52 герца

      От Брук он выходит с приятным послевкусием горячего чая на языке. Футболка неприятно липнет к взмокшему от палящего солнца телу. Вот уж точно: когда Кэйа вчера обещал хорошую погоду, не прогадал. Она даже слишком хорошая — будто вновь уехали далеко от навсегда замершей во временных изломах столицы, от пронзающих змеиных глаз статуи бога, от мертвецкого холода. Дилюк жадно вдыхает раскалённый воздух, но перед глазами снова расцветают множество снующих по оживлённым улицам людей — громко переговариваются на мёртвом языке с тянущими и певучими слогами, утирают пот с кожи и изо всех сил пытаются найти спасительную прохладу клочка тени, чтобы перевести дух.       Машет головой; рыжие пряди кровавыми дорожками хлещут по щекам и стекают вниз. Дилюк подставляет лицо солнечным поцелуям, оставляющим на бледной коже едва заметную россыпь веснушек на носу и щеках.       При случайном воспоминании о прошедшей ночи и пробуждении — перед глазами будто проносится яркая молния, потрескивающая электричеством, — внутри грудной клетки что-то сворачивается, переворачивается, тянет приторностью. Когда внутри небольшого пространства палатки — сущий холод, будто он во сне блуждал по огромным ветвям Иггдрасиля, случайно очутившись в промерзшем Йотунхейме среди безжизненных пустошей вечного снега и льда; но в кольце сильных рук — тёплый щит, спасающий от кусающего мороза.       Мысли вяло перетекают из одной в другую, не задерживаются надолго, исчезая и множась вновь. Случайная цепь событий продолжает тянуться через весь храмовый комплекс, уходит куда-то глубоко под землю — огромные металлические звенья, покрывшиеся в некоторых местах рыжей эрозией.       Рядом с Кэйей всё меняется до неузнаваемости. Тени наконец выползают наружу, выбираются из серых трещин — зияющие пропасти с жидким пламенем на самом дне, — смеются, довольные, пляшут на чужих костях, втягивают в пляс гуляющих тут и там призраков былого и ушедшего, выдёргивая из мягкого кокона небытия. Будто летишь жирным мотылём на яркий огонь фонаря — прямо как те глупые насекомые по вечерам. Прыгнуть в пропасть, оказаться на самом дне чёрной бездны, раскрывшей пасть. Утонуть в гаснущих кровавых цветах, а звёзды, что зажигаются перед глазами — такие далёкие и манящие, — складываются в руны под окутывающий бархат голоса, зазвучавший прямо в голове, эхом отталкиваясь от черепных стенок.       Кто в самом деле в их время верит в гадания? В древние времена — да, но тогда верили во всё, что только можно: и в разных существ, живущих в тенях, и в богов, возводя им алтари и храмы. Пусть Кэйа сказал много вещей, острыми стрелами попадающими точно в цель, но это ведь ничего не значит. Он мог придумать, интерпретировать известную о Дилюке информацию на свой лад, чтобы воссоздать хоть кроху атмосферы былых праздников, которые чтили на этой давно всеми покинутой земле. Но кое в чём Кэйа всё же смог ошибиться — какие у Дилюка крепкие чувства к кому разгораются? После достаточно тяжёлого расставания с Донной три года назад — владелицы небольшого цветочного магазинчика недалеко от Ассоциации — никто больше так и не смог привлечь внимание, покорить вечно суровый нрав. Так про что тут может идти речь? Наверняка не больше, чем очередная шутка.       Но сердце — глупое израненное сердце — почему-то неприятно сжимается в груди, тянет. Оно будто готово поверить во что угодно, последовать за звёздным шлейфом ночной магии, за тонким перезвоном золота и за холодом льдов, ныряя на самое дно моря, разлившегося под ногами вязким кобальтом.       Дилюк смотрит прямо — на яркое голубое небо, на льющиеся солнечные лучи, на кипящую работу. Но комплекс отчего-то больше не кажется покинутым, будто в него вернулось то, что здесь обитало. Ломанные линии серых руин, небрежно валяющихся на мёртвой земной пустоши, прежние, но всё же что-то меняется на неуловимом уровне — неподвластное человеческому разуму, но чувствующееся всем нутром.       Стоящая за спиной смерть и следующий по пятам холод — Кэйа прав, это наверняка из-за работы. Он с детства купается в тайнах прошлого. Мать, которую безжалостно сожрала болезнь настолько рано, что Дилюк не помнит ни её лица, ни голоса — чёрное пятно, пестрящие мушки на семейных помятых фотографиях. А вместо детских сказок Крепус рассказывал о далёких народах, об ушедших традициях, о собственных приключениях на чужих землях.       Смерть близких и холод мёртвых цивилизаций, навсегда покинувших людей, оставшихся лишь на пожелтевших страницах толстых книжек по истории и на расколотых руинах. Но это — настолько захватывающе и влекуще, что отказаться невозможно, пусть он никогда и не найдёт девушку, согласную терпеть его постоянные разъезды по несколько месяцев, по полгода. Этот холод Дилюк готов нести в своей разгорающейся яркими муспельхейскими огнями душе.       Оборачивается; в нескольких метрах от него проходит громко хохочущая Эмбер и Лоуренс, держащий в руках дополнительные крепления для её палатки — пусть они с утра и смогли прочно поставить металлические дуги, натянуть тяжёлый тент заново, решили перестраховаться.       ( — Главное, мастер, — поёт Кэйа, — помни, что моя палатка для тебя всегда открыта.       Дилюк только закатывает глаза, не решаясь отвечать на очередную провокацию).       На губах змеёй ползёт ухмылка.       Мысли продолжают скакать, мозг пытается охватить весь объём информации, проанализировать с особой тщательностью, пропуская через нейронные связи каждую деталь — даже самую маленькую, — соединить разрозненные обрывки в цельное полотно, рассмотреть наконец это расписанное разными красками творение.       Но между — очередная пропасть, очередное ничего. Звенящая пустота чёрного пространства.       Все мысли так или иначе всё время возвращаются к Кэйе — иссиня-чёрная макушка мелькает на периферии, будто консультант чувствует, что о нём думают. Машет сидящему в тени наполовину разрушенной крыши храма Беннету папкой с бумажками и, наконец, спрыгивает вниз, скрывшись от внимательных глаз смотрящего на него Дилюка. Будто именно Кэйа — центр всего этого, главное звено — или то, что оплетают подземные цепи, тщетно пытаясь скрыть. И Дилюк дёргает за нити, но все они тянутся к чему-то совершенно другому: к храму, к Каэнрийскому Змею, к Дайнслейфу, к сумеречному мечу, жрецу и прочему-прочему-прочему. Но какая взаимосвязь у всего этого с Кэйей, кроме обширных и глубоких знаний?       Дилюк видит — чувствует, — что что-то упускает из виду, что-то очень и очень значимое и более ценное, чем сокровища, похороненные в старых гробницах, тщательно запрятанные от любопытных глаз грабителей, жаждущих лёгкой наживы.       Чёртовы куски, никак не желающие вставать на свои места, образуя наконец цельную картинку, а не только пошарканные, стёршиеся и выцветшие обрывки, будто многотысячелетние фрески.       Незримые нити. Они завязываются маленькими узелками вокруг пальцев, красными дорожками свисают вниз, тянутся по ледяным пустошам, будто капли крови на белоснежном снегу, но куда ведут — неизвестно, что на другом конце — сплошная шипящая мгла.       И мгла эта пугающая, пробирающая тревогой до самых костей.         Кэйа находится на одном из размеченных квадратов вместе с Хоффманом. Солнце играет с его тёмными волосами, собранными как обычно в низкий хвост, бликует и отражается синими отливами. Они живо обсуждают часть змеиной статуи на одной из аллей храмового комплекса, голова которой откололась от тела и, упав, стала частью земли. Хоффман держит в руках пыльные молоток и долото, которыми освобождает мраморный кусок из земного плена; по его спине, уже не скрытой тканью простой футболки — кинутой на целое змеиное тело, — катится крупная капля пота и он передёргивает плечами от пронёсшегося дискомфорта.       И, завидев приближающегося к ним Дилюка, закованного в такую жаркую и душную погоду в одежду по самое не могу, присвистывает.       — Добрый день, мастер, — здоровается, шумно втягивая носом горячий воздух.       — Добрый, — сдержанно кивает Дилюк, а затем, повернувшись к Кэйе, хмыкает: — Отлыниваешь от работы?       — Да как я могу, тружусь в поте лица, — отсмеивается, кивком головы указывая под ноги.       — Господин Кэйа объяснял само строение комплекса, — Хоффман быстро оглядывает доступную взгляду территорию. — Иногда поражаюсь тому, что эти чудесные строения были выполнены в дремучие времена без машин.       Дилюк, согласный с этим, кивает. Древние постройки и правда часто поражают всякое воображение: как люди умудрялись возводить настолько искусные сооружения, не имея под рукой специальную технику? Вокруг тех же пирамид столько лет подряд не утихает одна и та же шумиха: как? Перед тем, как отправиться в Синайскую пустыню на поиски затерянной гробницы царя Дешрета, Дилюк вместе с командой посетил в качестве туриста пирамиды Гизы, раскинувшиеся в пригороде жаркого Каира (Эмбер уговаривала пробраться на территорию памятников ночью), и это действительно потрясающе. Или пристанище богини Афины — Парфенон, величественно расположившийся на самой вершине афинского акрополя. И, конечно же, Дилюк не может не вспомнить своё посещение Боробудура на острове Ява, возведённый в девятом веке нашей эры во время правления династии Сайлендра.       Этот храм — не исключение, древние архитекторы превосходно постарались, чего только стоит как сама проектировка, так и тонкая ручная работа по мрамору — что на аллеях, что внутри уходящего под землю главного зала со святилищем в самой глубокой части.       Кэйа качает головой. Он перебрасывается с Хоффманом ещё парой слов, а затем, схватив удивившегося Дилюка под руку, тянет за собой прочь с раскопа. Под послушно передвигающимися ногами хрустят мелкие камушки, отскакивающие от подошв кроссовок. От руки Кэйи исходит уже привычная прохлада — будто его кожа не нагревается вообще ни капли и никогда, но сейчас она приятно скользит выше, впитывается, не пугает и не кусает.       — Ну что, готов? — оборачивается Кэйа, когда они подходят к концу лагеря. — Мы быстро домчимся, обещаю.       На его лице — лукавая улыбка, не острая, совсем мягкая. Солнечные лучи льются на его волосы, трогают густые пряди лёгким ветром, пронёсшимся мимо. Дилюк кивает; чужая рука змеёй скользит вниз, кончики пальцев невесомо касаются локтя, мажут по чувствительному запястью — по спине проходит приятная дрожь, — и находит горячую ладонь, держа крепко. Не отрывая взгляда от сверкающих льдин на дне кобальтовой радужки, Дилюк неосознанно поворачивает свою ладонь удобнее, переплетает пальцы, а в голове — звенящая пустота, рокочущая пульсация колотящего сердца.       Они покидают раскоп, выходят с храмового комплекса, оказываясь на кладбище руин. Растрескавшиеся блоки построек валяются на земле, торчат острыми и неровными сколами. В его голове трещины соединяются, сходятся воедино, а безжалостное время начинает свой ход назад, словно отматывают плёнку. Вот — богатая библиотека с двумя резервуарами для воды на переднем дворике как элементы декора, общественные бани с исходящим внутри шумом от людей и плеском воды, простенько украшенные улицы, увенчанные белыми цветами с острыми лепестками на концах. Лишь пришедшая в голову очередная иллюзия, от которой становится до странного тоскливо.       Кэйа молчит. Идёт уверенно, не мотая головой по сторонам в попытках осмотреться, вспомнить что и где расположено, будто точно знает, куда идти — этот путь отложен в голове настолько хорошо, что сможет пройти даже с закрытыми глазами.       Порушенная пустошь; пыль взлетает вверх от шагов, будто радуется, приветствует, и оседает обратно — как молящийся человек, стоящий на коленях перед своим божеством.       Порушенная пустошь; ветер огибает тяжёлые блоки, заглядывает в щели, тихим-тихим свистом проносится мимо, тронув волосы.       Через пару минут они покидают границы столицы, оставляя далеко позади древнее наследие и единственный временно населённый клочок земли — их лагерь, — спускаясь в мягкую траву. Она простирается вперёд и лежит пушистым ковром. Испуганные насекомые затихают, убегают как можно дальше, высоко прыгая с места на место. Богатые кроны деревьев редко шуршат.       Кэйа петляет вокруг мощных стволов, ловко огибает их, бесшумно ступая то по голой земле, то приминая своим весом тянущиеся к солнцу травинки. Это не лес — лишь заросшая от времени дорога, зелёные лабиринты.       Он тихим журчанием ручья говорит, что они почти пришли; невольно сжимает ладонь Дилюка сильнее, будто бы волнуется. Его голос звучит тише и ниже, прямая спина едва заметно напрягается, но Кэйа не останавливается ни на секунду, внешне остающийся совершенно нечитаемым и спокойным. Дилюку почему-то кажется, что всё это — напускное и фальшивое; что внутри чужой груди трепещет горячее сердце.       Свернув в сторону, он наконец останавливается. Дилюк, сделав несколько небольших шагов вперёд, любопытно заглядывает Кэйе за плечо. Спокойная водная гладь небольшого озера мерно покачивается; солнце проходит вглубь голубой толщи, рвёт белёсую вуаль. Тихий всплеск, мокрая прохлада на пальцах, утекающая сквозь. Прозрачные капли срываются с руки обратно вниз, гладь расходится плавными кольцами, покачивается.       — Воду в этом озере называли жидким льдом из-за её чистоты, — выпустив ладонь Дилюка из своей, начинает говорить Кэйа, с непонятной грустью смотря на покачивающуюся влагу. — Везде, где трава, — рукой указывает на окружающую пушистую зелень под ногами, — росли интейваты. Ходили слухи, что вода обладает целительными свойствами и наш друг часто бывал здесь, залечивая раны — особенно во времена божественной войны. Место считалось священным, поэтому людей здесь не было. Такой, знаешь... — задумывается, — остров покоя вдали от всех, где он мог не только исцелиться, но и просто отдохнуть от городской суеты.       — Я читал одну легенду, — спустя пару минут отвечает Дилюк хриплым голосом, — было какое-то озеро, где вода считалась его слезами.       Кэйа кивает, дополняя:       — Ага, вот оно самое. Оплакивая героя, бог пролил столько слёз, что из них образовалось озеро. Звучит красиво, но нет, — пожимает плечами. — Оно было здесь задолго до Дайнслейфа.       Едва прохладная вода лижет опущенную в неё ладонь.       Сзади слышится шуршание, а затем Дилюк видит, как Кэйа, скинув ботинки и закатав повыше шорты, заходит по колено в озеро. От него прокатываются короткие волны, расходящиеся тихими всплесками.       — Оскверняешь святое место? — приподняв бровь, язвительно бросает Дилюк.       — Боишься божьей кары? — парирует Кэйа, развернувшись к нему лицом.       — Она бы давно обрушилась на мою голову.                          — Тогда полезай сюда.       Дилюк фыркает, понимая, что Кэйа его снова откровенно провоцирует, проверяет, щупает границы, мягко на них надавливая — и они послушно поддаются, прогибаются, рвутся, уходят глубже, обнажая всё больше нежной плоти, больше ничем не защищённой. Кроссовки ставятся рядом с чёрными ботинками — и как ему в них не жарко-то, — штанины джинсов закатываются почти до колена. Вода покорно принимает, расступается и заглатывает снова; кристально прозрачная, чистая — точно растаявший ледник.       Кэйа водит вокруг себя руками.       — Эй, Дилюк! — и резко плещет ему в лицо.       — Какого... — вздрагивает от неожиданности. Рыжая чёлка намокает, прилипает ко лбу, тянется огненными трещинами, кровавыми росчерками. Он широко распахивает глаза, а Кэйа плещет водой снова — и смеётся громко, искренне до сжавшегося сердца под рёбрами. Крупные капли стекают по щекам, шее, убегают под воротник футболки, впитываясь.       Дилюк невольно хмурится, сводя брови к переносице. Он должен выглядеть грозно и недовольно, но Кэйа — этот до скручивающегося узла в животе непредсказуемый человек — хохочет сильнее, смотрит с хитрым прищуром и довольно вздёрнутыми уголками губ. Довольный своей шалостью, он пропускает момент, когда Дилюк, тихо рыкнув, плещет в ответ; синий глаз комично округляется, смех стихает на секунду, но только для того, чтобы на его месте расцвела, как цветы, до невозможного хитрая ухмылка.       Как дети. Им бы сейчас быть на раскопе, усердно работать, а не плескаться в озере, описанном в легендах, забыв про всё на свете.       Дилюк вовлекается в лёгкую битву, зачерпывая в руку воду. Она рассыпается в воздухе сверкающими бриллиантами, звонко падает обратно, словно драгоценные камни бьются о прочный лёд. Кэйа ладонью зачёсывает влажную чёлку назад и утирает мокрый лоб; чернота повязки пропитывается водой — это явно не очень приятно, судя по тому, как он, поправляя её, на мгновение морщится.       Им нужно заниматься делом, ради которого они приехали на остров, но нет: не замечают ничего вокруг себя, только друг друга — останавливаются рядом, напротив. Кэйа смело сокращает расстояние, заглядевшись на улыбающегося Дилюка с играющим румянцем на бледных щеках, вспыхнувшего от маленького сражения. Это красиво, красиво до тронувшихся льдов глубоко внутри, до тихой весенней оттепели. Кэйа замечает россыпь веснушек — солнечные поцелуи.       Дилюк слабо приходит в себя только тогда, когда чувствует касание к щеке — Кэйа аккуратно убирает выбившуюся из хвоста прядь волос за ухо, смахнув со скулы каплю воды большим пальцем. И замирает тоже. Кэйа близко, так чертовски близко — чернота его зрачка точно зияющая бездна, лишённая муспельхеймских огней; рябящая тьма, окружённая океаном, в котором плывут белоснежные льдины. Близко так, что можно почувствовать дыхание — положить ладони на чужую талию прямо поверх мокрой одежды.       И время снова ломается. Золотые перезвоны, тонкие сияющие цепочки и широкие браслеты. Из земли показываются молодые побеги, крепнущие по секундам, белые бутоны раскрываются. Холод вокруг обступает со всех сторон, снежный кокон. Не обжигающий, приятный, нежный. Расплавленные звёзды текут под ногами, забиваются в трещины, пошедшие в пустошах. Время ломается — призраки обретают очертания, гуляя по серым руинам своего дома, фантомные колокольчики; костлявая рука на плече и дыхание самой смерти на щеке, бронзовые вспышки и киноварные линии.       Под ладонями чувствуется тяжёлое дыхание Кэйи. Его живот дрожит под натиском из чужих прикосновений — таких маняще тёплых, сжигающих прочный лёд, прогоняющий морозы. Дилюк медленно ведёт пальцами по талии, по рёбрам, подушечками ощущая сильные мышцы.       Кэйа кладёт свои руки ему на шею, круговыми движениями водя большими пальцами по обнажённой коже. Бьющийся пульс, горячая и бурлящая в сосудах кровь. Он льнёт ближе, прижимаясь своим лбом к чужому — Дилюк шумно вбирает воздух. Дыхание обдаёт губы, предвкушение иглами скапливается в грудной клетке. Но оба боятся перейти черту, разломать в мелкие осколки границы, сдвинуть их внутрь, сжать в кольцах сильного змеиного тела. Ходят по самому краю, по острому лезвию — а оно чёрное-чёрное, как сама первородная голодная бездна, изрыгивающая таящихся в темноте монстров, жадно пьющих вязко стекающую кровь.       Дилюк сглатывает; кадык нервно дёргается. Хочется сократить остаток расстояния до мурашек по спине, до хриплого дыхания и пересохшей глотки, но он держится из последних сил. В голове впервые за очень и очень долгое время не остаётся ни одной мысли, кроме чужого пульсирующего имени.       Каково было бы — будет — сломать границы?       Внезапная мысль бьёт со всей силы, а шлепок по щеке эхом звучит вокруг, отражается.       Время искажается, ломается, кривится, но Кэйа не меняется — смотрит внимательно, пристально, с вечной хитрецой в глазу. Глубокий кобальт выцветает из-за поднявшихся наверх ледников с самого дна, разбавляет холодной белизной, отражающейся от яркого солнца. А там, прямо на влажной глыбе — упавшая звезда чёрного зрачка.       Время ломается, звуки мгновенно затихают, будто вокруг них, вокруг озера распускается прочный щит. Нет ни щебетания птиц, ни всплесков воды.       Время ломается, фантомы падают на белую пустошь из белых цветов, исчезают между молодых стебельков и остроконечных лепестков.       Время ломается — и, кажется, останавливается навсегда, когда Кэйа, столкнувшись с Дилюком носом, легко прижимается к чужим губам своими — простое касание, но внутри — вспыхнувший пожар, лижущий пламенем напрягшийся позвоночник, бегущая вверх приятная дрожь.       А вокруг — жидкий огонь, вырывающийся из-под корки льда.        Дилюк не сможет сказать, сколько именно времени они там пробыли. По ощущениям — целую вечность, будто наблюдали за самым рождением мира, а затем — как всё менялось. Стояли на сломанном времени, увлечённые друг другом, не замечая больше ничего вокруг — ни дыхания богов, ни возводимых человеческой рукой построек, хрупкого наследия, ни проходящих мимо призраков далёкого прошлого, но всё ещё живущих под прозрачной завесой.       Всю дорогу Кэйа молчит. На его лице держится лёгкая улыбка — приподнятые уголки губ, — и тёплые взгляды, бросаемые из-под длинных чёрных ресниц. Он часто касается промокшей повязки, поправляя потяжелевшую ткань, но не снимает её полностью — и у Дилюка за огромное количество времени, что они успевают провести вместе, начиная с самого первого дня знакомства, впервые появляется зудящее желание узнать, что же такое под ней. Он прячет какой-то шрам? Увечье? Разумеется, Дилюк не может настаивать на том, чтобы Кэйа ему показал. Кто он, в конце-то концов, такой, чтобы так делать? Но надеется, что однажды вездесущий консультант раскроет эту свою тайну. В голове вспышкой мерцает мысль, что нет ничего такого, что может испортить лицо Кэйи — ни шрамы, ни возможное отсутствие глаза, ни ещё чёрт знает что.       Кэйа — это хитросплетение морозящей харизмы, горной свежести, сладкого алого вина. Бархатных лент голоса, едва заметной хрипотцы при искреннем смехе, шаловливого взгляда с шлейфом манящей древности. Кэйа — это кристальная экспрессия под кобальтовым морем. Изморозь ледникового вихря, бесконечного снежного вальса.       Дилюк не знает, сколько они там пробыли, совсем одни из живых. И только поющий о свободе ветер треплет волосы, оглаживая тело. Логово зверя — будто Кэйа мог просто накинуться на него, сожрать, но прикасался так трепетно и мягко, что мышцы живота до сих пор сводит в сладких судорогах, а дыхание тяжелеет, прерывается (словно сам Дилюк подросток, а не вполне себе взрослый мужчина).       Сейчас, уже ступив на территорию мёртвого города и почти приблизившись к раскопу — если прислушаться, можно услышать людские голоса и шум, — он чувствует всепоглощающее спокойствие. Должен, наверное, испытывать какие-то смешанные чувства, буйство огненных эмоций и поднявшиеся, как огромные волны при цунами, внутренние конфликты — о том, что можно, а что нет; о том, что нормально, а что нет. Отчего-то рядом с Кэйей все эти вопросы исчезают, испаряются, не успев родиться и принять хоть какую-то форму. Рядом с Кэйей всё становится таким естественным, своим, словно иначе и быть не может.       Мокрая одежда, прилипшая к телу, в нескольких местах успевает высохнуть. Рыжие локоны вьются на концах и выглядят ещё пышнее, чем обычно, рассыпавшись огненным океаном по плечам. Они ловят медные блики в свете яркого солнца, опутанного белыми цепями — уже неумолимо кренится к линии горизонта, медленно умирая. Будто в небе и правда мчит сияющая золотом колесница девы Солнца, а за ней, голодно рыча — один из волков, предвестник конца света, конца всему сущему. Ещё немного и она на мгновение встретит своего брата, скачущего с Месяцем за спиной, чтобы распрощаться вновь. Под землёй задвижется нечто, выползет наружу, сверкая чёрной чешуёй в свете лунной колесницы. Длинное змеиное тело обогнёт серые руины, а там, где мощное брюхо соприкоснётся с землёй, появится обжигающая корка льда; неудержимая сила бога смерти, собирающего человеческие души мрачным жнецом, пока с острых клыков капает яд.       Дилюк не верит в богов, никогда не верил и мысли такой не допускал, он — человек науки, а она может дать объяснение на всё. Почти на всё. Так почему сейчас он начинает колебаться, сомневаться, задумываться и допускать такие суждения?       Мысли — обрывки. Мелкие клочки разорванных бумаг, помятые, потёртые. Между — голодная бездна, выплёскивающаяся из трещин смердящая жижа, липкая скверна.       Очередное наваждение распадается на мельчайшие атомы, когда Дилюк слышит окрик Беннета, а затем видит и его самого, спешащего на встречу.       — Мастер Дилюк, — загнанно дышит, оперевшись ладонями о колени, — господин Кэйа... — силится как можно скорее перевести дыхание, — я вас везде ищу... уже подумал, что тоже пропали...       — Что-то случилось? — с осторожностью спрашивает Дилюк, помотав головой для того, чтобы убрать с лица мешающиеся волосы.       Беннет наконец поднимает на них взгляд, почти сразу же становящийся вопросительным. Ещё бы — не было несколько часов точно (ушли они днём, а сейчас фактически закат, алое море небесных цветов), а вернулись уставшие, довольные, и мокрые с головы до ног.       Дилюка щиплет совесть, вина каплями проливается на нежную плоть.       И правда, вся команда и нанятые землекопы работают, не покладая рук, а они пошли баловаться на озеро, пусть и имеющего какую-то историческую ценность и связь с местным богом, забыв про всё на свете. Про то, что вокруг — мёртвая пустошь чернеющих руин, про оставленных позади людей, про Фатуи и Адлера, про тяжело продвигающуюся работу, про сумеречный меч, к которому они вроде и близко, но одновременно чертовски далеко, будто он — одна из звёзд на небе. Кажется, что можно дотянуться, схватить в ладонь, но на самом деле невозможно ни достать, ни едва ощутимо мазнуть самыми кончиками пальцев.       — Я там нашёл кое-что. В храме, — поясняет, — хотел, чтобы вы взглянули.       Кэйа рядом неопределённо хмыкает, а затем, заинтересовавшись, переглядывается с Дилюком.       — Пошли.       Беннет кивает и, крутанувшись на пятках, направляется к возвышающемуся храму забытого божества, минуя россыпь палаток.       Ноги сами несут за Беннетом, а внутри разгорается живое пламя. По-хорошему сначала стоило бы переодеться, в храме всегда если не ужасно холодно, то просто холодно, а на них — едва подсохшая одежда с большими мокрыми пятнами то тут, то там. После такого и правда недолго до какого-нибудь воспаления лёгких или ещё чего на больничной койке — спасибо, если Виктория не потребует отправить обратно на обитаемый материк. Но ждать и тянуть не хочется.       Они наконец поймут, как открыть чёртову дверь? Или за время их с Кэйей отсутствия Беннету удалось найти какую-то новую часть головоломки, а, может, ответ на неё, тщательно спрятанный между строк непонятных кеннингов? Есть что-то про сумеречный меч?       Всё это продолжает вертеться между Каэнрийским Змеем и Дайнслейфом. Один, как было известно и подтвердилось после, был хозяином сумеречного меча, второй — неотступно следующее божество. Как эта история выглядит целиком? И что, в конце концов, они все — он сам — упускает? Дилюк знает, что «это» находится где-то совсем рядом, буквально перед носом — чувствует, а своему профессиональному чутью доверять он привык, — но где же оно и что это такое?       Они втроём спускаются к храму. Единственный вход чернеет кровожадной пастью, что так и ждёт, пока глупая жертва сама придёт, усыплённая мнимой безопасностью. Совсем не подозревающая, что за спиной клетка захлопнется, оставляя наедине с тем, что шипит во тьме, пробуя длинным языком морозный воздух; от чего кровь в венах стынет.       Дилюк ведёт плечами, а по спине бежит неприятная дрожь. Холод прилипает к влажной ткани одежды, но Кэйа, кажется, снова это игнорирует — на его лице не дрожит ни один мускул.       Беннет подбирает лежащий на полу большой фонарик и, щёлкнув кнопкой, включает, а затем присаживается позади вырезанной из чёрного мрамора статуи на одно колено; на втором Дилюк замечает синяки — наверняка или где-то упал, или просто неудачно встал. Кольцо света падает на небольшой пьедестал, на котором стоит неподвижная и уменьшенная копия божества.       — Вот, смотрите, — наконец говорит Беннет.       Кэйа громко хмыкает, а Дилюк садится на корточки, внимательно вглядываясь туда, куда направлен свет фонарика.       — Я далеко не сразу заметил несколько трещин, похожих на те, что у двери, — свободой рукой указывает себе за спину — на раздвижную плиту, ведущую вглубь храма. — Сначала подумал, что, может, просто мрамор треснул, но линии такие же ровные и это показалось мне подозрительным. Смотрите, — он берётся рукой за кончик хвоста и тянет на себя, чуть поморщившись. Тяжёлая часть едва заметно двигается в сторону вместе с небольшим квадратом мрамора, на котором лежит. — Хвост — это рычаг.       Наклонившись ближе, Дилюк замечает тонкую линию на хвосте, спрятанную под острые чешуйки, отделяющую, судя по всему, подвижную часть от остальной. Под кончиком — небольшая прямоугольная сдвигающаяся плита, уходящая в тонкое полое отверстие.       Под ещё один хмык Кэйи сверху, Дилюк берётся за рычаг, потянув на себя; Беннет помогает, положив фонарик на каменный пол.       Древние механизмы медленно и тяжело приходят в действие. Замеиный хвост с трудом поддаётся — сначала сдвигается кое-как, тормозит, будто что-то внутри мешает, а затем резко поворачивается в противоположную сторону, оглушительно щёлкнув и прокатившись грохотом по всему просторному залу.       Кэйа что-то говорит; Дилюк не слушает, увлечённый открывшейся фигурой на выдвинувшейся плите. Пальцы касаются тонких прорезей, уходящих вглубь, внутрь статуи, а по середине — небольшое углубление в смутно знакомой форме.       Рука тянется к карману, выуживая небольшой металлический ключ, взятый из шкатулки. Полые пластины-рамки выдвигаются с тихими щелчками, превращаясь в простую четырёхконечную звезду. Он прикладывает форму ключа к открывшейся фигуре, медленно опуская — рамки ловко входят в углубления.       Беннет задерживает дыхание.       Грудная клетка сжимается. Дилюк колеблется, не убирая руки с тела ключа. Выгравированная змея на поверхности фантомно шипит.       — Повязанные клятвой холодом покроют высеченное пламя в Гиннунгагапе, — тихо повторяет себе под нос Беннет, широко раскрыв глаза.       В голове что-то встаёт на место, будто зажигается яркая лампочка, освещающая каждый угол, каждую книгу из знаний и памяти, стоящую на местами запылившихся полках. Огненная бездна за спиной — это пламя в Гиннунгагапе, это — то, что находится за спиной мощного змеиного тела. Кэйа объяснял про игру слов, но если Дилюк понял правильно, холод — и есть звезда, этот самый ключ, что сейчас медленно нагревается под жаром его ладони. Применять ключ мог только тот, кто связан клятвой с Каэнрийским Змеем?       Часть пазла срастается, но между всё равно остаются чёрные сосущие дыры, из которых рождаются новые вопросы. Дилюку столько всего хочется наконец узнать, и невозможность этого отзывается глухим раздражением.       В храме становится ощутимо холоднее. Это замечает и Беннет, обхвативший себя за плечи в тщетной попытке согреться. Тревога завязывается внизу живота узлами, прочно затягивается.       — До щелчка, — тихо говорит Кэйа сверху, подсказывая.       Дилюк оборачивается на него, ловя задумчивое выражение лица — синий глаз неотрывно смотрит на ключ, на покрывший пламя бездны холод.       В горле пересыхает, Дилюк пытается сглотнуть ком, но он выпускает металлические шипы, режет нежную глотку, царапает, оставляя безобразные киноварные борозды, а кровь большими каплями стекает вниз по пищеводу — едкая, как кислота, шипит и дымится. Превращается в змеиный клубок в желудке, ворочается, ворочается, ворочается, не жалея, до зуда по коже. Вырвать бы его голыми руками, бросить в стену, смотря, как мелкие чёрные змеи, агрессивно шипя, расползаются в разные стороны; или воссоединяются, превращаются в древнюю тварь с острыми костяными наростами на голове. Попасть в божественный янтарь, увязнув, прилипнув намертво — и там остаться навсегда, принести жертву и напитать тварь собой.       Он машет головой, отгоняя разливающуюся по телу тревогу.       Запертая ледяная клетка, а во тьме — оно. Не спрячешься, негде — оно видит страх в глазах, вдыхает его вместе с кислородом, слышит предательский рокот сердца в груди.       Что будет после щелчка? Древняя ловушка или новый шаг на пути к цели?       Дилюк, отвернувшись от посерьезневшего Кэйи, переглядывается с Беннетом.       — Готовы? — через силу сделав вдох, спрашивает.       Беннет кивает головой.       Холод расползается по залу, покрывая стены невидимой ледяной коркой. Дилюк с силой сжимает зубы, а затем резко давит на тело ключа. Полые рамки полностью погружаются в отведённые для них отверстия, скрывшись от глаз, корпус вдавливается в плиту, продавливает — мрамор нехотя поддаётся напору. Раздаётся тихий щелчок, но ничего не происходит. Дилюк хмурит брови, ловит недоумённый взгляд Беннета, только после оборачивается на Кэйю — он, привалившись к холодной каменной стене, смотрит куда-то вбок, в сторону двери. Половину его лица скрывает чёрная повязка и спадающая на неё тёмная чёлка — нечитаемо, клубок загадочного тумана.       Только Дилюк хочет сказать, что, может, не только в щелчке дело, как что-то начинает происходить. Древние механизмы начинают шевелиться — по залу гулким эхом проносится грохот и скрежет.       Беннет открывает рот в удивлении. Его зелёные глаза ярко блестят, а по лицу идёт взволнованная улыбка — так долго бились, так долго ломали головы, и этот момент означает, что всё не зря. Даже если дверь не откроется, то всё равно они нашли и сделали что-то очень значимое, значит-       Дилюк опускается на колени, ладонями опираясь на каменный пол. Механизмы трещат внутри, глубоко под; земля дрожит. Наросшие ледяные корки с треском ломаются, звонко осыпаются вниз, падая острыми лезвиями. Из ровных линий, обозначающих дверь, тонкими ручьями сыплется пыль, словно египетские пески сочатся сквозь замочные скважины. Земля грохочет, пульсирует — это чувствуется под руками так отчётливо-отчётливо до спирающего дыхания, будто лёгкие в миг ссыхаются, не пропуская внутрь себя больше ни капли воздуха, сердце заполошно колотится внутри.       Он, не моргая, смотрит — сначала на свои ладони, а затем скользит вверх по сильным, но стройным ногам, по вечным шортам песчаного оттенка и такому же пиджаку, как всегда повязанному на поясе, по скрещенным рукам на груди, по показушно расслабленной позе. Кэйа ловит его взгляд, склоняет голову вбок — и щурит глаз хитро, растягивая на губах едва заметную ухмылку.       Земля вибрирует. Пустошь трескается, расходится огромными кусками — земные острова, плескающиеся в жидком пламени и кровоточащая бездна. Огонь сталкивается с холодным воздухом, паром поднимаясь ввысь, в самое небо. Но земля дрожит, раскалывается, а бездна хохочет — хохочут и древние твари, мелькает длинный змеиный хвост, ныряет обратно в черноту. Птицы снаружи затихают, улетают, прячутся. Призрачное длинное тело скручивается вокруг человеческой грудной клетки, давит, разламывая рёбра.       Дилюк переводит взгляд на задрожавшую дверь. Она с грохотом медленно начинает подниматься, уходя в пространство над собой. Он должен чувствовать захлёстывающий восторг, как и рядом сидящий Беннет, но всё, что есть у Дилюка — липкая тревога, накатывающая огромными и безжалостными волнами, царапающий кожу песок. Кэйа смотрит на него в ледяном спокойствии, изучает.       Дилюк должен быть рад, но почему-то всё внутри него истошно орёт: «упади, притворись мёртвым, чтобы оно ушло».       Дилюк должен быть рад, но он уверен, что чувствовал всё то же самое в ночь, когда исчез Адлер — и тогда, когда пропали Фатуи, а оставшиеся превратились в бездушные гниющие куклы.       Плита скрывается полностью, открывая огромную чёрную пасть, любезно приглашающую внутрь ледяного храма.