52 герца

      Перелистывая очередную страницу книги, Дилюк громко вздыхает. Текст толком не осмысливается и проносится вскользь. Все мысли заняты совершенно другим: раскопки, сумеречный меч, отец.       Кэйа.       Кэйа, этот чёртов консультант так прочно засел в голове, проникнув в каждый угол, пропитав собой и морозной свежестью, преследуемой его по пятам, что выгнать невозможно. Всегда всё возвращается к нему — к глубокому голосу, к хитрым и самодовольным улыбкам, лёгкому прищуру синего глаза. К неуловимому, невидимому, неизведанному, словно Кэйа не просто хранит тайны, прочно заперев их на огромный железный замок внутри своего гибкого разума, он — и есть главная тайна, главная загадка.       Дилюк поразительно падок на всё неизвестное.       А ещё ему начинает казаться, что медленно сходит с ума. Иначе не понимает, как объяснить постоянно набрасывающиеся голодным зверем наваждения, из которых выныривает, будто из-под толщи ультрамариновой воды. Он бы мог сослаться на воздействие того же сумеречного меча, всё же древний магический артефакт, к которому — Дилюк почему-то точно уверен — они подбираются всё ближе и ближе, если бы в некое оцепенение впадали и все члены команды. Но происходит это только с самим Дилюком, это — по-настоящему странно. Особенно часто такое происходит, когда Кэйа рядом — он и помогает очнуться, крупно вздрогнув от пронёсшегося разряда тока по всему телу.       По-хорошему надо уже давно лечь спать. На экране мобильного мерцает час ночи — значит, костёр затушили часа два назад, отправившись каждый в свою палатку для полноценного отдыха перед новым рабочим днём. Завтра с утра наверняка придётся истреблять запасы кофе, потому что Дилюк уверен на все сто, что будет клевать носом добрую половину дня. Возможность вздремнуть появится только во время обеда, упросив кого-то из команды захватить ему чего-нибудь перекусить. Ещё немного — и Брук будет гнать всю команду (самого Дилюка тоже) тряпками взашей сразу, как только нога кого-то из них переступит черту кухни, а рот откроется, чтобы попросить с собой.       И главная проблема, которая начинает висеть над головой: сумеют ли они найти меч в этом сезоне? Середина августа не за горами, а там и осень осыплется на их головы золотом пожухлых листьев, сорванными с деревьев безжалостным ветром. Нужно будет возвращаться на материк, лететь обратно домой — в тёплые и приветливые земли родной Германии. Они здесь с начала апреля, а с Кэйей — с начала июня. В голове отчего-то всплывают его недавние слова о том, что они, возможно, больше никогда не смогут пересечься вновь — грудную клетку с силой сжимает, больно полоснув острым клинком по нежному и уязвимому, начавшему сразу мелко-мелко кровоточить. Но ведь они могут поддерживать связь, даже если Кэйа не пользуется мобильными телефонами, разве нет? Или это он не хочет?       А если они не уложатся в сроки до первых совсем ощутимых морозов, мешающих работать и вообще нормально существовать (учитывая местные погодные условия в принципе встаёт острый вопрос о том, когда это будет), то придётся ехать следующей весной, возвращаясь на уже знакомые серые руины древней цивилизации с гуляющим ветром по заросшим зеленью пустошам. Тогда всю команду ждут несколько месяцев кропотливой работы, чтобы с самого начала заструктурировать весь ход проведённых работ, заметить мелкие детали, пройтись снова по легендам и мифам. Дилюк в таком случае хочет пригласить Кэйю — усмехается, поняв, как всё успевает измениться, ведь ещё несколько месяцев назад он был строго нацелен на то, чтобы отправить консультанта туда, откуда он прибыл, а теперь — хочет предложить место в команде. Даже если это будет только на время поисков сумеречного меча.       Крепус несколько долгих лет горел затеей отыскать чёрный клинок бога смерти, но не оставил ни одной подсказки для чего. Разумеется, поиск артефактов — занятие всегда долгое и кропотливое, но некоторые всё же найти не удавалось — как, например, кристалл из застывшей крови дракона, некогда обитавшего в старинном городе Мондштадт, расположенном на северной окраине Германии. На него отец Дилюка потратил два года, но в итоге отступил, а исследования насчёт сумеречного меча длятся... больше пяти лет точно. Так что же в итоге такого в реликвии бога смерти? Вряд ли Крепус разыскивал его из-за неуёмной жажды крови вне ножен.       Тканевая дверца палатки слегка приоткрывается. Кэйа осторожно заглядывает внутрь и, встретившись с удивившимся Дилюком взглядом, тихо спрашивает:       — Зайду? — и, не дождавшись какого-либо ответа, ловко проскальзывает внутрь, застёгивая за собой ткань, чтобы не проникал прохладный ветер и не лезли надоедливые насекомые, облепившие внешнюю сторону палатки со стороны включенной лампы.       — Зачем спрашиваешь, если мой ответ тебя всё равно не интересует?       — Ради приличия, — хмыкает он, садясь поверх спального мешка.       — И что тебя привело ко мне в такой час? — спрашивает Дилюк, приподняв бровь.       — Меня вело желание увидеть красивое лицо мастера, — на одном дыхании проговаривает Кэйа, положив одну ладонь на сердце. — Увы, кажется, без этого я не способен сомкнуть глаз.       Дилюк цыкает. Покачав головой, он начинает загибать уголок страницы, на которой остановился, а затем просто закрывает книгу, отложив её на столик рядом с собой, понимая, что всё равно придётся перечитывать. Он ведь даже не пытался вникнуть в текст, написанный — бросает взгляд на обложку в спокойный тонах бессмертной классики — Германом Гессе.       Кэйа, вальяжно развалившись, довольно ухмыляется.       — Не хмурься так, морщины будут. Они, конечно, не испортят твоей ослепительной красоты-       — Кэйа.       — Ладно-ладно, — недовольно дует губы. — Мне не спалось и решил прогуляться. Увидел у тебя свет и заглянул.       Дилюк устало трёт ладонями лицо, будто это поможет смахнуть всё скопившееся напряжение. Кэйа разваливается на чужом спальнике удобнее, перенося весь свой вес на руки за спиной — и, высунув на несколько секунд кончик языка, внимательно смотрит. Его шорты слегка задираются, собравшись некрасивыми складками от неправильно подобранной под размер ткани (или Кэйа просто фанат оверсайза).       — Я тоже не могу уснуть, — на выдохе говорит Дилюк.       — О чём-то тревожишься? — спрашивает сразу в лоб, не став ходить вокруг да около.       Кэйа смотрит — спокойный взгляд, но цепкий настолько, что появляется ощущение, словно в его длинных пальцах поводок, тянущийся к зацепленному на шее ошейнику. Дилюк подаётся невольно чуть вперёд; киноварные линии нитей, разбросанные на земле. А Кэйа смотрит, не отводя глаза, только чуть прищуривает — хитро-хитро.       Будто вокруг — рухнувшие резные колонны, поросшие мхом из глубоких трещин и изломанное время, а сизый дым, наполняющий прокуренные лёгкие, медленно выходит изо рта и поднимается наверх — к голодной бездне. Дождевые капли срываются с наполовину уцелевшей крыши храма, падая на размокшую землю, усеянную грязью и лужами, а Кэйа, прижавшись плечом к чужому, просто спрашивает, бросая небрежно: чего ты боишься?       Видит намного больше, чем показывает. Видит настолько много, словно знает всю человеческую натуру, понимает — читает, как распахнутую книгу с крупным шрифтом, превращая чёрные напечатанные буквы в цветные картинки, только-только вышедшие из-под кисти талантливого художника.       В горле пересыхает. Дилюк шумно сглатывает скопившуюся слюну, облизав губы.       — Ну, — прокашливается, — ни о чём серьёзном.       — А чувствуешь себя как?       Как в клетке с хищником.       — Я устал, — снова закрывается, — работа вытягивает все соки.       — Работа?       Дилюк ещё раз шумно выдыхает. По голосу Кэйи сразу понятно, что он не верит ни одной отмазке; что он осторожно кружит вокруг, вроде ничего не делая, но подталкивая к тупику, из которого нет выхода — прямиком в клыкастую пасть.       — Меч, — всё же сдаётся Дилюк, — я много думаю про него. И про то, сможем ли найти вообще, — жмёт плечами, а голос звучит слегка растеряно.       — Никак не отступаешься от идеи его отыскать?       — Я должен. Этого хотел бы мой отец, — помолчав несколько секунд, Дилюк медленно поднимается на ноги; суставы неприятно прохрустывают. Он качает головой и, чувствуя непонятное заливающее спокойствие, садится рядом с Кэйей на холодный спальный мешок, небрежно брошенный на землю. — После его смерти я далеко не сразу начал поиски, — чешет в затылке, ещё сильнее взлохмачивая густые волосы, собранные в низкий пучок. — Хочу сделать то, что было его главным желанием.       Кэйа тихо хмыкает, задумчиво разглядывая свои ладони:       — Но почему вы так хотите найти его?       — Не знаю, — честно отвечает Дилюк, — я долго копался в его записях. Отец очень давно вёл поиски, прерываясь на другие экспедиции. Аделинда, наша главная горничная, рассказывала, что он начал активно интересоваться этим островом спустя пару лет после смерти моей матери.       — И, — Кэйа щёлкает пальцами, — вы верите в то, что меч поможет её вернуть? — недовольно дёргает уголком губ, заметив, как Дилюк удивлённо распахивает глаза. — О, ты даже этого не знаешь... Открыл охоту за тем, о чём и представления толком не имеешь?       — Прекращай шипеть и говори, если тебе есть, что сказать.       — Есть миф, что меч способен обменять одну душу на другую. Забирая с помощью меча жизнь одного человека, — руками изображает весы, — можно обменять у Великой Матери другую душу и вернуть человека, уровняв баланс. Но это — не больше, чем до ужаса глупый миф, — отрезает Кэйа, кольнув призрачным льдом под рёбра.       — Я... — замешкавшись, Дилюк прокашливается, — я не думаю, что цель отца была... в этом. А вообще не ты ли говорил, что нужно мыслить шире? — вопросительно вскинув бровь, он бросает выразительный взгляд на Кэйю, сидящего совсем близко — так, что колени соприкасаются.       — Ауч, — отсмеивается, — ещё раз подловил. Мыслить шире, но не верить каждой легенде. Рассвет быстро исчезает, он — мгновение из вечности.       Магия момента, магия ночи — в тёплом холоде, в спокойном кобальтовом море.       — Но это мгновение люди точно запомнят.       — А стоит ли оно того? Людьми всё рано или поздно забывается, это — яркая мимолётность взрыва огней. Сияющий миг, — он печально дёргает уголками губ в слабой попытке улыбнуться. — Ты не поможешь своему отцу, если сгоришь сам. Наверняка он хотел, чтобы ты дожил до седины.       — Но это поможет мне отпустить прошлое, — упрямо фыркает Дилюк.       Кэйа в ответ пожимает плечами:       — Прошлое помогает отпустить время.       — Если бы оно ещё было.       — Я понимаю боль твоей потери, — помолчав, неожиданно говорит Кэйа. — Когда... когда умер мой близкий человек, я тоже не мог найти себе места — настолько, что, кажется, готов был уничтожить всё вокруг, лишь бы перестать чувствовать.       — И как ты себя остановил?       — Спустя какое-то время я начал понимать, что от моих действий страдают люди вокруг, — хмыкает Кэйа, кусая губы. — Те самые, которых он отчаянно пытался защитить. Я понимал, что он бы не хотел такого — это и было моей мотивацией взять себя в руки. К тому же, — посмеивается тихо, но с удушающим отчаянием, сквозящим между непроизнесённых строк, — это меньшее, что я в итоге мог для него сделать.       — А каким... каким он был? Ты можешь не говорить, если не-       — Он был... — задумывается Кэйа на несколько секунд, подбирая слова, — как горящая серебром звезда. Мы встретились не при самых хороших событиях в его жизни. Сначала я не воспринимал его всерьёз — только как очередного человека в отчаянии. Я и связался-то с ним только из-за собственного интереса. Сначала думал, что он просто хотел дослужиться до высокой должности ради власти и богатств, но всё его это... благородство, — посмеивается, — было ради сестры и возможности дать ей достойную жизнь. Даже заняв желаемое, он остался таким же, каким был с самого начала — упрямым до усрачки, принципиальным... душным временами, — смешливый взгляд на Дилюка, — и пытался помочь каждому сирому и убогому. Он не верил в богов, считая, что люди — сами творцы своей судьбы. Из-за сестры любил звёздное небо, а я набрался этого от них двоих.       — Но мне казалось, что ты веришь в реинкарнацию? — пододвинувшись ближе, спрашивает Дилюк. Поколебавшись, он кладёт руку Кэйе на плечо; тёплые пальцы почти сразу накрывает смуглая холодная ладонь.       — Не совсем, — тихо хмыкает. — Я не знаю, есть она или нет, и не дано проверить. Даже если допустить мысль, что можно родиться вновь, то... не всегда такая глупость может быть доступна.       — Почему ты так считаешь?       — Мне кажется, душа человека при перерождении не должна пострадать, — размыто отвечает. — А если она, допустим, уничтожена, то о чём здесь говорить?       Под рёбрами неприятно сосёт. Кэйа выглядит спокойным, но сквозь его взгляд течёт захлёстывающая печаль — прямо такая же, как охватила самого Дилюка в тот момент, когда он прикоснулся к ледяному цветку, нежно возложенному на сердце Дайнслейфа в тёмном зале покинутой гробницы. Топящее отчаяние, растущее тернистыми кустами, сквозь которые если и пробраться, то с болящими и кровоточащими порезами по всему телу.       — Ты... всё ещё тоскуешь по нему?       — О? — удивляется Кэйа, сменившись в лице. — Нет, — отрицательно качает головой. — С того момента прошло слишком много времени. Те воспоминания навсегда похоронены в глубине меня, — он приближается к вздрогнувшему Дилюку, — но давным-давно отпущены.       — Ты ведь любил этого человека? — соскальзывает с губ Дилюка фраза раньше, чем он её осмысливает.       — Да, — честно отвечает, — я его любил.       Дилюк упускает момент, когда Кэйа оказывается до преступного близко — что его прохладное дыхание чувствуется на собственном лице; что видно, как зрачок поглощает кобальтовую радужку.       — У каждого из нас есть прошлое, Дилюк. Но, — Кэйа с осторожностью переплетает их пальцы, переходя на тихий шёпот, — сейчас меня очень интересует только человек, находящийся прямо передо мной.       Изломанное время, застывшее — как и всё вокруг. Несколько мгновений растягиваются для того, чтобы резко сжаться. Кэйа целует осторожно, готовый в любой момент отступить назад, сославшись на очередную шутку, но Дилюк порывисто выдыхает весь кислород из своих судорожно сжавшихся лёгких. Он отстраняется первый, смотрит на лёгкое замешательство, упавшее в потемневшую синюю воду чёрной звездой. И, положив ладони на чужую смуглую шею, резко притягивает к себе, чувствуя под собственными губами то, как Кэйа ухмыляется — довольно, а горло приятно вибрирует под большими пальцами, затягиваясь нежным-нежным бархатом.       Холод обволакивает пространство, кружит вокруг, как летящие с хмурого неба снежинки, ложащиеся на землю, устилая её. Не царапает, не кусает — мягкая прохлада, пронёсшаяся дрожью вниз по позвоночнику, когда Кэйа, слегка прикусывая чужую губу, лёгким движением приподнимает чёрную просторную футболку, забираясь под неё рукой. Касаясь осторожно; живот под холодными — почти ледяными — кончиками пальцев сжимается; Кэйа посмеивается, будто выигрывает битву, напирает сильнее.       Пальцы путаются в иссиня-чёрных волосах — мягких-мягких, — цепляются за края длинной шёлковой ленты, потянув вниз. Кэйа тихо шипит, когда Дилюк случайно цепляет тонкую прядь, отстраняется — нить слюны тянется, а затем рвётся.       Собственное дыхание сбитое — Дилюк дышит ртом, а Кэйа развязывает блеск ленты самостоятельно, взмахнув головой. Длинные пряди змеями скользят по плечам и вьются ближе к самым кончикам. Он приподнимает подбородок, облизываясь — устраивает шоу, специально медлит, наслаждается бешеными искрами в карминовом взгляде напротив — совершенно сумасшедшем, горящем.       Ошейник на шее превращается в затягивающийся змеиный хвост, но Дилюк не даёт Кэйе постоянную возможность вести, перехватывая инициативу. Кровь пульсирует в висках и бурлит в венах, приторным узлом затягивается внизу живота — ледяное пламя рассыпавшихся звёзд.       Он чувствует себя пьяным. Будто нечто внутри срывает заржавевшие замки, выпуская рвущееся наружу пламя — оно выплёскивается неудержимой силой, и Дилюк, сгорая в этом потоке, ладонью зарывается в чужие тёмные волосы, отдающие слабым ароматом вина и цветочной свежестью. Сжимает у самых корней, тянет — Кэйа покорно поднимает голову.       Глухое рычание и холодная кожа. Дилюк несильно смыкает зубы на чужой шее, так доверчиво обнажившейся, слыша вырвавшийся из Кэйи полустон. И этого звука оказывается достаточно, чтобы выбить из головы остаток мыслей, выжечь их, оставляя после лишь чернеющее пепелище.       Нащупав тонкие завязки, затерявшиеся под водопадом волос, Дилюк аккуратно берётся за одну из них, готовый потянуть и развязать узелок, но Кэйа кладёт свою ладонь поверх чужой, прерывая поцелуй. Он, шумно выдохнув, поправляет съехавшую глазную повязку.       — Не нужно, — просит севшим голосом. — Не время.       — Извини, — медленно приходя в себя, сипло просит прощения Дилюк, пытаясь отдышаться.       Кэйа как-то грустно улыбается, качая головой. Его голос срывается на шёпот:       — Тебе не за что извиняться. Уже поздно, — натянуто ухмыльнувшись, он стреляет взглядом по тонкой полоске замка на тканевой дверце палатки. — Я, наверное, пойду.       Он выглядит как-то совершенно загнанно; Дилюк чувствует укол совести, потому что так необдуманно полез туда, куда его совсем не просили. Сердце дико бьётся внутри груди, а рёбра, кажется, идут кривыми трещинами.       Дилюк хватает его за шорты, сминая жёсткую ткань в пальцах:       — Стой.       — М? — Кэйа оборачивается, застыв на месте.       — Останься, — хрипло просит Дилюк.       — Ты уверен?       Уверен ли он?       Что правильно, а что — нет?       Кому можно верить, а кому — нет?       В голове каша из мыслей, будто их перемалывает в огромном блендере, полнейшее сумасшествие. Холод нежно касается алеющих от мороза щёк, целует — почти так же, как Кэйа, игриво. Взгляд Кэйи — блестящий, такой же ошалевший — мощный взрыв сверхновой.              — Я уверен.       Пытаясь не думать о том, что произошло сегодня ночью, Дилюк успевает зайти к сонной Сахарозе. Её хватает только для слабого кивка в знак приветствия — кажется, сегодня уснуть не могли не только они с Кэйей.       При воспоминании щёки начинает немного жечь, а узел в груди скручивается, волной дрожи прокатываясь вдоль позвоночника. Пусть они и не зашли дальше поцелуев, но Дилюк прекрасно чувствовал, что крышу сносит обоим — настолько сильно, что ни о чём думать не получается, только о человеке рядом и его руках. Полное сумасшествие, приправленное неуловимым шлейфом древности, сыплющимся, как пыль, из трещин руин.       Больше они не поднимали тему повязки, скрывающей правый глаз Кэйи. Пусть Дилюку до ужаса интересно, что же там такое страшное скрывается, он решает с уважением относиться к чужому «нет». Если Кэйа захочет, если будет готов (когда), тогда и покажет. Если там шрам или какое-то другое увечье, Дилюк всё равно уверен, что это не испортит чужого лица.       Единственное, что он никак не может понять — почему Кэйа в который раз пытается переубедить. Чтобы он оставил поиски сумеречного меча, отступив. Свернул экспедицию, вернувшись домой, и больше никогда не затрагивал тему чёрного клинка. Разве Кэйе этот артефакт тоже не должен быть интересен — с его-то тягой к изучению Каэнри'и? Каждый артефакт проливает безумно много полезной информации о своём народе, о своём ушедшем времени, о своих богах, некогда населявших ныне покинутую землю — бесценный кладезь знаний, от которого археологи (исследователи древностей, упрямо вздыхает голос Альбедо в голове) просто так не отказываются. В этом виновата возможная гибель Дилюка или что-то ещё?       Какие, в конце концов, у Кэйи мотивы? Сохранение древнего наследия? Спасение чьей-то жизни?       Лаборатория ломится от обилия керамических изделий. Кувшины из-под вина разных размеров и форм, обязательно украшенные смесью простеньких скандинавских узоров — переплетение ветвей мирового древа — и исконно каэнрийских, имеющих более геометрическую форму и резкие загибы, чем-то напоминающие греческую вязь, сквозь которую на некоторых рисунках тянется змеиное тело — совсем схематичное. По формам преобладающее число занимает нечто, похожее на ту же греческую гидрию и пелику.       — Особо тщательно оформленные, — заметив чужой интерес, говорит Сахароза, — приносили специально в дар храму и божеству.              Дилюк засматривается.       — Когда ты изучала всё это, — обводит взглядом заваленную лабораторию, — про меч ничего не нашла?       — Только пара изображений, — с тяжёлым выдохом, она устало опускает плечи, — но они фактически то же самое, что мы нашли в храме. На одном кувшине был изображён Дайнслейф, держащий меч, но его уже отнесли на склад для транспортировки на материк, — задумчиво потирает подбородок, — а на нескольких других — Змей. Мне кажется, легенды про меч не были особо популярны в те времена. И прославился он больше благодаря Дайнслейфу, это рассказывал господин Кэйа как-то раз.       — Считаешь, что Беннет был прав, когда сказал, что все возможные подсказки нужно искать в храме? — скрещивает руки на груди Дилюк.       — Думаю, да, — медленно проговаривает Сахароза, ещё раз зевнув и прикрыв рот узкой ладошкой. — Я заметила, что каэнрийцы не особо красочно расписывали посуду. Схематичные узоры и такие же силуэты, в которых можно угадать Змея, да и... всё, в принципе-то. О местном фольклоре намного больше расскажут фрески на стенах. Да даже сам город несёт в себе больше исторических справок, — недовольно фыркает. — Хоффман, к примеру, всем уши прожужжал про местные... — она прокашливается, — достопримечательности.       — Это те самые, про которые вчера рассказывал Свен? — отсмеивается Дилюк, покачав головой.       — Они самые, — соглашается Сахароза. — Но... — её щёки заметно краснеют, — та настенная живопись рассказывает нам, что здешний народ был... достаточно раскрепощён.       Вспоминая, что каэнрийцы в честь праздников устраивали настоящие жаркие оргии, Дилюк ни минуты не сомневается.       — Нам бы сходить в хору, — после небольшой паузы, произносит он.       — Интересуетесь виноделием?       — В свободное время, — кивает. — Кэйа не так давно обмолвился, что там есть кое-что связанное с Дайнслейфом. Может, его дом.       Даже если это так, то вряд ли им повезёт найти там разгадку того, как открыть оставшиеся двери, ведущие прямиком под землю, в самое сердце божественной обители. От домов за такой промежуток времени остаются лишь груда наваленных друг на друга камней, принимающих более-менее понятное расположение-разметку территории, по которым позже и получается сделать реконструкцию. Будь у них связь с внешним миром, стало бы намного проще — все снимки с места Сахароза отправила бы Альбедо, чтобы тот сделал нормальные чертежи и выслал им несколькими файлами. Работать почти вслепую тяжело, максимум, что они могут сделать — схематичные зарисовки на бумаге, помогающие хоть как-то быстро ориентироваться.       Но где-то внутри колышется маленький огонь надежды, что им-таки доведётся найти там хоть что-то. Да, пусть и не от чёртовых плит внутри храма, но что-то, способное раскрыть всё это с новой стороны. Однажды Кэйа сказал, что история на фресках среднего яруса намного глубже. Она формировалась задолго до местного героя, но связь Змея и Дайнслейфа достаточно глубока, иначе не объяснить ни закованный во льдах цветок интейвата, исчезнувшие с лица земли больше трёх тысяч лет назад, ни ключ от первой плиты в его истлевших руках.       Да, огонь этот — совершенно призрачный, он даже не греет, лишь искрит немного отлетающими рыжими мушками, потому что и грабители, и звери, и погода, и время не сидят на месте.       Дилюк понимает, что нужно сесть самому, посадить рядом Кэйю, и вместе пройтись по всему известному с самого-самого начала, чтобы наконец заметить детали, за которые можно зацепиться заново. Дёрнуть, обнажив новое и спрятанное.       Но удастся ли им наедине заняться именно работой — с полностью холодными головами, в которые не лезут посторонние мысли, ловко задевающие тонкие струны души, играя на них, словно на музыкальном инструменте?       — Я рада, что вы с господином Кэйей ладите, — опустив взгляд вниз, робко и тихо роняет Сахароза, выдёргивая из собственных мыслей.       Дилюк прокашливается:       — Я должен извиниться. За наши ссоры, мешающие работе, и за своё поведение.       — Н-нет! — она мотает головой. — Всё в порядке, мастер!       Не всё в порядке, так и вертится у него на языке.       Они держали в постоянном нервном напряжении всю команду, переругиваясь каждый раз, когда вступали в диалог, а если нет, то бросались пассивными колкостями, будто обидевшиеся друг на друга дети. А сам Дилюк ещё и срывался на других, будучи раздражённым после очередной словесной схватки — хотя каждый раз твердил себе не вестись на открытые провокации. Кэйа играет — он всегда играет и кружит вокруг, будто это — единственный способ для развлечения, кроме, конечно же, вечернего распития вина.       Дилюк просто качает головой, не желая продолжать этот разговор. Возможно, Сахароза просто не может сказать ему прямо в лицо о том, как команда — да и рабочие тоже, — устали от них за это время после звонка Джинн.       — Вообще я пришёл за ноутбуком, — переводит тему. — Эмбер и Беннет хотели пересмотреть все снимки фресок.       Сахароза, несколько раз сонно моргнув, наконец понимает, что от неё требуется. Обернувшись к только что загрузившемуся компьютеру, она в несколько быстрых движений вводит пароль.       — Д-да, конечно, — тянется за проводами, — простите.       — Ничего, давай сюда, — Дилюк забирает из её рук старый самсунг, обхватывая ладонями толстый корпус, медленно начинающий нагреваться снизу.       У выхода из лаборатории он придерживает одной рукой ткань тента, пропуская сгрёбшую в руки зарядный блок Сахарозу, и только потом выходит сам.       — Если это окно — это дверь, то можно выйти? — хнычет Беннет, растянувшись с горячим стаканом чая на раскладном стуле.       — Нет, — Эмбер забирает из его рук только что взятое из пачки печенье, а затем переводит взгляд на шум у входа. — О, доброе утро!       — Доброе, — вымученно здоровается Беннет, с тоской глянув на отобранный из своих рук перекус.       — Вы как никогда вовремя, мастер, — растягивает слова молчащий до этого момента Кэйа. Видя ноутбук в руках Дилюка, он медленно вытягивается во весь рост, принимаясь отодвигать разбросанные по столу бумажки, освобождая место.       — Неужели господин Кэйа успел соскучиться?       — Без мастера и миг кажется настоящей вечностью.       Подсоединяя все провода, Сахароза выразительно переглядывается с удивлённо поднявшей брови Эмбер.       — А о чём шла речь? — задаёт вопрос Сахароза, ловко меняя направление темы. Кэйа, вытянув ногу, носком ботинка цепляет ножку стула, с глухим шумом подвигая ближе. Глянув с ухмылкой на Дилюка, кивком головы указывает на специально для него подготовленное место.       — За завтраком почему-то стали обсуждать возможность новых плит быть каким-нибудь простым окном, — Эмбер поправляет съехавшую на голове бандану. — Типа такой же штуки, на которую мы наткнулись в гробнице царя Дешрета.       И правда: когда они петляли по множественным узким коридорам, свойственным для египетских построек, ставших последним пристанищем для усопшего, то наткнулись на достаточно просторный зал, а в нём — на квадратную выдвижную плиту в полу. Несколько дней ломая голову над тем, как же её открыть, у них наконец получилось, — а нужно было всего-то зажечь четыре факела в необходимом порядке (и, скорее всего, механизм реагировал на изменение температуры в подсвечнике). Плита, разделённая по середине на две равные части разъехалась, являя им ничто иное, как что-то вроде примитивной системы вентиляции. Потому что стоило им заглянуть в небольшое открывшееся углубление, как увидели канал воздухообмена, тянущийся через всю гробницу к внешней стороне постройки.       — Если мы столько времени ломаем себе мозги, — фыркает Беннет, — а это окажется не тем, чем надо-       — Ты очень расстроишься, мы поняли, — не даёт ему договорить Эмбер, двигая к себе ноутбук. — Девяносто процентов на то, что это — дверь, — она щёлкает по тачпаду, — я перепроверила там всё. Из щелей тянется воздух, это говорит лишь о том, что дальше есть помещение.       — Из вентиляции у Дешрета тоже воздух тянулся, — спорит Беннет.       — Это другое, — отмахивается Эмбер. — В крайнем случае, можно просто взорвать. Динамита у нас всё ещё полно.       — Нельзя, — довольно твёрдо возражает Кэйа, поглядывая в экран ноутбука. — Взрыв уничтожит все стены. И историческую составляющую вместе с ними.       — И, возможно, мы наконец доберёмся до меча.       — Меч не стоит такого кощунства, — Кэйа пристально стреляет взглядом по взявшейся спорить Эмбер.       — Тебя послушать, — вмешивается Дилюк, — так меч вообще ничего не стоит.       — О, — Кэйа удивлённо поворачивается к нему лицом, — неужели ты наконец меня услышал?       — Нет, — отвечает ему в тон, — мы найдём его.       В ответ Кэйа лишь закатывает глаз.       Сначала Дилюк найдёт чёртов меч, а затем обязательно разгадает тайны, которые так тщательно оберегает Кэйа, не давая никому подступить и близко, сразу метая ледяные иглы, больно режущие живую плоть.       — Господин Кэйа, — Беннет пытается снять с головы очки, но они едва не падают на пол; он спешно их ловит, — почему вы так не хотите, чтобы меч нашли?       Хороший вопрос — Кэйа, удивлённо промычав, задумчиво косится на него, думая, что ответить.       — Он у нас моралист, — опережает Дилюк, хмуро фыркнув.       — Уважаю памятники древности, — цыкает Кэйа в ответ, — и понимаю последствия. Ну, допустим, вы найдёте меч — и что дальше? Запрёте в особняке мастера? Нет, я знаю, для чего ты это делаешь, — с нажимом произносит он, посмотрев Дилюку прямо в глаза. — Но всё-таки?       — Подальше от Фатуи. У меня, во всяком случае, они не смогут вот так вот его взять.       — А кто сказал, что они смогут забрать клинок с острова?       — И кто им помешает? — со сквозящим в голосе скепсисом Дилюк поправляет лежащие на столе провода от ноутбука. — Змей?       — Вполне вероятно.       — Конечно, — не желая и дальше продолжать бессмысленный спор, Дилюк наконец обращает внимание на экран с уже открытыми фотографиями.       Беннет подсаживается ближе. Он бегло клацает по тачпаду, переключая фотографии фресок на экране, останавливаясь на тёмном изображении надписи, которую едва можно разглядеть. Кэйа удивлённо на это смотрит и, кажется, даже не моргает. Эмбер помогает открыть блокнот и, найдя нужную страничку, кладёт на середину стола. Дилюк сразу замечает немного неровные буквы — некоторые слова, записанные на родном немецком, перечёркнуты. На одной из страниц пересекающимися стрелочками нарисованы стороны света, сквозь которые тянется единственная кривая линия — созвездие Кассиопеи с отмеченными и подписанными точками.       — Я тут поразмыслил над всем, что мы обсуждали, — почесав в затылке, со вздохом роняет Беннет. — Короче, ту фреску и правда можно назвать таким вот компасом, но я не знаю, так это на самом деле или просто глупое совпадение. Там в самом низу этой каменюки вот эта самая надпись, — он указывает почти стёршимся ластиком на обратной стороне затупившегося карандаша на монитор, — «сияющее солнце становится чёрным, земля погружается в тёмную воду, бремя Аустри взрывается, всё море бушует над горами». Если учитывать, что хвост Змея указывает вниз, на юг, то это и будет гробница Дайнслейфа. Бушующее море... с этим трудно. Оно, по сути-то, окружает весь остров, но горы примерно на севере, поэтому пока предлагаю это и закрепить. А вот остальное я, увы, так и не смог понять.       — Сияющее солнце становится чёрным — это же затмение? — тихо спрашивает Сахароза.       Эмбер утвердительно кивает:       — Да, только нам неизвестно, с какой стороны света произошло то-самое-затмение.       — Методом исключения, — вмешивается Дилюк. — Кэйа, что скажешь насчёт «бремени Аустри»?       Кэйа хмыкает.       — Это небо, Аустри — владелец запада.       — Гробница Дайнслейфа — юг, — начинает резюмировать Дилюк, — бремя Аустри — запад, море и горы — север. Значит, чёрное солнце — восток. Это, кстати, совпадает с тем, где оно заходит зимой.       — Каждый раз поражаюсь твоим умом, мастер, — вдруг тянет Кэйа, похлопав в ладоши, — угадал. С этим сделана отсылка на закат. Логика каэнрийцев была простой: закат символизирует неизбежную смерть солнца, после которой боги зажигают огни в Гиннунгагапе, названные звёздами, а они — второй по значимости символ этого народа. Первый — само чёрное солнце, его изображали на дворцовых флагах.       Ещё какое-то время они обсуждают фрески, заново рассматривая каждую, выстраивая новые и новые теории. В них дыр больше, чем в сетке, но это по-прежнему единственные зацепки. Может быть, что-то из этого соответствует правде, а может — совершенно ничего. Кэйа успевает положить свою ладонь уставшему Дилюку на колено, слегка сжав; от его руки приятными волнами расходится прохлада, постепенно заполняющая всё тело, будто остужая разум и давая передохнуть. Заново вобрать в лёгкие кислород, наполненный горной свежестью.       Да, Дилюк говорил, что Карфаген должен быть разрушен, но как это сделать?       Как уничтожить, оставив лишь разрушенные груды камней вместо величественных построек?       В итоге он выгоняет всех из шатра, начиная понимать, что ничего они сейчас не смогут добиться, а теории начинают обрастать совсем уж безумными домыслами. Безумными настолько, что даже Кэйа, любящий все легенды и мифы, удивлённо — и молча — начинает смотреть то на одного, то на другого, явно не решаясь что-то произнести вслух.        Ближе к ночи, когда солнце полностью скрывается, а алые цветы вянут, устилая пожухлыми лепестками линию горизонта, Дилюк решает вновь пересмотреть все записи Беннета и сделанные фотографии. Какая-то совсем навязчивая мысль упорно сидит у него в голове паразитом, но не оформляется во что-то цельное и понятное, оставаясь лишь очертанием блёклой тени.       Снаружи слышатся оживлённые разговоры, долетающие до шатра через всю жилую часть лагеря.       На столе стоит уже остывший кофе, заботливо принесённый Кэйей полчаса назад. Он порывался посидеть здесь вместе, но Дилюк выставил за дверь, понимая, что будет только мешать — как словами, так и одним своим присутствием, при котором думать не получается вообще ни о чём, а магия момента сразу же возвращается, поглощая с головой.       Прохладный ветер, забирающийся сквозь щели, нежно касается кожи и ласково треплет волосы. Сегодня на улице была по-настоящему адская жара, и если какое-то божество тут и есть, то оно явно издевается, насылая сначала жуткий холод вместе с неожиданно выпавшим летом снегом, то невыносимую жару, от которой не спасает даже тень. Лоуренс с утра пролежал под вентилятором, причитая на весь лагерь о том, как ему жарко — и получая через два часа непрекращающегося бубнежа стакан холодной воды себе на голову от Свена, а сам вентилятор почти сразу же забрала Эмбер, поставив в угол шатра. Он и сейчас тихо жужжит, гоняя воздух. Мелкие рыжие волоски как всегда выбиваются из причёски и щекочут лицо.       Сейчас, на самом-то деле, хотелось бы быть рядом с Кэйей. Слушать его, прикасаться — так сильно, что кожа фантомно зудит. Упасть, пропасть, быть сожранным безжалостной бездной. Чувствовать его дыхание на своём лице — такое маняще холодное; по позвоночнику спускается приятная дрожь. Отдать душу, будто преподнести жертву для величественного в своей красоте и вечности божества.       Но, Дилюк мотает головой, нужно взять себя в руки и погрузиться в работу.       Ему не хочется думать ни о Фатуи, ни об Адлере, ни о звонке Джинн — забыть всё это, как дурной кошмар, но получается только затолкать в дальний уголок разума, откуда все эти мысли медленно просачиваются обратно, словно песок или вода. Дилюк пытается убедить себя, что Кэйа не имеет совершенно никакого отношения к Фатуи — поверить, — но от сомнений невозможно вот так вот избавиться, они — отравляющие сорняки, которые необходимо рвать с корнем, чтобы не проросли заново.       Рукой взъерошив и без того растрёпанные густые волосы, он шумно выдыхает, открывая первые изображения в привычном для себя режиме слайд-шоу. Дилюк заново просматривает снимки, начиная с главного зала в храме и медленно принимаясь за те, что были сделаны в гробнице Дайнслейфа.       Несколько минут он внимательно рассматривает изображённого рядом с национальным героем мужчину, из-за которого чуть ранее у них возникло столько споров. Кэйа продолжает твердить, что это — не более, чем какой-то безымянный жрец, помогающий Дайнслейфу на его жизненном пути, но что-то в этом Дилюку тоже не даёт покоя. Они тогда верно заметили, взяв за примеры мифологии других народов — нигде не брезговали упомянуть другого персонажа, если он имел хоть малейшее отношение к истории. Но какой смысл вкладывать столько трудов, рисуя второго человека на действительно важных и ценных фресках, если он — лишь пустое место? Даже у жреца должна быть какая-то своя роль, тем более изображён он далеко не один и не два раза.       Задумчиво постукивая большим пальцем по губам, Дилюк невольно всматривается в выцветшие линии краски.       А затем он переключает дальше, к новым фрескам, замечая на одном из фото кое-что, на что раньше, кажется, не обращал совершенно никакого внимания.       В животе что-то тревожно сжимается, будто ком из змей вновь начинает двигаться. С древних рисунков на него смотрит человек — тот же самый, что и был с Дайнслейфом. Смуглая кожа, тёмные волосы, драгоценный металл на теле — шальная улыбка, бархатные линии, морозная свежесть и сладость вина; божественное золото янтаря, льющееся в бесконечно холодное кобальтовое море.       Чувствуя оцепенение во всём теле, Дилюк, не моргая, смотрит прямо в тусклую краску. Змеи в животе всё же начинают ворочаться, расползаясь тревогой по телу, вонзаясь в кожу ледяными клыками. Задержав дыхание, он два раза щёлкает по тачпаду, максимально увеличивая изображение. Для того, чтобы в следующую секунду едва не задохнуться, будто грудную клетку сдавливает прочное кольцо из жилистого чёрного тела, острой чешуёй нанося глубокие порезы. Фреска, хоть и осталась на стене разрозненными фрагментами, но изначальный цвет нанесённой краски вполне можно различить.       Если эти помещения были задолго до Дайнслейфа, значит, фрески тоже. Но жрец совершенно точно был в одно и то же время, что и герой, тогда что он здесь делает?       В голове всплывает одно из изображений божества; разлитые звёзды глаз.       Громкий хмык разрезает воздух. Посторонние звуки уходят на второй план, становятся не слышны — ни звонкий хохот Эмбер, ни тихое жужжание работающего вентилятора.       Сердце быстро колотится внутри. Божественное воплощение, увитое золотыми линиями; рассекающие бездну хвосты падающих комет.       Это далеко не просто скромный жрец — даже не просто жрец, но почему Кэйа так упорно пытается убедить в обратном всю команду?       Признать богов и божественное, признать Великого Змея. Припасть к земле, чувствуя под ладонями её дрожь, её вибрацию, движение плит и скрежет покрытых паутиной механизмов в самом сердце храма.       Кэйа ведь совершенно точно видел все эти фрески — он провёл много времени и в зале с саркофагом Дайнслейфа, и здесь, в новых помещениях забытого всеми храма. Он не мог не сложить два и два, не мог не знать или ошибаться. И знал, почему в Каэнри'и жёлтый считался именно божественным цветом.       Почему?       На виски начинает давить.       Почему, почему, почему — этого становится так невыносимо много.       Почему Кэйа против того, чтобы они отыскали сумеречный меч?       Почему Кэйа пытался убедить в том, что воплощённое в человека божество на фресках — лишь следующий за Дайнслейфом жрец, настолько незначительный для истории, что и имя его нигде не упомянуто?       Почему Кэйа незаметно для всех путает следы, словно играет с ровно разложенными нитками, запутывая их, переплетая между собой?       Дрожь холодной каплей стекает по спине — снова. Дилюк передёргивает плечами, а в груди на мгновение всё замирает.       Потому что изображённый на фресках мужчина кого-то сильно напоминает.