому интересно. Тебе интересно узнать про это место, закопаться в окружающие тайны — ты же с детства обожал древние загадки.       Дилюк не знает, чем точно руководствовался отец, желая отыскать сумеречный меч — такой же справедливостью или какими-то собственными амбициями, скрытыми глубоко внутри. Теперь он не сможет узнать точный ответ, только множество догадок, крутящихся возле. Хочется верить во что-то светлое, мотивирующее на всё хорошее, но если Дилюк ошибётся — все эти надежды разлетятся острыми осколками, со всей дури впивающиеся в мягкое и открытое.       Дождь недавно наконец закончился; с храмовой крыши продолжает мелко капать. Дилюк, оперевшись спиной на одну из целых колонн, успевших подсохнуть (не считая множественных трещин, испещрявших мраморную резь), глотает горькую слюну с мерзким сигаретным вкусом.       — Не думал, что ты куришь, — фыркают сбоку.       — Хочешь прочитать мне лекцию о вреде? — вопросительно приподняв бровь, спрашивает Дилюк, выдыхая очередное кольцо дыма.       Кэйа, ухмыльнувшись, качает головой, отмахиваясь от ядовитого облака, ветром улетевшего прямо ему в лицо.       — Даже если я скажу, что это вредно, неужели ты послушаешь? — посмеивается хрипло. — О, это очень вредно.       — Так же вредно, как и ходить раздетым в такой холод, — жмёт плечами.       — Один-один, — встаёт рядом, прислонясь к той же колонне, плечом коснувшись чужого. — Я не очень восприимчив к холоду. А вот ты к этой дряни...       Дилюку очень хочется сказать, что не чувствовать холод и не иметь возможности болеть из-за холода (а это, в свою очередь, так или иначе будет стопорить работу) — вещи кардинально различающиеся, но вовремя прикусывает язык, просто хмыкая:       — Уже могу упомянуть тягу к вину?       — Ауч, — тянет звуки Кэйа. Он строит обиженное выражение лица, притворно схватившись за сердце, — бьёшь в самое уязвимое. Возьми ответственность за это ранение, Дилюк.       — Что, по головке погладить и утереть слёзы, Кэйа?       Поиграв бровями, Кэйа хихикает:       — Вообще-       — Даже знать не хочу, — обрывает Дилюк на полуслове, спрятав слабую ухмылку за новой затяжкой.       — Но-       — Мы в божьем доме, — цитирует он недавние слова Кэйи.       На тёмную макушку капает с крыши; Дилюк с полным удовлетворением краем глаза замечает недовольное копошение.       — Что ж, — хлопнув в ладоши, смиренно хмыкает Кэйа, — проиграна битва, но не война.       Дилюк смотрит на затянутое серыми тучами небо. Мыслей в голове так много, но сейчас они почему-то не тянут тяжёлыми камнями вниз, лишь меланхолично плавают внутри.       Проиграна битва, но не война, как же, качает головой Дилюк. Для того, чтобы поймать наконец взгляд Кэйи, приходится повернуться и чуть задрать голову — что он ел, если так вымахал? Дилюк не жалуется на рост, считая себя достаточно высоким, но...       Глубокий синий — как глубокое море или небо поздним вечером, когда в темноте начинают загораться яркие звёзды, прокладывающие над головой карту.       — Я курю, когда волнуюсь, — вылетает изо рта раньше, чем Дилюк это осознаёт.       Кэйа изрекает короткое «о» и интересуется осторожно:       — Чего ты боишься?       Будто видит намного больше; видит, что за волнением стоит страх. Проницательный, точным ударом воздух из лёгких выбивает.       Чего он боится?       Разочаровать отца, пусть того уже давно нет в живых. Боится проиграть в негласной борьбе, проиграть Фатуи, сидящим на хвосте (а что это так, Дилюк нисколько не сомневается). Боится не оправдать возлагаемые на него ожидания. Боится сделать ошибку и подвести своих людей. Столько страхов, прочно запираемых внутри — они разлагаются в тесном ящике под железным замком, ключ от которого давно выброшен, чтобы не обнажать эту безобразную сторону себя. Столько страхов — и они медленно травят изнутри, грызут.       — Мы, возможно, на пороге очень важного открытия, — не показав секундного замешательства, Дилюк надевает новую маску поверх треснувшей старой, спрятавшись.       — Возможно, — легко соглашается Кэйа, не став давить, — но ещё слишком много работы впереди. Рано волноваться.       Чего он боится?       Где-то оступиться.       Кэйа, кажется, прекрасно понимает, что слова про важное открытие — не более, чем попытка соскочить с неудобного, скользкого в какой-то мере разговора. Он не настаивает, только кивает, переключаясь на другую тему, прикрыв глаз, и Дилюк ему за это благодарен — сейчас не самый подходящий момент, чтобы выворачивать такие углы своей души.       Чего он боится?       Порицания.       Но почему-то кажется, что Кэйа, даже если и узнает, осуждать не станет. Идиотское чувство; ведёт плечами, сбрасывая пелену наваждения.       — Я чего пришёл-то, — оттолкнувшись от колонны — как бы она случайно не рухнула им на головы — Кэйа плавно огибает её, оказываясь прямо перед нахмурившимся Дилюком; позволяет своей привычной ухмылке расцвести на губах. — Брук, — театрально делает паузу, и, не отводя глаза от чужих, тянет руку, тронув бледную кожу. Ловко вытаскивает почти докуренную сигарету из пальцев, воспользовавшись секундным замешательством, сразу же делая большой шаг назад, — просила передать, что не будет тебе больше отдельно ужины готовить.       Дилюк запоздало моргает. В руке чувствуется пустота, обдаваемая холодом, а Кэйа, отсалютовав ладонью, делает ещё несколько шагов назад (чтоб ты жопой в грязь сел, возникает мысль в голове), а затем исчезает из поля зрения.       — Чтоб тебя... — роняет в пустоту Дилюк.        Кэйа лениво ковыряет приготовленного на ужин цыплёнка в медовом соусе, игнорируя раздражённые взгляды сидящего напротив Дилюка.       Который не выдерживает через несколько минут, мрачно фыркнув:       — Сделай лицо попроще.       — Я просто предпочитаю кое-что другое, — натянуто улыбается Кэйа.       — О, — многозначительно тянет Дилюк в ответ, — ну это Вам, Ваше Высочество, не дворец с личными поварами.       Кэйа мгновенно меняется в лице; губы изгибаются в шаловливой ухмылке. Он подстраивается под ход разговора, ловко спрыгивая с предыдущего.       — Я, конечно, не Высочество, — хохотнув, с хитрым прищуром начинает он, — но для тебя могу быть кем захочешь, мастер.       Глухое раздражение собирается под рёбрами, уколов. Дилюк возводит глаза к небу. Надеясь, что если какая-то там божья кара и есть, то свалится она на задницу Кэйи.       — Привет! — чуть хрипло здоровается подскочившая Эмбер. Беннет сдвигается немного в сторону, освобождая ей место между ним и привычно молчаливой Сахарозой. От тарелок поднимается аппетитный запах, заставляющий пустой желудок сжаться в предвкушающем спазме.       Дилюк здоровается сдержанным кивком головой:       — Как себя чувствуешь?       — Уже намного лучше, — бодро говорит она, беря в руки вилку, — спасибо, мастер Дилюк. О, вы не представляете как скучно просто валяться на больничной койке. Это невозможно! Виктория бдит не хуже голодного коршуна.       — Она хороший врач, — кивает Сахароза.       — Да! Но это невозможно! — надув губы, жалуется Эмбер. — А вы, я слышала, нашли что-то?       — Дверь к невиданным сокровищам, — услужливо отвечает Кэйа, потерявший, кажется, совершенно весь интерес к своей порции.       — Если мы её вскроем, а там будет разбитая керамика, я увольняюсь, — шутит Сахароза, заправляя волосы за уши.       — Не если, а когда, — подцепив кусочек мяса, поправляет Эмбер, закашлявшись. Беннет легонько стучит её по спине.       — Мы понятия не имеем, как её открыть. А единственная подсказка, возможно, кроется в переводе.       — И половина из этого стёрта, — дополняет Дилюк.       — Ну, — Эмбер на секунду задумывается, — всё, что нельзя открыть, можно взорвать.       Дилюк недоверчиво косится на неё.       — Динамит — универсально и безотказно, — разводит руками она.       — И где ты его возьмёшь? — невзначай интересуется Беннет. Если их лагерь однажды неожиданно взлетит на воздух, то будет кого винить.       Кэйа напротив тихо хмыкает.       — Так у Лоуренса и не такое найдётся, — хлопает глазами Эмбер.       — Мне кажется, — подперев щёку рукой, вкрадчиво говорит Кэйа, ногой под столом задевая Дилюка и игнорируя ещё более раздражённый взгляд, — стоит сначала испробовать другие методы. Зачем портить исторический памятник?       Они начинают спорить; Дилюк прекращает слушать бессмысленную дискуссию. Откуда у Эмбер тяга к взрывам и динамитам — непонятно, но очень интересно. Вполне возможно, стоит строго запретить всей команде контактировать перед экспедициями с младшей сестрой Альбедо.       Однако эту мысль нельзя отметать насовсем. Да, рушить исторический памятник — кощунство, а для них, историков и археологов (исследователей забытых историей вещей, хмыкнул бы Альбедо, будь он тут) — вдвойне, но если не выйдет найти решение...       Там явно спрятана какая-то головоломка, в этом Дилюк совершенно уверен.       Например, однажды тяга к тайным древностям завела его в Теотиуакан, в гробницы, спрятанные прямо под величественной пирамидой Солнца — и для того, чтобы сдвинуть единственную каменную плиту, потребовалось правильное количество раз покрутить почти полностью отвалившийся рычаг рядом.       (Ничего, кроме синяков по всему телу, он не нашёл — разграбили за много-много лет, а затем отправился к памятникам Яшчилана в Лакадоне — едва не стал ягуаровой закуской, но зато окунулся в жизнь одного из местных племён, что ещё остались на тех территориях, не любящие внешний мир).       Или когда он оказался в затерянной в раскалённых песках гробнице царя Дешрета, раскинувшейся в недрах Синайской пустыни. Пройдя через лабиринты с ходами-обманками, сделанными специально для желающих нажиться на посмертных сокровищах, и наткнувшись, наконец, на простенькое помещение с несколькими зеркалами — им с Эмбер пришлось ломать голову несколько дней подряд, чтобы понять, как именно сдвинуть и разместить обтянутые паутиной отражающие овалы, чтобы только потом песчаные глыбы сдвинулись, пропуская в главную часть — ту, где возвышается переливающийся драгоценными камнями золотой саркофаг. И найденная на небольшом пьедестале рядом Плита Красных Песков (которая ныне хранится в поместье Рагндвиндров под толстым защитным стеклом), открывающая все скрытые двери, пустила в маленькую комнату рядом, с пола до потолка расписанная душещипательной историей о любви к погибшей богине цветов, так и не ставшей царицей, сидящей по правую руку от аль-Ахмара.       И здесь, если покопаться, тоже должно быть что-то. Не тягали же каэнрийцы этот кусок камня вручную?       Он чует, что ответ не просто на поверхности, лежит и дожидается своего часа; ответ — буквально перед самым носом.