52 герца

      Если быть честным до самого конца, Дилюк чувствует себя ребёнком.       Тем самым потерянным и испуганным ребёнком, который суматошно пытается выхватить родителей в толпе взрослых блестящим взглядом, чтобы подбежать, схватить за руку, спрятавшись за большой спиной — там, где ничто и никто не может достать, безопасное пространство.       Только незадача: прятаться ему не за кого, только за самого себя. За высокие стены, выстроенные из колких замечаний, между трещинок которых вытекает едкий сарказм, уродливыми разводами застывающий на шаткой кирпичной кладке. И она с каждым днём всё сильнее покрывается хрустящим льдом, нарастающим плотной коркой, но Дилюк знает — стоит прикоснуться пальцем — растает, разлетится на хрустальные куски, звонкими камушками осыпаясь к ногам, а там, прямо напротив — спокойное лицо с хитринкой в единственном глазу.       Он бросается из крайности в крайность, не зная, чему можно верить, а чему — нет.       Боится подвести, боится обжечься — и ожоги эти навсегда останутся шрамами на теле. Там, где их никто не увидит, на самом нежном и уязвимом.       Кэйа играет. Как змея, давно обнаружившая ничего не подозревающую мышь, затаившаяся — и только длинный язычок пробует воздух, улавливая малейшие колебания. Кажется, что можно убежать, просто резко дёрнуться в сторону, сорвавшись на бег, но кольца уже вокруг — жилистое тело готово их сжать и наконец захлопнуть клетку.       Безжизненные глаза отколовшейся змеиной головы смотрят прямо. Кусок морды сломан, как и несколько костяных наростов на голове — Дилюк, вонзая лопату рядом, хмыкает. По спине бежит крупная капля пота; он ведёт плечами из-за мелькнувшей щекотки. Несколько долгих секунд бегая взглядом по затёршейся от времени мраморной чешуе, он только лишь обречённо вздыхает, мысленно давая себе звонкую оплеуху — такую, что на бледной щеке загорается алый след от широкой ладони. Нельзя расклеиваться, ему — ни в коем случае. Все эти люди — шум человеческих разговоров вокруг, звучащих привычным коконом, — рассчитывают на него. Их и без того поразила новость про Адлера. Пусть Эмбер пустила слух, от которого кровь закипает в венах, а зубы агрессивно сжимаются, он — лишь капля в море волнения. Шепотки быстро обрастают разными домыслами и догадками, передаются от человека к человеку, будто они играют в сломанный телефон, где на другом конце трубки — зияющая дыра неизвестности, а стоит к ней сделать шаг — сожрёт без раздумий.       Эмбер всё ещё занимается поисками — тщательно осматривает лагерь на предмет чего-то нового и необычного, прислушиваясь к гулящим по раскопу разговорам, стараясь выцепить что-то, что может помочь. Может быть, он умудрился с кем-то повздорить, и этот самый некто прикопал беднягу Адлера где-то недалеко от лагеря — где-то на мёртвых пустошах.       ( — Мастер, а снег можно считать из ряда вон выходящим? — спрашивает она, озадаченно глядя на сыплющиеся с хмурого неба белоснежные комки. Они мягко падают на её подставленную ладонь, сразу же умирая и превращаясь в мокрые пятнышки.       — Уж не знаю, как оно может быть связано, — хмыкает Дилюк, — но, думаю, да. Снег как с луны свалился. И это летом-то.       В проёме приоткрытого тента показывается не менее озадаченная голова Кэйи. Поморгав, он привычно скалится.       — Так снег падает с неба, — самодовольно ухмыляется.       — И ты тоже как с луны свалился, — немного помолчав, всё же отвечает Дилюк, тяжело вздохнув).       Аллеи стекаются в округлую площадь — такую же разрушенную и поросшую пробившейся травой, как и всё остальное вокруг. Клочок земли, пропитанный насквозь человеческой кровью — отнюдь не мифической, настоящей и живой. Сейчас, для умов современных людей, идти на верную смерть и считать это высшим благом для народа и честью — совершенно немыслимо. Отдать жизнь во имя горстки легенд, как на такое вообще можно пойти?       Аллеи стекаются — множество змей, — образуя причудливый узор многоконечной звезды, а вдали виднеется силуэт дворца, в котором проживала королевская семья.       Ещё одна загадка, проносящаяся колючим ветром по серым руинам: как исчезла по-настоящему процветающая цивилизация? Да, исторически так сложилось, что могущественные государства часто были завоёваны другими. Например, финикийская цивилизация стала сначала жертвой нападок Ассирии, а затем Египта и Нововавилонского царства, а оно, в свою очередь, было основано на руинах Ассирийской империи.       Человеческая цивилизация — нежный хрусталь. Они рождаются, чтобы исчезнуть — как и люди, — оставив после себя забытые пустоши и призраков далёкого прошлого.       Да, они исчезали и по другим причинам — например, когда Дилюк был в той же Центральной Америке и заезжал в Сан-Лоренсо, некогда бывший самым крупным поселением ольмеков. Исчезнувшие из-за восстания нищих слоёв общества, но оставившие после себя и письменность, которую позже развили майя, и лунный календарь, и огромные каменные головы, взирающие на проходящих мимо людей из земли.       Но — опять же, хмыкает Дилюк, сбрасывая с лопаты влажную тёмную землю, — они сменялись. Одно уходит, чтобы на это место пришло новое — нерушимый цикл, истинный порядок вещей. Каэнри'а точно не была завоёвана или уничтожена другими народами — хотя эту страну закрытой назвать нельзя, они достаточно успешно вели торговые дела с греческими и скандинавскими городами.       В записях Крепуса была интересная мысль о том, что остров начал гибнуть с начала вечной зимы, якобы сделавшей многие участки земли непригодными для выращивания пищи, а отсюда — голод и дальнейший упадок. Дилюк прикусывает губу: неожиданные заморозки, упавшие на страну пролитыми слезами божества, начались через непродолжительное время после смерти Дайнслейфа, а цивилизация исчезла только спустя лет пятьсот-шестьсот.       Дилюк пытается рассуждать, визуализируя в своей голове разные заметки. А может ли в этом сыграть какую-то роль сумеречный меч?       Всё снова упирается в богов, в божественное. И только с этим чёрные трещины начинаются медленно склеиваться, сползаться.       Но это ведь невозможно, твердит он снова сам себе.       Невозможно же?       Ведь так?       Что-то медленно ломается, глухо трескаясь.       Звёздный шлейф, тянущийся шустрым ветром; чьё-то холодное дыхание, оседающее на коже мурашками и проходящей по спине дрожью, почему-то такое знакомое до сжавшегося сердца, запрятанного в клетку из прочных рёбер. Наука смешивается с легендами; они срываются с чужих губ, обвитые иссиня-чёрным бархатом — и вновь оживают, обретая яркие краски, ложащиеся масляными мазками на холст расходящейся реальности.       Не будет ли он полным глупцом, если отбросит здравый смысл, пропитанный наукой, углубившись с толикой веры в забытые мифы?       Признать богов и божественное, признать Великого Змея. Припасть к земле, чувствуя под ладонями её дрожь, её вибрацию, движение плит и скрежет покрытых паутиной механизмов в самом сердце храма.       — Мастер! — звонкий голос даёт пощёчину. Дилюк слабо вздрагивает, и, по-прежнему держа в руках лопату, оборачивается на мчащуюся к нему Эмбер. — Наконец-то нашла!       Она перепрыгивает разметку квадрата, неловко ступив на самый край раскопанной земли. Мелкие подвижные камушки начинают резво бежать вниз, и Эмбер, округлив глаза от неожиданности и не успев устойчиво встать на ноги, с тихим вскриком падает.       Глухой звук тихо бьёт по ушам. Она сжимается, зажмурившись, ожидая болезненного удара, но поняв, что ничего не происходит, осторожно открывает глаза. Удивлённо уставляется прямо на слегка обеспокоенное лицо возвышающегося над ней Дилюка, а затем на отброшенную в сторону лопату.       — Простите! — вскрикивает она.       — Будь осторожнее, — тихо замечает Дилюк, помогая ей подняться, а только потом убирая руки с чужой спины.       — Да, — Эмбер виновато опускает глаза вниз, неловко хихикнув. — Кажется, Беннет нашёл что-то. Я не уверена и он ещё ничего не говорил, но я относила ему обед — Брук клялась, что в последний раз готовит для кого-то отдельно — и вы бы видели это, мастер, — она тихо смеётся. — Бегает от одной стены к другой с горящими глазами. Даже, кажется, не заметил меня. Господин Кэйа посоветовал сходить за вами.       — Раз сам господин Кэйа посоветовал, — громко вздыхает Дилюк, разведя руки в стороны, — веди.        Когда Кэйа ловит удивлённый взгляд спустившегося в храм Дилюка, то просто пожимает плечами.       Беннет носится от одной стены к другой с зажатым в руках исписанным и слегка помятым блокнотом — Эмбер попала прямо в точку, когда сказала по по-настоящему горящие глаза. Его ветровка валяется рядом с бумагами и чертежом, на котором успевают появиться новые грифельные заметки.       Дилюк слабо ёжится от пронёсшегося холодка. Чем ниже под землю, тем температура сильнее падает — и не нагревают помещения даже зажжённые жаровни. По полу уже раскиданы небольшие прямоугольные лампы, работающие от батареек — протянуть провода сюда пусть и возможно, но ужасная морока, которой заниматься никому не хочется.       Каждый шаг проносится тихим эхом, отражаясь от высоких стен. Беннет охает, когда наконец замечает и Дилюка, и стоящую рядом Эмбер, любопытно выглядывающую из-за чужого плеча — длинная каштановая коса забавно покачивается в воздухе при каждом вздохе.       — Смотрите! — восклицает Беннет, ладонью указывая себе за спину. — Мы сегодня отодвинули последние кувшины, а там — вот это.       Дилюк щурится, стреляя внимательным взглядом сначала по одному углу, а затем по второму. Он видит две небольшие каменные таблички, чем-то напоминающие современные надгробия. Каменные плиты, едва-едва достающие до колена, слегка выступают из потемневших холодных стен.       — Вот тут, — принимается объяснять Беннет, — можно заметить две руны — Иса и Хагалаз.       — Руны холода и разрушения?.. — вспоминает Дилюк, подойдя ближе.       — Снова отсылки к Хель?       — Отсылки к Великому Змею, — вмешивается Кэйа. — Возьмите только сами значения рун: лёд, разрушение, хаос и холод. Идеальное описание бога смерти.       Беннет согласно кивает, поправив висящие на воротнике футболки солнцезащитные очки.       — Да, я тоже сначала не так понял, но смотрите-ка ещё и сюда, — он в несколько крупных шагов преодолевает расстояние, оказываясь у противоположной стены. Огонь от горящих жаровен бросает на его лицо мягкие отсветы, рыжеватыми бликами забираясь в светлые взъерошенные волосы. — Вторая табличка, — присаживается на корточки перед ней. — Половина стёрта, но в общем и целом можно понять. Змеиное тело, оплетающее ветви дерева. Сначала я подумал, что здесь как-то схематично изображена уже знакомая нам четырёхконечная звезда, но...       — Но это компас, — мягко перебивает его Кэйа, оттолкнувшийся ладонями от стены. Он тихо подходит ближе, становясь прямо за спиной вздрогнувшего Дилюка. — Вот это затёртое пятно в самом верху таблички — Бремя Аустри.       Его глубокий голос с небольшой хрипотцой от долгого молчания кончиками пальцев касается обнажённой шеи, мучительно медленно соскальзывая вниз — прямо по натянутому, как струна, позвоночнику, сбивая все мысли о деле напрочь. Кэйа это замечает; Дилюк краем глаза видит, как на чужих губах начинает играть довольная ухмылка — и если смотреть поверхностно, то можно подумать, будто он просто доволен новым открытием.       Но Дилюк видит.       Кэйа придвигается ближе — будто совершенно случайно, просто заглядывает через плечо, но ладонь положив между лопаток, вызывая новую волну удушающей дрожи. И не от холода, он не царапает, мягко обволакивает, смыкается — и в зале словно становится теплее, мороз больше не ощущается краснеющей кожей. Призрачное тепло проникает в тело сквозь одежду, впитывается внутрь, тонкой струёй проливаясь в начинающую бурлить кровь. Беннет перебрасывается какими-то словами с настраивающей камеру Эмбер, но в собственных ушах — звон. Трель золотых браслетов, бьющий в нос аромат вина и белые цветочные поля под смеженными на мгновение веками.       Язык присыхает к нёбу, не давая что-то внятно произнести. Изо рта вырывается только сиплый выдох.       — Дыхание перехватило? — притворно удивлённо спрашивает Кэйа игривым полушёпотом. — Змея шею сдавила?       Дилюк с силой сжимает зубы, гневно смотря прямо в смеющийся глаз консультанта.       — А ты отойди в сторону.       — Как я могу? — хохотнув, он склоняет голову вбок. — Мастер притягивает к себе с такой силой, как золото тролля, как я могу устоять?       Эмбер смущённо кашляет в кулак, и, не желая наблюдать за новой перепалкой, поворачивается к ним спиной, резко крутанувшись на пятках. Беннет тяжело вздыхает, понимая, что они в этой ситуации совершенно беспомощны.       — Почему бы тебе, господин Кэйа, — произносит Дилюк с привычным нажимом, — не заняться своей работой?       Тихий смех заполняет собой зал. Кэйа качает головой:       — Ты моя работа.       — Твоя работа — камень.       — Ты настолько крепкий?       — Кэйа, — едва не шипит Дилюк, медленно разворачиваясь к расшалившемуся консультанту лицом. Кобальтовое море идёт весёлой рябью, плещется; он едва сдерживает рвущийся наружу смех, а чернота зрачка заполняет собой почти всё ультрамариновое пространство.       Кэйа поднимает руки ладонями вверх. А окружающий холод иглами впивается в тело, будто кто-то наступает на ловушку, приводя в движение скрипящие механизмы, выбрасывающие ядовитые дротики. Плечи мелко дрожат, а изо рта вылетает полупрозрачное облако пара — как и у Эмбер с Беннетом. И только Кэйа дышит ровно, не дрогнув ни одной мышцей. Пиджак расстёгнут; длинные рукава закатаны почти до локтей.       Дилюк, прошептав себе под нос гневные ругательства, отворачивается, начав всматриваться в одну из найденных каменных табличек.       Иногда лучшее решение проблемы — её игнорирование, хотя он прекрасно понимает, что этим ничего не решить. Но и клокочущую внутри себя злость усмирить тоже не в силах. Дилюк пытается. Пытается как может, но только стоит ему приблизиться вновь на опасно близкое расстояние с этим невозможным — но чертовски манящим — человеком, как вылезают уродливые страхи, усмирить которых не хватает сил.       Беннет заметно поникает, а Эмбер неловко смотрит в пол.       Кэйа, прочистив горло, наконец прерывает затянувшуюся тишину:       — Взяли они и череп его и сделали небосвод. И укрепили его над землей, загнув кверху её четыре угла, а под каждый угол посадили по карлику.       — В общем, — Беннет чешет в затылке, тоже подав голос, — дерево, Иггдрасиль, скорее всего, здесь имеет две ветви. В принципе, если присмотреться, можно разглядеть что-то типа компаса, но совершенно непонятно, где и что. Вот сами таблички выглядят почти как камень, который нашли в Аустерсе. Только там датировка четыреста-шестьсот лет нашей эры, а этот... тысячи лет до.       — Может, господин Альбедо смог бы дать какую-нибудь наводку?.. — кусает губы Эмбер.       — Связи нет, — недовольно глянув на Кэйю, заключает Дилюк. — Мы, считайте, полностью отрезаны от всего мира.       Он присаживается перед каменной табличкой, вглядываясь в оставшиеся очертания древнего рисунка, стёртого по краям и середине. Шероховатая поверхность приятно цепляет загрубевшие от работы подушечки пальцев. Змей оплетает дерево, но его морда расположена кверху. Плиту рассекает глубокая трещина, разрубая древнюю тварь на две половины. Рисунок — плавные линии кисти трудившегося художника — где-то становится ярче, а где-то превращается лишь в голый тёмный камень с неровной поверхностью. Кусок снизу отколот и валяется рядом, а затем Дилюк замечает совсем непримечательную деталь. Наклонившись ближе к полу, он просит:       — Дайте сюда свет.       Кэйа передаёт ему свой фонарик.       — Мне кажется, что здесь разная краска, — вдруг говорит Дилюк, указательным пальцем ведя по нарисованному жилистому телу. — Без радиоуглеродного анализа не берусь говорить наверняка, но у головы Змея и его хвоста краска различается по цвету, — указывает на верхнюю половину тела, окрашенную в глубокий чёрный, а затем на тёмно-синюю нижнюю. — Какую-то из этих частей дорисовали позже.       Беннет громко хмыкает, потирая подбородок:       — Кончик хвоста идёт куда-то... — он задумывается, — куда-то вниз. Если брать за основу, что это — типа компас, то надо отследить, что находится в той стороне, — большим пальцем указывает себе за спину.       — А разве где-то там не была Рукбах? — теребя кончик косы, предполагает Эмбер.       — Хочешь сказать, что хвост указывает на гробницу Дайнслейфа?       Эмбер поджимает губы:       — Надо наложить карту Каэнри'и на созвездие Кассиопеи и найденные нами точки. Мне вообще кажется странным, что в этих залах, — она кивком головы указывает на новые помещения, — нет ни одного упоминания о герое, хотя всё снаружи буквально кричит про их связь.       — Эта часть храма была построена задолго до рождения Дайнслейфа, — фыркает Кэйа, — поэтому вполне естественно, что о нём здесь нет упоминаний. В этом месте, — он медленно ходит по залу, заложив руки за прямую спину и с уже знакомой тоской рассматривает окунутые в тень фрески на высоких стенах, — история глубже.       Снаружи — застывшее время последней эпохи, метки знаменитого Чёрного Солнца и далёких звёзд, застрявших в липкой бездне, сквозь которую тянется мировое древо, ветвями задевая Девять Миров, водруженные на них.       — Это, — он обводит руками пространство вокруг себя, ладонями рассекая холодный воздух, — замороженное первоначало, отделённое от быстротекущего людского мира.       — Храм вообще несколько архитектурно отличается от того же королевского дворца, — замечает Эмбер.       — Храм был неприкасаемой территорией, правители не могли вмешиваться ни в храмовую жизнь, ни в архитектуру. Его начали строить спустя пару десятков лет после того, как первые люди окончательно прижились на острове. После — только достраивали и по возможности реставрировали, чтобы красиво выглядело.       — А если, например, здесь скрылся бы какой-нибудь разыскиваемый преступник? — собирая раскиданные по полу чертежи, спрашивает Беннет.       — На всё воля Великого Змея, — безучастно подмечает Кэйа. — Вмешиваться разрешено было только Дайнслейфу, тогда он и прослыл среди народа Карающей Дланью, и чуть меньше — жрецам. Говорят, — он натянуто посмеивается, — вон та трещина, — указывает на рассекающую каменную плиту полосу, — образовалась после удара сумеречным мечом.       — Считаешь, народный герой или сам Змей начали разносить главный храм? — голос Дилюка эхом отражается от стен.       — Кто знает, — отмахивается. — Может быть, кто-то потерял ножны, и так пытался усмирить жажду клинка.       Он проходит дальше, будто забывает обо всём на свете, ныряя в свои мысли с головой. Кажущийся таким недосягаемым — как звезда на небе.       — Понятно, что снова куча загадок, — хныкает Эмбер.       — Карфаген должен быть разрушен, — отдавая фонарик обратно Кэйе, заключает Дилюк.       Кэйа вновь затихает, обращая всё своё внимание на выцветшие фрески, медленно гуляя задумчивым взором по расписанным стенам. Он кажется до невозможного одиноким, будто взвалившим всё бремя этого мира на свои плечи — непременно тоскующий по чему-то. И тоска эта оседает ледяной крошкой на пол и землю, напитывая изголодавшиеся пустоши болью и отчаянием.       Дилюк порывается сделать шаг к нему; Кэйа поворачивается боком. Отросшая тёмная чёлка скрывает половину лица, падая прямиком на чёрную повязку, и невозможно даже примерно догадаться, о чём он сейчас думает.       Ноги будто примерзают к полу. Дилюк хочет подойти, положить ладонь на чужое холодное плечо, потянув за собой, чтобы не стоял здесь и не тонул в своих мыслях в оглушающем одиночестве, но опускает голову, вжав в плечи, будто пристыженный за свои капризы ребёнок.       Он хочет подойти — так сильно, будто тянут за натянутые киноварные нити, обмотанные на пальцах.       Однако в последний момент качает головой, останавливая себя — не смей жалеть того, кто может оказаться предателем, не смей. И, последний раз взглянув на Кэйю, поднимается по лестнице, ведущей в главный зал.       Когда Дилюк пересекает половину лестницы, Кэйа наконец отмирает, громко выдохнув. Он смотрит в удаляющуюся спину, обтянутую мешковатым худи. Хочет догнать, ляпнуть очередную глупую шутку-провокацию, перетекающую в жаркий спор или увлекательный рассказ с оживающими легендами и смеющимися богами.       Но остаётся стоять на месте, испуганный.        Через несколько дней они понимают, что предположение Эмбер было правильным. Хвост Змея указывает по направлению вниз, в той стороне находится точка-звезда Рукбах, каменные руины небольшой деревни с роскошной гробницей национального героя и его семьи, если верить Кэйе, — а он ещё ни разу не ошибся. Дилюк много думал, рассматривая наложенное созвездие на карту острова. Почему именно оно? Случайность, ставшая очередным нелепым совпадением, или и у этого есть какое-то своё скрытое значение? Даже если взять за основу легенду о царе Цефее и его прекрасной жене Кассиопее, то... то что? Дилюк хмыкает, раздражённо шаря взглядом по раскопу в поисках Хоффмана, который утром случайно сколол крошечный кусочек колонны, закопанной под землю.       Кассиопея заявила, что прекраснее всех нимф, за что те на неё разгневались, упросив Посейдона наказать неосторожную на острое слово женщину. Морской царь наслал на народ Цефея страшное чудовище, и чтобы спасти своих людей, он обратился за помощью к Оракулу. Отсылка к иноземным богам кажется совершенно чужеродной, но Дилюк помнит, что у Каэнри'и есть пара греческих корней — только поэтому принимается всерьёз анализировать старый миф.       До кораблекрушения во время сильного шторма остров был совершенно безлюден, но на него периодически высаживались редкие лодчонки. Если страшное чудовище — и есть Великий Змей, а Оракул — божественные жрецы?       Он мотает головой. Всё равно не сходится: и, чёрт возьми, как он вообще докатился до того, что перебирает легенды, накладывая их на серую реальность со свистящим ветром в ушах?       Хоффман мелькает недалеко от жилых палаток вместе с до ужаса знакомой тёмной макушкой.              С каждым шагом раздражение, скопившееся в груди, разгорается сильнее, словно лесной пожар, безжалостно кидающийся с ветки на ветку. Жрёт податливую древесину, слизывает мягкий мох, оставляя за собой едкий шлейф почти чёрного дыма, ловко забирающегося прямо в лёгкие — скатывающегося по нежным розовым стенкам, сжигая их до алых корок. Вдох через силу, фантомное пламя — почти такое же, как течёт между треснувших плит пустошей.       Взгляд прикован только к смеющемуся Кэйе. Повязав надоедливый пиджак на поясе, он упирает руки в бока, принимаясь что-то объяснять раскрывшему рот рабочему — он утирает нос, оставляя тёмный след на самом кончике, растянув на щёку.       Всё так или иначе продолжает соскакивать к Фатуи.       С того происшествия у гробницы прошло достаточно времени. Пропавших людей обязательно должны были хватиться. Если, конечно, они действительно не прибыли на остров, чтобы просто массово покончить с собой, но эта теория смешна до ужаса — лагерь выглядел так, будто они резко побросали всё, а так никто не заканчивает своё существование. Да, вполне можно не заметить, как чужой корабль пришвартуется к какому-нибудь берегу — этих же не заметили. Но эти русские черти давно бы заявились прямо на раскоп храма (или как-то иначе дали бы о себе знать). Однако Фатуи будто исчезли без следа, растворившись в воздухе, оставив после — лишь пять скрюченных тел в молитвенной позе, навсегда застывшие и медленно тлеющие. Но если Адлер — и Кэйа — их члены, то и затишье можно объяснить тем, что всю информацию так или иначе продолжают сливать.       Однако тогда Кэйа не знал бы, что сюда должен приехать консультант — они, команда, и сами узнали в последний момент. Как раз тогда, когда он был уже на половине пути. Да и необходимых пропускных документов у него при себе тоже не было бы (после сорвавшегося звонка Джинн, Дилюк перепроверил их ещё несколько раз, едва не под лупой разглядывая каждую складку на бумаге и напечатанную букву).       Слишком много совпадений — глупых до ужаса, но они — лишь разорванные клочки единой картины.       А ещё до невозможности бесит, что Кэйа так много знает и рассказывает, но никогда не может сослаться на ресурс, из которого это узнал. Но всегда оказывается прав.       Бесит, что Дилюк не понимает, на чьей стороне Кэйа. Бесит, что хочется ему верить до последнего, забив на вопящий внутренний голос о том, что он может оказаться очередным предателем. Бесит, что сам себя столько раз обрывал на полушаге, когда хотел наконец подойти.       Бесит.       Руки сжаты в кулаки; Дилюк налетает на опешившего Хоффмана, сразу же виновато потупившего взгляд.       — Я не специально, правда, — пытается оправдать свою оплошность, — мы проверили несколько раз и там не должно было быть колонны.       — Разве ты не знаешь, что копать рядом с доисторическим наследием нужно в несколько раз аккуратнее именно из-за такого?       — Мне жаль, мастер, — Хоффман отступает немного назад.       Кэйа фыркает, скрестив руки на груди:       — У всех случаются оплошности, Дилюк, — кинув взгляд на рабочего, вмешивается он, — перестань.       — А ты бы вообще не лез.       Пламя в груди вспыхивает, будто плещут раскалённое масло. Рыжие языки шипят и взлетают вверх, а запах гари становится удушливее и плотнее.       Они начинают ругаться — снова. Кэйа закатывает глаз и цыкает, кивком головы прося Хоффмана убраться отсюда как можно быстрее.       Дилюк плюётся ядом, скалится, сжимая руки в кулаки; ногти оставляют на ладонях алеющие следы. Кэйа бегло осматривается, а затем, резко схватив Дилюка за руку, тащит через весь ворох жилых палаток, игнорируя редкие удивлённые взгляды рабочих — где-то сзади тихо присвистывает Свен, сразу словив подзатыльник от Лоуренса.       Они выбираются за пределы территории раскопа. Будто сбегают — вот так вот вдвоём, бросив всё, а впереди только тёплое солнце над головой и позвякивающая тишина мёртвого города. Пустоши остаются грудой треснувших камней под ногами, перетекающих в мягкую-мягкую траву насыщенного зелёного цвета. Свежий горный воздух, срывающийся с заснеженных вершин, обволакивающий.       Но они останавливаются в нескольких метрах от начала лагеря; Дилюк разозлённо дышит, шумно гоняя кислород. Кэйа несколько секунд смотрит ему прямо в глаза, а затем почти незаметно мажет холодными кончиками пальцев по горячей ладони, отступая на небольшой шаг назад. Ветер, бывший ласковым бризом, больно кусает за обнажённую кожу шеи.       Будто сейчас небо вновь затянет чёрными тучами, пролившимися прозрачными каплями. Они превратятся в мелкие снежинки, укрывающие землю — осядут на зелёных верхушках многолетних толстых деревьев, выросших то тут, то там, нарушая некогда единую архитектурную композицию столицы. А призраки, гуляющие фантомы, любопытно выглядывают из-за камней.       — Дилюк, — хрипло говорит Кэйа, — если ты зол на меня, не нужно срываться на других. Это не первый раз уже.       — А если бы он повредил что-то более значимое, чем часть колонны? — хмыкает Дилюк, скрестив руки на груди в тщетной попытке согреться.       — Никто не застрахован от неудач, — качает головой, — позавчера ты налетел на Сахарозу, хотя знаешь, что без нормальных лабораторных условий она бессильна.       — Это моя команда.       — Это не значит, что ты должен вести себя, как... — он запинается, поморщившись, — как... — щёлкает пальцами, — как нитс, — наконец говорит незнакомое слово Дилюку, видимо забыв, как будет то же самое на немецком. — А они — равные тебе, а не трэллы.       — Как их начальник, — щурится в ответ Дилюк, — я могу говорить своим людям, если они делают что-то не так.       — Ты на территории храма, — Кэйа вновь закатывает глаз.       Дилюк громко цыкает.       Хочется закурить. Он хлопает по карманам бомбера, накинутого на плотную чёрную футболку, и ругается сквозь сжатые зубы: нащупывается только зажигалка, а пачка сигарет остаётся на столике в палатке. Специально ведь выложил из худи, когда переодевался, и всё равно забыл! Постукивая пальцами по пустым карманам, Дилюк делает попытку успокоиться, не сгорать в собственном пламени — он, в конце концов, не яркий феникс, ему не суждено восстать из ещё тёплого пепла, смешанного с собственным остывающим прахом.       Он чувствует себя загнанным в угол ребёнком.       Запутавшимся, будто в толстых нитках.       — Давай всё решим, — со вздохом предлагает Кэйа, — наша ругань отражается на работе твоих людей. Все нервничают.       — Мне казалось, мы с тобой уже всё решили, нет?       — Нет, — фыркает, — ты сам себе что-то надумал. Я никак не связан с Фатуи, — повторяет он, — и я на твоей — и только твоей — стороне.       Его вкрадчивый голос звучит ниже, чем обычно. Кэйа смотрит с ледяным спокойствием — так внимательно, что живот скручивается в узел. Но не тревожный, нет, это что-то совершенно иное, немного пугающее, но не менее желанное. Кобальтовые всплески; ледяная вода попадает на горящий огонь, тушит его — лишь обугленная земля и нить серого дыма, поднимающегося вверх.       Кэйе хочется верить. Так отчаянно хочется, что приходится руки сильнее сжать в кулаки. Магия момента — того самого, когда вокруг время замирает, а секунды стекленеют. Когда забывается всё на свете, оставляя внутри лишь спрятанные глубоко-глубоко желания, начавшие подгнивать под оседающей на них пылью.       — Но Джинн... — Дилюк пытается возразить, но его перебивают:       — Звонок оборвался, — жмёт плечами, делая шаг ближе, — все документы ты видел. Подумай, какой смысл тогда вам помогать?       — Слить информацию? — вопросительно поднимает бровь. — Это лёгкая работа.       — Хорошо, — соглашается Кэйа, делая ещё шаг, — но я далеко не один раз пытался вас отговорить и до сих пор придерживаюсь этого мнения. Есть ли смысл у этого?       — Большая часть уже сделана, — упрямо хмыкает Дилюк, задрав голову, чтобы смотреть подошедшему совсем близко Кэйе в лицо, — и сложные загадки разгаданы, почему бы не убедить нас уехать, чтобы отделаться малой кровью?       Кэйа хрипло посмеивается. Его холодные выдохи оседают на щеке; Дилюк вздрагивает, чувствуя, как собственное дыхание на секунду перехватывает.       — Сумеречный меч не та вещь, которая должна быть в руках человека.       — Но была у Дайнслейфа.       — Дайнслейф — серебряная звезда и путеводная нить бога смерти. А ты хочешь стать его рассветом?       Слишком большая честь, хочется ответить Дилюку, но слова тонут в пучине мыслей — таких же захлёстывающих, как разбушевавшееся кобальтовое море, спешащее забрать хрупкое человеческое тело и утянуть на самое дно — чёрное, как бездна зрачка напротив.       Он чувствует, как Кэйа кладёт свои вечно холодные руки ему на талию — вроде совсем невесомо, но крепко, словно змея, держащая в своих кольцах добычу, шелохнись — и они сдавят. Холод, кружащий вокруг, исчезает.       Почему тебе так хочется поверить, хочет взвыть Дилюк, но только кривится. Почему, почему, почему — они все так больно бьются, словно пытаются разломать голову изнутри, вырваться наружу, слиться с ледяным маревом напротив и исчезнуть в нём, захлебнуться. Почему ещё несколько минут назад хотелось спорить до последнего, кидаясь с кулаками, поддавшись пламени внутри, а сейчас — лишь плескающееся на дне грудной клетки сомнение, что выбор поверить истинно правильный.       — Я предельно искренен, — бархат голоса срывается на яркий, как фейерверк, шёпот, — и никогда не лгал тебе. Если не хочешь мне доверять — это твоё решение, но давай хотя бы устроим перемирие? Скоро ты покинешь остров и мы, возможно, больше никогда не пересечёмся вновь. Время — самое ценное, что у нас остаётся, и я не хочу тратить его на пустые распри.       Близко, так чертовски близко.       — Разве рассвет — не нечто грандиозное и запоминающееся?       — Сумеречный меч не стоит того, чтобы быстро исчезнуть, не успев окрасить небо в алый. Клинок выпьет душу, — почти беззвучно произносит Кэйа, склонив голову ниже.       — Кто ты? — вылетает изо рта раньше, чем Дилюк успевает понять смысл сказанных им слов.       — Ты знаешь, — Кэйа смешивает своё дыхание с чужим. Дилюк прикрывает глаза, будто смирившись с чем-то; тёмно-рыжие ресницы трепещут, отбрасывая длинные тени на бледные щёки.       Возможно, Дилюк пожалеет об этом. Возможно, нужно оттолкнуть Кэйю — но сил на это нет, — а затем развернуться и уйти обратно, проклиная путающего все карты консультанта. Возможно, это всё — сплошная ошибка, тщательно спланированная ловушка и ловко расставленные сети.       Здесь столько всего таинственного и непонятного, такого же, как и Кэйа сам. Ледяная бездна неизвестности, в которую ловко ныряет чёрный хвост, покрытый острой чешуёй. А сердце колотится — живое-живое, так головокружительно быстро. В нос проникает слабый аромат вина, смешанный с чем-то таким же свежим, как только выпавший снег на высоких горах, макушками приветствующими медленно плывущие облака.       Что правильно, а что — нет?       Кому верить, а кому — нет?       Это действительно игра горячего воображения, выплёскивающегося, словно магма из вулкана, или хорошо спланированная игра предателя?       Это проделки Фатуи или просто недопонимание с Джинн, вызванное небольшой ошибкой в давшей сбой системе?       Оттолкнуть или нет?       Вопросы тонут в море, покрываясь прозрачной ледяной коркой, спрятанные от всего мира и идущие на тёмное дно. Вопросы тонут, а мир вокруг вновь взрывается, когда Дилюк, рыкнув, притягивает Кэйю ещё ближе, губами касаясь его, чувствуя, как хватка холодных рук становится ещё крепче. И стоит Дилюку попытаться отстраниться, как Кэйа втягивает его в новый поцелуй — медленный до подгибающихся коленей и сбитого дыхания. Сильнее, ближе, чувственнее.       Вопросы тонут подо льдом, но он обязательно растает, стоит коснуться огненному натиску.       Следующим вечером они привычно сидят у потрескивающего костра. Напряжение, вызванное постоянными стычками, наконец спадает, что позволяет всем спокойно выдохнуть. Эмбер и Сахароза, жуя почти закончившееся печенье (спасибо Беннету, который стащил пачку) с некой опаской косятся на Дилюка, усевшегося на бревно рядом с отошедшим Кэйей, будто ожидая новый взрыв.       — И нашёл он, значит, бордель, — размахивая ложкой, которой размешивал тридцатью секундами ранее сахар в своём стакане с чаем, продолжает рассказывать Свен. — А там на стенах фрески — порнхаб отдыхает. Там такие оргии, боже, я о таком даже слышать не слышал.       — Они же типа ещё и пили кровь во имя своего божества. Оргии — это меньшее из зол, — жмёт плечами Лоуренс.       — Отдать себя во имя божества вроде как считалось честью, — вмешивается Сахароза, поправив очки.       Дилюк закатывает глаза, скрыв тронувшую искусанные губы улыбку.       — Ну правда, мастер. Вам обязательно стоит взглянуть.       Искры, отрывающиеся от горячих пламенных языков, взмывают вверх, напоминая звёзды, сверкающие на небе. Такие же маленькие точки, освещающие путь — только на небе они отливают привычным холодом серебра, а здесь — рыжий всполох высоких температур, бросающий тёплые блики вокруг.       Задумавшись, он не замечает, как кто-то подходит сзади. Только вздрагивает, когда на плечи аккуратно ложится что-то тяжёлое — невольно хватается руками, чувствуя нагретой костром кожей прохладу чёрного вельвета. Кэйа, подмигнув, садится рядом — вплотную, прикасаясь бедром, — и тянется за поставленным на землю пластиковым стаканом, до середины наполненным сладким вином.       В голове против воли всплывают воспоминания. Когда-то он точно так же накрыл Кэйю тёплой тканью пальто среди ночи, когда тот увлечённо наблюдал за звёздами.       Сделав небольшой глоток, он двигается к Дилюку ещё ближе, обдавая чужое ухо, спрятанное под пышной копной волос. И, перейдя на тихий, но вкрадчивый шёпот, произносит:       — Будь я божеством, то выбрал бы тебя.       Дилюк громко на него шипит.       — Только ты не божество, — отвечает ещё тише.       Эмбер коротко вздрагивает, думая, что сейчас начнётся очередная ссора. Но Дилюк, покачав головой, молча закидывает ногу на ногу, не обращая на проделки Кэйи никакого внимания. Но тому, кажется, это и не нужно, он доволен — уголки губ приподняты в счастливой ухмылке.       Сахароза говорит, что, скорее всего, они смогли поговорить и решить свои проблемы. Беннет хмыкает: это лучше не только для них самих, но и для всех остальных.       Но Эмбер почему-то кажется смутно странным такое быстрое примирение, когда ещё пару дней назад Дилюк готов был броситься с кулаками, отвечая таким образом на действительно колкие, как ледяные иглы, замечания Кэйи, затем какое-то время они усердно друг друга пытались избегать, а вчера, исчезнув на час с раскопа, вернулись такими, будто никаких недомолвок не было вовсе. И это не они кошмарили всю команду.       — Тебе и Хоффману лишь бы бордели обсудить, — цыкает Лоуренс. — Господин Кэйа, может, расскажете что-нибудь? Мы с удовольствием послушаем.       Ожившие легенды, обретающие чёткий контур, наполняемые красками. Кэйа медленно качает одноразовый стакан из стороны в сторону, задумчиво наблюдая за тем, как алая жидкость внутри бьётся о пластиковые ребристые стенки. Пламя бросает на его лицо блики — пролитая бронза и кобальтовые росчерки.       — Почему бы и не рассказать, — посмеивается тихо, и, сощурившись, обводит всех собравшихся взглядом, задержавшись на заинтересовавшемся Дилюке. — Не так давно мы обсуждали династию Чёрного Солнца и всю эпоху Затмения в целом. Мне всегда казалась забавной деталь, что очень многие люди тех времён считали, что «чёрное солнце» неминуемо предрекает страшные бедствия, а народ, поклоняющийся богу смерти, возводит это в культ своего государства.       — Кстати, да, — подхватывает оживившийся Беннет, — я очень много читал про это, но нигде не видел теорий о том, почему это произошло. Сомневаюсь, что древние каэнрийцы увидели необычное космическое явление, придумали пафосное название и стали так себя называть.       — А я где-то слышал такое, что они просто хотели чем-то отличиться от других, поскольку своей богатой истории не имели — изначально-то это просто горстка людей из разных стран, вынужденная жить вместе из-за бедствия в пути, — Лоуренс постукивает указательным пальцем по подбородку, — и пока остальные поклонялись солнцу, как жизненной силе, Каэнри'а сделала ровно обратное.       Кэйа тихо охает, а затем негромко смеётся, закутывая сидящего рядом Дилюка в мягкий бархат.       — Сияющее солнце становится чёрным, земля погружается в тёмную воду, бремя Аустри взрывается, всё море бушует над горами.       — Это разве не часть фразы с фрески, которую мы сумели вчера перевести?.. — нахмурившись, спрашивает Беннет.       — Да, — кивает Кэйа, сделав ещё один глоток вина. — Первые люди, ставшие тут жить, попали на остров из-за разозлённого Тора, вызвавшего сильный шторм. Некоторые источники говорят, — кадык дёргается, — что в тот день было затмение. Высадившись здесь, люди разделились во мнениях: кто-то считал, что это — благое знамение, ведь они смогли выжить, а кто-то думал наоборот. Они заключили союз с божеством, строя первое поселение и постепенно обживая ставшую плодородной землю. Но то время — конец божественной войны, и однажды на страну напал чужеземный бог, желавший прибрать к своим рукам территорию. Но Великий Змей принял бой, стремясь защитить доверившихся ему существ. Пронзая врага чёрным клинком, Змей закрыл собой солнечный диск, опустив на землю тьму — и после этого люди, радуясь победе своего покровителя, прозвали своё поселение Чёрным Солнцем. А потом, с течением лет, так стал зваться правящий род, а эпоха, в которую они жили — Затмением.       Дилюк вздрагивает от прошедшего по спине холода. Будто за спиной стоят древние призраки, пришедшие согреться у яркого костра, уставшие от вечного холода мглы — холодные касания.       Всё начинает доноситься словно через какую-то пелену. Он чувствует себя опьяневшим — голова идёт кругом, мысли рассыпаются, не успевая оформиться во что-то цельное. В нос бьёт запах мороза и крови, а в ушах гремит рокот грома, выскальзывающий из-под мощных ударов выкованного цвергами молота.       — Диво людям дивное здесь в сей день явилось, — развеселившись, продолжает Кэйа. Он кладёт одну руку Дилюку на колено, слегка сжав, но действует это отрезвляющей пощёчиной, — солнце с небом синим сразу скрылось во мраке, — ловит растерянный карминовый взгляд, — день поблёк нежданно, недолго, но недобрый: из новой вести внял я смерти.       Снова. Снова это чувство — накатывающее наваждение, забирающееся прямо внутрь и червём проникающее в грудную клетку. Дилюк косится на смуглую руку Кэйи, так и оставшуюся у него на колене. Прохлада проникает под ткань брюк, льётся потерянным на мгновение спокойствием.       Беннет и Лоуренс восторженно задают вопросы, Эмбер охает от удивления. Свен и Сахароза обмениваются тихими комментариями, Кэйа неторопливо отвечает на всё, вовлекая в новую часть истории.       Но Дилюк молчит. И смотрит на чужой профиль — красивый, манящий и отчего-то кажущийся опасным.       Вопросы тонут в кобальтовом море, присыпанные сверху бронзовой крошкой. Они тонут — тонет и сам Дилюк, теряющий нить реальности. Пытающийся всплыть на поверхность, хватая ртом кислород — сосуды рвёт попавшим воздухом, а лёгкие дерёт от его нехватки, — но идущий обратно на дно.       Прикосновение Кэйи отрезвляет — и он словно знает про это. Или это очередная нелепая случайность, коих ужасное множество, цепь загадочных событий.       Лёд не может существовать вечно.       Карфаген должен быть разрушен.