52 герца

      Слегка ноющая голова услужливо напоминает о вчерашнем вечере. Поддавшись на соблазнительные уговоры, льющиеся сладкой патокой — вязкой, как болото, — из растянутого в наглой ухмылке рта Кэйи, движущегося в постоянном танце под перелив золота на теле в холодном лунном свете, Дилюк всё же рискует сделать несколько глотков вина. Этого недостаточно, чтобы опьянеть до полного забытья и танцев полуголым на столе (в их случае — вокруг костра, однако лучше ситуация не становится, как её ни крути, а второй подобный позор в своей жизни он, увы, не переживёт), но вполне хватает для тяжёлой головы ранним утром, хоть он и выпил таблетку почти сразу после трудного пробуждения. Открыть налитые свинцом веки, перекатиться на бок, ладонью упираясь в прохладную пустошь пыльной земли, поднять непослушное и тяжёлое тело, наотрез отказывающееся слушаться, и смаргивать влагу от яркого дневного света на улице, выступившую на глазах.              Ветер забирается внутрь просторного шатра. Ловко путает волосы, прогуливается по заваленному столу, пытаясь сбросить пару бумажек — поднять высоко, унести с собой в неизвестность, — толкает в спину, хохочет тонким свистом на ухо. Эмбер чёрной тонкой резинкой перехватывает волосы в высокий хвост, а любимую красную бандану спускает на шею, связывая концы в незатейливый бант. Беннет, соскочив со своего стула, отпускает металлические крепления для ткани, служившей своеобразной дверью, задёргивая плотнее, но ветер — неоспоримая невидимая сила, — толкается обратно, забирается в щели на полу, кусает за щёки.       Кэйа, закинув ногу на ногу, задумчиво обводит сделанные от руки записи простой шариковой ручкой, а после спускается немного ниже, быстро делая пометку между написанных Беннетом строк. Дилюк заглядывает в крупный блокнот с волком на обложке, замечая ровные буквы, напоминающие иероглифы — каэнрийское плетение символов, — впитавшиеся чернилами в шуршащий бумажный лист.       Неторопливый ритм работы приносит с собой тёплую умиротворённость. Сердце ровно колотится внутри, мерно гоняя кровь по телу.       Сахароза сетует на снова пропавший сигнал связи — как раз тогда, когда ей нужно связаться с Альбедо, сообщая ему окончательные результаты поездки. Может, он смог бы покопаться ещё немного там, где добывает сведения. Источники у Альбедо всегда очень мутные, туманные, и Дилюк, признаться, не будет удивлён, если нелегальные. Возможно, удалось бы узнать конкретнее насчёт и шкатулки с ключом, и той самой карты, про которую изначально был разговор (вполне возможно, они с Кэйей её упустили: гробница огромная, и, если верить консультанту, с захоронением целой семьи — значит, залов там несколько), и про Фатуи. И про Адлера с его возможной связью с русской организацией, разросшейся по всей Европе, будто дурнопахнущий сорняк.       Сейчас они как на ладони — весь раскоп. И это может сыграть Фатуи на руку. Наверняка они уже знают про трупы у гробницы, а если не знают, то точно задаются вопросами, почему по другую сторону связи глухо и никто не отвечает, а это несёт за собой волнения в стане врага и их скоро прибывающие подкрепления.       Но связи нет — и хоть что-то выяснить нереально. Им нужно связаться не только с Альбедо, но и с Джинн — как минимум, чтобы выяснить, как обстоят дела с запросом на дополнительное финансирование, а как максимум... нужно, вероятно, сообщить про сбежавшего-пропавшего Адлера (благодарить за консультанта он не будет), хоть и очень не хочется этого делать — открыто признавать собственный промах, крепко держащий за шею стальной хваткой.       — Я ничего не понимаю, — недовольно пыхтит Беннет, — мы вроде как смогли перевести большую часть. С огрехами на то, что много где просто подставляли слова по смыслу. Это не просто искать иголку в стоге сена, это собирать пазл вслепую, — покусывает нижнюю губу.       Пазл, где картинка — засасывающая чернота, прерываемая небольшими цветными бликами то тут, то там.       — Мне всё больше кажется, что каэнрийцы просто хотели поиздеваться над будущими поколениями.       — Вряд ли они рассчитывали на то, что их дома будут так тщательно изучаться далёкими потомками, — не отвлекаясь от блокнота, ровно произносит Кэйа. — На самом деле, у всего этого есть вполне понятный смысл.       — Господин Кэйа, — канючит Беннет, — кажется, смысл понятен только вам.       Он наконец поднимает голову:       — Каэнрийцы, как и соседние народы, очень любили метафоры. Иногда для того, чтобы понять какой-нибудь кеннинг, даже если он — строчка из двух-трёх слов, нужно знать соответствующую легенду. А иногда — просто проявить смекалку.       — В общем, — Беннет, поправив съезжающие солнцезащитные очки на голове, тыкает указательным пальцем в один из листов, — почти все фрески — сказания о Змее. Но чем ближе мы подбирались к двери, тем сильнее легенды уходили в жутко мудрёные загадки. Например, сам я не мог понять, во что можно сложить разрозненные «смерть души», «связанные клятвой», «лёд» и «высекать огонь».       — Связанных клятвой ждёт смерть души — это жертвоприношение, — повторяет свои же слова Кэйа. Он со вздохом отодвигает от себя чужой блокнот и складывает руки на груди.       — Как понимаю, — спустя недолгие раздумья, подводит итог Дилюк, — просто связанные клятвой — жрецы, но те, кого ждёт смерть души — заключившие сделку?       Кэйа и Беннет одновременно кивают.       Дилюк выдыхает. Они мизерными шажками двигаются к нужному, но ощущение, будто продолжают бесцельно топтаться на одном и том же месте, испещряя брошенную землю накладывающимися друг на друга следами.       — В итоге мы получаем смысл, заключающийся примерно в «войти могут только те, кто готов принести себя в жертву». Если не углубляться и не искать скрытые смыслы, то и будет «не входить или умрёте».       Когда тканевые дверки шатра приподнимаются, впуская взъерошенную Сахарозу с толстым ноутбуком в руках, в небольшое помещение врывается холодный порыв ветра. Он впивается ледяными иглами — медленно уходят внутрь тела, забираются под кожу, промораживая изнутри.       Дилюк забирает из её тонких рук компьютер, ставя на специально освобождённый клочок стола; Эмбер ровной стопкой складывает записи на другой угол, чтобы никому не мешались.       — В лагере шепчутся про то, что Адлер сбежал к Фатуи, — сообщает Сахароза, тыкнув по кнопке включения. Ноутбук начинает гудеть; вентиляторы, спрятанные от глаз, начинают вертеться, медленно разгоняясь, чёрный экран, пару раз мигнув, оживает полоской загрузки системы.       — Простите, — не давая сказать Дилюку, неловко извиняется Эмбер. — Это я пустила слух. Среди рабочих было неспокойно, я побоялась, что начнётся паника.       Сидящая внутри справедливость начинает мерзко скрести — до алых полос, — и вопить, что нельзя так; нельзя просто взять и обвинить человека в том, чего он, возможно, не совершал. Сначала нужно докопаться до правды и делать все последующие выводы исходя из лежащих прямо на руках доказательств. Но часть разума упрямо твердит обратное, что Эмбер поступает правильно — если рабочие будут верить, что Адлер просто сбежал, волнения утихнут, осядут мягким песком в бушующем море.       Но если нет, если Адлер не сбегал, не подставляют ли они других? Не оставляют ли в опасности? В конце концов, никто так и не может понять, что именно произошло той ночью — по позвоночнику спускается мерзкая, липкая дрожь, когда Дилюк вспоминает про дрожащую землю под ладонями, про сковывающий ядом холод, про расползающуюся тревогу, когда все инстинкты — натянутые, будто струны,— оглушающе звенят, заставляя лежать и не двигаться, чтобы оно проползло мимо, не обратило внимание, не тронуло, склоняя огромную клыкастую пасть над хрупким человеческим телом.       Дилюк просто кивает взволнованной Эмбер, давая понять, что не станет осуждать; она, улыбнувшись уголками губ, помогает Сахарозе соединить необходимые провода.       Дилюк не верит в богов, но что-то неуловимое в последнее время заставляет задумываться над обратным, словно нашёптывает гуляющим в серых пустошах ветром.       Но где точка начала? Она была всегда — сидела где-то глубоко внутри, закованная вместе с яркими улыбками в дальний ящик, гнила там вместе с солнечным нравом? Или она — нежные лепестки под слоем острого и обжигающего льда, любовно возложенного на самое сердце, будто знак вечной памяти и любви; никогда не растает так же, как и этот лёд, будет всегда здесь, на месте, нерушимая константа?       Божественный артефакт из стёртого с лица земли цветка, оставленного на чужой груди одинокой холодной слезой.       Мысли вновь возвращаются к гробнице и гуляющим по её лабиринтам одиноким призракам. К привалившему к одной из стен скелету — один ли такой неудачно забредший не туда путник? — и бесформенной мысли, что он сам мог бы стать таким же, если бы вовремя не подоспел Кэйа. Дилюк не ответит, почему ему так кажется. Он помнит пронизывающую тоску и едкий туман в голове; помнит переставшее слушаться тело, оседающее на холодную поверхность пола. Это ли есть хитрая ловушка древних или божья кара для наглого чужака?       В зале Дайнслейфа не было карт. Но вдруг они с Кэйей просто её упустили? Всё же они были не в самой лучшей форме — Дилюк, получивший сотрясение и ноющий ушиб лодыжки; Кэйа, наверняка пробегавший по петляющему лабиринту не один час и жутко уставший — ведь изучал лабиринты и когда только-только забрался в гробницу следом за отключившимся из-за удара по голове Дилюком, и когда их разделило новым обвалом. Измученные, голодные, лишённые воды, света и тепла.       — Нет там карт, — говорит Кэйа. Дилюк вздрагивает, поняв, что рассуждает вслух.       — И почему ты в этом так уверен? Лично гробницу проектировал?       Кэйа усмехается:       — Опираюсь на известные нам факты. И на то, что с тобой сами видели.       — Я скинула все фотки, которые вы сделали, — Эмбер усаживается удобнее, когда старая система наконец загружается и появляется рабочий стол с множеством разных папок и документов. — Не могу сказать, что качество отличное, но в этом вина внутренних неполадок телефона, — она неловко смеётся. — Мастер, боюсь, вам придётся купить новый по возвращению домой.       Дилюк кидает понимающий взгляд на разбитый экран. Кроме паутины трещин, он ещё и заряд держит непонятно как — процент износа аккумулятора, если верить параметру в настройках, всего четыре процента. Но когда они ездили до гробницы, зарядка буквально сгорела за сутки — он не считает той пары процентов у горящей красным маленькой батарейки в верхнем углу экрана, удачно оставшихся прямиком для того, чтобы хоть как-то заснять фрески, окружающие саркофаг.       — Может, всё-таки попробуете андроид? — шутливо кидает Эмбер следом.       — Мы вернёмся как раз, когда презентация пятнадцатого айфона уже пройдёт, — качает головой Дилюк, — вот и куплю его.       — Вы — консерватор, мастер.       — Операционка айоса всегда летает без раздражающих лагов.       Кэйа, удивлённо вскинув брови, внимательно слушает, склонив голову чуть вбок. Эмбер вздыхает. Она пару раз щёлкает встроенной в тачпад кнопкой, разворачивая новую папку прямо на середине рабочего стола и открывает первую фотографию, выбирая режим слайд-шоу.       — Мы пересмотрели все снимки, — вливается в разговор Сахароза. — Фрески рассказывают о том, как он жил. По сути всё то же, что мы и так знаем. Дайнслейф был важной шишкой при правящей династии Чёрного Солнца, но не зазнался от власти, помогал сирым и убогим, — она с тихим стуком клавиш переключает фотографии. — Но на части фресок с ним часто изображена вторая фигура. Мужчина, я думаю... о, вот, — она кончиком пальца тыкает в экран, показывая на нечёткую из-за времени фигуру, — но не помню, чтобы в легендах присутствовал кто-то ещё.       — Какой-нибудь жрец, скорее всего, — предполагает Кэйа.       — Если и жрец, то очень важный, — Дилюк кидает на него быстрый взгляд.       — Просто какой-то скромный служитель храма, — хмыкает, — его имени нет в легендах.       — Он есть на фресках. Не ты ли говорил, что у каэнрийцев на всё есть по несколько смыслов?       — Будь он, — Кэйа кивает в сторону фотографии, — значим, скальды воспели бы и о его деяниях. Значит, это просто, допустим, спутник на жизненной тропе.       — Может, самосовершенствования?.. — робко подаёт голос Сахароза.       — Вряд ли они совершенствовались вместе, — не поняв её, Кэйа продолжает делиться своими рассуждениями. — Не мечи же национальный герой скрещивал с божественным посланником.       — П-простите...       — Раз уж Дайнслейф так тесно связан с богом, то разумно предположить, почему какой-нибудь скромный жрец изображён рядом. Помогал, поддерживал в трудные минуты.       — Когда мы были в храме, я подумал, что это так изобразили следующего за героем Каэнрийского Змея, — задумчиво тянет Дилюк.       — Может, господин Кэйа прав?.. — спрашивает Беннет. — Если вспомнить разные легенды — не только каэнрийские, но и те же традиционно скандинавские, греческие, азиатские... — запинается на секунду, — и во всех не брезгуют упомянуть других персонажей, если они имеют какое-то значение.       — Всё-то господин Кэйа знает, — цыкает Дилюк.       — И весь твой, мастер, — не остаётся в долгу Кэйа.       Эмбер переключает фотографии дальше. Они останавливаются на той, где Дайнслейф держит в руке чёрный клинок высоко над головой, а напротив — шипящий бог, возвышающийся над человеком; чёрное тело, скрученное в кольца — прямо как статуя в храме, — и раскрытая пасть с огромными клыками. Жёлтый глаз будто светится янтарём — Змей нарисован в профиль.       — Интересно, — засмотревшись, говорит Эмбер, — если Змей помогал ему в течение жизни, то зачем Дайнслейф сразил его?       — Исходя из того, что мы знаем сейчас, может, пытался спастись.       Кэйа негромко смеётся:       — Чушь какая, — качает головой, не прекращая улыбаться. — Дайнслейф никогда с ним не сражался. Он добровольно отдал душу, когда пришло для этого время. На фреске, скорее, утрированный вариант, когда великий герой получил божественный меч и стал Карающей Дланью.       — Ни разу не слышал, — кидает Дилюк.       — Есть пара достоверных источников, где про это написано. Меч, выкованный во время божественной войны, принадлежал Великому Змею. Дайнслейф получил клинок от него. Вы открыли охоту, но не знаете даже этого? — подперев кулаком щёку, с хитрой искрой в глазу спрашивает Кэйа.       — Не подскажешь каких, если не секрет? — скрещивает руки на груди Дилюк.       — Не секрет, — отзывается, снова начав тянуть слога, — сразу, как только вспомню, как назывались, — разводит руками.       Возможно, Дилюк правда неправильно посчитал тогда, в храме, и это — не воплощение бога в человеческом теле, а всего лишь жрец. Однако если вспомнить те же слова Кэйи о том, что жёлтый считался божественным цветом, то это также может служить подтверждением его теории. Если память Дилюку не изменяет, на нескольких фресках совсем вблизи были видны глаза второго мужчины — разлитое золото и кобальтовая бездна.       Спорить можно и дальше, но Дилюк качает головой, отступив. Кэйа уже успел доказать, что о Каэнри'и знает намного больше всей команды вместе взятой. С пеной у рта доказывать что-то эксперту в определённой области — глупость.       Без знаний Кэйи они наверняка до сих пор бы сидели в храме, ломая головы над тем или иным словом, а не продвинулись достаточно далеко, пусть самому Дилюку кажется, что упорно стоят на одном месте — но нет, они медленно, но двигаются.       — Стой! — восклицает неожиданно Беннет. — Вот, вот тут, — показывает пальцем, — увеличь.       Кивнув, Эмбер пару раз щёлкает по тачпаду. Изображение становится крупнее, расходится шумом на пиксели; она курсором сдвигает на нужный кусок. Беннет указывает на тонкую полоску текста.       Дилюк визуализирует у себя в голове фреску. Здесь Дайнслейф преклоняет колено перед богом, держа в руках сумеречный меч.       — Эта надпись... мы с господином Кэйей видели точно такую же в храме, — под согласный кивок Кэйи, он принимается рыться в блокноте, а затем с горящим азартом в глазах показывает на переведённую строку. — Здесь говорится про связанных клятвой и про высечь пламя и бездну.       — Повязанные клятвой холодом покроют высеченное пламя в Гиннунгагапе, — переводит фразу целиком Кэйа. — В храме оно вырезано у самого подножия статуи.       — Дайнслейф как-то холодом должен потушить огонь в бездне? — Эмбер хлопает глазами.       — Здесь смешение каэнрийского и древнекаэнрийского, — со вздохом принимается объяснять Кэйа. — И небольшая игра слов с написанием celi lata. Оно тут играет сразу двойной смысл. Беннет посчитал, что celi — дополнительная связывающая часть предложения и её можно не переводить. «Сeli» относится к следом стоящему «lata», образуя не существительное с другой частью речи, а одно слово. С древнекаэнрийского — звезда. Но если прям дословно-дословно, то... — Кэйа задумывается, — что-то вроде одновременно горячего и холодного объекта. И второе значение Беннет перевёл правильно, холод. Высеченное пламя в Гиннунгагапе — кеннинг. Это звёзды на небе.       — Дайнслейф должен звездой потушить звезды на небе?..       — Ключ, — внезапно приходит догадка к Дилюку. Кэйа, поколебавшись, слабо кивает.       Возможно, Дилюк всё же скажет Джинн спасибо.       На найденной шкатулке неровная надпись — celi lata, а внутри — ключ, похожий на простую четырёхконечную звезду. Если точно такая же надпись и у подножия статуи — Дилюк совсем не обращал внимания, — значит, это напрямую так или иначе связано с дверью.       Он щурит глаза, задумываясь сильнее. В одной из легенд о Змее говорится: «и вышел он из хлада смерти с огненной бездной за спиной». Ощущение, будто по голове ударяют молотком; в ушах звенит от сложившийся во что-то более-менее цельное звеньев цепи, тянущихся по всему острову.       Отверстие для ключа нужно искать или у статуи, или на ней — сзади змеиного тела. Но какая связь с этим всем у ледяного цветка? И есть ли она вообще? Ни сам Дилюк, ни Кэйа не сообщали о нём команде. Надо бы, но что-то останавливает каждый раз, когда Дилюк собирается открыть рот — будто тянут за обмотанные вокруг его шеи верёвки, резко перекрывая кислород.       Что значит этот артефакт в итоге? Ещё одну недостающую деталь? Или самостоятельную единицу?       Божественные слёзы, обратившие в прочный лёд; что же могло заставить бога оплакивать обычного человека так сильно, что наступила затяжная зима, погубившая все цветы на ожившей от некогда обжигающих льдов земле?       Возложенный на сердце цветок; прямо под прочными рёбрами ледяной кусок вместо горячо бьющейся плоти. Вечная любовь и вечная память — нет ничего более странного, чем бог смерти, возжелавший человека, его мимолётный для зияющей вечности миг.       Обречённый на нескончаемое скитание и холодное одиночество.       Эмбер стучит клавишами, а затем громко охает — торопливо извиняется; Дилюка выдёргивает из размышлений. Он, повернув голову к экрану ноутбука, удивлённо распахивает глаза. Там — фотография улыбающейся Аделинды, держащей в руках большой букет пионов. Солнечные лучи, прорывающиеся сквозь прозрачные стёкла окон, подсвечивают её остриженные по плечи пшеничные волосы. Она стоит в холле первого этажа поместья — счастливая до дёрнувшихся вверх уголков губ.       — Простите, мастер! — Эмбер быстро переключает фотографию на следующую — тёмная и мрачная фреска с облупившейся краской. — Я случайно, не заметила, наверно, когда перекидывала, и задела что-то ещё-       — Ничего страшного, — вздыхает Дилюк. — Там нет ничего, что стоило бы скрыть.       В тот день он лично вручил Аделинде букет — прямо с порога, как только вернулся домой. И она, спустившаяся встретить и открыть дверь, не подозревала, что ждёт. Лёгкое поздравление с каким-то незначительным праздником. Эта женщина заботилась о нём с самого, кажется, детства — ругала за сбитые колени, обрабатывала содранные ладони, ласково дуя на ранки; говорила, что шрамы украшают мужчину — что отец точно-точно не будет его ругать. Помогала, когда Крепус уезжал в экспедиции (а после они втроём, собравшись у камина, слушали новые истории). Всегда была рядом после убийства отца. Дилюк не солжёт, если скажет, что считает Аделинду своей семьёй.       — И это, в принципе, всё, — Эмбер останавливается на последней фотографии. — Мы вроде находим несколько ответов, но вопросов становится только больше.       — Тогда за работу, — распоряжается Дилюк, пока Сахароза отключает ноутбук. — Отдохните немного и по местам.       Ветер продолжает врываться в шатёр, заглядывая в каждый угол.        Прошедший спокойный день омрачается неожиданной шумихой в районе палаток.       Дилюк, разогнув наконец спину и отложив лопату в сторону, выбирается из перекопанной земли, аккуратно переступая разметку. Он старается не зацепиться ногой и не полететь лицом вниз (сил подняться точно не найдёт и останется вот так вот лежать). Несколько мгновений задумчиво вглядывается вдаль, а затем спешит на источник всего шума.       В груди загорается призрачный огонь надежды на то, что нашёлся Адлер — простой землекоп и ни разу не Фатуи, а остальные, тоже взволнованные его неожиданным исчезновением, слетелись, пытаясь узнать, что же такое случилось.       Ветер сильно толкает в спину; Дилюк невольно наклоняется немного вперёд. У них в шатре висит нарисованная от руки табличка с прогнозом погоды на неделю, но как показывает практика — на это полагаться не стоит. Сегодня должно быть безоблачно и жарко — тридцать один градус удушающего тепла, — но Дилюк, прожужжав молнией, полностью застёгивает чёрный бомбер. Он даже не будет удивлён, если проснётся однажды утром, а за пределами палатки — снежное одеяло, укрывшее всю землю.       По пути гудят несколько всё ещё включённых генераторов. Было бы хорошо не выключать их вовсе, имея доступ к электричеству в любое время суток. Эти жужжащие коробки так сильно жрут бензин, что приходится использовать точно по часам — всё же привезённых запасов с обитаемой земли пусть и много, но они не бесконечные, а запрашивать дополнительно транспорт с необходимым — та ещё морока.       По лагерю привычно зажигаются фонари — благо, они на батарейках, — и тусклые кольца света, пролившись, отгоняются упавшую темноту, опасно собирающуюся в невидимых монстров — шипящих и готовых накинуться на любого одиноко проходящего бедолагу, утаскивая в своё поледеневшее логово.       Эпицентром шума становится палатка Эмбер — и она сама, мечущаяся вокруг. Длинные каштановые волосы вылезают из небрежного пучка на затылке и, путаясь, лезут в лицо; она отплёвывается, недовольно мотая головой. Беннет опускает на землю большие металлические дуги, служащие опорой для тканевого тента, а затем подскакивает к Эмбер — стягивает яркую и чуть растянутую резинку с её волос, помогая собрать их в причёску заново. Эмбер пыхтит благодарности, сидя на коленках прямо на разбросанной плотной ткани.       — Что произошло? — наконец спрашивает Дилюк, поравнявшись с только подоспевшим Кэйей.       — Ветер, — жалуется Эмбер, — крепления снесло к чертям. И она рухнула, а поставить не можем — темно, хоть глаз выколи, даже с фонарями и фонариками, а одно из креплений и вовсе найти не можем.       Дилюк привычно хмурится. Он окидывает лагерь взглядом, а затем, пожевав нижнюю губу, роняет вслух:       — Её сейчас вряд ли выйдет поставить, — заключает он под совсем растерянный взгляд.       — Слишком темно и что-то могло унести ветром, если не получается никак найти, — тихо соглашается Сахароза. Немного подумав, она, уперев взгляд в землю, добавляет: — Ты можешь переночевать у меня.       — Но палатки же совсем маленькие, тебе будет неудобно... — пытается отказаться Эмбер.       — Зачем стеснять девушек? — Кэйа скрещивает руки на груди. И, скосив хитрый взгляд на Дилюка, расплывается в ухмылке: — У меня есть предложение намного лучше. Эмбер может занять мою палатку — и вам нет нужды спать друг у друга на головах. Мастер Дилюк не откажет же приютить у себя этого скромного консультанта на сегодняшнюю ветряную ночь?       Дилюк щурится, вопросительно дёрнув бровью. Певучие слова садятся уколами едкого раздражения, скапливающегося в самом центре солнечного сплетения — умей он управлять пламенем, уже бы поджарил Кэйю до хрустящей корочки. Единственное, что его останавливает от чёткого отказа — Эмбер, понимание форс-мажорной ситуации и хорошее воспитание, призывающее со всем уважением относиться к девушкам. Поэтому — и только поэтому! — он, поколебавшись, нехотя кивает.       Всё же Эмбер на улице не бросишь, ставить её палатку сейчас — это, конечно, возможно, но затратит ужасно много времени и сил, а если какое-то из слетевших при падении креплений действительно унесло ветром, то придётся искать замену, роясь по их импровизированному складу и сумкам всех рабочих.       Кэйю, кажется, всё устраивает. Он самодовольно улыбается, гордо задрав подбородок.       — Мы переночуем у тебя, — отрезает Дилюк. — Моя палатка больше, поэтому, Эмбер, — переводит серьёзный взгляд на неё, сминавшую длинные рукава куртки, — пожалуйста, собери необходимые вещи и иди туда.       — Н-но-       — Не спорь, — махнув головой, останавливает поток новых возражений. — Попросите Лоуренса или Свена, они придавят тент какими-нибудь тяжёлыми камнями — так его не сдует и все твои вещи, оставшиеся под тканью, останутся в сохранности. Утром, когда будет светло, придумаем, что делать. А ты, — обращается к Кэйе, — иди и двигай своё барахло.       — Всё, чего пожелает мастер, — и отвешивает шутливый поклон.        Они уже ночевали вместе — пусть и под открытым небом, но это ведь не сильно меняет положение дел, так почему что-то в груди, прямо там, спрятавшись за рёбра, так скребёт? Почему его движения — скрученный спальник летит на пол, глухо приземляясь рядом с чужим — вдруг становятся слегка дёрганными? Это раздражает только сильнее; он чувствует себя бочкой с подожжённым динамитом — тонкая нить быстро сгорает и ещё немного — взорвётся грибной шапкой, пожирающим пламенем, погребая всё вокруг под серым и удушливым пеплом.       У Кэйи средних размеров палатка. Чуть меньше его собственной, но больше, чем у той же Эмбер. Дилюк, игнорируя внимательный взгляд новоиспечённого соседа на ночь (отплёвывается, даже звучит ужасно), принимается бегло осматриваться, подмечая разные детали — вещей, например, у Кэйи целое ничего, только две дорожные сумки цвета хаки, стоящие друг на друге в самом углу.       — У тебя уютно, — расправив спальный мешок, Дилюк садится на него сверху.       — А что ты ожидал тут увидеть? Дымящиеся благовония, засушенные травы и тушки животных для жертвоприношений? — подперев ладонью щёку, задаёт в ответ вопрос Кэйа.       Дилюк выдерживает многозначительную паузу:       — Ты можешь.       И, закрыв глаза, делает несколько глубоких вздохов. Раздражение медленно испаряется, но ему на смену приходит что-то ещё, что-то новое — что-то, что Дилюк не может понять. Оно продолжает скрести — с лязгом когтей по костям, оставляя глубокие борозды, а костяная пыль осыпается вниз — на мягкую и уязвимую плоть, бьющуюся с грохотом разгоняемой крови в ушах. В лёгкие проникает воздух — свежий и морозный, будто он оказывается на самом верху гор, что величественно возвышаются над земными пустошами, сверкая снежными шапками в свете солнца, опутанного белыми цепями.       Тревога, качнувшись в животе, утихает; будто он запер себя в клетке с хищником. Сам пришёл и сам закрыл за собой прочную металлическую дверцу, а то, что притаилось в падающей тени, уже готово вцепиться огромными клыками прямо в глотку.       Но Кэйа сидит — сидит привычно вальяжно, чувствуя себя хозяином, расслабленно подперев рукой щёку. Он не прячется, открыто наблюдает с блестящей хитрецой, плескающейся на морском дне. Рядом с острым локтем лежит потёртый коричневый мешочек — Кэйа успевает скинуть пиджак; Дилюк замечает песчаную ткань поверх аккуратно сложенного чёрного вельвета. В голове само возникает глухое перестукивание тонких деревянных кругляшков вкупе с золотым перезвоном на запястьях; и тягучая, как мёд, незнакомая мелодия, напеваемая одними голосовыми связками сквозь плотно сомкнутые губы.       Дилюк не успевает подумать, почему рядом с Кэйей всегда так меняется атмосфера — из незатейливой и шутливой перетекает во влекущую, манящую таинственностью. Синие отблески бросаются на мешочек, тонкие пальцы обхватывают перевязанную самой простенькой верёвкой ткань, слегка встряхивая.       — Не знал, что ты увлечён эзотерикой, — собственный голос садится, звучит с хрипотцой.       Кэйа отсмеивается:       — Я полон сюрпризов, как видишь. Óдин подарил часть своей силы людям и богам, позволив приоткрыть завесу и взглянуть, что там прядут сёстры, — пожимает плечами, перекатывая мешочек в руках.       Именно в такие окутанные туманом моменты, Кэйа кажется настоящим, снявшим маски из по-настоящему глупых шуток, звучащих как идиотский флирт невпопад — и это путает, так чертовски путает, но ещё больше — злит. Потому что Кэйа вроде кажется открытым до жути — просто перелистывай пожелтевшие страницы, но стоит поднести руку, как эта книга захлопывается, отращивая зубастую пасть.       — Люди не просто так с самых незапамятных времён прибегали к гаданию.       — Но не от этого ли, от чего и появились боги? От попытки объяснить мир вокруг себя?       — Как знать, как знать, — тянет гласные, — иногда всё лежит на поверхности, но люди предпочитают не замечать этого и обманываться.       Ветер свистит снаружи, трогает тканевые стены, будто тоже пытается опрокинуть, утянуть за собой. Холод забирается под одежду, под кожу; будто всё вокруг сейчас покроется толстой коркой льда. Взгляд Кэйи — сверкающие горные вершины — внимательный и чуть насмешливый, но сейчас, в данный момент, это не вызывает жгучего раздражения, грозящегося взорваться и сжечь всё вокруг себя. Дилюк хочет спросить ещё что-то, но мысли сдувает и он, редко моргая, просто смотрит на чужое лицо напротив, а в голове — свет солнца, ласкающего кожу под перезвон золота на теле, морозный скрежет.       Магия момента — ярко искрящаяся, когда всё вокруг замирает, замороженное; когда звуки стихают, прошлое стирается, а будущее ещё не соткано нежными пальцами Скульд, и остаётся только перепутанный клубок нитей настоящего, тихий-тихий смех Вернанди. Когда есть тихий шорох, создаваемый плавными движениями; Кэйа змеёй стекает вниз на свой спальник, оказывается преступно близко — настолько, что Дилюк может заметить блики вечных льдов, мерно качающихся в тёмном ультрамарине.       Он смотрит в ответ — с лёгким прищуром и той же нечитаемой тоской, вылезающей мертвецом из своей могилы. От Кэйи тянется холод, но он не обжигает — игриво покусывает и обволакивает щитом.       Кэйа непонятный. Непонятный и запутанный, будто лабиринты древних гробниц, но оттого интерес разгорается пламенем из очередной легенды — хочется прогуляться по тёмным коридорам, ощупать холодные каменные стены, покрытые инеем, разгадать лежащие глубоко тайны и вскрыть всё, что надёжно спрятано за толстыми стенами, призванными защитить.       — Ты нравишься мне куда больше, когда не язвишь, — вылетает изо рта Дилюка вместе с крохотным облаком пара.       Кэйа расплывается в улыбке; нить повязки, скрывающей глаз, чуть смещается.       — Я хочу показать завтра тебе одно интересное место, — уже добавляет он тише. — Оно тут, рядом.       — В последнее твоё «рядом» мы шли больше часа. И не скажешь, что за место такое?       — Узнаешь, — загадочно опускает голову набок, — но оно очень многое значило для местного бога. Думаю, тебе это будет интересно.       — По легендам? — вопросительно вскидывает бровь Дилюк.       — По легендам, — соглашается Кэйа.       Они разговаривают — обо всём и ни о чём одновременно. Дилюк успевает забраться в спальник под тихие бархатные смешки. Ветер перестаёт трепать палатку и протяжно завывать снаружи, будто повылезавшие безликие призраки — белёсые человеческие очертания, свободно гуляющие по пустошам; людской гомон оседает на земле, впитывается в неё, слившись, а они — два увлёкшихся дурака, потерявшие чувство времени, ловко выскользнувшее из ладоней.       Магия момента, магия ночи — когда наступаете на треснувшие маски, упавшие под ноги, вдавливая их в холодную пустошь, погребая. Когда обнажается уязвимое нутро: ткни пальцем — и оно начнёт истекать кровью, раненое. Когда оживают древние мифы, сложенные задолго-задолго до них, когда слышится призрачный шелест листьев Иггдрасиля, когда вылезают из своих нор разные твари.       Когда морозный ветер больше не кусает, а мягко обволакивает.       Когда нити протягиваются между, завязываются и натягиваются, прочерчивая косые киноварные линии.       Когда всё необъятное пространство сужается до небольшой палатки болотного цвета, стоящей среди десятка таких же, похожих; сужается до текучего самым нежным бархатом голоса, до кобальтового марева. До закушенных губ и неловкого касания рук, будто они — подростки, а не давно уже взрослые люди; до контраста тёплой белой кожи с обжигающе холодной смуглой.       Всё сужается до точки. Замирает, неподвижное.       И разлетается разноцветными фейерверками, секунды распадаются стеклянным звоном.               На мгновение сонно открыв глаза глубокой ночью, Дилюк чувствует непривычный холод вокруг, но прижавшееся к нему сзади тело, сгрёбшее в стальные объятия, не даёт замёрзнуть, будто отгоняет собой мороз так же, как и вечные ночные кошмары.