52 герца

      Голова раскалывается настолько сильно, что у Дилюка смутное ощущение, словно его череп просто раздолблен молотком, а мелкие осколки впиваются в мозг. Картинка перед глазами упорно отказывается нормально фокусироваться. Всё, что он может разглядеть через полуоткрытые глаза — тусклые оранжевые отблески света откуда-то справа и поглощающая тьма вокруг, отражающаяся от холодных стен и плохо уловимо знакомый силуэт напротив.       Память возвращается острыми вспышками боли; Дилюк сжимает зубы и глухо стонет, шевельнувшись. Привалившийся к стене силуэт коротко вздрагивает и наклоняется, оказываясь совсем близко. Кэйа выглядит взволнованным и раздражённым.       Изо рта снова вырывается облако пара. Дилюк наконец в полной мере чувствует, насколько вокруг холодно. По скрытой одеждой коже раз за разом прокатывается крупная дрожь и только слабые всполохи маленького догорающего костерка дарят маленькую каплю тепла — но недостаточную, чтобы как следует согреться.       Не без чужой помощи он кое-как садится, крепко зажмурив глаза до ярких цветных мушек; голова резко начинает кружиться сильнее, а к горлу подступает тошнота. Кэйа тянется к его волосам — Дилюк хмурится, но сил на сопротивление никаких — и аккуратно убирает длинные рыжие пряди за ухо, видимо, чтобы не прилипли к ране. Она успевает слегка воспалиться и покраснеть, а к глазу тянется небольшой синяк.       — Мы... — сипло выдавливает из себя слова Дилюк.       — В гробнице, — недовольно фыркает Кэйа, возвращаясь на своё место и тыкая какой-то палкой костёр. — Оригинальный способ попасть внутрь, ничего не скажешь. Плиты провалились и ты упал в тоннель, стукнувшись головой, — спустя несколько шумных вдохов поясняет он.       — И долго я?..       — Несколько часов точно.              Взгляд сощуренных от ноющей боли глаз цепляется сначала за пиджак Кэйи, упавший на собственные ноги при смене положения на сидячее — снова накрыл им спящего Дилюка. На наручных часах несколько расползшихся трещинок, пересекающих белый циферблат. И только после обращает внимание на правую ногу, штанина на щиколотке которой задрана, а на коже, прямо поверх кости, распускается цветком очередной синяк. Прикасается осторожно — болит, — а холод обжигает ладонь. Он пытается пошевелить ногой, надеясь, что нет ни трещин, ни переломов — двигается, но чувствуется через тысячу маленьких игл, словно долго держали лёд на повреждённом участке, проморозив насквозь.       — Как себя чувствуешь? — спрашивает Кэйа, забирая из чужих рук свой пиджак.       — Свежо и бодро, — язвит Дилюк.       Они сидят прямо посреди одного из тоннелей — целого, обтянутого кучной тьмой. Она, гонимая тусклым островком света, собирается в стороне; шипит, клубится, готовится броситься и крепко вцепиться в шею, рывком затаскивая к себе. Шероховатые стены, сложенные из прямоугольных каменных блоков, потемневших от времени, тянутся бесконечностью в далёкую неизвестность.       — Драугры тебя раздери, Дилюк, — всё же не выдерживает Кэйа и ругается. — Обязательно нужно быть таким упёртым бараном?       Дилюк моментально вспыхивает, ощерившись:       — Ты считаешь, я специально?       — Я считаю, что нужно было остановиться, развернуться, и уехать. Послушать меня.       — Я тебе сказал, — Дилюк прикрывает глаза на мгновение, — останься за пределами лагеря и я сам осмотрюсь. Это наша работа.       — О, да, — Кэйа закатывает глаз. — И что, ты валялся бы в отключке, а я — сидел и ждал?       — А может Джинн стоило отправить сюда кого-то, кто несмотря ни на что будет выполнять свои задачи? — не остаётся в долгу Дилюк; он вскидывается, сдавленно шипя. — Если тебя не напугали тела Фатуи, то в чём проблема, господин Кэйа? Только не говори снова что-то про божью кару.       — Какую задачу? Сдохнуть? — разводит руками, проигнорировав часть чужих слов.       Пламя горячим раздражением перекидывается на него — забирается в самое солнечное сплетение, языками облизывая клетку из рёбер.       Дилюк вполне осознаёт, что ситуация, в которую они попали, имеет две стороны монеты. Первая — это та, на которой стоит Кэйа, примёрзнув к твёрдой поверхности, несгибаемо пытающийся воззвать к здравому смыслу и убраться из этого места как можно быстрее. Тревога рук с шеи не убирает, готовая сжать снова в любой момент. Единственное разумное объяснение, сидящее в голове Дилюка — массовый суицид, а о причинах, по которым Фатуи так сделали, ему дела нет. Меньше Фатуи — меньше проблем.       И вторая — где в пламени погрязает сам Дилюк, уверенный, что они не могут повернуть назад. Нужно хотя бы вскользь осмотреть внешнюю территорию гробницы, прикинув в уме, что можно с этим делать, если не удастся проникнуть внутрь. Он и предположить никак не мог, что плиты, служившие потолком для подземных ходов, рухнут прямо под ногами.       — Однако мы живы, — парирует Дилюк, вытянув ладонь к костру.       — Ты не осознаёшь, в какой заднице мы находимся, да?       — Так, может, ты прекратишь шипеть на меня, как змея, — Кэйа удивлённо вскидывает брови, а затем ухмыляется сильнее. Дилюк делает паузу, чтобы переждать волну головной боли, и продолжает: — и просветишь?       В ушах звенит — шум колоколов, — мешая связно составлять мысли, а глаза мерзко слезятся, реагируя на свет пламени.       — Я успел здесь немного осмотреться, но понятия не имею, где выход. Несколько тоннелей завалены, там не пройти. Костёр скоро догорит и больше нет ни веток, ни палок. Этот я развёл с помощью сухих корней, попадавших с тобой, — запускает руку в глубокий карман шорт, выуживая сверкнувшую серебром зажигалку и протягивает её обратно Дилюку. — Тебя я оттащил подальше от обвала, там небезопасно. Да и выбраться не смогли бы, слишком высоко.       — Я понял, — Дилюк прикладывает холодный металл к повреждённому виску, выдохнув от приятной прохлады; корпус зажигалки быстро теплеет от жара его кожи. — И из еды у нас только батончики.       — Всё осталось у водопада, — кивнув, напоминает Кэйа, бронзовой вспышкой поймав отсвет пляшущего огня. — Отдохни ещё немного и будем пытаться выбраться.       Запал продолжать дискуссию пропадает. Дилюк пробует подняться, но Кэйа его сразу же останавливает, шикнув. В таком состоянии, как бы он не храбрился, изображая из себя бравого воина, не пройдёт и нескольких метров — свалится плашмя на холодный камень. Замёрзнет насмерть, сольётся со стенами гробницами, становясь лишь очередным призраком, что сквозняком бездельно гуляет по пустым длинным коридорам, наверняка сложенным единой сетью в хитрый и запутанный лабиринт.       Недалеко от них раскрывает чёрную беззубую пасть арка с тонкими резными колоннами по бокам — их поверхность увивает тот же узор переплетающихся между собой ветвей с редкими листьями; с добавлением нового элемента — чешуйчатое тело между, ползущее вверх.       Дилюк поджимает губы. Признавать правоту Кэйи не хочется, но, ещё раз прогнав в голове все составляющие, он сдаётся. Следует как можно скорее отыскать выход и выбраться отсюда. Батончиков хватит буквально на один приём пищи, воды тоже не густо — косится на полупустую бутылку, стоящую недалеко от Кэйи. Скорее всего, он использовал часть воды, чтобы смыть кровь, когда заботился о Дилюке.       Но так хочется побродить, исследовать каждый угол покинутых мест. Встретиться с блуждающими фантомами, пройти сквозь них, почувствовать нечто необъяснимое внутри себя, тоскливо сжимающееся. Отыскать потерянную часть головоломки, сверкающую яркой звездой в ночной бездне и понять, как оно соединено между собой. Найти что-то о самом герое, вокруг которого столько написанных древними баек, о хозяине сумеречного меча.       Кэйа наверняка смог догадаться — если не обо всём, то о части точно. Дилюку это по-прежнему не нравится, но успокаивают слова Беннета о том, что Джинн кого попало не отправила бы в помощь.       Помедлив, он всё же решается спросить:       — Что ты знаешь про это место?       Кэйа, до этого смотрящий на мерно покачивающийся огонь, удивлённо вскидывает брови.       — Место захоронения каэнрийской живой легенды. Народный любимец.       — Мифы говорят, что он не был человеком.       — Мифы много чего говорят, — Кэйа раздражённо чешет нос, — они на то и мифы. Серебряная звезда с мечом в руке, — растягивает губы в ухмылке. Склонив голову набок, он певуче растягивает слова, понизив голос до едва слышной хрипотцы. — Наверняка ты слышал про клинок. О, оружие мёртвых, благословение Хель! Дайнслейф, сияющая путеводная нить, — смеётся; звук его голоса эхом отскакивает от стен, множится, — связанный с Великим Змеем, Карающая Длань, — со вздохом качает головой, продолжая уже спокойнее. — Гробница — его. Дайнслейф много сделал для простых людей, боролся за справедливость, защищал слабых, так и стал легендой. А ещё здесь должна быть захоронена вся его семья, — сверкнув кобальтовым росчерком, Кэйа меняется в лице, снова принимая беззаботную и расслабленную позу. — Архитектура такая же, как и в столичном храме. С добавлением некоторых узоров, — кивок колонны, — вот и всё. Остальное, что мне известно — те же сказки и пару исторических событий, которые и ты сам отлично знаешь. Может, даже побольше моего.       На мгновение Дилюку кажется, что вырезанные на колоннах змеи двигаются, извиваясь мощными телами; клубок в животе ворочается, по позвоночнику спускается дрожь. Кэйа вертит в длинных пальцах тонкую ветку, обугленную с одного конца; пристально смотрит на неё, будто хочет с треском переломить на две части — кадык на его шее нервно дёргается.       Кэйа, которого обычно хлебом не корми, только дай слово сказать (и рот которого почти невозможно закрыть после), молчит. Лишь гуляющий между трещин ветер что-то кусаче шепчет на чужом витиеватом языке.       Провалившись в засасывающие мысли, будто неудачно попадает в вязкое болото, Дилюк не замечает, как снова засыпает. На самой грани уплывающего сознания он слышит голос, пушистым снегом оседающий прямо в голове, а затем под смеженными веками распускается полное белоснежных цветов поле.       Дилюк успевает с силой толкнуть Кэйю почти за секунду до того, как ему на голову свалится каменная глыба с потолка. Он невольно закрывается руками, выставив их перед собой в защитном жесте — будто это способно и правда помочь — и крепко зажмуривает глаза, спасая их от поднявшегося облака застарелой пыли.       Дилюк с опаской оглядывает завал перед собой: в дыре над головой не видно неба, только такую же безжизненную тьму гробницы — значит, они в правда уже где-то на нижних ярусах, расположенных под землёй. Сломавшиеся каменные плиты навалены друг на друга — мелкие камушки звонко падают по ним, водопадом скатываясь вниз, к сбитым носкам чёрных ботинок.       — Кэйа? — осторожно зовёт Дилюк. Голос отражается от высоких стен, эхом уносясь за спину — передёргивает плечами от ощущения призрачного фантома прямо за собой, хоть умом отлично понимает, что он один. — Кэйа?       — Дилюк? — приглушённо доносится взволнованный голос консультанта, пробиваясь сквозь мелкие щели и открытую трещину, оставшуюся в потолке. — Твою же мать! — ругается Кэйа и, судя по звуку, с силой пинает один из камней.       — Ты в порядке?       — Я- да, да, я нормально, спасибо.       — Мы не сможем разгрести этот завал, — повышает голос Дилюк, чтобы было лучше слышно — голова же отвечает на это новой волной боли. — Надо найти какой-то другой путь.       — У меня пара поворотов впереди, — Кэйа говорит тише — видимо, он принимается осматриваться, вертясь в разные стороны. — Точно должен быть какой-то путь, — ругается на неизвестном Дилюку языке. — Твоё сотрясение не даст скакать, будь на месте, я что-нибудь придумаю. Просто подожди.        Он ничего не отвечает, но Кэйе это и не нужно, звук его удаляющихся шагов исчезает через несколько секунд. Смахнув с волос пыль, плавно перекатывающуюся в воздухе, Дилюк громко чихает. С потолка на громкий звук осыпается ещё несколько мелких камушков, давая понять, насколько шаткая разрушившаяся конструкция. Трещины могут поползти дальше и неожиданно свалиться прямо на голову, становясь серой могилой для переломанного огромным весом хрупкого человеческого тела.       Тусклый свет маленького пламени, танцующего на зажигалке, не может осветить весь коридор в полной мере, а фонарик остаётся в руках у Кэйи. Выругавшись, Дилюк принимает решение наконец сдвинуться с места, уходя назад, к одной из арок, ведущих куда-то влево. Гарантии, что не заблудится в бесконечных лабиринтах ни у него, ни у Кэйи — никаких, только догорающая звезда надежды, белые лучи которой падают невидимой путеводной нитью, указывающую верную дорогу.       В глазах периодически плывёт; он опирается ладонью о стену, пережидая волну, чтобы не свалиться с ног (учитывая, что ушибленную лодыжку периодически простреливает болью). В том, что сможет подняться — не особо-то и уверен.       Разумеется, это не первый такой несчастный случай. У него случались и вывихи от резких падений раздвигающихся под ногами плит, случались растяжения, случались и переломы — Дилюк звал это производственными травмами. Но тогда или он сам выбирался путём, отложившимся в голове, или ему помогал кто-то из команды — их никогда не заваливало в подземных лабиринтах.       Он изо всех старается держать голову пустой, но назойливые мысли так и лезут внутрь, просачиваются песком сквозь замочные скважины, натекают под дверью, проникая сквозь. Обо всём и сразу — и одновременно ни о чём.       Дилюк надеется, что с Кэйей будет всё в порядке. Что больше ничего не обрушится — на поверхности плиты рухнули, вероятно, из-за Фатуи. С течением времени всё портится и разрушается, становится более хлипким, а Фатуи бродили туда-сюда, ставили тяжёлые ящики, напичканные динамитом (после взрыва от всего комплекса осталось бы одно название), а Дилюк — последняя капля, которую камни, не выдержав, рухнули. Кэйа обязательно найдёт какой-нибудь лаз, который приведёт его прямиком к нему.       Где-то вдалеке что-то грохочет, словно раздвигаются огромные плиты, трутся древние механизмы — не смазанные, проржавевшие, покрытые паутиной, а затем смыкаются вновь, плотно запечатывая проход. Ему кажется, будто коридор знакомо дребезжит — мгновение, — но земля не трескается, не расходится на части, а из-под — не вырывается столб жидкого пламени, лишь гладкая и нетронутая пустошь. Призрачное движение механизмов — длинный чешуйчатый хвост ныряет в бездну.       Это работа сотрясения, силится уверить себя Дилюк, двигаясь вдоль серых стен, отдающих могильным холодом. Слова Кэйи — вы будто разбудили нечто — ядовитой занозой сидят в воспалённом мозгу. Не может этого быть, это — лишь выдуманные сказки, объясняющие явления, которые древние не могли понять в силу неразвитой науки. Всё это — не больше, чем до ужаса нелепое и ужасное стечение обстоятельств, неудачно накладывающихся друг на друга пирамидой.       Сердце грохочет в груди, такое живое-живое, обливающееся тёплой кровью.       Грохочет под рокочущее в голове шипение, под вибрацию земли, под силу текущего пламени — расплавленные звёзды, безжалостно сорванные с небесной черноты, — под перекатывающиеся мышцы на мощном брюхе.       Дилюк не считает себя трусом — иначе бы, в конце концов, он не пошёл по стопам отца, не отправлялся в забытые уголки необъятной планеты в совершенном одиночестве, не... Так почему сейчас страх давит на горло, перекрывая кислород, почему сердце готово разломать рёбра? Так ли виновно сотрясение, которого, к примеру, ещё в их лагере — на раскопках храма — не было?       Каждый шаг чувствуется новым ударом молота на голове.       Найден ли Адлер? Если да, то в порядке ли он? А если его до сих пор нет?       Что случилось в лагере Фатуи?       Столько вопросов — жужжащий пчелиный рой — и ни одного ответа, только лишние догадки, приправленные пеплом сгорающих надежд.       Приблизившись к широкому повороту, Дилюк замечает что-то на углу. Вглядывается, шумно выдохнув, но пелену темноты не порвать голыми руками. Она медленно расступается перед огненной силой, прячется в трещины, готовая пролиться вязкой нефтью. Вздрагивает — струны нервов натянуты до предела, готовые порваться на две неравные половины. Перед глазами — обычный человеческий скелет. Нижняя челюсть валяется на полу; пустые глазницы, опутанные паутиной, смотрят в зыбучее никуда, в бездну, изрыгивающую монстров, таящихся во мгле.       Дилюк пытается взять себя в руки, сосредоточившись на работе, на цели.       Присаживается перед чьим-то истлевшим телом на корточки, подносит танцующее пламя к пожелтевшим сухим костям и к выцветшей старомодной одежде. Брюки, едва доходящие до щиколотки, простая льняная рубаха свободного кроя. Вряд ли человек при жизни был богачом — за его спиной торчит кожаный колчан и пара стрел в нём, но лука Дилюк не видит. Скелету, скорее всего, тысяча лет есть точно — может, чуть меньше, утверждать с точностью до дня Дилюк не берётся. Запах разлагающегося мяса давно выветрился, испарился, впитался в стены, оставляя только пыль и странно накатывающую грусть. Вполне может быть, что этот человек при жизни был каким-нибудь разбойником, забредшим в гробницу в поисках золота — продать и разбогатеть, — но потерялся в лабиринтах. От чего он умер? Встретил хитрую ловушку, став её жертвой, или жалко угас от истощения?       Не составить бы ему компанию, думает Дилюк, медленно поднимаясь на ноги, не стать лишь бродящей в этих стенах новой тенью.       За поворотом обнаруживается просторный зал. На середине, на мелких лесенках, украшенных каэнрийским орнаментом из переплетённых ветвей, покрошившихся в нескольких местах, стоит достаточно богатый саркофаг, а стены вокруг украшены фресками, рассказывающими истории. Что-то внутри щёлкает; Дилюк, сглотнув, порывается вперёд, сдаётся собравшейся в груди надежде, уходит под воду с головой, влекомый тайнами — будто натянутый поводок, — и касается кончиками пальцев тяжёлой крышки. Сквозняк играет с волосами, треплет; Дилюк убирает непослушные пряди за уши, тихо прошипев от боли сквозь сжатые зубы, когда случайно задевает тонкую корочку на виске. Тёмно-синяя краска отливает чёрным, жёлтый бликует в огненном свете золотыми реками.       Это то, о чём он думает?       Неужели это то, ради чего они с Кэйей проделали такой путь — и чуть не умерли при обвалах?       Неужели ему так просто повезло наткнуться?       Крышка поддаётся с огромным трудом. Дилюк упирается ногами в каменный пол, подошва скользит. Мышцы на руках проступают чётче от напряжения, виски простреливает острыми вспышками боли, но он игнорирует это как нечто совершенно незначительное, как мешающее перед глазами насекомое. Крышка сдвигается; в нос бьёт затхлый запах. Пальцы путаются в паутине, рвут её. Сердце бешено колотится в сладком предвкушении, будто ребёнок бежит под рождественскую ёлку скорее открыть коробки с подарками и узнать, что скрывается под яркими крышками.       Тяжело дыша ртом, он широко распахнутыми глазами смотрит на то, что внутри.       Цепляется за длинный скелет — человек явно при жизни был высоким, — за сложенные на животе руки. За множество-множество засохших цветочных бутонов у плеч, тела, в ногах. За выцветшую богатую ткань погребальных одежд глубокого синего оттенка, водой переливающейся. За — рука сама тянется к чужим рёбрам — белый раскрывшийся бутон, закованный в обжигающий пальцы прозрачный лёд. Прямо под костями, прямо на месте некогда живого, бьющегося сердца. Он оставляет ощутимый мороз, оседающий на коже, но не тает, остаётся таким же.       Что-то останавливает Дилюка в последний момент. Змеи, вырезанные на крышке саркофага, немигающе смотрят прямо на него — в него, в самую душу, в самую суть, — будто оживут сейчас, бросятся, сжимая в сильных кольцах. Дилюк убирает руку от магического цветка с остроконечными белыми лепестками, взглядом ещё раз пробегается по захороненным костям. Задыхается на секунду, почувствовав сжимающее лёгкие в стальных тисках отчаяние, ощутив дробящую в пыль кости боль, морозными клинками разрезающую нежную плоть, начавшую кровоточить — или это содранные корки с собственных ран, так и не заживших, всё ещё мерзко гниющих? Он отшатывается невольно, хватаясь за одежду прямо напротив сжавшегося живого сердца, сминает в загрубевшей от работы ладони — вены сильнее проступают; короткие ногти легонько царапают кожу, скрытую тканью, а голова кружится так сильно, что Дилюк едва удерживается на ногах.       Отдёргивает руку от цветка — и цепи, опутавшие сердце, разжимаются, но не падают к ногам, висят тяжестью.       Аккуратно, стараясь не повредить хрупкие кости, вытаскивает из-под ладоней маленькую шкатулку из холодного металла, приподнимая тихо скрипнувшую крышку. Внутри лежит небольшой светлый гребень, вырезанный из какого-то твёрдого материала — кораллы? кости? — с простым скандинавским узором вверху, а рядом небольшой железный предмет. Тяжёлый, взвешивает в руке вещицу Дилюк. Сверху красуется совсем простое изображение Змея — такое же, как и фрески вокруг. Повертев предмет в разные стороны, Дилюк замечает между гладких стенок тонкие прорези. Внизу, в самой середине, нащупывается углубление размером с ноготь, если не меньше — аккуратно давит. Из прорезей выскакивают полые листы — медные рамки. Крутит то влево, то вправо, разглядывая получившуюся фигуру — четыре равные пластинки, острые на концах. Это вряд ли цветок, хоть и очень похож на лепестки того, что под рёбрами у героя. Напоминает скорее четырёхконечную звезду. Ещё одно нажатие на углубление — фигура закрывается, прячась обратно.       Как профессионал, как искатель древностей (говорит противный голос Альбедо в голове), Дилюк первым делом должен вытащить магический артефакт, забрать с собой, но почему-то колеблется, а затем и вовсе отступает назад. Он заберёт, обязательно заберёт его позже, ведь это не просто что-то ценное, но и, возможно, одна из недостающих деталей на запутанном пути к сумеречному мечу.       Бросив ещё один взгляд на непонятную вещь древних в своих руках, Дилюк с тихим хлопком закрывает шкатулку, положив причудливый механизм обратно к гребню. Не возвращает её обратно в руки безмолвного владельца, а ставит на край лесенки у саркофага, пока принимается задвигать крышку обратно, но лишь наполовину — лёд вокруг цветка слабо блестит в надвинувшейся привычной темноте.       Металл шкатулки гладкий, медленно согревающийся в горячих ладонях. Подумав ещё немного, Дилюк с тихим щелчком запирает её и кладёт в свой рюкзак, с горящим в глазах интересом двинувшись к расписанным стенам.       Разглядывает схематичные рисунки — множественные фигуры людей, среди которых отличается лишь одна, словно возвышающаяся над всеми другими: синие одежды и светлые волосы. Фрески рассказывают одну историю за другой, углубляются в дебри чужой жизни, закружив в прохладном водовороте. Краска во многих местах пошаркана, осыпана, разрывая цепь повествования. А затем Дилюк наконец замечает меч. Человек со светлыми волосами, облачённый в тёмно-синий плащ, держит в поднятой над головой руке чёрный клинок. Изображение темнеет, переходит в другое, и вот над легендарным героем, народном любимце, знаменитом Дайнслейфе, возвышается змеиная морда с костяными наростами на голове. Древняя тварь сверкает в холодной темноте глазами — льдисто-синим и божественно-янтарным. В голове всплывают прочитанные мифы, соединяются в единую картину, дополненную цветастыми картинками перед глазами — и герой, идущий рука об руку с богом, и его благородные подвиги, увековеченные на стенах, и битва, где он сражает Змея, подняв против него не знающий горечи поражений сумеречный меч.       Внутри что-то ёкает, переворачивается, но Дилюк не может сказать, что именно, заворожённо глядя на стены.       Дайнслейф помогает людям, сражает встреченное на пути зло. Фрески перетекают из одной в другую, из одной в другую, подобно горным ручьям. Рядом с ним много где мелькает новая фигура — темноволосый мужчина, обвешанный сверкающим золотом и смотрящий разноцветным взглядом, будто божественное воплощение, неотступно следующее; обласканная ярким каэнрийским солнцем кожа и шаловливый взгляд, морозная свежесть и цветочные поляны, пьянящий аромат вина.       Голова идёт кругом. Дилюк оседает на холодный пол, закрыв глаза от вспышки боли, пронзившей виски. Под пальцами — разлитое жидкое пламя, вязкий янтарь — муспельхеймские искры и рык огненных великанов, — под зажмуренными веками — вечные льды, контраст температур.       Чертовщина, грёбаная чертовщина, ругается он снова, снова и снова, будто это способно порвать в мелкие клочья пелену наваждения. Будто отравленный — яд, растёкшийся по телу и смешавшийся с густой кровью в венах, ловко путает сознание.       Тени, вылезшие из трещин, собираются в огромные кучи, хохочут.       Сил подняться Дилюк не находит.       В таком состоянии его и находит Кэйа. Присаживается перед ним, привалившимся к одной из расписанных фресками стен, говорит что-то — а затем даёт горящие пощёчины. Затуманенный разум начинает проясняться, затылок отзывается глухой болью.       — Я ж говорил тебе никуда не уходить, — шикает Кэйа.       — И сдохни под новым завалом, — вяло парирует морщащийся Дилюк.       Кэйа выгибает бровь:       — О, раз ты ругаешься, значит, чувствуешь себя отлично.       Дилюк, промычав себе под нос, пытается подняться. Кэйа несколько секунд смотрит на его откровенно жалкие попытки, и наконец помогает, закидывая чужую руку на своё плечо.       Мысли тяжко собираются в кучу, во что-то единое и цельное. Лениво переползают с места на место, не дают за себя уцепиться. Сколько он просидел в полузабытье? Если не Кэйа, закончил бы он так же, как и тот человек с несколькими стрелами за спиной?              Дилюк чувствует себя жалким. Пытается отстраниться, идти сам; Кэйа на это громко цыкает — его рука на собственной талии сжимается сильнее, не давая вырваться. Он говорит, что если Дилюк упадёт, то поползёт на четвереньках, больше помогать и любезно подставлять своё плечо не станет.              Потрескавшиеся губы от этого натягиваются, ломаются в уголках, но эта боль — ничто по сравнению с тем, как гудит ушибленная голова.       Они садятся на углу, почти в повороте в другой коридор — спасибо, что не с мертвецом рядом. С Кэйи станется, он может.       Голова прислоняется к холодной стене; изо рта вырывается усталый стон. Подушечкой указательного пальца касается лопнувшей губы, сразу отдёрнув — больно.       — Нашёл карту? — помолчав, спрашивает Кэйа.       — Нет, — перекатывает слова на языке, окончательно приходя в себя, — но нашёл кое-что другое. Как ты мог заметить.       — Героя, — соглашается Кэйа, смотря Дилюку за спину, в черноту просторного зала. — Ты молодец, Дилюк. Эта находка явно стоит многого.       Он пытается казаться искренним. Но вместо радости дымом сочится едкое раздражение, клубится в воздухе. Кэйа постукивает пальцами по локтю, держит спину прямо, напряжённый — натянутая струна.       — Ты, смотрю, не особо-то и рад, — замечает Дилюк.       — Я рад, — спешит утвердить обратно Кэйа, переводя на него внимательный взгляд. — Как я могу быть не? Я изучаю эту страну столько лет, как могу быть не счастлив оказаться в столь значимом для тех людей месте? — отмахивается совсем вяло. — Я просто устал, Дилюк. Оббегал почти всю гробницу — и нашёл выход, если тебе интересно. Я ведь человек, а не машина, — пожимает плечами.       — Хочешь сначала отдохнуть?       Кэйа согласно кивает:       — Немного. Полезно будет и мне, и тебе. Если ты снова потеряешь сознание, то твою тушу я не утащу.       — Ты отлично с этим справляешься.       — Мне показалось или мастер Дилюк сейчас пошутил? — Кэйа округляет глаз, притворно охнув. — Тебе стоит почаще головой биться.       — Это единоразовая акция.       — Мои услуги носильщика тоже, — не остаётся в долгу хмыкнувший Кэйа. — Будь другом, кинь батончик, не то тебя сожру.       Дилюк закатывает глаза, но всё же тянется за рюкзаком. На дне быстро нащупываются громко шуршащие обёртки протеиновых батончиков, которые он обычно закупает для раскопов — удобно перекусывать, не бегая и не тревожа Брук по пустякам. Заодно вытаскивает и взятую шкатулку.       Кэйа громко рвёт упаковку, сминая до маленького комка, сунутого в нагрудный карман пиджака.       — Нашёл это, — Дилюк вертит в руке раскрытую звезду под пристальным взглядом жующего консультанта.       — Расхититель.       — Гробниц?       — Могил.       — Работа обязывает, — фыркает Дилюк. — Есть идеи, что это?       — Похоже на ключ, но я могу ошибаться. В каком-то из склепов в западных деревнях использовалось что-то похожее. Рамки вставляют в углубления, как обычный ключ в замочную скважину, а потом зависит от замка — может нажиматься, может прокручиваться в определённую сторону.       — Я осмотрел стены, — задумчиво тянет Дилюк, разглядывая вещицу в своей руке, — но не нашёл чего-то, напоминающего замок. Но тут на крышке Змей, — постукивает по гравировке пальцем. Кэйа перебирается ближе, садясь рядом, чтобы лучше видеть. — Или это просто так, или оно связано с храмом, — делится возникшей идеей, когда консультант наконец усаживается, перестав шуршать одеждой.       Если эта точка не случайность, а Дилюк в этом не сомневается (не после нашествия Фатуи, как саранчи из египетских казней), то любая вещь может стать подсказкой. Можно, конечно, предположить, что это не больше, чем украшение — оно и смотрится весьма лаконично и оправдано, если брать во внимание связь героя с богом. В легендах говорится, что Дайнслейф благословлён змеиным божеством, следующим за ним в течение всей жизни, оберегая от разных невзгод. Тогда что заставило героя поднять сумеречный меч против божественной твари — если клинок может вернуться лишь после того, как заберёт чью-то жизнь? В книгах, которые перечитывал раз за разом Дилюк, делая записи на стикерах в кабинете отца — теперь своём кабинете, — не было ни слова про это, только сам коротенький миф.       — Celi lata, — шепчет Кэйа.       — Что? — переспрашивает Дилюк.       — Celi lata, — повторяет Кэйа, по-прежнему глядя на ключ в чужой руке. — Гравировка, — качнув головой, он кладёт свою холодную ладонь поверх горячей Дилюка — той, под которой лежит закрытая шкатулка. Поймав его пальцы в свои, Кэйа сдвигается к краю, показывая на едва-едва проступающие буквы. — Означает «звезда». Просто увидел сейчас. Показалось почему-то забавным. Не обращай внимания, — отстранившись, тяжело вздыхает, трёт глаза руками.       Какое-то чувство подсказывает Дилюку, что не только в усталости дело, но докапываться сейчас до правды он не решается. Наверняка у Кэйи есть какие-то причины, чтобы что-то умалчивать. А того, что не хочется говорить, есть у каждого — и у него самого тоже.       — Там был ещё цветок-       — Я видел, — кивает Кэйа, перебив. — Ценная вещица. Лёд, что не тает. И правда поразительная штука. Бутоны интейватов, национальных каэнрийских цветов, клали к телу умершего, — голос Кэйи становится тише, пропитанный застарелой тоской, пронизывающей насквозь. — Одна из самых старых традиций этих земель. На сердце клали цветы возлюбленные, вокруг головы — родственники, у плеч — друзья. Все остальные — слуги, знакомые, просто кто-то, кто пришёл проводить в последний путь, оставляли у ног и тела.       — Мы объездили почти весь остров, но я нигде не видел... этих цветов.       — Ещё бы, — тихо хмыкает Кэйа. — Спустя полгода после смерти Дайнслейфа в Каэнри'и наступила вечная зима, длящаяся несколько лет... как говорят архивные записи. Цветы этого не пережили. Легенда гласит, что так местное божество оплакивало потерю.       — Я читал про заморозки, — глядя в потолок, произносит Дилюк. Помолчав, он уже тише добавляет: — Интересно, что произошло на самом деле.       Хохотнув, Кэйа певуче тянет:       — Увы, мы этого не узнаем.       — Думаешь, ледяной цветок — дело рук Змея?       Кэйа неопределённо пожимает плечами.       — Любовь божественному противоестественна, — достаточно жёстко отрезает он.       — Однако, — не сдаётся Дилюк, — если поразмыслить и допустить, что такой лёд могло создать только божество, то оно и положило на сердце Дайнслейфа. И, — задумывается, — не просто же так Змей оплакивал его? Значит, не так уж и противоестественна?       Кэйа прикрывает глаз и несколько раз шумно вздыхает, сцепив ладони в прочный замок; Дилюк замечает напряжённые пальцы.       — Знаешь легенду про дракона и океан? — спустя несколько минут тихо начинает говорить Кэйа. — Однажды Властелин камня влюбился в бушующий океан. Дракон приручил воду, получив в свои лапы сердце океана, и шторм прекратился, а древняя династия Ли Юэ зацвела с новой силой, не зная никаких бед. Огромные волны больше не опрокидывались на город, пытаясь смыть его с лица земли, а суша находилась под прочной, как щит, защитой Властелина камня. Камень смог усмирить изменчивый нрав океана, а вода — обточить и сгладить в ответ драконий. Но Владыка вод погиб в середине божественной войны. Потеряв сердце океана, дракон взревел — его громогласный крик был настолько силён, что едва не потопил материк. Дракон рвал, топил Ли Юэ в крови и страхе, обрушивая каменные копья на землю в поглощающем отчаянии. И его, охваченного безумием от горя, сразили. Кости Властелина камня с тех пор упокоены на морском дне. Говорят, так дракон снова смог воссоединиться с океаном, — Кэйа опускает на мгновение взгляд вниз, а затем смотрит прямо Дилюку в глаза, холодно заключая: — поэтому любовь всему божественному противоестественна. Потеряв, боги уничтожают, эмоции и чувства людей для них губительны. Но, — машет головой, меняя тон на более беспечный, — это, разумеется, мифы, правдивость которых нам, простым смертным, узнать не дано.       Лицо Кэйи — идущая трещинами ледяная маска. Он кусает губы, замолчав. То ли обдумывает, что сказать следующим, вспоминая информацию — перебирая книги на полках памяти, — то ли задумываясь о чём-то своём, далёком.       Дилюк не отвечает, разглядывает его профиль. Почти полное отсутствие света делает чужую кожу чуть темнее; высокие скулы и острая линия челюсти, будто стоит провести рукой — и останутся кровавые полосы. Развести костёр не из чего: никакого дерева тут нет, а блокнот закончился на последней вынужденной стоянке.              Кэйа снова вздыхает, успокаиваясь.       — У Дайнслейфа была достаточно тяжёлая жизнь, — хрипло заключает он.       В груди что-то тянет. Возразить бы, поспорить, но слова не вырываются из глотки — лишь тонут, растворяясь.       — Хотару, моя подруга, верит в реинкарнацию, — зачем-то говорит Дилюк.       — Для некоторых, даже если она и есть, этот путь закрыт по многим причинам.       — Например?       — Откуда ж мне знать? — хитро сощурив глаз, фыркает Кэйа, цепляя на себя новую маску. — Просто так кажется.       Когда они добираются до закрытого выхода из гробницы, проходит ещё несколько часов. Карман оттягивает потрескавшийся экран мобильного, давно издавший предсмертный писк и пав смертью храбрых от разрядившегося в ноль аккумулятора. Дилюк (не без помощи Кэйи) смог сфотографировать почти все фрески, освещаемые иногда мигающим фонариком, а по дате они поняли, что провели под землёй не меньше двух суток — будто тут время течёт совсем по-другому, медленнее.              Дилюк порывался забрать окутанный магическим льдом цветок, но Кэйа остановил, крепко сжав его запястье. Давай не будем рисковать ещё сильнее, вкрадчиво говорил и смотрел пристально, будто готов зубами вцепиться в чужое горло. Мы не знаем, что происходит вокруг, пытался достучаться, не стоит гневать сильнее, оставь на месте выражение самых искреннейших чувств, хотя бы пока, ты же наверняка вернёшься, мастер?       В рюкзаке — найденная шкатулка с неаккуратной гравировкой, сделанной явно неумелыми руками, а не мастером своего дела.       Возможно, часть Дилюка согласна с Кэйей — что-то происходит и это «что-то» явно не очень хорошее. Если здесь спрятан артефакт, пусть и возложенный на самое сердце, значит, есть и какая-то защита. В самом деле, ну не могли же каэнрийцы оставлять настолько важные места без ничего?       Впервые Дилюк задумывается над такой вещью: если богов и в самом деле не существует, кто наделяет артефакты магией, вливает в них силу, которую не может осмыслить человеческий разум? Или это просто продукт деятельности древних людей, сумевших постичь запретные искусства, ныне утерянные или навсегда, или доступные очень и очень узкому кругу — настолько, что о них не слышно.       Кто заковал раскрывшийся бутон интейвата в вечный лёд, оставив как знак своей вечной любви — такой же крепкой и нетающей со временем? Не тот ли мужчина, изображённый на фресках вместе с героем Дайнслейфом? Но разве он не божественное воплощение в человеческой оболочке, ступающее по некогда плодородной земле под перезвон золота на теле? Или это просто цветное совпадение — вольность художника, расписывающего зал народного любимца, а мужчина — просто важная фигура или в жизни самого Дайнслейфа, или в каэнрийской истории? Кто выковал обжигающий лёд — Каэнрийский Змей, великое божество, или безымянный человек?       Голова пухнет от новых вопросов. Их так много, они бьются друг о друга, множась; где был один, теперь два, а через следующий удар — четыре, и так до скручивающейся в перевёрнутую восьмёрку бесконечности. Или, быть может, это последствия всё ещё дающего о себе знать сотрясения. Голова сейчас болит не так сильно, как пару часов назад, позволяя Дилюку двигаться на своих двоих. Хромая и немного приволакивая ушибленную ногу, но не падая без сознания где придётся, пусть они и останавливаются периодически на небольшие передышки.       Сюда нужно вернуться, сюда определённо нужно вернуться — со всей командой, чтобы исследовать подземный комплекс целиком и как следует, а не вот так, бегом, потому что один ранен, а воды и еды нет.       Окажется ли полезным ключ, лежащий в шкатулке? Если догадки Дилюка верны, то он должен подходить к какому-то храмовому замку.       ( — Я на этом поприще собаку съел, — фыркал он, сидя в гробнице.       — Зачем ты для этого собаку ел?.. — поражённо спрашивал Кэйа, будто впервые услышал это выражение).       Может, вещица и вовсе связана с той самой дверью, над которой они ломают головы. Может, карту, про которую говорил Альбедо, найти не удалось, но сама наводка на место совершенно верная. Затерянная гробница каэнрийского героя, в которую столько лет никто не проникал! Мысль, что он сам и Кэйа — первые люди, побывавшие в этих промёрзших стенах за несколько тысяч лет, будоражит кровь, заставляя её течь быстрее, горячо пузыриться. Но откуда про гробницу вызнали чёртовы Фатуи? И как скоро они явятся на раскоп столичного храма, разворачивая настоящую бойню интересов — хотя с них станется и кровавую устроить. Если бы не случившееся в их лагере, Дилюк думал бы, что в исчезновении Адлера замешаны именно они.       Мыслей настолько много, что Дилюку кажется, будто они сейчас полезут через нос и уши, сваливаясь уродливыми паразитами к ногам.       Кэйа явно знает чуть больше, чем говорит, а сейчас из него и вовсе не вытащить ни слова; отмахивается, мол, давай сначала найдём выход, я жутко устал и голоден, поговорить-то всегда успеем. И давить на него Дилюк, увы, не может, даже если очень хочется получить ещё больше информации. Нырнуть в неё с головой, задыхаясь от острой нехватки кислорода, выискивая недостающие пазлы в попытке заполнить чернеющие бездной пробелы.       Кэйа тормозит. Оглядывает сначала одну стену, а затем противоположную. Прикасается ладонью, ведёт вверх, жмёт на небольшой каменный прямоугольник, следом — ещё на один, и на следующий, и на следующий, точно зная комбинацию, после которой механизмы, лишённые на тысячи лет должного ухода, проскрипев, оживают, приходя в движение. Каменная плита медленно уходит вниз; по стенам ползёт вибрация — разве не что-то подобное Дилюк слышал и чувствовал, когда пошёл прочь от второго завала?       С другой стороны на них смотрят тысячи светящихся на тёмном небе глаз, будто пауки, сидящие на своей толстой и липкой паутине в ожидании еды.       — Отгадал комбинацию, пока искал выход, — просто поясняет Кэйа, шагнув навстречу уличной свежести.       Дилюк в последний раз оборачивается на затянутый темнотой длинный коридор. И почему-то ему становится невыносимо грустно, когда плита задвигается обратно, стоит только ступить на мягкую зелёную траву.       Свежий воздух вызывает слабую волну головокружения, но приятную до одури.       Они идут в тишине. Лицо Кэйи скрыто длинной чёлкой и повязкой с серебряными нитями по краям.       Выход из гробницы — один из, судя по всему, — вырезан в небольшой скале. Обогнув её, заросшую растениями, сквозь которые можно кое-как разглядеть вырезанные человеческой рукой орнаменты, они оказываются перед наполовину разрушенной лестницей, куски которой давно осыпаны по всей длине, а чуть скруглённые на углах ступеньки в трещинах и мелких сколах. Камушки скрипят под подошвой. Кэйа оборачивается — и, заметив, что Дилюка слабо покачивает из стороны в сторону, уверенно берёт за руку, крепко сжав чужую ладонь, напрочь игнорируя изумлённый взгляд ярких — широко распахнувшихся — глаз.       От Кэйи исходит приятная прохлада.        На холме перед глазами раскидывается разрушенная внешняя часть гробницы; и упавшие стены, и заросшие дорожки, развороченные временем длинные клумбы. Выросшие в хаосе кусты и несколько деревьев, бросающих тень от богатых зелёных крон. Они снова там, откуда начали, вернувшиеся к истокам. Дилюк видит крупную дыру от провалившейся земли, служившей потолком для одного из коридоров, куда он и свалился, а затем — всё те же пять скрюченных в совершенно неестественной позе тел членов Фатуи, приехавших сюда с неизвестной целью. Тревога, ставшая, кажется, постоянным спутником, не разрастается, примороженная холодом чужой ладони. Температура успевает прийти в норму, и Дилюк чувствует духоту, оставшуюся после явно жаркого дня, а насекомые и птицы, вновь вернувшиеся, снова поют. Ещё Дилюк слышит неприятный запах — принюхивается. Едкое гниение, исходящее от мёртвых тел, наверняка уже поклёванных вороньём.        Разлагающееся мясо; забивается в нос, вынуждая поморщить нос из-за мерзкого аромата, от которого в горле стоит плотный ком.       Кэйа молча тянет Дилюка на себя, стараясь как можно быстрее оставить позади жуткую картину.       — Надо взять тачку, — наконец, совладав с собой, решает Дилюк. — Фатуи не обидятся, если прихватим один из их джипов.       — Ни капли романтики, — хмыкает себе под нос Кэйа.       Собираясь залезть в салон, Дилюк замечает преграду, мешающую ему это сделать. Он несколько секунд оторопело смотрит на их всё ещё сцепленные ладони; Кэйа, подняв бровь, улавливает чужой взгляд, отпуская.       Окна джипа открыты и это спасает салон от ещё большей духоты, оказавшись в которой хочется только броситься голышом в холодное море.       Обнаружив ключи, Дилюк благодарит небеса: не придётся возиться с проводами и надеяться на чудо, что автомобиль-таки заведётся от скольжения искр — и не заглохнет по дороге, иначе он попросит закопать себя под ближайшим деревом.       — Готов? — спрашивает Дилюк, посмотрев на нервно хохотнувшего Кэйю, когда мотор начинает приятно урчать, готовый к работе.       — Если я скажу «нет», это ведь всё равно ничего не изменит?.. — потерев шею, переспрашивает Кэйа, прекрасно зная ответ на свой вопрос.       Автомобиль приходит в движение, плавно выезжая на слабое подобие дороги, по которой сюда и доезжали Фатуи, если верить оставшимся на земле следам от шин.       Дилюк тормозит прямо на середине неровной тропы под непонимающий взгляд Кэйи.       На несколько мгновений лбом прислоняется к тёплому рулю, закрывая глаза. Голова, кажется, расколется на несколько частей; череп уродливо растрескается, выпуская мозги наружу грудой бесполезного мяса. В ушах звенит — он даже не сразу слышит голос Кэйи, спрашивающий, всё ли в порядке.       — Выходи, — выдавливает из себя Дилюк, отлипая от руля. Солнце слепит глаза; в уголках выступает влага.       Кэйа, несколько раз моргнув, послушно выходит из автомобиля. Дилюк делает то же самое. От сухой, просушенной земли поднимается пыль, оседающая на и без того убитых ботинках — и грязные, и носки успевают сбиться, а ведь брал он их на остров почти новыми. Густой лес остаётся позади вместе с брошенным «дефендером», за которым нужно будет возвращаться и как-то пригонять обратно. Как это сделать без эвакуатора — тот ещё вопрос.       Густой лес остаётся позади — и вместе с ним уходит та странная атмосфера, в которую удалось окунуться с головой. Если бы Дилюк мог, то исследовал как следует не только саму гробницу героя — который оказывается не вымыслом, — но и всю разрушенную деревню. Если в гробнице покоится не только сам Дайнслейф, но и вся его семья — жена? дети? братья и сестры? — то можно сделать интересный вывод, что эта деревня — место, где он жил и, может быть, даже родился. А уже из этого вытекает, что где-то в руинах вполне себе можно найти что-то очень и очень интересное, способное дать новые ответы и новые вопросы, пролить свет на многие пробелы в истории.       Солнце припекает спину, по виску катится капля пота.       Дилюк, качнув головой, садится на пассажирское место. Кэйа молча наблюдает, явно стараясь понять, что же он задумал.       — Садись, — дождавшись, пока дверца хлопнет, а водительское место прогнётся под чужим весом, Дилюк устало бросает: — теперь ведёшь ты.       И встречает полный непонимания взгляд.        — Я... — Кэйа запинается, — я делаю что?       — Берешь руль в руки, давишь на педали — и едешь.       — Ты такой шутник, мастер, — хмуро фыркает Кэйа, сложив руки на груди. — Долго думал?       — Я что, выгляжу сейчас как ужасно здоровый человек? У меня перед глазами каша. Если ты хочешь добраться обратно в целости, а не по частям в чёрном мешке, просто езжай.       — Да я в жизни этими штуками не управлял! — восклицает Кэйа, оторопело оглядывая приборную панель, несколько педалей и кожаный руль. — Почему вы не могли как все нормальные люди взять лошадей?       — Как все нормальные люди, — Дилюк трёт виски указательными пальцами, — мы взяли машины. И Фатуи тоже. Соберись, богов ради-       — Ты в них не веришь.       — Кэйа.       Спустя несколько долгих объяснений принципов работы машины и её управления, Кэйа очень глубоко вздыхает, кладя ладони на руль. Дилюк съезжает вниз, пытаясь принять как можно более горизонтальное положение, чтобы хоть немного облегчить своё достаточно жалкое, как он считает, состояние.       Уверенным Кэйа не выглядит — скорее как человек, готовый выскочить из салона прямо на ходу и помчаться пешком.       Кондиционер, выкрученный на максимум, приятно дует в лицо, проносясь прохладой по открытым участкам тела.       Автомобиль резко дёргается вперёд — Кэйа ругается на незнакомом языке, — останавливается и снова дёргается, вильнув в сторону, кое-как избежав небольшой ямы.       Дилюк хватается за своё кресло, и, подумав, тянется за ремнём безопасности, перетягивая через своё тело.       Поездка будет долгой.