52 герца

      Он кое-как разлепляет сонные глаза, не сразу понимая, что происходит. В солнечном сплетении неприятно сосёт. Тревога дымом клубится, задевая оголённую кожу, давя на хрупкий позвоночник. Неизвестно откуда зародившийся внутри страх крепко хватает за глотку, сжимая, воздух перекрывая и мешая сделать глубокий вдох полной грудью; он липкими каплями стекает вниз по пищеводу, скручиваясь в желудке болезненным спазмом.       Иррациональное чувство захлёстывает с головой, будто огромная мчащаяся напролом волна — нельзя ни спрятаться, скрывшись от ледяной воды, ни спокойно выстоять, храбрясь. Возвышается над головой, вытягиваясь, словно длинное змеиное тело, погребая под мокрым капюшоном с шипением ядовитой кобры. Пытается скрести руками, утопая в обманчиво мягком — царапая ладони в кровь о мелкие-мелкие песчинки, — песке, окунаясь в затягивающую зыбучесть, но пальцы соскальзывают, утопая, удержаться невозможно. Волна хватает за поясницу мощными лапами, шипит — плюётся белой пеной — и тащит назад, на глубину, на самое-самое дно.       Земля движется; пульсирует, вибрирует. Секунды тягуче плывут, будто воюют с тяжёлыми навалившимися льдами, прорубая себе ход дальше.       Липкая тревога червями скручивается где-то в животе, оставляя за собой неприглядный вязкий след.       Он силится сделать вдох — хоть какой-то, хоть самый маленький. Расправить засыхающие лёгкие, наполнить кислородом артерии, примиряясь с на мгновение возникшим головокружением. Пальцы касаются нагретой плотной ткани спального мешка, а под — фантомно пульсирующая земля; огромные плиты готовы разойтись, испещрив пустоши глубокими трещинами — поднимающийся пар и плескающийся жар жидкого пламени на дне, рыжими росчерками тянущегося криво вдоль. Пальцы касаются; соскальзывают вниз, на сухую почву — эфемерный холод, обжигающая кожу до черноты ледяная корка.       Пыль забивается под короткие ногти, но пальцы впиваются сильнее, будто пытается удержаться, не соскользнуть, падая в безжалостную черноту бездны.       Грудную клетку жжёт воздухом, рвёт сосуды попавшим кислородом, грозясь взорваться — разлететься на тысячи алых ошмётков, окропляя кровью, забивая нос тяжёлым ароматом, едкой пылью оседающим на нежных стенках слизистых, медленно-медленно сжигая.       Дышит быстро, жадно хватает — загнанное в угол животное, — в голове истошно колотится мысль упасть, не шевелиться, прикинуться мёртвым, чтобы оно поверило, утратило интерес, ушло, оставляя в покое. Но оно слышит рокот сердца под прочными рёбрами, такой оглушающий в ночной тишине — будто и все насекомые разом затихли, попрятались в свои норы, осели в высокой траве, забрались в мелкие трещины серых руин. А он — вот, здесь, лежит лакомым куском — пробуй, сожри, — пригвождённый к разверзающейся червоточной дыре, обездвиженный капающим с огромных клыков ядом.       Слизывает выступившую каплю крови с нижней губы — жидкий металл разливается на языке — и плотно зажмуривает глаза до едва заметной боли, разноцветных мушек, скачущих в поиске спасения. Земля сходится; трещины сливаются в единое целое, не оставляя после ни полоски шрама на гладкой пустоши. Ладонь, мазнув напоследок по шершавой земляной поверхности, вновь касается гладкого спального мешка, ныряет внутрь, обжигаемое теплом; проскальзывает по белой коже, приклеивается к груди — туда, где заполошное сердце, пустившееся в сумасшедший танец, будто пытается поймать его, сжать до судорожных подрагиваний умирающей плоти, смело вырванной одним резким движением.       Тревога ползёт, чертит призрачным следом по коже и каплей бросается в успокоившуюся воду. Песок медленно оседает, но больше не царапает; мягкий и воздушный, послушно расползается в стороны, позволяя наконец всплыть на родную поверхность, а после — неторопливо выбраться на сушу, падая без сил.       Дилюк приходит в себя, хмурит брови, стараясь ухватиться за хоть какую-то мысль, хаотично летающую в голове, но все они сейчас подобны рыбам, с хвостов которых руки так и соскальзывают, не давая нормально уцепиться. Он шумно сглатывает вставший поперёк горла вязкий ком слюны, и, опираясь на руку, садится, расфокусированным взглядом окидывая средних размеров палатку, погружённую в ночную мглу.       Сбитое дыхание медленно успокаивается, но по телу проходит разряд дрожи — слабо вздрагивает и ведёт плечами в попытке сбросить с себя напряжение. Вслушивается — абсолютная тишина, нарушаемая редким стрёкотом где-то рядом. В палатке всё остаётся на своих местах, не двинувшись ни на миллиметр в одну из сторон, а земля — по-прежнему чуть прохладная от юркого ночного ветра, забирающегося в щели.       Посидев ещё несколько минут, он медленно поднимается на ноги, кусаемый морозным воздухом. Земля не двигается и не вибрирует, она совершенно статична, нерушимая каменная мощь. Но Дилюк понимает: ему же не могло присниться, потому что от этого он и очнулся от оков сладкого сна? Ему же не могла присниться дрожь под собственной ладонью?       Он выглядывает за пределы палатки, вглядываясь цепким взглядом в идущую рябью темноту, замечая лишь слабо очерченные тёмные силуэты таких же, как и у него самого, палаток, хаотично раскиданных по пустой территории храмового комплекса. Изо рта вырывается облако пара; на улице мороз не просто кусается, он жалит во все открытые участки тела, проскальзывает под одежду, оставляя маленькие иглы. Сна ни в одном глазу; сейчас, вероятно, середина ночи — небо не начало нигде призрачно светлеть, предвещая новое рождение солнечного диска, медленно вплывающего на небосвод, словно кто-то проносится на золотой колеснице, запряжённой разноцветными огненными всполохами, медленно вытаскивая опутанное белыми цепями солнце.       Поправив толстовку с тёплым флисовым подкладом, спасающим от холода, он проходит немного назад, движимый к выходу из небольшого застывшего лагеря, а затем замечает чернеющую фигуру, сидящую на холме. Лунный свет красиво падает на лицо, подчёркивая острые черты; кожа отливает холодными отблесками бронзы, а ветер треплет небрежно надетый песочного цвета пиджак. Дилюк несколько секунд исследует знакомую фигуру мужчины пристальным взглядом, а затем, закатив глаза, возвращается обратно в палатку.        На плечи что-то падает; тяжёлое пальто из прочного вельвета чёрного цвета, как и эта ночь, слегка давит. Кэйа вздрагивает, смешно округляет синий глаз в удивлении, голову поворачивает, скользнув долгим и растерянным взглядом по грузно упавшему Дилюку рядом. Пальто, замаравшееся в подоле о земную пыль, давит — теплом расходится от плеч, спускается ниже. Или это — от самого Дилюка, сидящего доверительно близко?       Взявшись за пальто по обе стороны, Кэйа натягивает вещь на себя сильнее, словно пытаясь закутаться. Незнакомый незатейливый аромат щекочет чувствительный нос; Кэйа сильнее втягивает воздух, пытаясь распознать, что же это такое — что-то терпкое, но одновременно свежее вкупе с естественным запахом хозяина вещи, сейчас угрюмо насупившегося.       Дилюк стоически выдерживает на себе вопросительный взгляд. Язык присыхает к нёбу в нежелании объяснять такой до ужаса глупый поступок; желание накинуть на Кэйю хоть что-то теплее чуть грязного в нескольких местах пиджака, сидящего ему не совсем по фигуре, возникло в голове спонтанно, выжгло правильностью клеймо на неспящей справедливости, пошевелило обросшее иголками желание сделать это просто так, забившееся в угол в испуге.       — Ты, может быть, — язык нехотя ворочается во рту, — и любишь холод, но одной Эмбер с её простудой мне хватает.       Кэйа низко, хрипло посмеивается, склоняя голову к плечу.       — Я не люблю холод, — отвечает, не давая больше ничего вставить и дополнить, — просто не особо чувствую.       — Повтори это, когда Виктория диагностирует тебе какое-нибудь воспаление лёгких, — цыкает. Насколько легкомысленным нужно быть, чтобы вот так беспечно относиться и к себе, и к своей работе? К последнему в особенности. Он же не сам по себе, в конце-то концов; сляжет — и рискует подвести остальных. Беннета, полагающегося на знания нерадивого консультанта во многих аспектах, уж точно, а перевод-то как затянется.       Дилюк вдыхает холодный — ни разу не летний — воздух, поёжившись от склизкого следа тревоги.       — Ты... — он пытается правильнее сформулировать предложение, — ты чувствовал землетрясение?       — Неа, — мотает головой Кэйа.       — Меня разбудило чувство, что земля ходуном ходит.       — Тебе показалось, — голос звучит приглушённо, — всё было спокойно. Я тут довольно долго сижу, и если бы земля правда тряслась, заметил бы.       Дилюк проводит ладонью по взлохмаченным волосам, наспех собранных в низкий хвост — несколько особо непослушных прядей успевают вылезти, придавая незатейливой причёске некую неряшливость. Скопившееся напряжение растворяется — узел распутывается — вместе со спокойным низким голосом, произносящим слова всё с тем же акцентом, но сейчас он кажется с каким-то влекущим оттенком очарования, не раздражая певучим произношением привыкший к грубому, рубящему слогу немецкого языка слух.       Дилюк молчит, покусывая припухшую ранку на губе; саднит. Чертовщина какая-то, не иначе. Но с другой стороны, даже если бы Кэйе захотелось соврать или же снова по-идиотски пошутить, то неужели больше никто — из всего-то лагеря, их тут далеко не пять человек — не проснулся бы? Это просто невозможно.       Но как ему могло померещиться такое?       Кэйа, переместив весь свой вес на вытянутые за спиной руки, молчит тоже. Он с захлёстывающей тоской на не скрытом масками лице смотрит на усыпанное, кажется, миллионами звёзд небо. Уголки его губ мечтательно приподняты. Будто мыслями сейчас он далеко-далеко, заперевшийся в собственно созданном мире, где он — единственный закон; где все правила пишет тоже лишь он один. Недосягаемое.       Дилюк сводит взгляд с бронзовых капель на лице консультанта, мазнув по отливающим синевой в лунном свете тёмным волосам, поднимая голову к небу. Будто в чёрную бездну рассыпали тысячи драгоценных камней — и они, навсегда застрявшие в невесомости из ничего, сверкают, складываясь в удивительнейшую карту, собираясь в неизвестные до этого момента узоры.       — Вон там, — нарушает первым мягкую, уютную тишину Кэйа, — созвездие Большой Телеги.       Дилюк всматривается в небо.       — Разве это не Большая Медведица? — сведя брови к переносице, переспрашивает, оглядывая собравшиеся в узор ковша светила.       — Ещё его называют Повозкой Одина, — качнув головой, продолжает Кэйа. — А вон там, где Скорпион, — пальцем указывает направление, склонившись чуть ближе, — Нидхёгг. Млечный путь — Иггдрасиль, а там, где западный сгиб, по стволу карабкается Рататоск, — он дожидается медленного кивка увлёкшегося Дилюка, — вот это — ветви дерева, где по сказаниям обитают четыре оленя, поедая молодые побеги листьев. Двалинн — тот, кто без сознания, Дунейрр — гремящий в ушах, Дуратрор — крепкий сон, и Даинн, — он осекается, печально усмехнувшись, — мёртвый.       — Ты... любишь звёзды?       — Нет, — со вздохом отвечает Кэйа, — один мой близкий человек их любил. А я, наверное, — усмехается неловко, — просто понабрался.       — Он...       — Погиб, — не дав закончить свою мысль, он обрывает Дилюка на полуслове. — Очень и очень давно.       — Извини. Мне не стоило.       — Не извиняйся, — отмахивается, — этот разговор начал, в конце концов, я. А смерть — это неизбежный цикл. Все мы когда-нибудь её коснёмся.       И они снова молчат, но в этой тишине нет трещащего электричеством напряжения или неловкости, оседающей кислотой на языке. Холодный ветер ерошит волосы, беззастенчиво трогает за лицо, шею, руки. Небо переливается фиолетовым, синим, чёрным, алым; звёзды блестят, продолжают складываться в картины, такие далёкие и совершенно недосягаемые.       Кэйа кажется совсем другим человеком, когда не язвит и не отпускает нелепые, неуместные шутки. Луна играет с его волосами, с нежностью касается щёк светом. Он рассказывает — и это хочется слушать и слушать; ловко меняет тему, отвлекая от стоящего за спиной страха, сжавшегося в мелкую-мелкую точку, оставшись без внимания — упав на целую пустошь земли, иссохнув.       — Боги поймали искры, вылетающие из недр Муспельхейма, — фыркает Кэйа, — и поместили их в самое сердце Гиннунгагапа, так появились звёзды.       Бархатный тембр голоса успокаивает, убаюкивая тревогу, будто заботливая мать раскричавшегося младенца. Теперь внутри вместо мерзкого клубка копошащихся червей — разливающееся теплотой умиротворение, но огонь этот не жгучий, а согревающий.       Кэйа долго рассказывает о созвездиях, которые видит. Показывает, терпеливо отвечает на редкие вопросы, посмеивается тихо.       Они сидят до самого утра, до умирающей луны и погасших звёзд — точно щёлкают по рубильнику, перекрывая доступ электричеству.       Дилюк уходит лишь тогда, когда бездна гаснет, а на её останках распускаются алые цветы, сквозь которые тянутся белые цепи к солнцу.        От стакана поднимается приятный кофейный аромат. Дилюк косится на мерно покачавшуюся жидкость, слабо бьющуюся об окружающие её стенки. Сонливость плотным кольцом сдавливает шею. Ещё бы — просидеть фактически до самого утра и поспать от силы часа два.       Перед ним разложены свежие записи, сделанные Беннетом — кинуты прямо поверх чертежа, который они пока что не стали убирать, решив в итоге все дополнительные заметки делать прямо на нём, чтобы было и быстрее, и удобнее, и не нужно трястись о том, если какая-нибудь треклятая бумажка где-то затеряется, как вырванный кусок из цельной истории, который заново нужно чем-то и как-то заполнить; как легенды, передающиеся из уст в уста, со временем обретающие всё новые витки, новые формы, о которых раньше никто и думать бы не смог.       Следуя ходу уплывающих мыслей, он сводит взгляд на раскрытую тонкую книжонку со сборником мифов и легенд — на страницах средних размеров текст, повествующий о храбром герое с чёрным клинком в руках, сразившимся с богом и сыскавшим народную славу и любовь. Она напрямую связана с сумеречным мечом — и, если прям совсем по-хорошему, должна иметь какие-то необходимые им ответы или хотя бы указывать направление, в котором стоит двигаться.       Он не может зацепиться за какую-нибудь мысль. Они ловко ускользают в самый последний момент, победно вильнув скользким хвостом.       И кофе — какой это уже стакан по счёту? — не помогает. Сюда бы нормальный кофе в зёрнах, при приготовлении которого разливается манящий горьковатый аромат, а не эта быстрорастворимая дрянь из пакетиков. Сейчас Дилюк искренне жалеет, что пару месяцев назад отмёл идею Сахарозы взять кофемашину. Пригодилась бы.       События минувшей ночи на мгновение кажутся лишь сном. Очень дурным, до пробирающего ужаса реальным сном. Он старается не думать, но так или иначе возвращается к исходной точке — одна его часть истошно вопит, что не могло такое показаться, а вторая — что это лишь плод разыгравшегося воображения, не более, чем самая обычная паническая атака от нервного напряжения, ведь никто больше и правда ничего не чувствовал, ночной кошмар.       Поставив стакан с наполовину выпитым кофе, Дилюк со стоном проводит ладонями по лицу. Трёт, пытаясь отодрать от себя прилипшую намертво сонливость.       Так он совсем пропускает, когда в шатёр входит кто-то ещё, и вздрагивает только тогда, когда рядом раздаётся голос:       — Мастер Дилюк, — раздосадовано зовёт Свен, — о, я не помешал?       — Нет, — Дилюк давит очередной рвущийся наружу зевок, — что-то хотел?       Свен кивает. Он несколько секунд бегает расфокусированным взглядом по шатру, словно пытается зацепиться хоть за что-то.       — Вы... вы не видели Адлера?       Дилюк вопросительно вскидывает брови:       — Нет. В чём дело?       Свен мнётся, жуя нижнюю губу. Он выглядит обеспокоенно и совершенно растерянно.       — Мы не можем его найти, — собравшись наконец с мыслями, медленно отвечает, — когда он не пришёл на завтрак, мы с Лоуренсом думали, что, может, просто проспал? Но Хоффман сказал, что это так странно — Адлер как ходячие часы, на месте всегда вовремя. И мы пошли проверить, — он чешет в затылке, — но палатка пустая, представляете? Мы вылизали, наверно, весь раскоп, но Адлером даже не пахнет. Пытались дозвониться, когда связь позволила — в последние недели совсем ни к чёрту — и тоже тишина.       Дилюк хмурится. В черепной коробке что-то щёлкает, но не оформляется во что-то точное, не обретает форму, оставаясь расплывчатым тусклым пятном, забитым где-то в дальний угол.       — Он должен быть где-то здесь, — складывает руки на груди, — вы точно всё осмотрели? — получает в ответ робкий кивок головой, из-за чего каштановая чёлка падает на глаза и Свен одним чётким движением ладони зачёсывает её обратно назад. — Он же не мог сбежать, — прикрывает глаза Дилюк, — с острова не выбраться, а если бы он договорился о перевозке, мы бы знали.       — Я знаю, но... но как-то не по себе. Он будто в воздухе растворился. Может, сбежал просто куда?       — Куда? — переспрашивает Дилюк. — Весь остров — это сплошь и рядом руины. Тут нет обитаемых точек, куда Адлер мог убежать?       Единственная обитаемая сейчас на острове точка — это, вероятно, они сами. Здесь нет ни редких жилых домов сторожей, как обычно бывает на континенте, ни просто каких-то обособленных от всех благ цивилизации племён. Мёртвая земля, обдуваемая кусачими ветрами, поющими о свободе. Мёртвая земля, искать на которой клочок жизни — не больше, чем пустая трата времени. Здесь остались только насекомые, ползающие в высокой неаккуратно растущей траве, и древнее наследие в разрушенных постройках, забытое всем миром на долгие-долгие столетия.       Но тусклая и забитая мысль неприятно жжётся. Зудит.       — Не мог же он вплавь кинуться, — чуть нервно посмеивается Свен.       — Я уверен, что Адлер найдётся, — пытается убедить Дилюк — почему-то не только Свена, но и себя тоже. — Давай подождём до вечера?       Ничего другого, кроме как согласно кивнуть, Свену не остаётся. Он и сам понимает, что Дилюк во всём прав — в самом деле, куда тут сбежишь? В лес, чтобы нарубить дерева, построить плот — и прыгнуть на этой шаткой конструкции в холодные течения сурового норвежского моря, полагаясь лишь на удачу, что выплывет где-нибудь в обитаемой местности живой и невредимый? Бред, чистой воды бред, Адлер точно где-то на острове, но куда он мог запропаститься?       Куда мог деться целый, чтоб его, взрослый человек, сидящий на завтраках ранними утрами раньше всех?       Дилюк устало трёт кончиками пальцев переносицу. Кофе успевает остыть, превращаясь в приторную сладость на языке. И ни капли не бодрящую.       По лопаткам, скрытым слоем одежды, всё равно проходит неприятная дрожь, вынуждая снова повести плечами.       Адлер на острове, иного быть не может. Возможно, отошёл по нужде — или затерялся где-то в раскопанных квадратах за работой. Или, например, засел у кого-то в палатке, потеряв счёт времени за увлёкшим разговором.       Но отчего-то ком тревоги, стянувшись внизу живота, неприятно шевелится, будто клубок плотно сплетённых между собой змей.       Рабочий день ещё сильнее омрачается Беннетом, в очередной раз подвернувшим ногу. Он много раз извиняется — настолько много, что в голове не остаётся больше никаких слов, кроме до ужаса виноватого «извините, извините, мне очень жаль».       Чертовщина, сжимает зубы Дилюк, когда Беннет говорит, что поскользнулся в храме на льду. Эмбер, переглянувшись с Сахарозой, лишь изумлённо смотрит на своего местами неудачливого коллегу.       — Откуда там лёд, Беннет? — интересуется Эмбер, по-птичьему склонив голову к плечу.       — Может, накапало? Вспомните, какой ливень был. Вдруг лужи не успели просохнуть и вода через трещины просочилось, — пожимает плечами Сахароза, строя догадки.       — Ночью было слишком холодно, — потирая подбородок, высказывается сам Дилюк, — если на полу была вода, она могла замёрзнуть.       Чертовщина — не иначе.       Цепь неразрывно связанных между собой событий, но эти звенья — прозрачный ледяной ветер, гуляющий в поле. За него нельзя ухватиться, почувствовав ладонями обжег прочного переплетённого металла, призрачное ничто. Оно есть, оно зудит так ярко-ярко, что хочется пальцами расчесать живот, царапая до алеющих хвостов комет короткими ногтями, добраться до нежного мяса, нащупать проклятый комок — вырвать с корнями, швырнув под ноги.       Земля под ногами слегка мягкая — грубая подошва ботинок вязнет в почве, оставляя отчётливо видные следы — и её гладкость лишь портят почти высохшие лужи и растасканная комками грязь, которая скоро засохнет и рассыплется песком, слившись.       Ни одной трещины с бегущим внизу пламенем, ни поднимающегося пара; пальцы прикасаются к сухому участку в мимолётном порыве проверить, но вместо раскалённой теплоты — душащая прохлада, едва-едва согретая выглянувшим солнцем на небе.       Хочется верить, что всё — затянувшийся сон, прерываемый бронзовыми росчерками мелькающей — то тут, то там — смуглой, обласканной теплом кожи; что сейчас Дилюк раскроет глаза, оказавшись в тесноте своего спального мешка, взглянет на убранный под подушку телефон и, увидев время середины ночи, перевернётся на другой бок, засыпая по-новому.       Но ни до одури знакомой палатки, ни ночной мглы — спокойной, не желающей сожрать с оглушающим хрустом костей; людской гомон, дневной свет синего неба с мягкими облаками, неторопливо плывущими вперёд, и холодная единая земля.       Недалеко от пальцев садится бабочка; крылья её — точно холст с разлитыми по нему яркими красками, красочное пятно среди погибшей безликой пустоши.       Стечение дурных обстоятельств, наложившихся друг на друга — не более, чем чёрная полоска на пути, говорит себе Дилюк, поднимаясь на ноги и отряхивая руки. Бабочка, уловив мнимую опасность, раскрывает подрагивающие крылья — случайные акварельные пятна — и взмывает вверх, подхватываемая целующим кожу ветром.       Лёгкий бриз, сменяемый морозом — вырвавшиеся из самого Йотунхейма ветра — и трепет зелёных листьев.       — Соль уже запрягла белых коней, — говорил Кэйа, когда на небе начали распускаться первые цветы, а солнце — медленно выглядывать из бесконечной линии горизонта — муспельхеймское пламя, — последнее прощание с Мани перед тем, как их пути вновь разойдутся.       Кэйа настолько живо рассказывал древние легенды, что на секунду может показаться, что это всё — правда, в камнях вырезанная истина, а шелест листьев — заразительный смех богов. Будто посеял семя, любовно присыпав сверху землёй, уходя в ожидании, когда же оно наконец прорастёт, тонким побегом устремляясь ввысь.       Дилюк снова трёт пальцами переносицу, игнорируя вопросительные взгляды замечающих его землекопов — действительно, встал посреди тропинки, застыв камнем, будто саму Медузу Горгону увидел.       Они достают из земли чудно расписанные кувшины, растрескавшиеся; резкие линии орнаментной вязи.       Круто развернувшись на пятках, Дилюк спешит уйти.        Из лаборатории он выходит только вечером, когда тень покрывает собой всё, до чего получается докоснуться — наползает, накрывая прозрачной вуалью. Мышцы тянет от долгого нахождения в одном положении; Дилюк потягивается, чувствуя, как приятно хрустит позвоночник.       Поправив собранные в хвост волосы, он шумно выдыхает. Несмотря на то, что хочется упасть лицом в подушку и не вставать ближайшие сутки-двое, Дилюк понимает, что с самого утра остаётся очень важный вопрос, повиснувший в воздухе, как висельник, забравшийся в петлю.       Свен находится достаточно быстро в своей палатке — прямо напротив раздражённого Лоуренса, рассевшегося в позе лотоса поверх чужого спальника.       — Есть что-нибудь?       — Ничего, — сокрушённо выдыхает Свен, — он будто и правда в воздухе растворился.       — И никто ничего не видел?       — Никто, — Лоуренс тянется за лежащим на столике мобильником, — мы поспрашивали в течение дня, но глухо.       Громко цыкнув, Дилюк задумчиво потирает подбородок. На грудную клетку что-то давит — будто он оказывается под огромной ладонью великана, угодивший в ловушку.       Лоуренс прикладывает телефон к уху, судорожно перебирая в пальцах ткань коричневой куртки, накинутой на плечи. Он ждёт, что на том конце наконец ответят знакомым голосом, но всё, что раздаётся, будто эхом в огромном пустом пространстве — длинные гудки, а затем механический голос в тысячный уже, наверное, раз сообщающий, что «этот абонент не отвечает или вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните позже». Или, что более раздражающее — «вызываемый абонент выключен или находится вне зоны действия сети», сопровождаемое тихими ругательствам под нос. Чёртов сигнал — когда они только прибыли на остров он, конечно, тоже был очень и очень далёк от идеала (и это объяснялось заброшенным местом, через которое проходит сигнал только чудом благодаря Исландии с одной стороны и Норвегии с другой), но то, что творится в последние недели три — тихий ужас, потому что маленькие полоски почти всегда перечёркнуты, словно что-то мешает ему проходить, выстроив сплошную непробиваемую стену — ни обогнуть, ни сломать, ни перебраться.       — Сраный Адлер, — ругается Лоуренс, снова нажимая на светящуюся зелёным кнопку вызова, — он обещал докопать квадрат. Сегодня.       — Я тут подумал, — Свен ногтем скребёт кончик носа, — а если он забухал?       Лоуренс поднимает на друга тяжёлый взгляд.       Дилюк качает головой, на мгновение прикрыв глаза. Тяги к алкоголю он не разделяет — ни здесь, ни дома, но прекрасно знает, что его притащили на остров и запрещать расслабиться после трудного рабочего дня не может. Во всяком случае, он сразу обозначил позицию: пейте, но только во вне рабочее время, а кого замечу поддатым или это будет плохо сказываться на нашем нелёгком деле — вылетите к чертям собачьим.       — Хочешь сказать, — Лоуренс щурит карие глаза, — наш дорогой Адлер сейчас, возможно, лежит где-нибудь в сырой канаве?       Свен неопределённо передёргивает плечами.       — Так, — вмешивается наконец Дилюк, — давайте с самого начала. Когда вы видели его в последний раз?       — Вчера, — внимательно следя за полосками связи, фыркает Лоуренс, — я часов, наверн, в десять?.. Да, где-то так. Вот, я в часов десять вышел до туалета — там ещё Эмбер у костра какую-то страшилку рассказывала — и наткнулся на заходящего к себе в палатку Адлера. И всё, — разводит руками, — а утром его не было на завтраке. Хоффман пошутил, что метеорит на башку свалится, раз этот полудурок не сидел раньше всех за столом, сверкая начищенными ботинками.       — Потом Хоффман пошёл искать господина Кэйю, а мы к Адлеру. Заходим, а им даже не пахнет. И спальник холодный, значит, встал давно. Пошарили по раскопу, поспрашивали у пары человек — никто не видел. Потом я пошёл к Вам, мастер.       — Я бы хотел осмотреть его палатку, — немного помолчав, Дилюк смотрит сначала на Свена, а затем на Лоуренса — они тоже переглядываются друг с другом и соглашаются отвести к спальному месту пропавшего коллеги.       В почти любой другой ситуации, Дилюк бы не пошёл к кому-то без приглашения. Всё же нарушать чьи-то личные границы, вторгаясь на частную территорию, считающейся домом, пусть полевым и временным — достаточно-таки неуважительно. Если кто-то решил покопаться в палатке самого Дилюка, то вряд ли отделался бы простым предупреждением.       Палатка Адлера не отличается от множества других, стоящих по соседству. Разве что была одноместной, в отличие от палатки Свена и Лоуренса, зашедших первыми.       — И что, нам теперь обходить каждую на острове канаву? — гневно шипит Лоуренс.       — Хотя бы те, что рядом с нами.       — Серьёзно?       — Ты предлагаешь просто бросить его? Лоуренс, слушай, — Свен зачёсывает чёлку назад, — а если он упал и, не знаю, ногу повредил? Встать не может?       Лоуренс разводит руками:       — Этот остров — смесь гор, обрывов, фьордов, пещер и прочего говна. Вот скажи мне, где его искать?       — Следи за-       — Я не говорю бросить, Свен. Я говорю, что осмотреть всё — нереально. Как минимум нужны собаки, как максимум — вертолёты. И опытная поисковая группа. Мы археологи, если ты забыл.       — И всё равно — ты, окажись в такой ситуации, тоже был рад, если бы тебя хотя попытались поискать.       Дилюк, стараясь не отвлекаться на спор сзади, придирчиво оглядывает убранство палатки. Небольшой раскладной столик в углу с наваленными на него книгами — бессмертная классическая литература; наполовину пустой термос — Дилюк откручивает крышку и, поднеся к носу, нюхает, но запах спиртного не чувствует, только давно остывший и наверняка потерявший первоначальный вкус чай.       Ромашковый, как сообщает найденная пачка с пакетиками для заваривания, кинутая поверх раскрытого рюкзака, наполненного одеждой.       Раскинутый спальный мешок вырвиглазного оранжевого цвета, через который приходится переступать. Несколько больших спортивных сумок с разными вещами — предметы гигиены, небольшая аптечка, целый контейнер с чистыми носками.       Не находится ничего из ряда вон выходящего — стандартные наборы, которые нужно брать с собой на долгие месяцы раскопок, находящиеся далеко от родного дома.       Тревога скручивается, колет, прилипает навязчивыми мыслями, которые возможно отодрать лишь с мясом — надоедливые сорняки.       Ушедший в себя Дилюк вздрагивает, когда в палатку вваливается взбудораженный Хоффман.       — Мастер Дилюк! — руками оперевшись на колени, он переводит дух, стараясь отдышаться. — Там... там Эмбер телефон нашла, — переводит взгляд широко распахнутых глаз на замершего с открытым ртом Свена — видимо, он что-то говорил, когда влетевший коллега его бесцеремонно прервал, — Адлера, кажись. Ну. Судя по звонкам, — кивком головы указывает на зажатый в руке Лоуренса чёрный смартфон, — хотя звонящий записан как «козёл с хвостом».       Лоуренс, пару раз глупо моргнув, невольно поднимает руку, коснувшись своих светлых волос, собранных в совсем маленький хвост — за прошедшее время они порядком успевают отрасти и мешаются при работе. Свен прикрывает кулаком вырвавшийся изо рта смешок.       А Дилюк ещё сильнее хмурит брови.       На небе ещё остаются алые всполохи, медленно растворяющиеся в черноте открывшей пасть бездны. Рваные линии заката, сквозь которые начинают проглядывать сияющие путеводные точки — бриллиантовая россыпь. Воздух на удивление тёплый, позволяющий расстегнуть чёрный бомбер, надетый поверх простой бордовой футболки. Он не вслушивается в переговоры рабочих, идущих к нужному месту, утопая в своих мыслях. Они вязкие — такие вязкие, как грязь после дождя, липнущая к обуви безобразными кусками и не желающая отпускать.       Вся эта пропажа Адлера... вызывает горчащее на корне языка беспокойство. Люди, в конце концов, не пропадают просто так — в особенности на фактически необитаемых островах, отделённых от цивилизации километрами солёной воды. Если же Свен прав и Адлер просто перепил, свалившись где-нибудь — это упрощает ситуацию на несколько процентов; это в термосе найден ромашковый чай, но, быть может, у него была где-нибудь припрятана бутылка-другая, которую он не побрезговал выпить, после выйдя прогуляться по ночным руинам с недопитым в руках.       Однако проверять каждую трещину очень проблематично. Если же это правда — и он лежит сейчас где-нибудь, например, без сознания? Или просто не может выбраться? Да, они непременно пройдутся по всей столице, заглядывая под каждый камень, но увенчается ли это успехом?       Эмбер машет рукой, завидев их небольшую взвинченную компанию.       — Вот тут, — носком ботинка Хоффман указывает на точное место, где валялся мобильник с теперь уже потрескавшимся экраном, будто оплетённый тонкими нитями паутины, — он почти сдох, очень повезло, что Эмбер проходила мимо и заметила среди травы горящий экран с вызовом.       — Я шла к Виктории за таблетками, — кашляет она, прикрыв рот ладонью и смаргивая выступившую влагу в уголках глаз. — Не знала, что это телефон Адлера, — потерянно объясняет, — Хоффман оказался первым на пути, кого встретила, и отдала ему.       — Спасибо. — благодарит её Дилюк, переступив с ноги на ногу. — Нормально себя чувствуешь?       — К вечеру не очень, если честно, — она неловко улыбается, почесав щёку. — Я хотела помочь с поисками...       — Отдыхай. Лучше сходи к Виктории и проверь, как Беннет. Сейчас мы справимся сами.       Эмбер поникает, но не спорит. Поковыряв в нескольких местах сбитым носком ботинка землю, она сдаётся:       — Хорошо. И, мастер Дилюк, — оборачивается она перед тем, как двинуться к врачу, — Сахароза просила всех собраться у Беннета, раз уж ему пока запретили ходить.       Ещё пару минут Дилюк ходит кругами вокруг клочка земли, разросшегося травой. Хоффман щёлкает фонариком, когда солнце полностью скрывается, сожранное. Тепло, но холод всё равно ползёт по спине, острыми когтями хватая за загривок.       В какой-то момент он, промычав что-то под нос, присаживается на корточки, вглядываясь в черноту земли. Заметивший это Хоффман тут же подскакивает, направляя кольцо света туда, где лежит чужая ладонь.       — Тут следы, — на выдохе резюмирует Дилюк.       Свен за спиной тихо хмыкает. И Дилюк понимает — это могут быть следы кого угодно, не будут же они всерьёз бегать и просить обувь у каждого, чтобы сравнить — оно или не оно.       Однако и других зацепок нет.       Если допустить, что следы всё же принадлежат полуночнику-Адлеру, значит, он пробыл какое-то время у себя в палатке после того, как Лоуренс его видел, и вышел уже тогда, когда вечерний костёр был потушен, а остальные разошлись по местам. Постучав пальцами по подбородку, Дилюк невольно кусает покрывшуюся за день плёнкой всё ещё припухшую ранку на губе, глотнув слегка отрезвляющей боли, прокатившейся слабой волной.       Но ночью — около трёх часов — проснулся и сам Дилюк, ушедший прогуляться и просидевший на холме до начинающегося рассвета. Значит, Адлер куда-то пошёл в промежуток между двенадцатою часами и часом — Кэйа говорил, давно просидел на холме, смотря на звёздное небо до прихода Дилюка.       Итого, Адлер прошёл их жилой квартал, спрыгнув в разделённый на квадраты раскоп. И здесь, в траве, у него или выпал телефон, или он специально его выбросил, пройдя дальше.       Переступая разметку, они медленно двигаются по следам — достаточно ровным для возможно пьяного человека.       В висках пульсирует головной болью — то ли от сегодняшнего недосыпа, то ли от того же нервного напряжения, то ли от всего сразу. Она стекает вниз смердящей слизью, оставляя на коже красные ожоги; шипит, пузырится, лопается. Провести бы чем-нибудь холодным, оставляя на обожжённых местах чернеющие пятна холода.       Ему кажется, что смог соединить разрозненные фрагменты — как разорванная бумага, — но неровные края не соединяются нормально, оставляя несколько различающихся зазубрин. Не отсюда, этот кусок с другого места, но с какого? Чем заполнить эту яму, полную костей мертвецов? Как упокоить, чтобы не тянули свои обглоданные личинками руки, хватая за штанины?       Между — разорванное пространство, между — утекающая вода горного ручья.       Зияющие пустотой дыры раскрывают пасти, вторя жадной бездне над головой.       Дилюку кажется, что картинка сходится воедино, но там оказывается уродливая химера.       Черноту надо чем-то заткнуть, как пробка бутылку, но подходящей не оказывается нигде. Они что-то упускают, что-то значимое.       Следы приводят на округлую площадь перед храмом, от неё уже знакомо тянутся аллеи с поломанными змеиными статуями вдоль. В голове всплывает голос консультанта, рассказывающий, что площадь, вероятно, использовалась для жертвоприношений на крупных праздниках.       Следы обрываются. Они обходят её несколько раз, едва ли не ползком изучая землю, боясь упустить даже самую маленькую и кажущуюся на первый взгляд ненужной деталь, способную стать ключом к разгадке.       Лоуренс снова ругается, Свен пытается его успокоить, а Хоффман — старается склеить известные осколки.       А у Дилюка дыхание перехватывает. Он пытается вздохнуть, сбросить с груди лапу великана, выбраться. Узел в животе нитями оплетает всё тело. Сглотнув вязкую слюну, вставшую поперёк горла, он стремительно прячет руки в большие карманы бомбера — так быстро, чтобы никто не увидел, как трясутся ладони.       Костёр сегодня разжигать никто не стал. И гадать на кофейной гуще не нужно, чтобы понять: о пропавшем знают все. Оно угадывается в растерянных взглядах, в нервном покусывании губ, в проходящих шепотках, разносящих слухи дальше.       Краем глаза он замечает Кэйю, что-то живо обсуждающего с Хоффманом. Судя по тому, что Дилюк наблюдал в течение целого дня, консультант сегодня нужен был буквально всем и везде — он то и дело бегал с одного места к другому. Забавно, сколько же в нём оказывается энергии для человека, который спал, если сложить все известные переменные, раза в два меньше самого Дилюка, если спал вообще.       По периметру лагеря зажигают фонари, тускло освещающие дорогу, ступишь не туда — и провалишься в идущую рябью темноту, упадёшь в настоящее никуда, исчезая. Тени обжигаются о свет, шипят, отползают назад, пытаются выглянуть, дождаться момента просочиться незаметно и спрятаться в укромном месте, дожидаясь своего часа — или какого-нибудь зеваку, проходящего мимо, ни о чём не подозревая. Накинуться, в сильных кольцах сжимая шею.       Заметив вдалеке знакомую рыжую макушку, Кэйа машет рукой.       Дилюк слабо копирует жест — неосознанно — и затягивается сильнее, выпуская изо рта полоску дыма. Она поднимается наверх, уплывает, клубится в свете фонаря, разгоняя уже успевших налететь насекомых, вьющихся у яркой теплоты ламп. Сигарета, зажатая в пальцах, алыми искрами тлеет на глазах, открывая мягкий серый пепел, норовящий слететь вниз — и, покружившись, осесть на землю, сравнявшись. По языку вновь разливается горечь — то ли из-за табака, то ли из-за по-настоящему сумасшедшего дня.       Он так боится подвести, но разве уже этого не сделал? Понятное дело, что за всех быть в ответе просто невозможно, но он здесь главный — значит, и львиная доля ответственности лежит именно на его плечах.       Почему чёртов Адлер никого не предупредил о своей ночной прогулке?       И неизведанные монстры вырываются из бездны, тянутся огромными паучьими лапами — оплетают липкой паутиной, заматывают, как самую жирную муху, попавшую в ловушку и обломавшую нежные прозрачные крылышки в тщетных попытках выбраться.       И Дилюк, если честно, чувствует себя этой самой мухой.       Упасть на землю, прикинуться мёртвым, чтобы оно ушло, обманутое.       Перед тем, как наконец зайти в палатку Беннета, он машет головой и тушит докуренную сигарету о металлическую оправу горящего фонаря, бросая помятый бычок в чёрный пакет для мусора, стоящий почти у каждой палатки.       Сахароза, вскинув на него голову, кивает, сразу же переходя к сути:       — Альбедо кое-что нашёл сегодня, — переглядывается с Эмбер, — в нескольких часах отсюда должны находиться руины одной из деревень, а в ней — гробница, если информация не врёт, того самого героя, которому принадлежал меч. Альбедо считает, где-то в гробнице должно быть что-то вроде карты или хотя бы какой-то очень важной подсказки.       Помолчав, Дилюк трёт пальцами переносицу:       — А более точно?       — Это всё, — с сожалением качает головой она, — Альбедо сказал, что найти такую инфу — само по себе чудо, удачно выпавшая монета.       — По всему, что известно, мы уже поняли, что в таких точках что-то есть... Вообще, мне кажется, что все стратегически важные точки расположены будто зигзагом друг за другом. Мастер, наводка на храм была же найдена в каком-то склепе к востоку отсюда?       — Склеп-обманка, — кивает Дилюк, — якобы место захоронения жрецов. Побрякушки нашли, но ни одного погребённого тела. Мы с Беннетом не смогли особо что-то разобрать в местной настенной живописи, там они сохранились раза в два хуже, чем фрески дворца Зимри-Лим.       — Простите, — неловко посмеявшись, извиняется за свою прошлую неудачу Беннет, вытянув повреждённую ногу перед собой, — мы выцепили только что-то про Каэнрийского Змея. А потом сделали выводы, что, если это — так или иначе — почивальня жрецов, служителей бога, а вокруг — что-то отдалённо похожее на наше «спаси и сохрани», значит, следующая точка на пути — дом бога. Дом бога — храм. И вот тот, который сейчас исследуем, как раз совпадает со схемой. Кажется, мастер Альбедо как-то говорил, что если соединить их все линией, получится что-то вроде... кассиопеи?..       Сахароза робко улыбается уголками губ и дополняет:       — Первое упоминание о сумеречном мече было найдено господином Рагнвиндром — звезда Каф, — при упоминании отца Дилюк мрачнеет, сжав руку в кулак до больно впивающихся в ладонь ногтей, — упоминание героя, хозяина меча — точка-звезда Шедар. Точку, соответствующую по расположению с Нави, исследовали уже мы с мастером Дилюком, — она бегает глазами по палатке, сопоставляя известные факты в голове, — это склеп-обманка. Храм, с которым сейчас возимся — Сегин, а новая гробница, если наложить карту Каэнри'и на этот зигзаг, встаёт на место Рукбах.       Пододвинув к себе свободный раскладной стул, Дилюк неторопливо присаживается, закинув ногу на ногу.       — Как понимаю, Альбедо хочет, чтобы мы отправились туда в поисках... карты? Сейчас это не выйдет. Можно было бы взять тачку и съездить, чтоб хотя бы понять, с чем предстоит возиться, но у нас пропал человек. Это, в конце концов, не шутки.       — А если, — Эмбер кусает губу, — если поедете, допустим, Вы и господин Кэйа?       — Целесообразно ли это, — хмыкает Дилюк, — посвящать постороннего?       — Если госпожа Гуннхильдр отправила его, значит, хорошо знает и доверяет, — делится выводами Беннет.       Дилюк прикрывает глаза.       Да, Джинн отлично осведомлена о том, что они здесь делают. Она и помогает Дилюку — и всей их команде; в Ассоциации, во всяком случае, состоит только Беннет — не только из-за старой дружбы, но и из-за взаимовыгодных условий. Ассоциация получает сведения и обычные находки — пережитки прошлого, — а команда Дилюка — рабочих, дополнительное финансирование и официальное разрешение на проведение раскопок. И слова Беннета не лишены смысла, она явно очень хорошо знает Кэйю, раз послала в качестве консультанта, который так или иначе будет знать чуть больше, чем, например, тот же Свен.       Как, оказывается, можно быстро поменять своё мнение. Во всяком случае, когда Дилюк только вернулся из поездки домой, считал, что отправит нерадивого консультанта обратно уже через пару дней — и вот, они здесь, где почти весь лагерь не обходится без помощи Кэйи.       — Поезжайте, мастер Дилюк, — уверенно кивает Беннет, — я буду заниматься переводом, а Эмбер займётся поисками Адлера. Вот увидите, он будет уже здесь к тому времени, когда Вы и господин Кэйа вернётесь.       Дилюк, нахмурившись, соглашается.