52 герца

      Выйдя (буквально вывалившись) из салона, Дилюк готов упасть на колени и целовать землю, вознося молитвы небесам просто за то, что они-таки смогли добраться. Живыми. И целыми (насколько это, конечно, возможно, учитывая его сотрясение и повреждённую ногу, да и у Кэйи наверняка найдётся пара-тройка царапин). Когда Дилюк усаживал Кэйю за руль, то никак не мог рассчитывать, что всё будет настолько плохо. Как захудалый фатуйский джип не развалился на части — тоже загадка, на самом-то деле, невероятные русские технологии.       Они собрали, кажется, совершенно каждую яму, встреченную по долгой, извилистой и до невозможности ухабистой дороге; в какой-то момент Дилюк успевает подумать о том, что ему, кажется, одного ремня безопасности мало, сюда ещё минимум два нужно.       А ещё Дилюк уверен, что синяков явно прибавится после такого — и не то чтобы у него их было мало.       Вечер опускается на землю, тени заглатывают участки света, неумолимо расползаясь дальше и дальше, пока не начинают жрать свой же вуалевый хвост. Умирающее солнце отбрасывает последние лучи на распустившиеся алые цветы на небе и ласково касается бледной кожи, оставляя невесомые поцелуи. Рядом проливается сверкающая холодными кристаллами бронза, на которую поверх капает кобальтовое вязкое море. Здесь ощутимо теплее, чем было пару дней назад, когда они только уезжали. Дилюк, поборов новую волну тошноты и перенеся весь свой вес на здоровую ногу, зачем-то для начала внимательно оглядывает раскинувшийся внизу раскоп. Территория храма сейчас кажется совершенно заброшенной, как и весь остальной теменос — покинутое. Покинутое людьми, покинутое их богом. Мёртвое, серое, разрушающееся.       Он представляет на секунду, как выглядел весь комплекс в былые времена. Аккуратное сплетение аллей с симметрично стоящими змеиными мраморными статуями по обе стороны, ухоженные кустарники, высаженные в специально отведённых для них зонах и клумбы с нежными цветами — белые моря. Целые резные колонны, поддерживающие внешние своды храма, а вокруг — снующие туда-сюда люди, как проходящие просто мимо, так и пришедшие помолиться, оставить в подношение кувшин сладкого вина, пьянящим ароматом наполняющий огромный главный зал и окутывая святилище дымкой.       Кэйа, сетующий на то, что машины — одна из главных ошибок человечества, подходит ближе, и, прослеживая задумчивый взгляд Дилюка на храм, замолкает, кусая внутреннюю сторону щеки. Все тяжёлые мысли, временно покинувшие его голову, снова прорываются внутрь.       Весь спуск по хлипкой деревянной лестнице он придерживает Дилюка, помогая исправно держать вертикальное положение, пусть и с чуть сгорбленной спиной.       Раскоп кажется пустым — и совсем не от его, Дилюка, людей. Будто и правда то самое нечто, разбуженное от долгого сна, проследовало за ним — почему только за ним? — до самого лагеря Фатуи, оставляя в назидание — немое предупреждение — несколько бездушных тел, брошенных гнить под солнцем и на корм летающим воронам, чёрными кляксами прыгающим по промёрзшей земле, покрытой призрачным льдом.       Знал ли Крепус, с какими трудностями на и без того запутанном пути к сумеречному мечу придётся столкнуться? Или он встречал уже что-то похожее здесь, в Каэнри'и, исследуя предыдущие точки? Хоть Дилюк проезжал по ним, наспех проверяя, не упустил ли чего отец — и только в этом храме появляются душащие его хвалёную логику странности.       А могут ли эти самые странности, дурные стечения обстоятельств, быть побочными эффектами от хранящегося где-то в храмовых недрах меча?       Догадка прошивает грудную клетку насквозь — на мгновение Дилюк задыхается, широко распахнув глаза, кажущиеся карминовыми в алом свете угасающих цветов, тянущихся лепестками к теплоте солнца. Чужая рука на плече сжимается сильнее, готовая удержать от позорного падения носом в землю — видимо, Кэйа думает, что ему внезапно становится хуже.       Как скоро Фатуи явятся сюда?       Зачем отец так отчаянно разыскивал меч? Что в нём, в конце концов, такого, ведь даже у них дома хранятся более важные артефакты?       — Мастер! — окликает звонкий голос, выдернув из сгущавшихся размышлений. Эмбер, кинув пару слов на прощание одному из землекопов, быстро подбегает к ним, разглядывая с ног до головы. — Боже же ж мой, вы...       Ещё бы, хмыкает Дилюк. Грязные и побитые, как собаки, особенно он сам — ещё и с медленно сходящим синяком, заползающим на глаз.       — Пара непредвиденных обстоятельств, — коротко поясняет, прикусив губу.       — Прошло... — она снова запинается, — не очень гладко, да?       — Ничего страшного и непоправимого, пара ссадин, — поддерживающий его Кэйа, услышав эти слова, весьма громко хмыкает, явно не очень считая, что то, что им довелось пережить — прям-таки можно охарактеризовать, как «ничего страшного» и «пара царапин».       Однако сотрясение — очень неприятно, но не смертельно.       Дилюк хочет ещё что-то добавить, но его слабо ведёт в сторону; сильно морщится из-за снова подступившей к горлу тошноты. Делает глубокий вздох и шумно выдыхает.       — Волосы подержать, мастер? — кое-как сдерживая рвущуюся ухмылку — явно мстительную — с невинным выражением лица спрашивает Кэйа. Дилюк медленно поворачивает голову в его сторону, несколько долгих секунд испепеляюще смотрит (наверное, почти любой другой человек и правда мог стать лишь унылой горсткой пепла под ногами, но Кэйа слишком толстокожий), и поднимает ладонь вверх, достаточно красноречиво показывая средний палец. Эмбер удивлённо хлопает глазами, а Кэйа едва слышно посмеивается.       Издевается. И мстит, возвращая шпильку из леса — бумеранг неприятно ударяет по лицу обжигающей пощёчиной.       — Кое-что всё же произошло, — поборов желание сказать что-нибудь не менее едкое Кэйе в ответ, Дилюк возвращается к насущным проблемам, стараясь не отвлекаться.       — Произошло, — кивком головы соглашается Кэйа, — но первым делом нашему дорогому мастеру нужно в больничную палатку, — перетягивает на себя внимание он.       — Первым делом-       — Дилюк, — устало выдыхает Кэйа, — ты сам едва на ногах стоишь. Давайте так... — он задумывается, свободной рукой потерев переносицу, — я помогу тебе добраться до Виктории без происшествий, а затем сам со всем разберусь.       Раздражение гаснет так же быстро, как и успевает разгореться. То ли от резко навалившейся тяжести и усталости, то ли от туманящей мысли больной головы, мешающей нормально функционировать. Каким бы огромным не было желание избежать врача, Дилюк прискорбно понимает, что это необходимо. Если лодыжка через пару дней перестанет беспокоить сама по себе и благодаря регенерации организма, стремящегося к самоизлечению, пусть и очень медленному, то с сотрясением такое точно не прокатит. Дилюк тихо цыкает: Виктория скорее всего назначит постельный режим — и вот это уже проблема. Да, он может работать так же, как Беннет, когда ему сказали не вставать, проверяя и сопоставляя разную информацию, написанную на бумагах, но это не то же самое, что работать по факту на месте. Беннет — переводчик, он себе такое позволить может. А Дилюк, занимающийся буквально всем и сразу, параллельно следящий за порядком в целом, — нет.       Солнце окончательно скрывается за горизонтом, окуная храм в темноту и блики от загорающихся звёзд.       — Виктория наверняка запретит мне покидать палатку, — повторяет вслух он свои мысли, — пусть все соберутся в медотсеке, — ловит кивок Эмбер.       — Мне сейчас всех собрать, мастер? — спрашивает она.       — Нет, — сглотнув вязкий ком слюны, Дилюк прикрывает глаза, — где-то через час-полтора будет в самый раз. И мне, и Кэйе нужно хоть немного отдохнуть после дороги.       В особенности после такой дороги, хочется дополнить ему, но сдерживается в последний момент. Если бы он сам периодически не отключался, падая в черноту забвения, никогда не пустил Кэйю за руль. Но вот он, красавец (снова хмыкает голос Альбедо в голове) — готов осесть на землю, закрыть глаза и провалиться в никуда. Держащийся на чистом бараньем упрямстве и последних силах (ещё раз хмыкает голос в голове, но на этот раз Кэйи). Раскалённый за день воздух неприятно щекочет нос, забирается внутрь, раздражает нежную слизистую, прогуливаясь шершавым, царапающим песком, поднимающимся с мёртвой пустоши.       Дилюк с грустью косится в сторону вышедшей на улицу Виктории.       В палатке напряжённая тишина, прерываемая почти слышным скрипом вертящихся шестерёнок в головах других, их шумным дыханием и редкими фразами.       Они с Кэйей успевают бегло рассказать обо всем, что произошло: и сломавшийся по пути «дефендер», и набежавшие на гробницу Фатуи, как мухи на мёд, и их загадочное исчезновение с оставленными пятью телами, и достаточно печальное путешествие по гробнице. Сахароза задумчиво вертит переданный ей на осмотр ключ с выдвижными пластинами; Кэйа сидит рядом, подперев щёку ладонью, смотрит недовольно и пытается закрыться, спрятаться за полотном из ухмылок.       Раздражает.       Он может просто сказать, в чём дело, а не морочить всем головы — или только Дилюку, проницательно замечающему мрачное выражение лица. Не увиливать от прямых вопросов, просто выложить всё так, как есть. Или его так покоробило, что Дилюк, не послушав, пошёл осматривать территорию гробницы, провалившись в один из десятков петляющих коридоров? Так ли виновна усталость, о которой он так твердит?       Кэйа с тяжёлым вздохом поправляет повязку на лице; скрепленные крепким узлом на затылке ленты оставляют едва заметные следы на лбу, сдвинувшись. Он пустым взглядом разглядывает ключ в тонких руках Сахарозы, а затем медленно съезжает взглядом на небольшой столик, на котором стоит открытая шкатулка.       Чужая душа — потёмки, и если он сам не захочет рассказать, что тревожит, никто не сможет вытащить это наружу, как бы не старались и какими бы клещами не тянули. Кэйа — прочные щиты из толстого льда, пошедшие мелкими трещинками.       Все молчат — Дилюк и сам не знает, что сказать правильнее. Адлера они так и не смогли найти, будто тот и впрямь растворился в воздухе без единого следа, выбросив напоследок ставший ненужным телефон. Среди рабочих проходят разные слухи и шепотки, люди взволнованны. — Дилюк принимает решение не распространяться о мёртвых Фатуи за пределы команды. Пусть будут знать только они, только этот узкий круг, остальным достаточно общих подробностей о путешествии. Избегать разговоров о трупах так же, как и о сумеречном мече, ещё одна тайна, хранимая на пять — теперь шесть — человек.       Где несколько слухов, там и скорые волнение, превращающиеся в захлёстывающее цунами паники. Куда, просто куда мог деться Адлер?       — А если он заодно с Фатуи? — Сахароза пальцами оглаживает металлические рамки.       — Да как! — восклицает Эмбер.       — Мастер сказал про целый лагерь, — жмёт она плечами, — все мы знаем, насколько они ушлые. Подослать шпиона — одна из самых простых задач. С них бы сталось.       — Фатуи, конечно, противные, — поджимает губы Эмбер, — и много крови нам попортили, но Адлер... он явно не с ними.       — Согласен с Эмбер, — вздыхает Беннет, — я общался с ним ещё дома, пересеклись в Ассоциации. Он простой, как один евроцент.       — Так и в божью кару поверить недолго, — сокрушается Эмбер.       — Ну, — фыркает до этого молчавший Кэйа, — когда неверующий ступает на святую землю, — закидывает ногу на ногу, — беды не избежать.       Но мнение Сахарозы звучит как единственная верная догадка — наверное, за полным отсутствием ещё каких-либо нормальных вариантов. А между «вы разгневали нечто и поплатились» и «Адлер — член Фатуи», Дилюк, к сожалению, выберет второе. Во всяком случае, это могло бы также и объяснить, откуда они знают про гробницу и почему полезли копать именно там, а не здесь, на руинах старого храма. Руки сами сжимаются в кулаки до побелевших костяшек; короткие ногти больно впиваются в загрубевшие от работы ладони, оставляя красные полумесяцы. Будто изогнутое светило срывают с неба, вырывают из груди бездны, как сердце; белое тело оставляет алые ожоги на нежной человеческой коже под рокочущий смех.       Они, разумеется, могут думать и считать как угодно, веря в единственную догадку, но если обвиняют совершенно невиновного человека? Проснувшаяся совесть неприятно скребёт. Доказательств связи Адлера с Фатуи — никакой, это нужно разворачивать целое расследование, проверять все вещи как на их раскопе, так и всё, что осталось от Фатуи на территории гробницы Дайнслейфа.       — Да и я не могу сказать, что сильно продвинулся, — Беннет неловко чешет в затылке. Взъерошив немного отросшие светлые волосы, он снимает с головы солнцезащитные очки округлой формы, вешая на воротник свободной футболки. — Там говорится что-то про клятву... или про связанных клятвой. Я долго раздумывал, прикидывал разные комбинации, играл со словами. И, думаю, всё это значит «войти могут только связанные клятвой», но в этом ещё столько пробелов... чтоб утверждать с точностью — нужно перевести ещё. Может, господин Кэйа сможет разобраться, — он с надеждой смотрит на вальяжно развалившегося на раскладном стуле консультанта.       — Ты молодец, — кивает, — я посмотрю завтра на твои записи и подумаем вместе, что к чему. Скорее всего, там говорится про жрецов храма.       — Мне кажется, — подаёт голос Дилюк, — это Дайнслейф.       — А он-то с чего? — удивляется Кэйа.       — По легендам и по фрескам в гробнице, он как-то связан с Каэнрийским Змеем. И этим же я могу объяснить, почему какой-то ключ, явно важный, хочу заметить, нашёлся именно в его руках, — тактично умолчав про ледяной цветок, объясняет он. — Есть какая-то причина, по которой божество имело тесный контакт с простым смертным, пусть и знаменитым.       — А может, — улыбается Кэйа, — Дайнслейф ему просто понравился?       Дилюк бросает на него выразительный взгляд.       — Мы разбираем роман в жанре янг эдалт или реальное прошлое? — качает головой. — К тому же, не ты ли говорил, что любовь всему божественному противоестественна?       — Ауч, мастер, — Кэйа посмеивается, поднимая ладони вверх и признавая своё поражение. — Но ты всё-таки подумай над моими словами.       — А если и жрецы, и герой? — вкидывает свой вопрос Эмбер, сидящая на раскладной кушетке в позе лотоса.       — Жрецы клянутся в вечной верности и служению, а какая клятва может быть у героя? Нести справедливость во имя его божественности и прекрасного лика?       — Лик у него и правда ничего, — почти шёпотом произносит Кэйа, довольно растянув губы в ухмылке.       Дилюк вопросительно поднимает бровь:       — Исходя из статуи в храме, я бы очень сильно поспорил.       — У тебя просто вкуса нет, — без обид в голосе парирует Кэйа.       — Твой тоже вызывает огромные вопросы, — окатив Кэйю с ног до головы очень задумчивым взглядом, отвечает Дилюк. — Итак, — переключает внимание на остальных, — значит, нам и нужно выяснить, о чём в итоге там речь. Я отдал Эмбер свой телефон.       — Я переброшу все снимки на комп, — переглянувшись с Сахарозой, незамедлительно отвечает она.       — Давайте-ка сейчас все пойдём отдыхать, — Дилюк опускает гудящую голову на подушку, — разберёмся с остальным завтра.       Часть Дилюка хочет поверить в то, что Адлер просто сбежал к Фатуи. Это теория так ладно звучит: сливал информацию о ходе раскопок, а затем, когда другие члены его организации прибыли на остров, сбежал в чужой лагерь ночью, пока все спят. Пусть и пешком — зная дорогу, вполне возможно дойти до деревни. Трудно — да, долго — да, но возможно. Однако есть в этом одно огромное и жирное «но»: куда исчезли Фатуи? Можно, конечно, предположить, что действительно сбежали, кинув и машины, и все свои вещи, но к чему такая срочность? Уж точно не из-за неожиданного визита Дилюка. Пять тел — про них забыть не выходит ни на секунду, — даже в объяснении групповым суицидом есть пробел. Если они хотели покончить с собой все сразу, почему часть — сделала, а другая — бесследно пропала?       Не сходится. Что-то, чёрт возьми, не сходится.       Дилюк прикрывает глаза, слыша, как команда, переговариваясь, шумно покидает больничную палатку. Кэйа, задержавшись, подходит ближе, положив свою ладонь ему на лоб — прохлада приятно освежает.       Он силится из последних сил удержаться в сознании, подумать в одиночестве и тишине, как делает всегда в трудных ситуациях, кажущихся безвыходными — помогает найти ту самую мелкую лазейку, продумать дальнейшие действия, соотнести разрозненные факты друг с другом, увидеть более цельную картину.       Дайнслейф. Сумеречный меч. Каэнрийский Змей. Клятва. Ледяной цветок на сердце и ключ в руках.       Дилюк пытается схватиться за истончающиеся нити, становящиеся прозрачными; открыть глаза, чтобы уставиться в тёмную ткань, думать-думать-думать.       Но сознание ускользает вслед за ультрамариновым всплеском, за цветочными полянами и за кусачим холодом.       Последующие дни Дилюк готов по-настоящему выть — и на луну, уподобляясь величественным и гордым волкам, и от отчаяния и безысходности в потолок. Сотрясение сильное, головой он приложился достаточно хорошо; на лице остаётся только небольшая корочка заживающей раны, кожа больше не воспалённая и болезненная, а синяк успешно успевает сойти. Повреждённая лодыжка тоже почти не болит — он-то искренне думал, что будут с Беннетом вместе лежать неподвижно.       Но Беннет бегает с кипами бумаг, с керамическими осколками, везде любопытно таскается за распушившим павлиний хвост Кэйей. Магия момента исчезает и всё медленно встаёт на свои места, где команда слаженно работает, а консультант так и светится самодовольством и, кажется, развлекается единственным доступным для него способом — доводя Дилюка до дёргающегося глаза.       И от этого хочется не кричать. Орать. Благим матом, если совсем честно, и гнать ссаными тряпками Кэйю как можно дальше (спасибо Крепусу за восхитительное воспитание — пожалуй, это единственная причина, по которой Дилюк ничего не швыряет, а вместо отборной ругани — недовольные вздохи).       Виктория выходит из палатки — внутрь врывается тёплый воздух и яркие солнечные лучи, лизнувшие кожу рук, покрытых разной длины полосками уже давно побелевших шрамов. Как никогда хочется курить.       Дилюк начинает понимать, на что же жаловалась Эмбер, говоря, что их врач бдит не хуже коршуна. И правда — стоит Дилюку только подумать о работе, как она уже стоит рядом и строго напоминает, что ему категорически запрещено подниматься.       И это тоже раздражает. Собственная беспомощность — он мог бы помочь или Сахарозе с документированием, или пораскинуть мозгами над туго движущимся переводом.       Собственная беспомощность — едкая горечь на корне языке.       Он краем глаза замечает, как в палатку неторопливо вплывает высокая фигура.       — Какими судьбами? — спрашивает Дилюк, вскинув голову на своего посетителя, появляющегося здесь несколько раз за день. Кэйа привычно ухмыляется.       — Твоими молитвами, — фыркает он, протягивая сощурившемуся Дилюку наполненный чем-то тёмным стакан от термоса.       Мазок по холодным пальцам — призрачный и невесомый. Секундная прохлада сменяется приятно обжигающей теплотой от нагревшихся стенок чёрного стакана. Жидкость внутри бликует, переливается; плещется с едва слышимым звуком, прямо как окружающее море по ночам — когда все окончательно разбегаются по палаткам, и ночную мглу наполняет только стрёкот насекомых в высокой траве и руинных трещинах, можно услышать слабые-слабые звуки бьющихся о камни волн.       Магия момента — когда всё вокруг останавливается, застывает каменными глыбами, рассыпавшимися пылью времени, потрескивающей под ногами. Когда закрываешь глаза, вдыхая полной грудью — и её не сковывает, змеиный комок не ворочается в животе, не расползается по венам с отчётливым приказом замереть. Перед глазами колонны возвращаются на свои места, трещины исчезают, соединяясь в единую твёрдую материю, трава втягивается в землю, как и выросшие не там, где положено, деревья; призраки становятся видимыми, осязаемыми — их гомон наполняет пустые улицы, проносится по сплетению аллей у храма. Они смеются, громко говорят — певуче тянут звуки, ловко проговаривают незнакомые слова. Продолжают жить — давно забытые всем миром, покинутые. Но все эти аллеи живые — артерии с бегущей внутри кровью, они уходят вглубь дождевых желобов, сливаются с линиями канализации, протекая под всем городом, наполняя его. Храм — гулко бьющееся сердце, живое, холодное, опасное — сама бездна; земное ядро под глубокими трещинами в истоптанной земле между разошедшихся плит.       Но стоит открыть глаза — и всё рассыпается, иллюзия идёт рябью, пока не исчезает насовсем. Огни города погасают, сожранные, по улицам не проносятся запряжённые лошади, не ходят люди — не толпятся кучками у большой библиотеки, не сидят на коленях у храма, вознося молитвы. Артерии иссыхают; всё ещё пронизывают паутиной город, но ветхие-ветхие, коснись пальцем — тоже обратятся в ничто.       Но стоит открыть глаза — напротив сапфировое море с острыми льдинами, сверкающий холодом звёздный отблеск.       Сглотнув, Дилюк подносит к лицу стакан, втягивает носом цветочный аромат. Кэйа цыкает, расплываясь в улыбке:       — Решил-таки проверить, не подсунул ли я тебе, больному и немощному, немного вина?       — От тебя можно и не такого ожидать, — стоит Дилюк непробиваемой стеной; летящие в него морозные иглы лишь царапают стальную поверхность, и, разбившись, водой падают вниз, но внутри — глубоко под прочным панцирем — заметно теплеет, пульсирует.       — Ты обо мне такого плохого мнения, какой кошмар.       — Я о тебе великолепного мнения, скажи спасибо и за это.       — Ты так добр! Это чай, — решив больше не препираться, Кэйа смахивает чёлку с лица, слегка задев повязку. — Сахароза заварила для замёрзшего в храме Беннета, я урвал для тебя стаканчик, — отряхивает руки от фантомной грязи. И только сделав шаг прочь из палатки, оборачивается, бросая напоследок: — Выздоравливай, Дилюк. Я зайду вечерком.       Глубокий голос качает чай в стакане — или это от его едва трясущихся рук? — а пар, поднимающийся над горячей жидкостью, щекочет нос нежными цветочными лепестками.         Спустя несколько дней Кэйа, сидя в их шатре, по уши заваленный в бумагах, шумно выдыхает, пытаясь уместить огромные обрывки информации в своей голове, сравнить их с теми, что знает сам, соединить во что-то относительно приемлемое — сейчас сплошная каша.       Беннет задумчиво кусает кончик своего карандаша, немигающим взглядом пялясь в многочисленные записи.       Перевод двигается... тяжело. Записи на фресках идут как на каэнрийском, так и на древнекаэнрийском, что заставляет голову не просто кипеть, а дымиться. Сахароза успевает предположить, что они сделаны в разные периоды времени, но задачу это нисколько легче не делает. Огромнейшее спасибо Кэйе — Беннет готов молиться, — который разбирается и в том, и в том. Вот что, например, хотели донести люди четыре тысячи лет назад, выводя это на стенах?       И, что самое главное, а есть ли здесь хоть какая-то подсказка к тому, как открыть дверь? Или все фрески — не больше, чем переданные в руки художников легенды о их боге, с трепетом рисуемые на каменных поверхностях? Что, если они сейчас так старательно работают, а в итоге получат целое ничего? Благо, Дилюк и Кэйа вместе с фатуйским джипом привезли и несколько ящиков с динамитом — Беннет не знает насчёт удивительных запасов всего, чего только можно (и нельзя, в принципе, тоже) у Лоуренса, но теперь план Б точно имеется. Они просто подорвут каменную стену, снося чёртову дверь подчистую.       — Смотри, — уже привычно растягивает слога Кэйа, — eiðbundinn стоит рядом с andardauði.       — Ага, — обречённо кивает Беннет, — а lata с drepa upp eldr. Топить лёд?.. Династия Чёрного Солнца при реставрации на свой современный лад явно отнеслась к этому с юмором.       Кэйа посмеивается.       — Связанных клятвой ждёт смерть души. Считай это таким жертвоприношением. Вдали от взглядов жрецов и от остального народа, соглашение между человеком и богом, — поясняет он, указательным пальцем погладив чёрную плотную ткань своей повязки.       — Как современная продажа души Сатане?       — Типа... типа того, — не сразу отвечает Кэйа, поправляя следом и чёлку тоже, — за желание, каким бы оно не было, по-любому нужно платить. Сомневаюсь, что для древнего божества ценны деньги или другие людские сокровища. Если я правильно понял Сахарозу, когда вы смогли разгрести завал, то в храме нашли несколько старых браслетов, оставленных подношением. Что, на мой взгляд, несколько глупо.       — Господин Кэйа, вы же не хотите сказать, что для того, чтобы нам открыть дверь, нужно продать душу?       — Нет, — разминает затёкшую шею, — я лишь перевожу написанное и пытаюсь объяснить это доступным языком.       Беннет сникает. Он устало трёт ладонями лицо, мысленно крича. Кроме этого были ещё и жрецы, которых, как говорил Кэйа, тоже можно считать за связанных клятвой с божеством. Они связывали себя на пожизненное служение, буквально вкладывая в это свою душу.       На пороге показываются Эмбер и Сахароза. Они молча проходят в шатёр, и, отыскав пустые стулья, присаживаются.       Эмбер сочувствующе похлопывает Беннета по плечу; он оборачивается с немой мольбой в глазах окончить его страдания как можно скорее, иначе голова просто взорвётся.       — Милые дамы, — второй раз за день здоровается Кэйа, — рад, что вы так скоро смогли подойти.       — Что-то срочное, господин Кэйа? — тихо спрашивает Сахароза, поправив съехавшие очки на переносице.       — Я подумал, — сцепив руки в замок, он кладёт на них острый подбородок, — что нам всем не помешает хороший отдых. А мастеру Дилюку — тем более. Заходил к нему с утра: лежит, недовольный, а бедняжку Викторию и вовсе глазами сжигает до пепла. Как вы смотрите на небольшое празднество через дня так два?       — Но работа... — пытается возразить поднявший голову Беннет.       Кэйа отмахивается:       — Если одним пригожим вечером у костра все немного расслабятся, работе это пойдёт только в плюс. К тому же, — покачав головой в разные стороны, он продолжает, — неужели мастер не заслужил ничего в свою честь? После таких-то ранений?       — Мастер Дилюк вряд ли одобрит это.       — А мы мастеру Дилюку ничего и не скажем, — Кэйа хитро ухмыляется, — через пару дней Виктория как раз должна разрешить ему вставать. Он ничего не будет знать до самого последнего момента, пока не придёт к костру.       — Да и из-за событий с пропажей Адлера... — мнётся Сахароза, — я не уверена, что будет хорошей идеей. Мы как на пороховой бочке. Мастер беспокоится больше всех и винит себя.       — Вот именно поэтому, — Кэйа направляет на неё затупившийся грифельный кончик, — ему больше всех нужно разгрузиться. Мы же не хотим, чтобы симпатичная голова Дилюка взорвалась от всего, что в ней обитает?       Он видит блеск сомнений в глазах рядом сидящей Эмбер. Драматично вздыхает, понимая, что стоит только немного додавить — и его задумка наверняка удастся.       — Где-то в этих числах в Каэнри'и отмечался праздник вина и урожая. Наш горячо уважаемый мастер не откажется хоть немного окунуться в ту атмосферу.       Сахароза опускает голову, принимая поражение. Слова Кэйи звучат как всегда сладко и до ужаса заманчиво, он отлично знает, что нужно сказать, чтобы завладеть чужим вниманием и интересом — умело скользит между десятков разных вариантов, ловко дёргая только за нужные нити.       — У меня есть одно предложение, — что-то для себя решив, Эмбер твёрдо кивает головой — сама для себя, а затем переводит загоревшийся взгляд сначала на Кэйю, а потом и на Беннета с Сахарозой, — давайте тогда запустим фейерверки?       — И где ты их возьмёшь? — осторожно интересуется Сахароза, понадеявшись, что ответом ей не послужит опасное слово «динамит».       Эмбер довольно улыбается:       — У Лоуренса найдётся всё.       — Все знают, что не было у них никаких шансов, — недовольно говорит Свен, отбрасывая землю в сторону. Металлическая лопатка входит в разрыхлённую почву снова; он тыльной стороной ладони утирает выступивший на лбу пот. Лоуренс, стоящий к нему спиной, напрягается, вонзая и свою лопату в землю тоже. Мышцы напрягаются сильнее — подошедшая Эмбер невольно засматривается, а затем быстро машет головой, несильно стукнув себя по щекам ладонями. Алеющие следы быстро сходят.       — Святая срань, Свен, — не менее недовольно отзывается Лоуренс с другого угла небольшого раскопанного квадрата, — тогда почему они выиграли войну, а? А?       — Авторская условность.       — Эти персонажи — имба каждый сам по себе, а вместе так ещё хлеще.       — У них не было ни одного шанса против создателя всего их шиноби-мирка.       — Были.       — Не было.       — Были, я тебе говорю.       — Не было, ни одного!       — Свен.       — Лоуренс.       — Свен.       — Эмбер!       — Как ты меня назвал? — Лоуренс, поражённо распахнув глаза, наконец оборачивается за работающего за спиной друга. Он несколько секунд испепеляет спину Свена, а затем медленно переводит взгляд на грязные красные кроссовки, поднимаясь выше — по тонким ногам, по знакомому джинсовому комбинезону с большим карманом спереди для всякой всячины, по висящему на шее громоздкому фотоаппарату, по блестящим каштановым волосам, собранным в аккуратную косу, перекинутую через плечо; за алую бандану и удивлённое симпатичное лицо. — Эмбер! — воскликнув за другом следом, Лоуренс наконец улыбается, — с этим остолопом не заметил тебя, — игнорирует опасно сощуренный взгляд обернувшегося на него Свена, — что такое?       Эмбер легонько пинает носком кроссовки маленькие камушки, валяющиеся на сухой земле:       — Господин Кэйа предложил устроить тусу в честь мастера Дилюка, — тихо говорит она, — послезавтра вечером, у костра. Только тихо! Об этом никто не должен узнать, особенно сам мастер. Это сюрприз.       — Сюрпризы мы любим, — подумав, отвечает Свен, облокотившись на торчащую из земли лопату, — нужна помощь?       — Может... — прокашливается, — нужно вино. И у вас случайно не найдётся парочки фейерверков?       — Вино будет, — кивает Свен.       — Случайно найдётся, — расплывается в ещё более довольной улыбке Лоуренс, — я брал для окончания раскопок несколько небольших.       — У тебя сумки бездонные? — хлопает глазами Свен.       Лоуренс пожимает плечами:       — Я просто запасливый. И тебе советую, — гордо вскидывает голову, уперев руки в бока, — всем советую. Эмбер, видишь, зато со мной не пропадёшь, а он, — кивок в сторону хмурого Свена, — не согласен.       Она прикрывает рот ладошкой, засмеявшись. Лоуренс тоже посмеивается и неловко чешет в затылке, в миг растеряв искрящееся самодовольство, засмотревшись — светлые волосы, убранные в небольшой хвост, вылезают из слабо стянутой резинки, скользя по лицу золотыми отливами. И совсем не замечая, как Свен не сводит с него взгляда.        Каждый шаг больше гулко не отдаёт в голову погребающими волнами боли. Дилюк чувствует лёгкую слабость, но Виктория успевает заверить — перед тем, как его выпустить, — что это нормально и его организм всё ещё продолжает восстанавливаться. И, конечно, что она очень рада: его не пришлось перевозить на материк в блага человеческие, где смогут оказать необходимую для такого состояния помощь.       Горный воздух вьётся вокруг, обволакивает. По всему лагерю уже зажжены фонари, бросающие кольца света на сухую землю, привлекающие вылезших ночью насекомых — жирные мотыли летают вокруг яркой лампы, греясь о тепло, бьются тонкими крылышками.       В лагере привычная ночная суматоха; по пути он здоровается с проходящими мимо собравшимися в небольшие кучки рабочими, отдыхающими после очередного тяжёлого дня.       Пыль поднимается вверх, сбиваемая тонкой подошвой кроссовок, которые определённо стоит выбросить после того, как они вернутся в Германию.       Его не покидает какое-то странное чувство, скрутившееся в солнечном сплетении. Не тревога; она — змеиный ком, копошащийся внизу живота, капающий парализующим ядом. Что-то другое, иное, непонятное, но не опасное. Храм Каэнрийского Змея остаётся позади, шипящей темнотой впиваясь в спину; тянет прозрачные руки, оглаживает сильную спину.       Раз ему наконец позволяют вставать, то нужно непременно узнать у команды, что нового — пусть они и сообщали, но совсем кратко. Виктория настоятельно просила не напрягаться и отдыхать каждый раз, когда Дилюк будет чувствовать даже самое слабое головокружение — и Кэйа, как специально зашедший именно в тот момент, едва ли не клятвенно пообещал проследить за тем, чтобы с мастером всё было в порядке (Дилюк мысленно плюётся на кэйевское тягучее «мастер»). А затем разобраться с ключом — схватить эти красные нити, проследить каждую, посмотреть же, куда ведут, что так прочно связывают, какие тайны оплетают.       У костра непривычно тихо; обычно всегда, стоит хоть немного приблизиться, слышны громкие голоса и смех, а сейчас — только тихие перешёптывания таящихся людей.       Сахароза сегодня говорила, что ему стоит прийти — не просто стоит, а обязательно. И Дилюк понимает: они что-то задумали, но вот что именно — догадаться так и не получается.       (Дилюк надеется, что они не нашли применение динамиту).       (Они могут).       У костра — слабый спад температуры, прохладный воздух забирается под воротник. Не кусает, но царапает. Стоит Дилюку подойти ближе, ступить в зону видимости, пошуршав маленькими камушками на земле, шёпот стихает — все взгляды обращены к нему, прикованные. Дилюк невольно хмурится; Кэйа плавно поднимается с бревна, служащего длинной скамейкой — грациозный. В его руках два одноразовых стаканчика, наполненных наполовину чем-то тёмным — трескучий огонь вспыхивает сильнее, и в этом свете тёмный цвет приобретает бардовый оттенок, будто сама кровь. На лице с острыми чертами скользит довольная ухмылка, в глазу — всплеск кобальтового моря, — светится совершенно непонятная хитрость. На его запястьях — золотые браслеты, слегка почерневшие от времени; они бьются друг о друга — два на каждой руке, — звенят громко-громко, оглушающие в воцарившейся тишине. Он двигается, пританцовывая; тихо напевает неизвестную Дилюку мелодию, бархат голоса завязывается на шее плотным узлом, тихо вибрирует.       Перезвон золота на теле, разлитая бронза на коже, промораживающая сапфировая глубина и обсидиановая бездна зрачка с пляшущими бликами пламенных языков — точно брошенные в Гиннунгагап огни жаркого Муспельхейма, обдуваемые Нифльхеймскими ветрами — кусачими и безжалостными.       Всё вокруг затихает — затихает настолько, что мир сосредотачивается на единственной двигающейся фигуре; затихает для того, чтобы обрушиться единым потоком воды снова, уронить на спину, пригвождая силой.       Кэйа двигается — и Дилюк с замиранием сердца смотрит. На грацию в простых движениях, гибкое тело — точно жилистая змея, — на простую улыбку, не сходящую с губ, но Дилюк знает, что она дерзкая и такая раздражающая. Он подходит, склоняет голову вбок — хитрый, — протягивает стаканчик с прогнувшимися пластиковыми стенками внутрь. Аромат сладкого вина бьёт в нос.       — Я не пью, — роняет в тишину Дилюк.       — Сегодня праздник, — смеясь, отвечает Кэйа, — в Каэнри'и в это время отмечали праздник вина и урожая. Ты, — выдерживает короткую паузу; кончиками пальцев невесомо давит на дно стаканчика в руке Дилюка, подталкивая ближе к лицу, — не пьёшь, я знаю. Я и не заставляю! Всего глоток — просто почувствуй это.       Вино горчит на языке, оседает сладким послевкусием. Кэйа довольно улыбается, забирает из его рук напиток; браслеты звенят. Что-то подсказывает Дилюку, он бы нацепил на себя ещё больше золотых украшений, если бы мог.       Кивок головы — простой жест, просящий идти следом, — и прямая спина, ровная осанка; перекат мышц под тонкой тёмной тканью.       — Вино всегда подавалось в кубках. Храмы пользовались вальским металлом, реже, более бедные — серебром. Забавная традиция, пошедшая с первой царской семьи, семьи-основателей страны. Корабль, плывший с богатых норвежских берегов, угодил в шторм из-за взбушевавшегося Тора, размахивающего своим молотом. Их, вместе с плывшими на одном судне людьми из жаркой Эллады, вынесло к берегам незнакомого заледеневшего фьорда. Корабль был уничтожен, — Кэйа, крутанувшись на пятках, смеётся; он отпивает вино из своего стакана, громко рассказывая очередную историю. Дилюк садится рядом с затаившей дыхание Эмбер. — Построить новый требовалось время, люди разбили первое поселение, совсем крохотное. Холод тормозил работу, и они заключили договор с Великим Змеем — в обмен на почтение и души, он позволяет находиться на своих землях. Так прожили до лета, взошли дикие виноградники, политые солнцем и бликами от мчащейся колесницы Соль, от теплоты золотой гривы Скинфакси, превратились во вкуснейшее вино — люди поделились своим даром с богом. В благодарность он отозвал морозы окончательно. С корабля у людей оставались лишь дорогие товары, сверкающие металлы — в них наливали, из них ели. Время шло, — Кэйа присаживается рядом с Дилюком, тронув его плечом. — Люди решили остаться в этих землях, — широким жестом руки указывает на всё вокруг, — вальские металлы сменились на керамику, но люди помнили божественную милость. И каждое лето — одну ночь — посвящали богатому урожаю, росшему из некогда мёрзлой земли, будто её коснулась сама Хель, наливая вино только в золото. Но людям было интересно узнать, что же их ждёт впереди? И они рассаживались вкруг, — окидывает всех взглядом и рукой тянется к карману, доставая простой тканевый мешочек коричневого цвета, — спрашивая у трёх сестёр, какие судьбы они сплели, — на скамейку сыплются деревянные кругляшки с вырезанными на них рунами. — Нередко на других праздниках устраивали оргии, но этот, пришедший от самых начал, был священен. Люди строго соблюдали каждую деталь, не решаясь вносить что-то новое.       — С каких пор оргии — это праздник? — скептично спрашивает Дилюк.       Кэйа несколько секунд молча на него смотрит, а затем смеётся — негромко, но так открыто и искренне, что у Дилюка перехватывает дыхание. Этот смех — совсем не такой, как его обычные смешки, полные скрытых издёвок и сочащихся ядом между строк, этот — тёплое подводное течение в ледяной сапфировой воде.       — Извините, — пытается отдышаться Кэйа, всё ещё посмеиваясь, — кое-что вспомнил. Человеческая душа — потёмки, — пожимает плечами, бросая неопределённый ответ.       — И они... просто гадали? — Дилюк опускает глаза на рассыпанные кругляшки.       — Да, они гадали. Возьми все руны в ладони.       Дилюк недоверчиво на него косится. Кэйа качает головой:       — Возьми.       Вкрадчивый голос, прохладный ветер в волосах, привкус терпкой сладости во рту; маленькие деревянные знаки в ладонях — совсем лёгкие, явно очень старые. Обычные для других скандинавов руны вырезаны ножом на гладкой деревянной поверхности — грани неаккуратные, острые, будто все кругляшки — самодельные. Кэйа смотрит внимательно; взгляды остальных, кто решил прийти, прикованы к глухо бьющимся рунам в плотно сомкнутых ладонях.       Кэйа на мгновение накрывает своими вечно холодными руками его — Дилюк едва заметно вздрагивает. Прикосновение мажет, скользит, исчезает, оставляя после себя призрачный прохладный шлейф, будто тянутся привязанные к пальцам нити.       — Плавно, — говорит Кэйа. — Сосредоточься и плавно встряхни руны, а затем аккуратно брось их перед собой.       Деревянные кругляшки сыплются — глухой звон, тихий смех бездны над головой.       Кэйа, что-то промычав себе под нос, протягивает руку; почерневшее золото звонко бьётся, соскальзывает вниз, удерживаясь на ладонях.       — Великанов я помню, рождённых до века, породили меня они в давние годы, — ветер уносит его шёпот, заглушает шелестом листьев. Бездна грохочет под вой бегущих в небе волков в погоне за колесницей Месяца.       Кэйа кончиками пальцев касается гладкой деревянной поверхности, очерчивает вырезанные символы, будто по строчкам читает их значение, сплетает воедино у себя в голове.       — В твоём прошлом Хель, следующая за тобой с самых ранних лет, — задумчиво говорит он, понизив голос. — Она и сейчас за твоей спиной, и отправится за тобой туда, куда будешь держать путь. Ты скован льдом и не можешь из него выбраться, — у Дилюка перехватывает дыхание. — Ты — нерушимое достоинство своего рода и гордость предков, имя справедливости и доблести, яркий рассвет после тёмной ночи.       — Это... — пытается что-то сказать Дилюк, но Кэйа поднимает одну ладонь вверх, призывая помолчать.       — Смотри, — наконец более громко говорит Кэйа, будто тоже приходит в себя. — Ты — это Одал, связан со своей семьёй, своим родом очень и очень прочно, Тейваз — бесспорный лидер, ведёшь за собой людей во благо всем. Но вот это, — касается одной из рун, — Хагалаз, хаос и разрушение, оно с тобой с самого начала, а это, — постукивает по руне рядом, — Иса, холод и лёд. Почему же вся твоя жизнь идёт рука об руку с ними, от начала и до конца?.. От твоей ли это профессии, от постоянного нахождения в покинутых и мёртвых местах?.. — Кэйа тихо фыркает, продолжая. — Ты прошёл через Наутиз, сложные испытания. Стоит рядом с Одалом, — на мгновение поднимает взгляд на Дилюка, — проверка рода, — намекнув на смерть отца, он опускает голову, рассматривая оставшиеся пару выпавших рун. — Это — Дагаз и Турисаз, когда что-то уже закончилось, а другое ещё не началось. В твоей жизни исчезнет то старое, что мешает двигаться вперёд. Кеназ говорит, что у тебя появляются сильные чувства к другому человеку, а Гебо обещает между вами гармонию.       Дилюк фыркает. Кэйа, давая время обдумать только что сказанное, молча начинает собирать рассыпанные по скамейке руны обратно в тканевый мешочек.       Треск костра глушит мысли, слова Кэйи навязчиво лезут в голову, требуя, чтобы их как следует помяли, ощупали, тщательно проанализировали.       — Вау, это так круто! — восклицает Беннет. Кэйа на это гордо задирает голову, улыбается и трясёт мешочком, внутри которого стучат друг о друга древние символы.       Увлечённый словами Кэйи, Дилюк упускает момент, когда сидящая рядом Эмбер уходит, больше не заглядывая ему через плечо, чтобы стать свидетелем старого ритуала, убаюканная в синий бархат. Нет и Лоуренса, бросающего на неё частые взгляды; Дилюк медленно качает головой. Терпкий глоток вина продолжает туманить голову, разморённый разум расплывается — капает вниз тяжёлым спокойствием, делая всё тело ватным, вялым, будто одинокая травинка, колышущаяся в разные стороны от дуновения ветра, гулко проносящегося по серым пустошам.       Над головой взрывается; окропляет чёрную бездну неба яркими распадающимися в разные стороны огнями. Кэйа рядом вздрагивает от неожиданности, широко распахивает глаз и удивлённо поднимает голову, смотря вверх. Один взрыв сменяется следующим; людской гомон у костра становится ярче, громче — они радуются, опустошая стаканы с вином, улыбаются, смеются. Жизнь вновь начинает быстро течь, плескаться водой.       Вдалеке слышится свист Эмбер и её выкрикиваемые поздравления.       Грохот фейерверков звенит в ушах, разрывается прямо над головой. Кэйа не мигает, поражённый невиданной красотой — огни отражаются в прозрачном кобальте нетающих льдов, множатся, отзеркаленные.       Остаётся только здесь и сейчас — замирающее мгновение и остекленевшие секунды. Падающий огненный водопад касается верхушек толстых и многолетних деревьев, пропадая в трепете зелёных шапок.       И всё, что лежит тяжёлым грузом на плечах, забывается. Хотя бы на сегодня, хотя бы на сейчас.       Взлетает вверх. И исчезает, так и не коснувшись холодной пустоши.