52 герца

      Холод больно кусает; неожиданно выпавший снег тонким покрывалом лежит на земле, пряча под собой мёртвую пустошь серых руин. Ночь — голодная бездна раскрывает пасть над головой, — но привычного стрёкота насекомых не слышно, будто они исчезли, спрятавшись в трещинах в попытке спастись от губительного холода, неожиданно наступившего в считанные мгновения. На улице тихо. Эмбер предлагала разжечь костер, посидеть и погреться, но, глянув на хмурое лицо Дилюка, ворочающего в своей голове разные мысли, быстро передумала.       Холод — Кэйа, ледяные цветы в груди, прорастающие острые шипы.       Перед глазами — то, как он медленно поднимает голову, смотря безучастным взглядом прямо в сизое небо, затянутое плотными тучами. Как тихо хмыкает, и, вытянув руку ладонью вверх, ловит несколько одиноких снежинок, угодивших прямиком в ловушку. Но они так и не начинают таять, оставшись в своей первозданной форме, безжалостно уничтоженные сжатием пальцев.       И злости в груди больше нет. Есть тысяча и один вопрос, есть полнейшая каша в голове, собранная из множества-множества противоречивых суждений, рождённых пытливым умом. Есть огромное желание ещё раз подойти к Кэйе и прижать к самой стене, чтобы даже не мог подумать сбежать, схватить его за грудки до хруста плотной ткани надоевшего песчаного пиджака, встряхнуть с силой. Выбить из него все ответы — абсолютно все, накормить рычащую дыру в груди, заполнить её хоть чем-то.       Выдох вырывается облаком пара изо рта. Он, едва видный в свете фонаря, быстро поднимается вверх, исчезнув — так же, как и вся эта цивилизация, как и все жившие здесь люди. Короткое мгновение для ледяной вечности, распускающейся белыми цветами в грудной клетке; оплетая мощными стеблями ломающиеся от стального натиска рёбра — хрустит оглушающе, рвёт тонкую кожу острыми осколками, падает к ногам с глухим звуком, а кровь мерзко хлюпает и пропитывает собой воздух.       Связи, чтобы перезвонить Джинн, по-прежнему нет — и когда появится неизвестно.       Появится ли вообще, хочется ему сказать. Дилюк перекатывает на языке горечь табака, сжав между пальцев слегка помятый фильтр сигареты. Он перестаёт считать, сколько уже выкурил — не радует лишь то, что рано или поздно сигареты закончатся, а это один из единственных способов, которыми он умеет успокаивать себя. Дурная привычка, появившаяся спустя несколько месяцев после смерти Крепуса. Тогда ему нужно было просто занять чем-то руки — бледная кожа и сбитые костяшки от глухих ударов в крепкие стены от переполняющего бессилия.       Проблемы продолжают валиться на голову.       Продолжают так, будто в этом месте и правда есть то самое оно, то самое нечто, закованное в прочные цепи под землёй, скрытое и смертельно опасное. Божья кара, не иначе, хоть и представлял её Дилюк несколько по-другому.       И снег, резко посыпавшийся с неба вместо прозрачных капель холодного летнего дождя, тому негласное подтверждение. Подумать только — чёртов снег в начале августа!       Может быть, Кэйа был прав, когда говорил, что нужно бежать — как можно быстрее и как можно дальше. Спасаться, пока оно не настигло, не догнало, не обвило сильным длинным телом, не сожрало с костями.       Под ногами хрустит снег. Продавливается и оставляет после себя ровный след, не позволяющий нигде спрятаться, скрыться — припасть к земле, прикинувшись мёртвым, чтобы оно не заметило и ушло. Крошечные снежинки сжимаются, ломаются, слипаются друг с другом, окрашиваясь в цвет грязи с пыльной обуви. Бездна над головой вторит вырвавшимся из тьмы тварям, хохочет всё громче, низко — рокот прокатывается по земле, трогает кроны деревьев с поникшими от неожиданного похолодания листьями.       Может быть, Кэйа прав — и прав был с самого начала, с самого первого своего слова, что нужно бежать, но теперь они просто не могут взять и свернуть все раскопки, уехав обратно — точно не после того, сколько сил положено. И Беннет прав тоже, нельзя просто резко опустить руки. В конце концов, всякие несчастности случались и раньше — и в Индонезии, когда землекоп наступил в ловушку, и у самого Дилюка лично, когда он затерялся в богатых Лакандонских джунглях зелёной и жаркой Мексики, приманив собой — лёгкой добычей — голодного ягуара. Неудачи были и у отца — даже побольше, чем у него самого. Во всяком случае, пока что на раскопах Дилюка никто погибал, попав в древнюю ловушку, как мышь, полезшая в мышеловку за ароматным сыром. Поэтому, считает Дилюк, они обязаны идти до конца. Сумеречный меч где-то совсем близко — Дилюк не знает причин, но уверен в этом, словно что-то чувствует, ощущает исходящую откуда-то из самых глубоких недр храма давящую энергию и холодное дыхание самой смерти на щеке.       Сигарета медленно тлеет, яркими огоньками зажигаясь в темноте, нарушаемой лишь несколькими включёнными фонарями, оставленными на ночь на случай, если кому-то приспичит в условный туалет и чтобы этот кто-то в итоге не переломал себе шею, запнувшись обо что-то.       Ещё бы очень хорошо было бы узнать причину, по которой Крепус так отчаянно старался отыскать легендарный меч на просторах забытой цивилизации, углубившись в её серые руины, рассыпанные по мёртвым пустошам. Поросшие травой и мощными стволами деревьев, устремившихся ввысь, ближе к самому солнцу — к горячим белым цепям, что его опутывают, становясь мягкой травой под сверкающими и мощными копытами мчащегося Скинфакси, мягким покрывалом под колёсами блестящих колесниц Соль и Мани.       Прохладный ветер забирается под воротник. Дилюк зябко ёжится и пытается сильнее закутаться в надетый сверху бомбер. Капюшон худи слегка соскальзывает с головы, обнажив пару рыжих прядок. От холода это, конечно же, не особо спасает — одежда всё равно по-летнему лёгкая, никто не рассчитывает на снег в такое время года. Можно было бы закутаться в чёрное пальто, но оно до сих пор остаётся у Кэйи, выделяющееся из скудной обстановки его палатки чёрным вельветовым пятном. Забрать бы, но и тут новое «но» — нужно лично пересечься с консультантом, а Дилюк пока что к этому совершенно не готов. Наверняка в груди поднимется новая удушающая ледяным жаром волна.       Штормам дают человеческие имена, и Дилюк уверен: поднявшийся ветряной шквал в его душе непременно можно назвать коротким и певучим «Кэйа».       Таким же певучим и непривычным, как и весь каэнрийский язык.       Дилюк хмыкает. Кэйа часто зачитывает вслух надписи на фресках, погружаясь в потерянное. До чего забавная вещь: мёртвый каэнрийский язык и акцент, с которым говорит Кэйа, до жути схожи; одинаково тянутся гласные. В нём столько непонятного и противоречивого, что голова начинает разбухать от переполняющих черепную коробку вопросов. Обо всём — о нём самом, о том, что он знает.       Хочется столько спросить, столько узнать — и, самое главное, почему Джинн сказала, что Кэйю не знает. Возможно, она забыла, кто такой Кэйа Альберих — у неё в подчинении столько людей, а на плечах безумное количество различных забот. И, справедливости ради, Дилюк и сам часто забывает имена нанятых рабочих, которые едут с ним и командой в какую-нибудь новую экспедицию. Тут может быть то же самое. Вот появится связь и она обязательно скажет, что всё в порядке, небольшое недопонимание.       Он стоит прямо напротив открытой пасти храма. Там — ведущая вниз чернота пустоты и сплошное ничего, хрупкое зыбучее пространство мглы и холода.       Стоит переступить порог, как под одежду проникает холод, вынуждая резко вздрогнуть. Будто бы могильный: заброшенное место или дом бога смерти?        Он тормозит, словно сталкивается с невидимой стеной — мягкой и прозрачной, как плёнка, — мешающей пройти дальше, спуститься вниз. Останавливающей. Но Дилюк, будто совсем этого не замечая, делает ещё один шаг вперёд, вставая на первую ступеньку поломанной лестницы. Справа виден огромный скол, образовавшийся, видимо, при обвале, который заблокировал доступ к храму и с которым они возились в самом начале экспедиции. Он знает, что статуя божества прямо напротив. Изогнутое сильное тело с иссиня-чёрной чешуёй — острой, как наточенные кинжалы; пасть слегка раскрыта, обнажая клыки, а раздвоенный язык пробует воздух. Но мраморные глаза всё равно смотрят прямо, будто пристально следят за каждым действием, за трепетом живой человеческой грудной клетки. Смотрят в самую душу, связывая её киноварными нитями сильнее, опутывая, как паук муху паутиной, создавая вокруг ещё трепыхающегося тельца плотный кокон. Кобальтовая вода идёт волнами; в неё льётся божественное золото светящегося янтаря, тяжестью уходит на дно.       Дилюк знает, что статуя — лишь мраморное изваяние, но почему-то ему упорно кажется, будто она живая. По спине скатывается уже знакомая дрожь, завязываясь тугим узлом в животе.       Эйфория от долгожданной находки сменяется липким страхом.       И такое у него впервые.       Будто то, что раньше здесь обитало, за тысячи лет запустения так и не ушло, не нашло себе нового пристанища, сковав себя льдами, что не могут растаять.         — Я, конечно, не могу утверждать со стопроцентной точностью, без нормальных лабораторных исследований вообще говорить что-то наверняка нельзя, — хмыкает Сахароза через несколько дней, когда они собираются утром на очередное собрание, прикрыв вырвавшийся зевок ладонью. — Но кое-что могу предположить. Я проводила несколько палеомагнитных исследований и они показали, что керамические сосуды, которые стаскиваются ко мне, имеют совершенно разные датировки.       — Разве это не нормально? — шмыгнув носом, спрашивает заваленный записями от руки Беннет.       Сахароза покачивает головой:       — Конечно, господин Альбедо, проведя замеры в условиях нормальной лаборатории, сможет сказать более точное время, когда эта посуда была создана. Но я предполагаю, что разброс идёт на сотни лет, — она пожимает плечами. — Кувшины, которые мы находим по периметру храма, различаются только парой-тройкой, максимум, десятилетием, но это нормально — допустим, стояла у человека эта посудина где-то в доме. То есть, это примерно... примерно одна-две тысячи лет до нашей эры. Датировка керамики в главном зале не сильно отличается. И сама Каэнри'а перестала существовать примерно в те же времена.       — Я немного не понимаю, что ты хочешь этим сказать, прости, — почесав щёку, тихо произносит Эмбер. Беннет, согласившись с ней, кивает.       — Дослушайте, — Сахароза поправляет очки на переносице. — И с дворовой территории, и с главного зала — да, плюс-минус датировки одинаковые, и это можно объяснить тем, что жрецы, обитающие в храме, поддерживали чистоту, утилизируя время от времени старые кувшины, наводя порядок. Но вот, за что я зацепилась: посуда, которую мы нашли в новых залах, разнится. Там кувшины, датируемые и тысячей, и двумя, и даже тремя с половиной. Это не просто погрешности в пару лет или забытая керамика на пару веков, разница в тысячах. Поэтому мне кажется, что именно жрецов туда уже не пускали — зачем служителям храма хранить что-то настолько старое и ненужное? Это же храм, а не складское помещение. Вряд ли божьи слуги глядели настолько далеко в будущее, что хотели сберечь памятные вещи для археологических исследований.       — Возможно, они просто забыли? — вопросительно вскидывает бровь Эмбер, вбрасывая новое предположение.       — Нет, — качает головой задумавшийся Дилюк, — они бы поставили новые. Со временем изготовление посуды менялось, становясь прочнее. Древние люди были, конечно, в некотором роде первобытными, но отнюдь не глупыми.       — Я о том же, — охотно кивает Сахароза.       — Если сложить вообще воедино все факты, можно сказать, что тот, кто там спал, жил на этом свете не одну сотню лет. Божество?       — Сказки, — фыркает Сахароза.       — Мы уже выяснили, что войти в ту часть храма могут только связанные клятвой. И если это не жрецы, то, может быть, Дайнслейф?       Дилюк фыркает. Теория, пусть и звучит логично, но есть один огромный вопрос: зачем высокопоставленному человеку, служащему при королевской семье, жить в храме? Его жалованья явно хватило бы и на роскошный дом, и на штат из рабов и слуг, и многое-многое другое.       Кэйа сидит тихо — непривычно тихо для человека, который всегда охотно рассказывает или известную по книгам историю, или забытые всеми легенды, оставшиеся на истлевших листах. Он, сложив руки на груди, лишь внимательно следит за всем, что происходит, часто останавливая цепкий взгляд на Дилюке — кобальтовые волны и ледяные дротики.              Возможно, было бы более верным решением рассказать команде о словах Джинн. Рассказать о том, что консультант, которого отправляла лично она, совершенно другой человек, но Дилюк не уверен, он сомневается — и эти сомнения медленно жрут изнутри, ядом отравляя разум. Он не рассказал и самой Джинн про Адлера — хотя это точно стоило сделать. Они не могут найти ни одного чёртового следа уже почти месяц — и с каждым днём надежда на то, что пропажа отыщется, рассыпается пылью и оседает в трещинах серых руин.       — Чего ты боишься? — всплывает очень старый вопрос Кэйи в голове, перехватывая сжимающееся горло ядовитым бархатом.       Дилюк боится подвести остальных — подвести ожидания почившего отца, подвести тех, кто работает с ним. Боится настолько, что это и сделал — сожранный необъятной бездной Адлер.       — Самая старая датировка в итоге — около трёх тысяч лет до нашей эры. А теперь самое интересное: стойка для меча, которая там была, скорее всего на пару тысяч лет старее.       — Пять тысяч лет до нашей эры? — охает Беннет.       — Примерно, — со всей серьёзности кивает Сахароза, — могу ошибаться, невозможно сказать точно без нормальных лабораторных работ. Но пока — да, где-то пять.       — Время божественной войны, — наконец хмыкает Кэйа, закидывающий ногу на ногу. Он безразличным взглядом проходится по простору шатра, осматривает команду, а затем останавливается прямо на Дилюке, глядя ему прямо в глаза.       — И что ты можешь рассказать как эксперт, господин Кэйа?       — Много всего, мастер, — возвращает колкость Дилюку обратно, сцепив ладони в замок. — Божественная война — время крайне беспощадное. Боги бились между собой за власть и землю, сметали с лица земли деревни и города. Гибли даже самые древние и самые сильные. Хель это знала — как и знала, что принадлежащий ей остров — лакомый кусок. Она породила Великого Змея, выковав для него сумеречный меч для защиты вверенной ему земли.       — По легендам? — скрещивает руки на груди Дилюк.       — По легендам, — соглашается Кэйа.       Разразившаяся война, бьющая неожиданно; резко, сильно, выбивая из груди кислород и оставляя задыхаться, будто рыба, выкинутая на сушу. Божественная война, купающаяся в разрушении, вихрями неся погибель всему, чего успеет коснуться. Боги бьются между собой; боги бьются за территории, бьются за господство, за пьянящую силу и власть.        — А люди, — подаёт голос Эмбер, — как тогда жили в это время люди?       — Здесь, на острове? — Кэйа ловит утвердительный кивок. — Никак, — меланхолично пожимает плечами, — людей тут не было. Мёртвые земли хозяйки Нифльхейма, где обитатели — лишь бесплотные души. Промёрзший остров, отданный новорождённому богу смерти. Люди, конечно, так или иначе высаживались на ледяных берегах, но... — и, стрельнув хитрым взглядом по хмурому Дилюку, облизывается, — Великий Змей забирал их души. Никто просто так не мог вторгнуться сюда. Исключением стал договор между нашим другом и людьми с разбившегося корабля, дав начало новой цивилизации.       — Ты опираешься только на легенды, — цыкает Дилюк, отведя взгляд. — Мне нужны факты.       — В любой легенде, мастер, — Кэйа раздражённо дёргает уголком губ, — есть доля правды. Нужно думать чуточку шире.       Дилюк молчит, сжав руки в кулаки. С того момента — с момента звонка Джинн, — они то и делают, что перекидываются друг с другом едкими колкостями. Сердце, бьющееся в груди, сжимается — больно; тянет неприятно. Но магия момента — того самого, при котором в глазах загораются яркие муспельхеймские огни, а под ногами течёт жидкий лёд, всё ещё есть. Она здесь — гуляет между них свободным ветром, прячется в руинах. Не исчезающая, но теряющая свою прежнюю мягкость, отращивая ледяные иголки. Хочется, так отчаянно хочется сократить дистанцию, растопить выросшую стену и оказаться рядом, но Дилюк — баранье упрямство; держится в стороне, наблюдает, плюётся ядом, скопившимся на языке.       — Мы — люди науки, — гневно выдохнув, всё же говорит он.       — Дилюк, — устало закатывает глаз Кэйа, — если не будешь учитывать все сказки и легенды, то логика легко теряется. Пусть этот остров теперь — лишь безжизненная пустошь, вернувшаяся к своему первоначалу, здесь всё-таки были люди со своим бытом. Ты ищешь только древние вещи, охотишься за божественными реликвиями, игнорируя саму историю. Я не хочу тебя задевать, но, — склоняет голову вбок, — может, тебе совсем не место на археологическом поприще? Иди в охотники за сокровищами.       По венам — раскалённое пламя.       — Тебе тоже, — едва не рычит Дилюк в ответ, напрочь игнорируя удивлённые взгляды команды, обращённые на их перепалку. — В этой работе не место наглым и самоуверенным, желающим верить в россказни людей, которые пытались хоть как-то объяснить вещи, которые не могли понять в силу неразвитости цивилизаций на тот момент.       — Мастер, — неожиданно серьёзно произносит Кэйа, — знаешь, как становятся легендами? Люди знали, что их век короток. Они знали, что совсем скоро умрут, исчезнут, оставив после себя лишь прижизненное наследие — неважно, какое оно: или создание глиняного кувшина, или гремящее на всё государство имя, как Дайнслейф. Через две тысячи лет ты и сам станешь лишь глухим отголоском далёкого прошлого, если и вовсе не канешь в небытие, начисто смытый течением времени. С богами то же самое. Цикл — это неразрывная цепь, он замыкается плотным кругом, увивая собой абсолютно всё. Подумай об этом.       Дилюку нужны факты, но всё, что есть на руках — фантомы и призраки, прозрачное ничего, сотканное из догадок и домыслов.       Поговорить бы как взрослые люди — Дилюк понимает это, но ничего сделать с собой не может. Ничего не может сделать с разгорающейся в груди злостью, и всё, что остаётся — спрятаться за колкими фразами, спрятаться за сарказмом, высоко задрав голову, будто его ничего не волнует. Но Кэйа видит это — фыркает, качает головой, кружит вокруг с грацией голодного хищника. Охотно вступает в начатую Дилюком игру, отвечает не менее едко, но никогда не переступает негласные границы дозволенного, танцы по тонкой грани.       У Кэйи чуть выше локтя несколько глубоких шрамов — явно очень старых. Они рассекают смуглую кожу белёсыми линиями, будто оставшееся напоминание о былом.       Дилюк чувствует себя запутавшимся, словно бродит среди ветвей Иггдрасиля, сплетённым в хитрые лабиринты. Раз за разом натыкается на пушистые тупики и поворачивает назад.       Думать шире, ведь в каждой легенде есть доля правды — это значит, нужно покорно склонить голову и поверить в богов, сидящих в своих чертогах и смеющихся с глупых смертных. Признать существование божественного.       Признать Каэнрийского Змея, маняще шипящего прямо на ухо и раздвоенным языком лижущего шею, будто пробует чужую душу на вкус.       Но Дилюк в богов не верит.       Или просто отрицает то очевидное, что находится столько времени перед самым носом.       Эмбер закидывает в рот остаток бутерброда, шмыгнув носом. Забравшись на скамейку до спинки, она перестаёт доставать ногами до земли, болтая ими в воздухе.       Приподняв одну часть тента шатра их столовой, Брук закрепляет плотную ткань, открывая обзор на улицу. Пробирающий почти до самых костей ветер, дующий с самого утра, чуть стихает. Снег почти растаял, превращая всё вокруг в комки мокрой земли и грязи, которые то и дело приходится перепрыгивать, чтобы не увязнуть по колено.       Беннет задумчиво ковыряет свой салат, пожёвывая нижнюю губу, а Сахароза неторопливо потягивает горячий чай.       — Так что у тебя с Лоуренсом? — вдруг спрашивает Беннет, а Эмбер резко вздрагивает. Её обычно бледные щёки предательски розовеют; отведя на мгновение взволнованный взгляд, она громко прокашливается, фыркнув:       — Ничего у меня с Лоуренсом.       — Все заметили, как он на тебя смотрит.       — И как на самого Лоуренса — Свен, — вставляет своё слово Сахароза, поймав удивлённый взгляд Беннета.       — Никогда не замечал.       — Ты и не сразу заметил, что между мастером и господином Кэйей будто стая чёрных кошек пробежала, — пожимает плечами Сахароза, поправив очки. — Свен глазеет на Лоуренса так же, как мастер Дилюк на господина Кэйю.       То, что между ними что-то произошло, понимают все. Пусть и не сразу, но это заметно — заметно, как подколки заостряются, тонкими лезвиями поблёскивая в свете солнца; как Дилюк старательно пытается не смотреть на Кэйю, а если ловит чужой кобальтовый взгляд — скалится, выпуская из себя шипы, словно роза, пытающаяся защитить себя.       — То, что сказал господин Кэйа утром, — Эмбер поджимает губы, — было довольно жёстко. Мастер Дилюк ведь искренне любит своё дело.       — Хотел бы я знать, что они не поделили в итоге, — тяжело вздыхает Беннет, без аппетита отодвигая от себя почти полную тарелку. — Господин Кэйа вообще будто в себя ушёл после того, как дверь получилось открыть.       — Не думаю, что он хотел задеть мастера, но... — сёрпнув чаем, фыркает Сахароза. — Я бы сказала, что господин Кэйа просто пытался вывести его на эмоции.       — Но?.. — цепляется за недосказанность Беннет.              Сахароза слегка хмурится, опустив на несколько секунд взгляд. Обдумывая, как правильнее сформулировать появившуюся мысль в голове, она быстро облизывает пересохшие губы, чувствуя сладкий привкус чая.       — Но как будто для господина Кэйи это... личное, что ли. Я могу ошибаться, — смутившись, она коротко хихикает. — Просто он обычно на все нападки или замечания мастера отшучивается, а тут завёлся. Даже носом потыкал — это нашего мастера-то! — в то, что он якобы некомпетентен из-за своей... — она делает небольшую заминку, снова подбирая правильные слова, — узколобости.       Эмбер усмехается, качая головой. Сейчас Дилюк и Кэйа — два лагеря, а команде нужно выбрать сторону, к которой примкнуть. Где одна часть — логика и наука, а другая — мифы, оживающие сразу, как только срываются с чужих губ, скатываясь с бархатной горки. Древние боги, наблюдающие за людьми и первородная чернота Гиннунгагапа, раскрывающаяся над головой, а шум листьев — отголоски раскинувшего свои ветви Иггдрасиля, сквозь которые проникают холодные Йотунхеймские морозы вместе с далёким-далёким рокотом ледяных великанов.       Хочется одной ногой быть в первом лагере, а второй — в другом, чтобы охватить всё полностью.       Понять, прочувствовать, пропустить сквозь себя.       — И мы даже помочь им никак не можем, — наконец после недолгого молчания произносит Беннет.       — Можем закрыть в одной палатке.       — Они все открываются изнутри.       — В машине?       — Стоит подумать, — покачав головой, всё же кивает Эмбер.       Беннет громко хмыкает. Склонив голову вбок и сощурив глаза, он смотрит Сахарозе за спину — прямиком на улицу, зацепившись за что-то взглядом.       — А они случаем не поубивают друг друга в закрытом пространстве? — задаёт вопрос он, кивком головы указывая на необходимое направление.       Сахароза, не убирая руки с почти опустевшего стакана, по-прежнему сохраняющего медленно исчезающее тепло, резко поворачивается, вопросительно вскинув брови. Эмбер опирается на стол, привстав на руках.       Они обречённо вздыхают. На улице, стоя чуть поодаль от столовой, раздражённые Дилюк и Кэйа; консультант держит в руках папку с бумагами, старыми распечатками и чертежами храма, на которых за последнее время заметно прибавляется самых разных заметок. Он, внимательно выслушав хмурого, как самая грозовая туча, Дилюка, лишь закатывает глаз, что-то выплюнув в ответ — что-то до жути едкое, падающее на землю, разъедающее.       Выбивающее опорные балки из-под ног и заставляя начать медленно заваливаться, падать без возможности подняться.       Но ощущение, что Кэйа воспринимает каждую нападку весёлой и забавной игрой — отвечает не совсем остро, но жаляще, кружит вокруг, не нападая всерьёз.       Кэйа — актёр, любящий драму. Он куёт её из прочного льда, задаёт нужную форму, словно самый искусный скульптор античной эпохи.       Эмбер устало трёт виски.        И за следующую неделю особо ничего не меняется. Дилюк чувствует появившееся среди команды напряжение — он понимает, что это из-за его постоянных перепалок с Кэйей, и даже пытается по возможности работать, как прежде, словно ничего не произошло, словно его не терзают чёртовы мысли каждый день, разрывая голову изнутри и порождая новых уродливых монстров, взращенных темнотой души. Но если Кэйа — член Фатуи, сливающий своим всю информацию, которую тут добывает... Он ведь имеет высокий допуск — такой же, как у всех членов команды. Допуск в самое сердце храма — туда, где прячутся тайны.       И вместо того, чтобы стать ближе — после всего, что произошло, — они отдаляются друг от друга ещё сильнее.       Дилюк боится. Он так чертовски боится, что его предадут снова, что это окажется лишь происками треклятых Фатуи. Простое достижение своей цели, в погоне за которой можно смело идти по головам и пускать других людей в расход.       Дилюк боится. Того, что взвалил на себя слишком много, не справившись в итоге, прогнувшись под лежащими на плечах булыжниками, тянущих всё ниже к земле. Упасть, сломанный и сломленный — растрескавшийся внутренний огненный стержень. Такой же, как и руины вокруг. Лежать на спине в пустошах, безразлично глядя в черноту бездны, всматриваясь в млечный путь, становящийся мировым древом, а в ушах — струящийся бархат слов, оживающих сразу, как только ветром коснутся прохладной земли.       Боги — творцы и создатели, некогда бродящие по этим самым землям, канувшие в зыбучее никуда, забытые и покинутые. Но они смеются — смеются вместе с тварями, таящимися в тенях и внимательно наблюдают, не вмешиваясь. Яркие сияющие звёзды над головой, пылающее пламя других миров — отголоски огненных великанов. Искры падают, летят вниз, умирая в вечных льдах Великого Змея, открывшего глаза после очень долго сна.       Но древней твари нужна жертва, человеческая душа, способная напитать и вернуть контроль над собственными силами.       Дилюк машет головой. Волосы привычно бьют по лицу, соскальзывая жидким пламенем. Морозный воздух проникает в лёгкие, немного отрезвляя — сейчас, спустя несколько месяцев, он уже перестаёт удивляться странной погоде. После неожиданно выпавшего снега, его, кажется, больше не способно удивить ничто. Теплоте не стоит доверять — так же, как и Кэйе, бьётся упрямый голос внутри, — она слишком переменчивая. Сейчас — палящее солнце и слепящие белые цепи, а в следующую минуту — холод, будто вырвавшийся из самого загробного мира.       Странностей становится больше — они вокруг, в мельчайших частицах, разлетающихся пылью. Дилюку всем сердцем хочется верить, что это только от того, что у них получается подобраться ближе к сумеречному мечу. В конце концов, это — наполненный магией древних артефакт, много тысяч лет спящий где-то под землёй, укутанный могильным ветром и змеиными кольцами.       Божественная война — какая чушь! — не более, чем очередная легенда. Да, в истории есть какие-то едва сохранившиеся обрывки тех времён — резкая смена климата, вызванная космическими смещениями. И это — наука, доказанная единица. Физические явления уж точно не кровожадная битва разных божеств, сражающихся за власть и землю.       Но есть наука, а есть — клинок из чёрной нифльхеймской стали, неустанно пьющий людскую кровь и забирая души. Оно настолько противоречит, настолько разное, что голова взрывается.       Но Дилюк в богов не верит.       Не верит же?..       Злость на Кэйю радиоактивной пылью оседает на рёбрах, медленно прожигая в костях дыры.       А мысли, стоит его вспомнить, снова начинают крутиться по тому же кругу, как забытая в проигрывателе пластинка.       Чему можно верить, а чему — нет?       Кому можно доверять, а кому — нет?       А сердце глупое, оно не понимает. Оно просто рвётся, кровоточа. Тянется к тому, к чему не нужно, нанизываясь на ледяные шипы, пронзающие насквозь — и вот оно медленно затихает. Только всё ещё капающий на белоснежную гладь алый огонь напоминает о том, что оно когда-то было живо, а отравленный змеиным ядом разум лишь громко воет и бьётся в агонии.       Сидящий в шатре за ноутбуком Беннет ладонью взъерошивает волосы и шумно выдыхает, несколько секунд смотря в экран, не мигая. Сахароза щёлкает ручкой, изредка тыкая по клавиатуре, нарушая затянувшуюся тишину тихим щелканьем чёрных клавиш.       Они отрывают головы от компьютера только тогда, когда Дилюк, аккуратно отодвинув скрутившийся с одной стороны чертёж храма, ставит на стол тихо звякнувший термос с быстрорастворимым кофе.       — Вы наш спаситель, — благодарно выдыхает Беннет, сразу же потянувшись к своей пустой кружке. Он хватается за горячую поверхность и отдёргивает едва не обожжённую ладонь.       Сахароза устало качает головой и разливает приторный напиток по стаканам сама. Взгляд цепляется за дальний угол — и за Кэйю, развалившегося на раскладном стуле. Скрестив руки на груди, а одну ногу закинув на другую, он сидит с закрытыми глазами, но, судя по положению тела — ни разу не расслабленном, совсем не спит.       Дилюк громко цыкает, стараясь привлечь к себе хоть каплю внимания совсем обнаглевшего консультанта. Но Кэйа, дёрнув уголком губ, больше никак не реагирует, вновь застыв мраморной статуей.       — Рабочий день, а господин скромный консультант прохлаждается, спрятавшись за спинами более трудолюбивых коллег? — не выдержав, всё же едко бросается словами Дилюк, обойдя стол.       Кэйа улыбается.       — Нет, как ты мог такое подумать? Тружусь в поте лице, мастер, — он открывает глаз и, хитро сощурившись, заговорщически улыбается. — Может быть, по мне не видно, но прямо сейчас я общаюсь с высшими силами, — на дне обсидианового зрачка загораются азартные искры, — и боги мне поведали славную новость о том, что именно вы, мастер, можете помочь. Три головы, конечно, хорошо, а четыре — ещё лучше. Мы тут совсем запутались.       Дилюк, хмыкнув, скептично поднимает бровь, окинув всего Кэйю нечитаемым взглядом.       — Да? — в чужой манере тянет он гласные, на секунду не узнавая свой же голос. — И что, прямо так и сказали?       — Представь себе!       Покивав головой, Дилюк медленно отвечает:       — Раз так и сказали, буду вынужден помочь, — в голосе начинает просачиваться сарказм, будто песок сквозь замочную скважину, — а то вдруг на голову-таки обрушится божья кара?       Кэйа, притворно охнув, с живым интересом вливается в глупую игру, идущую очередной перепалкой.       — Ауч, ты так напряжён, это разрывает моё ледяное сердце, — он прижимает ладонь к груди. — Может, тебе массаж сделать? Расслабишься. Клянусь, эти руки, — вытягивает перед собой, — творят настоящие чудеса.       По позвоночнику спускается слабая волна дрожи. Не ледяной, но холодной и до странного приятной. Кэйа откровенно провоцирует — снова, — и это видно сразу. Отвернуться бы, не включаться в это всё эмоционально и заняться делом, но всё равно ведётся на певучий голос, на хитро сощуренный взгляд, разлившийся вязким кобальтом прямо под ногами, будто нефть.       Было бы хорошо подойти, быстро наклониться и рывком закрыть Кэйе рот, чтобы из него больше не вылетало совершенно ничего.       Внезапная мысль бьёт под дых. Дилюк, почувствовав, как кровь приливает к ушам — благо, они почти полностью закрыты пышной копной рыжих волос, — быстро отворачивается, силясь перевести дух. Но взгляд в спину — цепкий-цепкий, ощущается лучше, чем холодные руки на собственной талии.       Беннет громко — будто специально — вздыхает, перетягивая на себя внимание:       — Не, ребят, это хрень какая-то. Мы и правда себе все мозги сломали.       Сахароза согласно кивает.       — Вот тут фреска указывает, что сумеречный меч — оружие богини Хель, — Беннет указывает кончиком ручки на экран ноутбука, где открыты свежие фотографии новых древних рисунков, — а вот тут, — он щёлкает по стрелочке на клавиатуре, переключая изображение на следующее, — меч лежит у ног... хвоста?.. короче, лежит рядом со Змеем.       — Так это и соответствует легенде, — хмурится Дилюк, стрельнув краем глаза по продолжающему довольно улыбаться Кэйе. — Меч — подарок Хель своему творению.       — Интересно только, зачем древней твари, которая обладает какими-то элементальными силами, дополнительное оружие, — Сахароза разминает затёкшую шею, — и зачем змее меч.       — Если только он не мог перевоплощаться в человека, — фыркает Беннет, отпивая дымящийся кофе.       — Мы точно не фэнтези-роман анализируем?.. — выдыхает Сахароза. — Однако... в целом, да.       — Ещё есть легенда, — наконец включается в разговор Кэйа, — что мечом он собирал души для Хель.       — Возможно, — тихо соглашается Дилюк, потирая подбородок; подушечки пальцев слабо колет щетина. — Но если меч принадлежал Змею, тогда почему он был частью обмундирования Дайнслейфа?       — А может, меч герою достался просто за красивые глаза? — отсмеивается Кэйа.       — Никакой логики.       Ледяной цветок под сердцем — вечные слёзы божества, холодными побегами сросшиеся с тлеющими костями.       — Отдал сумеречный меч во имя чистой и светлой? — осипло срывается с языка следом. Дилюк, кинув ещё один взгляд на экран ноутбука, оборачивается к пожавшему плечами Кэйе.       — Кто ж знает? Мы можем строить лишь домыслы.       — А вот тут, — Беннет перещёлкивает ещё несколько фотографий, наконец останавливаясь. Тусклая и тёмная, лишь кольцо света, льющееся с фонарика, падает на небольшую надпись, сплетённую из древних символов, — говорится про «храм станет его гробницей». И мы не знаем, к чему это соотнести, фрески вокруг фразы полностью стёрты.       Дилюк фыркает. Он несколько долгих секунд смотрит на ноутбук, а затем трёт ладонью лицо, будто пытается смахнуть скопившуюся усталость.       Вся проблема в том, что новые фрески во многом противоречат тем, что были найдены раньше — как в главном зале храма, так и в гробнице Дайнслейфа. Кэйа упорно твердит, что связь между всем этим есть, но какого-то звена всё равно не хватает, оно — чёрная бездна между цветными разорванными лоскутами материи.       Чьей гробницей храм должен стать? Бога? Похороненный в своём же доме — оно звучало правдоподобно, если бы Кэйа не говорил, что Дайнслейф, оказывается, никогда не сражался со Змеем. Дилюк не предполагал, что поиски сумеречного меча осложнятся древними загадками в главном столичном храме. Во всех локациях, которые он исследовал по записям отца и на которых довелось побывать лично, такого не было — ни следа каких-то тщательно спрятанных механизмов, лишь слабые подсказки, ведущие в конечную точку.       Это парадоксально, что прошла неделя, а они не продвинулись ни на один шаг.       Кэйа слабо улыбается. Он — ускользающая змея; кончики пальцев лишь успевают мазнуть по игриво вильнувшему хвосту, обжигающему холодом. Хитрый, занимающий сторону наблюдателя. Вкидывает информацию, как кусок мяса голодным псам, отходя на шаг назад, прячась в тень и падая прямиком в лапы ждущих там тварей.       Манит. Манит так же сильно, как и оставленные древней цивилизацией тайны. Кэйа ошибся, когда говорил, что для Дилюка важна лишь нажива артефактами. Его сердце целиком и полностью отдано истории, но археология — наука, как он может поверить в мифы? Дилюк лишь приоткрывает завесу, за которой спрятана доступная в далёкие времена магия, считающаяся сейчас лишь сказками для детей.       Кэйа — хитрость и змеиная изворотливость.       Ледяной шторм, несущийся по мёртвым пустошам, облизывающий холодным ветром трещины в руинах. Невидимый страж, гуляющий по городу — забытому, как и он сам. Сносящий всё вокруг вихрь, путающий следы, смеющийся, веселящийся — довольная улыбка на губах с каплей собственного превосходства, уверенная и расслабленная поза, заявляющая, что именно он здесь настоящий хозяин.       Сахароза рассказывает, что на пьедестале заметила знак, похожий на стороны света — маленький и неприметный, вырезанный явно вручную и неумелыми руками, скорее как напоминание, чтобы о чём-то не забыть.       Но случайности не могут быть настолько случайны, не могут быть затяжным стечением дурных обстоятельств. Оно всё взаимосвязано — очень тесно, переплетение нитей на полотне трёх сестёр. Дилюк клянётся себе, что выяснит, в чём дело, накормит эту бездну между неподходящими кусками.       Буря — вихрь продолжает крутиться, завывать, заковывая всё вокруг в ледяной плен.       Дилюк снова оборачивается — и смотрит прямо Кэйе в глаз.       В конце концов, шторма всегда зовутся человеческими именами.