52 герца

      Ухабистая дорога кажется бесконечной. Ветер, проникающий через открытые окна медленно ползущего автомобиля — Дилюк, закатив глаза, смотрит на спидометр, стрелка на котором мечется от двадцати до сорока, — треплет волосы, словно водит ладонью по макушке, накручивает длинные пряди на пальцы.       Кожаная обивка руля под ладонями совсем тёплая, а солнечные лучи беспощадно бросаются в глаза, пытаясь выцарапать, выжечь.       В этой части острова лето ощущается... летом? Солнце здесь — яркое, палящее, а ветер — освежающий глоток прохлады, нежно касающийся кожи, не впивающийся резко появившимися иглами, проникающими в самые кости. Минут тридцать назад им пришлось сделать очередную остановку из-за Кэйи и его ужасно слабого вестибулярного аппарата — даже сейчас сидит с постным выражением лица, небольшим пакетом из-под инструментов в руках и позеленевшей кожей.       Путь до серых пустошей руин, некогда бывших небольшой деревушкой, успевает смыть с Кэйи весь энтузиазм.       Когда Дилюк нашёл его прошлым вечером, чтобы сказать о внеплановом путешествии (а то убежит с каким-нибудь Хоффманом на другой конец раскопа и ищи его потом — воронами, конечно же), выглядел консультант в высшей степени заинтересованно.       (— И что ты там хочешь найти-то? — спрашивает Кэйа, несколько раз глупо моргнув.       Дилюк трёт переносицу, пытаясь как можно правильнее сформулировать мысль и не выдать чересчур много лишней для Кэйи информации. Джинн-то, может, и доверяет ему, раз так быстро и беспрекословно отправила сюда в помощь, но сам Дилюк...       Да, польза от Кэйи есть — надо быть полным глупцом, чтобы этого не замечать. На умственные проблемы Дилюк, к счастью, не жалуется, но не выкладывать же всё на блюдце? Кэйа явно понимает куда больше, чем говорит или показывает.       — Карту.              — Карту? — смешно округлив глаз, переспрашивает Кэйа. — Откуда ей там вообще взяться?       — Вот и посмотрим. Если у тебя есть какие-то возражения, я возьму с собой другого человека.       — Стой-стой. Давай-ка повторим, — закусив губу, коротко резюмирует: — то есть, ты зовёшь меня поехать на пару дней для исследования гробницы, в которой может быть — а может и не быть — какая-то карта? — он резко меняется в лице; хитро прищуривает глаз, позволяя ухмылке расцвести на губах. — Совместная поездка — это так романтично, как же я могу отказать?)       Кочки смывают всю его спесь — это и к лучшему, думает Дилюк, выворачивая руль, чтобы объехать очередную яму.       Интересно вообще, как они могли пропустить целую точку, если всё до неё шло вполне последовательно? Если бы не так вовремя всплывшая наводка Альбедо, то про гробницу, вероятно, известно ничего и не было бы. Непонятно, есть ли в храме какие-то подсказки, ведущие прямиком в руины древней деревни — за все пару месяцев, что они уже там копают, ни одного хоть самого ничтожного упоминания. Откуда Альбедо вообще откопал это?       Изматывающая тревога, не дающая покоя с прошлой ночи, наконец немного рассасывается, ссыхается до маленькой семечки, попавшей в землю — чуть что и прорастёт снова, распустится зелёными листьями, раскинет побеги, будто щупальца, оплетая сильными нитями — захочешь содрать, но они сильнее, сожмут хрупкое тело в стальных тисках до тех пор, пока не послышится звонкий хруст костей; пока они пылью не осыплются к корням, удобряя.       Надежда трепыхается одиноким зелёным лепестком среди других — пожелтевших, гниющих, срываемых морозным ветром. Опадает ковром — безжизненным и хрустящим, как человеческие черепа под ногами.       Свен до последнего надеялся, что сегодняшним утром они увидят в золотом рассвете знакомое лицо Адлера — живого, здорового, невредимого. До последнего надеялся, что как следует наорёт на него, сбрасывая скопившееся в теле напряжение, похожее на металлическую пружину. Но распустившиеся алые цветы встретили бликами цвета киновари на земле, испаряющимися под голубым небесным взором. Они впитались в белоснежные облака, придав им чуть желтоватый оттенок — солнечные отблески и янтарные переливы.       Поняв, что напуганный Свен не желает слушать Лоуренса, его попытался успокоить подоспевший Кэйа. Он рассказывал что канав вокруг столицы нет, только те, что служили канализацией — с каждым словом Свен бледнел сильнее — и Адлер вряд ли свалился в одну из освинцованных труб, проходящих по всей столице (Лоуренс бережно придерживал друга за плечи, чтобы бедняга не свалился на месте). А в храмовом комплексе и вовсе используется чуть иная система, ставшая популярной в древние времена благодаря одному из фараонов пятой династии Сахуры, храм которого сейчас лежит близ Абуссира Мемфисского — площадь огромных дворов вымощена камнем с высеченными в них косыми желобами для отвода дождевых вод (система выдержала и очередное испытание, свалившееся на их головы недавно — иначе передвигаться только вплавь и по уши в размягчённой грязи, а не просто по колено). Тонкие медные трубы скрыты под землёй — провалиться, пусть и возможно из-за времени, беспощадно портящего всё, чего коснётся, но очень и очень маловероятно. А если и да — Адлера быстро бы нашли.       Но слова Кэйи оседали тонкой изморозью, хороня под собой раскинувшуюся пустошь.       В голове проносятся десятки и десятки вариантов того, что произошло на самом деле. Они жалят шершнями, впрыскивают медленно растекающийся по крови яд. Вот бы отец был им горд, узнай, что Дилюк просрал доверенного под своё крыло целого живого человека — молодец, сын, я так тобой горд.       Если с Адлером что-то случилось — или случится — это ведь навсегда останется на его, Дилюка, совести, истошно вопящей.       Поглощённый мыслями, Дилюк не замечает, как наезжает на что-то. Кэйа коротко вскрикивает, ужаленный неожиданностью; автомобиль сильно ведёт в сторону, скрежещет и скрипит, а крупный салон кренится к левому заднему колесу.       Резко ударив по тормозам — ремень, пересекающий грудь, больно врезается в тело, удерживая его на месте и не позволяя влететь головой в пыльное лобовое стекло, но оставляет красные полосы — автомобиль протаскивает ещё на метр, а затем останавливается под глухой звук умирающего двигателя под плотно сомкнутым капотом.       Пальцы до побелевших костяшек впиваются в гладкую поверхность руля, а сердце бешено рокочет внутри. Он переглядывается с не менее ошарашенным Кэйей, а затем, с щелчком избавившись от ремня, выходит из салона.       Кэйа буквально вываливается следом, опираясь на горячую поверхность распахнутой дверцы, местами забрызганной грязью из луж, переводя дыхание и борясь с острым приступом подкатившей к самой глотке тошноты.       Старый «дефендер», привезённый на остров с материка на грузовом корабле — как и многое другое, — издаёт ещё один звук-кряхтение, затихнув насовсем. Тишина сливается с лесными шорохами, бьющими по привыкшему к тихой мелодии со съеденного дисководом переливающегося радужными отблесками диска (Кэйа несколько раз брал его в руки, с интересом осматривая, проходя пальцами по ровным краям тонкого предмета, а только потом позволил его поставить) и свисту ветра.       Итак, констатирует факты Дилюк, сначала присев перед задним колесом, а затем открыв капот, перед этим прогнав Кэйю в ближайшие кусты.       (— Кажется... кажется, мне нужно отлучиться...       — Волосы подержать?       Ответом становится убийственный взгляд).       У них пробито колесо каким-то каменным осколком — предварительный осмотр даёт понять, что здесь проходила дорога, ныне уничтоженная растениями, и сдохший двигатель — судя по засохшим разводам воды, от перегрева. Видимо, он успел промёрзнуть, пока автомобиль стоял, никем не используемый, а утром они не заморочились как следует прогреть, посчитав ненужным (чертовщина; на улице лето, как он мог замёрзнуть так сильно?)       Итак, подводит итоги Дилюк, они в заднице.       Кусты шевелятся; раздвигая плотно сплетённые между собой ветки, из них едва не выползает недовольный Кэйа, утирающий рот тыльной стороной ладони. Дилюк придирчиво его оглядывает: неизменный песчаный пиджак завязан на поясе, удачно скрывший большие в талии шорты, доходящие почти до колен, стянутые по фигуре грубым чёрным ремнём из крокодильей кожи. Он, напоследок шмыгнув носом, оттягивает ворот футболки, насладившись секундной прохладой, пронёсшейся по обнажившемуся телу.       Солнечные лучи ложатся на его лицо — разлитая бронза — и Кэйа пытается прикрыть заслезившийся от яркости глаз.       — Не стой столбом, — шикает на него Дилюк и с тихим шелестом разворачивает на уже закрытом капоте большую карту, тщательно всматриваясь в смутно знакомые очертания острова, примерно прикидывая, где они сейчас вообще находятся.       Вокруг густой лес, поросший толстыми деревьями, изо всех сил тянущихся к небу, будто стремятся дотянуться — грифельная точка на карте; и разрушенные каменные плиты — развалившиеся на острые осколки, будто древняя ловушка, предупреждающая, что дальше ход запрещён, разворачивайтесь назад или пожалеете.       Кэйа закрывает глаз, шумно — жадно — втягивая воздух. Трель птиц, будто перелив тысячи колокольчиков, звучит везде и сразу, звучит вокруг. Острое обоняние ловит плотный и приятный древесный запах, ложащийся вуалью на зелень; едва уловимая влага мхов, выглядывающих пушистым покрывалом, горячая смола — тягучая и опасная — в янтарных переливах на неровной и грубой коре. Густо, терпко, пряно и отчего-то невыносимо тоскливо, проливаясь невидимой каплей горечи.       Чуть похолодевший воздух зарывается в тёмные волосы — кобальтовые мазки, — перебирает мягкие пряди, закидывает на плечо, оголяя уязвимую спину.       Птичья песнь сливается с шелестом зелени. Головокружительный водоворот — быстро притягивающий в свои вихревые объятия. С вершин взмывает воронья стайка — чёрные кляксы на небесной глади.       — Близится вечер, — неотрывно смотря им вслед, говорит Кэйа слегка охрипшим голосом, — Хугин и Мунин уже торопятся к своему хозяину.       Дилюк с прищуром косится на него. Ловит смешливый взгляд в ответ и едва заметно вздёрнутые уголки губ в улыбке — кажущейся такой настоящей, обнажившей мягкое нутро.       — По легендам, — фыркает Кэйа, так и не отведя глаза от Дилюка, — Хугин и Мунин днём следят за тем, что происходит в мире, а вечером, садясь на плечи Одина, рассказывают, что видели.       — А разве здесь царило не единобожие? — вскинув бровь, задаёт вопрос Дилюк, одной рукой удерживая карту, чтобы не сдуло.       Кэйа кивает:       — Люди и правда поклонялись только ему, возводили храмы и просили о благополучии, но многие поверья основывались на Девяти мирах. Это аналогично современному «боже» и «господи» — не истинная вера, а элемент эмоциональной окраски, пришедшей из речи прошлых поколений. Каэнри'а не особо отличалась в этом плане, а все эти легенды существовали просто как сказки. Ладно, — он разминает шею, подойдя ближе — пробежавшись холодом кожи по выдохнувшему Дилюку, — давай, что там у тебя, а то так простоим и Скогсро увидим. Твоё же сердце не занято прелестной красавицей?       В ответ Дилюк закатывает глаза и обращает всё своё внимание на карту перед собой, но Кэйю это не останавливает.       — А красавцем?       В ответ ему — уничтожительный взгляд, обещающий очень скорую расправу, если в ближайшие секунды не замолчит. Благо их окружают безлюдные километры и свидетелей кровавого отмщения не будет. А Джинн он скажет, что нерадивый консультант сам шагнул в яму, наполненную холодной морской водой.       — Мы где-то здесь, — Дилюк карандашом указывает на поставленную точку, — а нужная нам деревня — тут, на востоке. Но как нам-       — Отсюда недалеко, — перебивает его Кэйа, смирившись с тем, что Дилюк не ведётся на очередную провокацию. Он зевает. — Дойдём максимум за час, если не меньше. К закату успеем точно.       — Не разделяю твоей уверенности, — фыркает Дилюк, — можем запросто заблудиться в лесу. И тогда, Кэйа, мы встретим не только Скогсро, но и всю лесную братию, в том числе и зверей.       — Доверься мне, — накрутив на палец прядь из своего длинного низкого хвоста, перекинутого через левое плечо, цыкает Кэйа. — Я был здесь несколько раз, — ловит совершенно недоверчивый взгляд и мягко поясняет, — с исследовательскими экспедициями. Несколько лет назад, наверное... — он что-то просчитывает в голове, — в общем, я помню, как выйти к деревне. Нет, я не изучал местные гробницы, нажива сокровищами не интересует, только природа, архитектура и культура, а это узнаётся без нарушения границ мёртвых и вторжений в божественные дома.       На секунду Дилюку кажется, что в словах Кэйи прячется увесистый упрёк.       — Бери вещи, — Дилюк оборачивается на шумящий лес, прослеживает высокие зелёные макушки, касающиеся неба. Под ногой хрустят мелкие камушки, вдавливаются грубой подошвой в землю между множества широких трещин и сколов плит, — самое необходимое, всё не утащим.       Перспектива бросать автомобиль совершенно не радует и Дилюк делает пометку на карте с его местоположением, чтобы найти позже и забрать обратно в лагерь. Торчать здесь они и правда не могут — от этого подохший двигатель не восстанет, а пробитое колесо не надуется заново. Решать проблемы всегда стоит по мере их поступления, считает Дилюк, наполняя простой серый рюкзак набором базовых археологических инструментов, лежащих в простом кожаном чехле — и некогда принадлежавшим его отцу, — картой, сложенной в несколько слоёв, чтобы не занимала половину места. Несколько полупрозрачных боксов с едой, которую им дала с собой Брук, тоже падают в нагромождённый рюкзак (остальные несколько вручает Кэйе). Небольшой фонарик летит в нагрудный карман вместе с мобильным телефоном, зарядки на котором остаётся процентов шестьдесят, хотя утром он заряжал до уверенной сотни.       Кэйа, оставив рюкзак открытым, с блаженным стоном потягивается, разминая затёкшие мышцы. Его кожа приобретает здоровый оттенок, избавляясь от неестественной зеленцы. Свободная футболка натягивается, облепляя тонкую с россыпью накачанных мышц фигуру. Он неожиданно открывает прикрытый в удовольствии глаз — ловит уставившегося на себя Дилюка, не дав ни секунды, чтобы позорно капитулировать — и подмигивает, медленно облизывая пересохшие от жары губы. Хитрый — опасная синяя волна — прищур глаза.       И всё вокруг замирает. Пробивающиеся солнечные лучи в неподвижности оставляют чернеющие на нежной зелёной поверхности ожоги, превращающиеся в безобразные дыры; поднимающаяся с земли пыль мушками застывает в воздухе. Шелест листьев стихает, как и звонкое щебетание птиц.       Напротив — лишь живая синева, сапфировая бездна.       Всё вокруг замирает.       Для того, чтобы в следующую секунду обрушиться пригвождающим к камням водопадом.        Солнце беспощадно вгрызается в скрытую одной лёгкой белой футболкой спину, спасением становится лишь редкий горный ветерок — но его так мало. Сейчас он совсем не прочь оказаться среди непостоянных ветров столицы или спрятаться в холодных стенах уходящего под землю храма. Удивительно: всегда, когда жарко, хочется оказаться минимум по нос в снегах, а когда холодно — под палящим солнцем.       Ноги неприятно гудят от долгой ходьбы. Дилюк, поправив широкую лямку рюкзака на плече, следует в точности за Кэйей, ловко обходящим разные препятствия на пути; с грацией ныряет под свалившееся дерево — мягкое, подгнившее в стволе, и покрытое пышной шапкой мха.       Половину дороги Кэйа рассказывает местные сказки: о прекрасных нимфах, похищающих мужские сердца — они прячутся среди деревьев и в высокой траве, прячутся под водой, ныряя; поют, будто сирены, выбравшиеся на камни и завлекающие заблудших моряков. О страшных, но глупых троллях, бережно копящих золото под деревянными мостами, пряча сундуки высоко в горах и бросая их на дно переливающихся серебром озёр. О безумно красивой Хульдре, заманивающей одиноких путниц и путников в свои коварные сети.       Кэйа рассказывает — а затем смеётся, говоря: любили же древние выдумывать всякого! но в каждой сказке есть доля правды, как считаешь?       И Дилюк, запыхавшись, отвечает: да, древние мифы поражают воображение.       Кэйа рассказывает — они забывают и о пропавшем Адлере, и о трудностях, встреченных в стёршихся фресках техники буон. Непривычно уютная маленькая полоска оазиса, будто Кэйа сейчас заведёт его в своё лесное логово и сожрёт, не оставив и костей.       Но Кэйа уверенно движется вперёд, изредка оборачиваясь в полголовы, чтобы посмотреть, отстаёт Дилюк или нет.       Ладонь пропадает в мховой мягкости — зелёная подушка; изо рта рвётся тяжёлое и усталое от пути дыхание.       Кэйа резко тормозит, удивлённо склонив голову. Дилюк хмуро его оглядывает, а затем стреляет полным обречённости взглядом по небольшому холму, с которого предстоит спускаться. Он только лишь надеется, что спуск не слишком крутой — хочется остаться с целой шеей; а дождя в этой части острова, судя по сухой почве леса, не было — остаётся тусклая радость от того, что не придётся скатываться по грязи. Пусть до пляжа тут не очень далеко, но отмывать одежду в солёной воде, а потом надевать на чувствительную кожу и ходить чесаться, как прокажённые, хочется ещё меньше.       Кэйа, нелепо высунув кончик языка, вдруг мелко вздрагивает.       — Ты же говорил, что это — романтическая поездка на двоих? — проморгавшись, он оборачивается к Дилюку.       — Я не говорил, что это романтическая поездка, но мы с тобой были вдвоём. Или ты ещё кого в машине видел?       — Это не машина, это средство для пыток, — Кэйа вытаскивает зажатую между рюкзаком и собственным телом прядь волос, — а в деревне люди.       — Тебе это ветер нашептал или птицы напели?       — Услышал шум, — размыто поясняет он, а затем подходит к краю холма. Дилюк следует за ним. — Смотри, — он присаживается на корточки, указательным пальцем тыкая на развернувшиеся раскопки, — вот это — и есть наша гробница.       Дилюк вглядывается, чуть вытянув шею. Двор гробницы усыпан разрушенными колоннами, потрескавшимися каменными плитами, коротенькие аллеи сплошняком покрыты уже примятой травой, а фасад главного зала, архитектурно похожего на исследуемый в столице храм, лишь слабо отдаёт былой красотой, разрушенный до основания и заваленный глыбами, которые нельзя или сдвинуть вовсе, или так быстро — иначе, чувствует Дилюк, эти люди давно бы это сделали.       Пристальный взгляд цепляется на открытые джипы цвета хаки — такие обычно используют в поездках по саваннам — и на нагруженные коробками кузова. Он несколько долгих секунд смотрит на знакомые очертания большого знака, изображённого на одной из крупных коробок.       А затем всё тело прошибает, будто огромная молния ударяет прямо в голову — электрический разряд бежит вниз, жалит нежные нервные окончания, вынуждая предательское тело дёрнуться.       О, это он узнает хоть где.       Даже если Дилюка поднять посреди ночи, вырвать из плена крепкого сна, узнает. Знак Фатуи отпечатан на сетчатке, выжжен подобно клейму.       Он знал, что Фатуи сидят где-то на хвосте — это было известно ещё при живом отце, это было понятно и после его похорон. Они крутились рядом, следили, открыто выспрашивали. Однажды кто-то пытался влезть в поместье — несчастная Аделинда жутко перепугалась — и Дилюку гадать не нужно, чтобы понять, кто же пытался это сделать.       Стоило догадаться.       Стоило догадаться: если ни одного Фатуи не замечено на раскопках в столице, значит, что они просто шарятся где-то в другом месте. Но как они узнали именно про эту гробницу? Дилюк и команда где-то упустили подсказку, хоть и вылизали каждое место вдоль и поперёк по несколько раз? Или кто-то специально дал наводку — бросил, как кость голодной собаке?       Злость комком зарождается внутри. Пульсирует, волнами расходясь дальше; кровь нагревается, пузырится. Перед глазами на секунду мерцает едва забытое воспоминание — бездыханное тело отца. В глотке пересыхает, Дилюк сжимает зубы до боли; сжимает руки в кулаки.       Он порывается к спуску, но Кэйа вовремя хватает за плечо, с силой сдавив, чтобы удержать на месте.       — Я разберусь с ними, — Дилюк небрежно ведёт плечом, пытаясь скинуть чужую руку, уйти от приятного прохладного прикосновения.       — Стой, — пальцы, обтянутые смуглой кожей, сжимаются сильнее, будто вот-вот — и выпустит острые когти, пробивая плоть насквозь, — стой, куда ты так рвёшься? Я, конечно, не эксперт, но один против толпы — это немного... неравные условия, не считаешь?       — С Фатуи разговор может быть только один, — выплёвывает яростно, дышит загнанно — сердце сжимается, обливаясь кровью, тянет.       — Они явно не с пустыми руками. Приглядись, — вкрадчиво пытается убедить Кэйа спокойным голосом — недвижимые ледяные глыбы, кивком головы указывая куда-то вниз.       У мужчины, склонившегося над несколькими выгруженными ящиками, из-за пояса торчит пистолет. Дилюк кусает и без того саднящую губу; если оружие есть у одного, следовательно, оно есть и у остальных. Но злость ярким пламенем растекается внутри; сердце больно сжимается в жгучем желании голыми руками перебить всех Фатуи и в едком, как дым, осознании, что это — лишь мечта. И Дилюк знает, что отец уж точно не хотел бы для сына такой судьбы; как и того, чтобы он погряз в липкой, чёрной и смердящей ненависти, но укротить её внутри себя, наступить ботинком на глотку, с оглушительным хрустом переламывая тонкие позвонки шеи, до трясущихся рук сложно.       Мотнув головой, Дилюк пытается включить мозги, пытается мыслить хоть немного рационально, затыкая вопль сердца, истекающего воняющей жижей и замирающего в груди. Если туда спуститься, то велика вероятность, что его свяжут и будут пытать до тех пор, пока или не сдохнет сам, или пока не расскажет всё, что известно. Или даже долго церемониться не будут — сразу пулю в лоб.       — Давай для начала отдохнём, — предлагает Кэйа, поднимаясь на ноги, — и не будем пороть горячку. Поспим, а утром со свежей головой подумаем, что делать, — дожидается согласного кивка от Дилюка, — я знаю здесь недалеко одно место.       — Что, до этого твоего «недалеко» тоже идти чёрт знает сколько? — огрызается невольно.       Но Кэйа, будто и не обратив на это никакого внимания, посмеивается:       — В тебе нет ни капли романтики! Идём, пара минут — и мы на месте.        Пара минут растягиваются в десять, а солнце успевает спрятаться за горизонтом, сожранное тёмной бездной, раскинувшейся над их головами. В темноте медленно загораются тысячи звёзд, будто некто старательно ходит между, поджигая каждую, как свечу.              Они аккуратно спускаются по острым гранённым камням. Свет фонарика слабо дребезжит, а мелкие насекомые разбегаются, когда рядом с ними приземляется огромная человеческая лапа, закованная в прочную броню из грубых ботинок — в которых невыносимо жарко; Дилюк понятия не имел, что погода так резко сменится в тёплую (нет, даже жаркую) сторону, одежда наверняка насквозь провоняла впитавшимся за день потом.       Небольшой водопад приятно заглушает все окружающие звуки. Глыбы воды несутся, ударяются о прочные камни — разбиваются белыми всплесками — и падают обратно в бегущий поток, срываясь вниз — и снова на камни, снова в поток, узкой речкой протянувшись далеко вдоль и затерявшись среди травы.       Прохладные капли воды отпрыгивают, приземляясь на одежду и кожу; первые несколько Дилюк вытирает тыльной стороной ладони, пока они не начинают катиться вниз, неприятно щекоча и оставляя за собой влажный след, впитывающийся в кожу. Волосы наверняка сейчас начнут виться на кончиках ещё сильнее — иногда Дилюк сравнивает себя с бараном.       Впереди — прямая спина Кэйи с набитым рюкзаком на сильных плечах. Он периодически поправляет так и норовящий упасть пиджак, затягивая узел крепче — Дилюк на это закатывает глаза: как ему самому не надоедает, не проще ли убрать или в рюкзак, или привязать сверху того же рюкзака? Кэйа, так и не воспользовавшись своим фонариком, перепрыгивает узкую дорожку бегущей воды, приземляясь точно на гладкий и скользкий камень, быстро сползая на траву, приминая её под своим весом. Тормозит несколько секунд, вглядываясь в рябящую ночную мглу — и делает ещё несколько широких шагов, останавливаясь у небольшого углубления в скале, слегка напоминающего простой каменный навес.       Дилюк сбрасывает вещи с плеча и, болезненно простонав, принимается разминать натруженные мышцы. Кэйа несколько секунд смотрит, чтобы в следующий момент ухмыльнуться:       — Помять спинку, мастер?       — Лучше натаскай сухих веток, господин Кэйа, — распоряжается Дилюк.       Прокручивая в разные стороны уже другим плечом — громко щёлкает, — он принимается параллельно как следует осматривать окружающую местность — насколько, конечно, позволяет ужасная человеческая способность не видеть в темноте дальше собственного носа и маленькое колечко света, исходящее от фонарика, зажатого в ладони.       Под тихий хмык Кэйа спрыгивает в траву.       Остуженная голова, которой не управляет выжигающая ярость, работает намного лучше. Во всяком случае, в данный момент Дилюк отлично понимает, что лезть прямиком в муравьиное логово Фатуи — аналогично тому, чтобы написать все известные ему сведения, оставить на одной из их коробок (интересно, что в них?), а затем собственной же рукой поднести заряженный пистолет к виску, спуская курок и вынося себе мозги, кроваво-розовыми ошмётками мяса разлетающимися по земле. Но какая наводка им указала на эту гробницу? Они уже бывали в других связанных точках? И догадались ли о храме в столице?       Место и правда удачное — шум грохочущего водопада заглушает любые звуки. Они с Кэйей должны быть надёжно скрыты — с раскопа гробницы услышать так и так очень маловероятно, но вдруг кто-то из Фатуи решит отойти? Или просто устроить себе ночную прогулку по густому и таинственному лесу, верхушки деревьев в котором закрывают почти всё небо, а солнечные лучи красивой вуалью пробираются сквозь, падая на землю? Перестраховка, повторяет для себя Дилюк, доставая салатового оттенка пластмассовый контейнер, под крышкой которого должны скрываться утренние куриные шашлычки, с заботой упакованные Брук.       Крышка щёлкает; поколебавшись, он всё же поднимает её, затаив дыхание — жаркая погода никогда не влияет хорошо на запертое в душном пространстве мясо — и спокойно выдыхает, не почувствовав удушающе-кислого запаха испорченной пищи.       Кэйа возвращается с охапкой веток разного размера, шумно положив на гладкую каменную поверхность перед ними.       — Это, — Дилюк изумлённо выуживает из кучки длинную шершавую палку, больше напоминающую засохшее молодое деревце, — что?       — Извини, — разводит руками Кэйа, принимаясь сооружать из веток нечто напоминающее маленькую копию шалаша, — в лесу готовые дрова не валяются. Поджечь наверняка можно, значит, подходит.       Дождавшись, пока Кэйа безжалостно покромсает часть взятого сюда блокнота, распихивая смятые обрывки разлинованной бумаги между веток, Дилюк со вздохом достаёт из кармана зажигалку — холодит кожу металлом, серебром сверкнув в лунном свете. Огонь неохотно пробует сухие ветки и перекидывается на бумагу, кусает жаром, лениво переползая с рук.       Ужинают они в приятной тишине, нарушаемой шелестом воды и пением насекомых.       Густой лесной запах разбавляется влажной свежестью. Закрыть глаза — и перед веками поднимаются высокие горы со снежными шапками, обдуваемые кусачими ветрами, а внизу — огромные широкие поляны, наполненные тянущимися к солнцу белыми цветами. И всё это вместе — звуки, запахи — тёплое одеяло, в которое хочется завернуться и больше не вылезать, наслаждаясь махровым уютом. Потрескивающее пламя отбрасывает блики на кожу, играет с тенями в кошки-мышки, затаиваясь в темноте, а после — резко бросаясь, поглощая дорожку света.       Здесь нет следов присутствия человека. Или Дилюк просто не замечает этого из-за густой темноты, накрывшей полотном всё вокруг, или человеческая деятельность здесь давно разрушилась до основания, прогнила временем, распавшись без всего, или эта местность всегда была такой первозданной, дикой и девственно нетронутой.       В этой идиллии лишь несколько безобразных чёрных подтёков, смердящих гнилью и отдающих мертвецким холодом. Нашёлся ли Адлер, поставивший весь лагерь с ног на уши? А если нет, что Дилюку сказать его близким, его семье, ждущим в Германии; что сказать, когда их сын и муж не вернётся по окончанию раскопок? Извините, тут такое дело, мы случайно потеряли его? Бред. И Фатуи, рыскающие падальщики; поговорить по душам не выйдет совершенно точно, как и попросить подвинуться.       И правда ли, что в этой гробнице захоронен тот самый легендарный воин, герой, горячо любимый своим народом, а не какая-нибудь пустышка? Пусть она и построена где-то полтора тысяч лет до нашей эры, но люди шутниками были всегда — особенно древние, чего стоят только хитрые ловушки, натыканные в самых, казалось бы, неожиданных местах.       Отец рассказывал Дилюку про одно своё путешествие по древней Месопотамии, по жаркой земле между рек Тигр и Евфрат, где от былых цивилизаций, сменяющих друг друга, осталось лишь полное разрухи поле с поднимающим красно-жёлтую пыль песков ветром. Рассказывал, как раскопки привели в Зиккурат, а там — приходилось петлять по многоуровневой постройке, то и дело натыкаясь на тупики, в нескольких из которых впереди были каменные плиты с раздвижными механизмами. Приехавшие вместе с Крепусом и его компаньоном — Варка, предыдущий глава археологической ассоциации, — рабочие начали наугад пытаться оживить камень. Один из них наступил на кирпич в полу, обнаружив, что они имеют чудную способность нажиматься, будто кнопки, и ничего не произошло, но стоило ему неосторожно ступить на следующую — и моргнуть не успел, как из стены справа вылетели несколько небольших стрел, пробивающих шею и голову.       У самого Дилюка похожий печальный опыт встретился в Индонезии года два назад, когда они всей командой приехали на Яву, к почерневшему комплексу Чанди Сукух, пирамиды которого подозрительно схожи с постройками майа. Беннет так и не смог найти внятное объяснение: почему храмы, построенные в пятнадцатом веке и расположенные на другом полушарии, настолько похожи с пирамидами из Центральной Америки, построенными до наших дней? И где искали по наводкам Альбедо посох, дарующий силы (с этого момента Дилюк чувствовал подвох). Кто-то из рабочих что-то сдвинул внутри пирамиды, потерявшись в темноте, и получил крошечный дротик с ядом в бедро. Беднягу успели довести до захудалой больницы в Суракарте — древнем Соло — и спасти, но ущерб, нанесённый здоровью, исправить уже не вышло. После инцидента Дилюк провёл несколько долгих и поучительных лекций, и они, более аккуратно, возобновили поиски, жалея постоянно смущённую от обилия эротических орнаментов Сахарозу. Посох, дарующий силы, нашёлся на нижних ярусах пирамиды и оказался гладким древним фаллосом с вырезанными маленькими фигурами по деревянной длине. Альбедо почему-то был несказанно счастлив, но почему — до сих пор никому не рассказывает.       И, возвращаясь к гробнице в каэнрийской глубинке, нельзя быть точно уверенным, что там не скрывается что-то. Может быть, там и правда нет никаких карт и других артефактов (как в Чанди Сукух, например), а может — там множество ловушек, пусть до этого они встречали только совсем простенькие, призванные скорее просто напугать, а не покалечить или убить — то ли каэнрийский народ так верил в своего бога и его защиту, то ли просто был наивно уверен, что грабить постройки не станут.       Дилюк облокачивается на твёрдую и неудобную каменную поверхность. Рыжее пламя бросает красивые блики на сидящего рядом Кэйю, снова увлечённо разглядывающего усеянное звёздами небо. Дилюк его понимает: такую красоту можно увидеть только в далёких местах, не знающих вечной спешки мегаполисов.       Почему у тебя на лице столько захлёстывающей печали, хочет спросить Дилюк, но глотает появившиеся во рту слова. Есть ли это тоска по тому человеку, о котором ты посчитал нужным рассказать, или это — что-то иное?       Кэйа кажется недосягаемым. Ветер нежно треплет кажущиеся чёрными пряди волос, закрутившиеся на самых кончиках от влаги, но оставшиеся прямыми по всей остальной длине; мягко прикасается к смуглой коже с бронзовыми отливами, целует прохладой.       Ещё какое-то время они сидят в приятно лежащей на плечах тишине. Дилюк, шевеля тонкой веткой в сердце костра, глухо говорит:       — Вообще, — не глядя на повернувшегося к нему Кэйю, он на мгновение замолкает, — когда Джинн сказала, что пришлёт консультанта, я ожидал увидеть кого постарше.       — Думал, я окажусь пузатым дядечкой в очках? — отзывается Кэйа, положив голову на свои острые колени, не скрытые тканью шорт.       — Примерно, — кивает Дилюк.       — Я же уже говорил тебе, — Кэйа вдруг задорно улыбается. Положив палец над верхней губой, явно имитируя усы, он понижает голос до еле звучной хрипотцы, — одно слово, мастер, и я могу быть кем захочешь.       Дилюк смеётся, не чувствуя укола едкого раздражения, так долго преследуемого. Плечи слабо потрясываются, а Кэйа удивлённо на него смотрит, будто ловит каждую проскользнувшую улыбку на вечно хмуром лице.       — Идиот, — беззлобно цыкает Дилюк, слабо пихнув Кэйю локтем в открытое плечо.       — Но обаятельный идиот, — поправляет его Кэйа.       Магия момента — магия ночи, когда маски, растрескавшись, падают вниз и разбиваются насовсем, разлетаясь неровными осколками в разные стороны. Тихая музыка, создаваемая насекомыми, притупляет сознание — они умело забираются в щели заржавевших замков, вскрывают их; цепи слегка ослабевают, и сквозь них просачивается гниющее прошлое.       — Фатуи... — отсмеявшись, на лице тенью скользит покрывшаяся коркой застарелого льда боль, — убили моего отца. Восемь лет назад, — поднимает голову к небу, всматриваясь в недосягаемую ввысь, — поэтому сегодня я... я разозлился. Он был в своём кабинете в Ассоциации, когда туда проник убийца и застрелил его.       — Мне жаль, — приглушённо, но до дрожи искренне раздаётся со стороны Кэйи после минуты тишины.       Дилюк мотает головой:       — Я уверен, что на их счету это далеко не первая жертва, — кусает внутреннюю сторону щеки, — да и не последняя, в принципе, тоже.       Кэйа, шумно вздохнув, шуршит; и, пододвинувшись ближе, касается плечом плеча Дилюка, подсаживаясь совсем рядом. Вытянув руку, он указательным пальцев проводит по воздуху, словно трогает чернеющую бездну небосвода:       — Мой близкий человек верил, что после смерти люди становятся звёздами, чтобы приглядывать за теми, кто остался здесь. Может быть, твой отец — это вон та ярко сияющая звезда, смотрящая на нас? — он указывает в небо.       В любой другой ситуации Дилюк сказал бы, что верит только фактам. Научно-доказанным фактам, а звёзды — не больше, чем просто космические тела в тысячах и миллионах световых лет от них, разбросанные по необъятной галактике, хвост которой рассекает небо, деля на половины — мощный ствол Иггдрасиля с пышными ветвями.       Но истерзанное сердце сжимается, готовое верить во что угодно, лишь бы перестать раз за разом захлёбываться собственной кровью, сочащейся из давно открытой раны — лёд, нарастающий поверх, топится исходящим от души Дилюка жаром, открывая подгнивающие края.       — Спасибо, — шепчет одними губами Дилюк, но Кэйа, кажется, всё равно слышит.       Утром Дилюк просыпается от гуляющего по коже холода. Цепляется за ткань, наброшенную на тело, пытаясь закутаться сильнее, закрыть все оголённые участки кожи, спрятать их от ветра. Осознание возвращается медленно, и только спустя пару минут он начинает понимать, что ткань в руках не его бомбер — он снизу, тёплый и нагретый телом.       Пальцы мнут песочного цвета пиджак, принадлежащий Кэйе — который когда-то успел снять его и укрыть промёрзшего насквозь Дилюка. Спальные мешки они не брали, оставив в лагере, посчитав, что поспят в машине, разложив сидения. И совсем не предусмотрев ситуацию, где автомобиль придётся кинуть перед мшистым лесом.       Широкий зевок тонет в сжатом кулаке, а в уголках глаз собирается сразу же смаргиваемая влага. Солнце пробивается сквозь утренние облака, заполонившие почти всё яркое небо, простирающееся лазурью.       Кэйа обнаруживается спящим рядом, привалившись спиной к камню.       Поднявшись на ноги, Дилюк чувствует, как мышцы простреливает тянущей болью, будто долго и упорно тыкали зубочисткой в мягкое мясо. Всё же спать на голых камнях, пусть он и привык к периодическому проживанию в палатках на открытом воздухе, удовольствия никак не доставляет. Теперь тело скорее всего будет ныть если не до самого вечера, то половину дня точно, что, несомненно, принесёт за собой мешок лишнего дискомфорта. Вот так себя чувствовала принцесса, проспавшая на горошине?       Положив ладонь на плечо Кэйи (холодное; Дилюк цыкает и мысленно ругается — взрослый человек, а так легкомысленно к себе относится), он слабо его тормошит. Тот что-то бормочет под нос, но медленно открывает глаз с горящим непониманием ситуации — где он, кто он, зачем он — и явным недовольством от пробуждения.       Дилюк замечает и трепещущие длинные чёрные ресницы, глубокий синий оттенок радужки — голубая пыль глубин, — и затягивающую черноту зрачка, на мгновение показавшегося чуть вытянутым по краям, словно застрявшая звезда.       — Что может быть лучше, чем сразу после хорошего сна увидеть лицо мастера? — хриплым голосом произносит Кэйа, придя наконец в себя. Он потягивается под хруст позвонков, наслаждаясь тем, как Дилюк привычно закатывает глаза и отходит.       — Ты не должен был, — немного подумав, говорит он, протягивая Кэйе пиджак.       — Сочту это за «спасибо, что не дал превратиться в ледышку».       — Когда получишь простуду, отлежаться у Виктории не выйдет.       Кэйа ухмыляется, и, выдав короткое «о», притворно удивляется:       — А я так надеялся!       Несмотря на несколько медленное пробуждение, Кэйа выглядит до ужаса свежим, довольным и полным энергии — в отличие от самого Дилюка, придирчиво смотрящего на своё рябящее отражение в неторопливо бегущем ручье. Помятый и лохматый настолько, будто никогда не был знаком с расчёской, а короткая щетина колет мокрую от холодной воды ладонь. Но оставшуюся сонливость снимает как рукой.       — Нам нужно как-то пробраться через Фатуи, — напоминает Дилюк, когда Кэйа подходит к ручью умыться.       — Мы поговорим, — брызжет водой себе в лицо; капли попадают на ни разу не снимавшуюся повязку с серебряными нитями, красиво гармонирующими с его цветом кожи.       — Я уже признал свою ошибку, — недовольно бурчит Дилюк.       — Я попрошу тебя довериться мне ещё раз, — открывает зажмуренный глаз Кэйа, смотря на тихо журчащую влагу, подхватываемую утренней трелью сидящих на высоких ветках птиц, — есть у меня один отличный план. Просто подыграй мне.        Непонятная авантюра Кэйи отзывается дискомфортом. Дилюк изо всех сил борется с самим собой, чтобы или не сделать всё по-своему, или выжать из консультанта хоть какие-то подробности. Какой у него план? Такой же, как у Дилюка — сначала последить с холма, а затем, выбрав нужный момент, тайно пробраться на раскоп? Или он хочет вести с Фатуи переговоры, пусть это явно невозможно без пули в заднице (и это при самом хорошем раскладе)? В чём ему нужно подыграть?       Дилюк привык полагаться на себя — и действовать в соответствии со своими планами, но никак не слепо следовать за другим человеком, у которого неизвестно, какие тараканы пляшут в голове.       Заряженный пистолет, спрятанный за пояс, придаёт немного уверенности.       Солнце огненными всполохами падает на землю, тычется в спину, слегка пригревая. Ноги тонут в траве. Они снова идут через лес, но другим путём, не став подниматься на небольшой холм, а огибая его по дуге — пусть чуть дольше, но не придётся корячиться с крутым спуском к гробнице. Фатуи вряд ли пропустят двух кряхтящих мужчин, ползущих по склону вниз и пытающихся не свернуть себе же шеи.       Лес тут редкий, самое начало, разрастающееся в глубину, но терпкие запахи всё равно забиваются в нос до лёгкого головокружения.       Чем ближе к лагерю, тем становится холоднее. Непонятное чувство дрожью несётся вниз по напрягшемуся позвоночнику, разбиваясь о ремень брюк. Кэйа не останавливается ни на секунду — или правда не замечает смену температуры, или просто не подаёт вида, двигаясь неторопливой тихой поступью, словно крадущийся на охоте хищник. Шаги Дилюка, пусть и в меру осторожные, но слышные — глухие, с треском веток под обувью; он даёт о себе знать, не скрываясь в тенях. Наверное, если его бросить в знаменитую вселенную Ассасинов — кинется напролом, раскидывая врагов тяжёлым лезвием двуручного меча. Главное не забыть, поддавшись застилающей глаза ярости, что в реальной жизни нет полоски с ХП, восстанавливающейся или сама по себе, или с помощью какой-нибудь перехваченной в пылу битвы еды. Огромного меча тоже нет, как и игровой условности, заточенной на победу главного героя. Дилюк играет ради профессионального интереса, конечно же, никак не потому, что Альбедо, их хакер, информационный осведомитель и просто не последний человек в камеральной лаборатории — заядлый геймер, прожужжавший все уши франшизой, кидающей игрока в манящее прошлое.       Они приближаются к южной стороне руин, но на раскинувшемся раскопе удивительно тихо. В такое время — семнадцать минут одиннадцатого, если наручные часы, принадлежавшие долгие годы Крепусу, работают правильно — обычно во всю кипит работа. Солнце достаточно быстро садится, в ночной темноте работать невозможно даже при огромном желании, поэтому на любых раскопках встают рано, чтобы выхватить весь день. Тем более, если речь идёт про поиски чего-то, что неизвестно где — гробница достаточно большая и вряд ли там один-единственный линейный коридор, услужливо ведущий ко всем тайнам и сокровищам.       Подойдя вплотную, оба останавливаются, удивлённо переглядываясь. По-прежнему ни звука — нахмурив брови, Дилюк кивком головы указывает на простенькое строительное ограждение, приставленное к боку разрушенной стены и, обогнув Кэйю, подходит первым, пытаясь выцепить взглядом хоть одного человека.       — Помоги, — шепчет совсем тихо, хватаясь за одну из портативных заборных панелей; металл, ударив едва ощутимым зарядом тока, с глухим звуком сдвигается, открывая в ограждении, поставленном Фатуи вокруг гробницы, небольшую щель. Достаточную, чтобы пролезть.       Температура заметно падает; изо рта вырывается крохотное облако пара, хотя на небе ярко сверкает солнце, а вчера с них сходило по пять потов от изнуряющей духоты. Дилюк отталкивает желание натянуть рукава замаранного пылью чёрного бомбера, вместо этого положив руку на нагретый собственным телом пистолет, медленно его доставая. Шероховатый ствол опасной тяжестью ложится в ладони — Кэйа изумлённо глядит на беретту пару секунд, но ничего не говорит, молча принимаясь осматривать раскинутый лагерь.       Тихо. Тихо настолько, что собственное дыхание кажется ужасно оглушающим. Будто все люди отсюда исчезли, словно их и не было вовсе, будто они — лишь плод разыгравшегося от жары воображения. Дилюк вслушивается: не слышно и пения птиц — ни одного даже самого тихого чириканья, словно все они в спешке улетели, гонимые страхом.       Тревога ползёт по телу, оплетает, медленно затягивая, впиваясь грубыми верёвками в краснеющую кожу. Переворачивается в кишках; желудок сжимается, а к глотке подступает тошнота.        — Давай осмотримся, — бросает в тишину он, широко раскрытыми глазами водя по пустому лагерю.       Хруст веток под ботинками почему-то напоминает хруст человеческих костей.       В ящиках находится взгромождённый друг на друга динамит — Кэйа хмурится, нечитаемо хмыкнув.       Отсутствие чертежей мешает быстро ориентироваться в разрушенном пространстве, но воображение само дорисовывает детали, воспроизводя в голове примерный внешний вид — территория гробницы огорожена каменными стенами, во многих местах обвалившимися. Под ногами — земля и почти не оставшиеся каменные плиты, ранее игравшие роль дороги, разветвлявшейся на несколько аллей, уходящих в разные стороны. И, судя по расположениям остатка каменной кладки, по бокам находились длинные клумбы, как и по середине — только куда тоньше — и где-то наверняка было небольшое святилище.       — Алтарь для меня из камня сложил он, и камень в стекло переплавлен теперь, — едва разборчиво шепчет Кэйа, — обагрял он алтарь жертвенной кровью.       Дилюк подходит к поставленным друг на друга ящикам, заметив на них какие-то записи, скрытые под кожаным переплётом тонкой записной книги. Буквы слабо знакомы — ему, разумеется, доводилось видеть кириллицу в своей жизни, но русский остаётся за гранью его знаний.       На телефоне мигают тридцать процентов зарядки (даже не удивляется так стремительно разряжающемуся аккумулятору); он быстро фотографирует единственные несколько записей, а затем наконец сдвигается с натоптанного места, продвигаясь вглубь территории гробницы, огибая деревья, выросшие тут за тысячи лет.       Тревога крепнет с каждым сделанным шагом. Примораживает к земле, мешает двигаться, соблазнительно нашёптывая на ухо: упади, притворись мёртвым.       — Дилюк, — роняет в тишину Кэйа, — смотри, там, впереди...       И сердце пропускает удар; рука с зажатым пистолетом опускается. Перед ними — несколько скрюченных в молитвенных позах людей, хаотично сидящих на промёрзшей земле. Затихают и насекомые — могильная тишина, костлявыми руками хватающая за горло. Дилюк снова кусает губу; металл льётся в рот, давая звонкую пощёчину с горящим на щеке следом. Опустившись на корточки, он пытается нащупать пульс. Кожа под пальцами леденяще холодная, мышцы шеи твёрдые, а пульса нет; по собственному загривку проходит новая волна обжигающей дрожи.       — Они... — пытается совладать с непослушным языком, — они мертвы.       — Нам лучше уйти, — нервно предлагает Кэйа.       Дилюк мотает головой:       — Ты можешь подождать в начале лагеря, я осмотрюсь.       — Ты совсем не видишь? — перекидывает длинный хвост на другое плечо. — Посмотри на них внимательно, — раскрытой ладонью указывает на пять трупов, — тебе не кажутся они слегка жуткими, нет?       Тревога плещется; волны становятся больше, свирепее, а вместо капель — острые сосульки, готовые пробить мягкую плоть. Ветер царапается, запах — холодные отблески возвышающихся ледников. На телах нет ни одного видимого повреждения: ни крови, ни синяков, никаких других следов борьбы за жизнь, будто они добровольно преклонили колени, осев на землю, сложили руки в молитвенном жесте — и застыли навсегда, замороженные и бездушные. Но так же не бывает, так-       — Я не удивлюсь, если остальные просто сбежали, — Кэйа трёт переносицу кончиками пальцев.       — Все джипы на месте, — поднимается на ноги Дилюк, покрепче перехватывая пистолет, но так и не снимая с предохранителя.       — Да хоть на своих двух, — цыкает. — Слушай, меня не пугают тела, я и раньше видел погибших, но мне не по себе от самой атмосферы, — скрещивает руки на груди, продолжая осматриваться, — с двадцатку людей исчезает, а пятеро и вовсе находятся в таком состоянии. Я напомню тебе про Адлера.       Дилюк щурит глаза:       — Считаешь, что тут есть взаимосвязь?       — Вы будто разбудили нечто, — морщится, — и оно последовало за тобой сюда. Дилюк? — звучит в спину, когда он проходит дальше, прямиком между скрюченных членов Фатуи. — Да стой же ты-       Дальше — разрушенный фасад гробницы. Вход завален каменными глыбами, которые уж точно никак не сдвинуть голыми руками — только специальной техникой, которую Фатуи не пригнали. На разломанных колоннах вырезан ветвистых узор, переплетающийся между собой — спутанные ветви Иггдрасиля с сияющими звёздами между, путеводные небесные карты. Кэйа пыхтит за спиной, бросаясь недовольством — тщетными попытками пытаясь воззвать к здравому рассудку, чтобы убраться отсюда как можно скорее.       У Дилюка в голове рой жужжащих пчёлами мыслей. Тревога шипит на ухо змеями, лижет раздвоенными языками, вонзает покрытые ядом клыки в шею. Связана ли пропажа Адлера с тем, что случилось здесь? И так ли способен заглушить шум водопада человеческие крики? Дилюк не верит в богов — их не встречал ни отец, посвятивший жизнь древним магическим артефактам, ни сам Дилюк, побывавший во многих местах, часть из которых скрыта от простого человеческого глаза, а пару артефактов, наделённых особыми силами, находил и сам.       Может быть, эти Фатуи — сектанты? Известно достаточно случаев с групповыми самоубийствами — ещё со старых-старых времён: в сто втором году до нашей эры захваченные в плен женщины массово покончили собой прямо в храмах Венеры и Цереры, в двадцатом веке — сектанты «Небесных врат» в Сан-Диего, а в семнадцатом-девятнадцатых веках в родной для Фатуи России сплошь и рядом были распространены массовые самоубийства среди старообрядцев. И здесь нет никакой мистики — выпили, к примеру, какой-нибудь яд, застыв навсегда, а остальные и вправду просто сбежали.       Такое объяснение Дилюку кажется намного более логичным и разумным. Он проглатывает вставший в пересохшем горле ком, раздирая нежные стенки глубоким вздохом.        Взобравшись на упавшую колонну, он грузно спрыгивает с другой стороны, перешагивая через валяющиеся каменные блоки. Опустившись на ветхие, растрескавшиеся плиты, скрывшиеся за растительностью, носком ботинка постукивает, пытаясь отодвинуть — или разломать — прочные корни ближайших деревьев, вылезших из-под земли.       Дилюк резко замирает; быстрый взгляд на широко распахнувшего глаз Кэйю, а затем себе под ноги — на дребезжащую землю, на вибрирующий камень, на глухой треск-       Кэйа делает быстрый рывок вперёд, протягивая руку — кончиками пальцев мажет по руке Дилюка — и не успевает. В воздух поднимается огромное облако пыли и песка, частички смешиваются в полёте, играя в падающих солнечных лучах, скатываясь по ним, словно по шёлковой горке, обратно вниз. Он делает вдох — лёгкие жжёт кислородом. Песок шуршащим водопадом сыплется вниз огромной ямы, где мгновением назад находились хлипкие древние плиты и топчущийся на них Дилюк, пожелавший послушать только себя. Треснувшие и переломанные корни свисают вниз, будто прутья клетки для преступника; каменные осколки гулко падают вниз и ударяются.       Он громко ругается на родном языке. И, до боли сжав зубы, перемахивает через колонну, аккуратно ступив на целую землю у края.       — Дилюк? Дилюк, ты в порядке?       Ответом служит прекращающийся шорох песка.       — У тебя ужасное чувство юмора, — хохотнув, Кэйа подбирается ближе, ладонью разрывая пыльную завесу, — ты в порядке?       Присев на корточки, одной рукой цепляется за толстые корни, наклоняясь в разверзнувшуюся под ногами бездну. Дилюк лежит в каменном длинном проходе — видимо, тут находится один из тоннелей гробницы, — рядом с его головой обломок тяжёлого камня, а у виска, на светлой, будто сам йотунхеймский снег, коже, алое пятно.       Кэйа, ещё раз выругавшись, цыкает.       Придётся спускаться.