52 герца

      Он принимает решение не пороть горячку, сразу набрасываясь на Кэйю — снова — едва не с кулаками и пропитанными отчаянием просьбами объяснить, какого всё же чёрта происходит.       Такой путь для Дилюка в новинку. Он привык подчиняться сжигающему всё на своём пути огню в груди, сливаться воедино с яркими языками пламени, превращаясь в серый ломкий пепел, безлико оседающий на холодной земле — хрупкий и рассыпающийся при малейшем дуновении ветра. И ему до сих пор кажется, что, возможно, такой вариант — правильный. Сказать в лоб, прижать к стене сразу, требуя необходимые для себя ответы, а не ходить вокруг да около, долго исследуя.       Но что-то всё же подсказывает Дилюку, что верным решением на этот раз будет именно наблюдать. Не следить, конечно, за каждым шагом или жестом Кэйи, за каждым брошенным словом, но внимательно смотреть, подмечая различные детали. В конце концов, Дилюк ведь профессионал своего дела, а ни одни раскопки не любят излишнюю торопливость, призывая всё делать в неспешном и иногда раздражающе медленном ритме — только так можно охватить всё поле деятельности, заметить маленькие-маленькие нюансы, становящиеся в итоге ключевыми.       Может быть, у Кэйи есть какие-то свои мотивы скрывать такие детали. Или, вполне вероятно, он просто ошибается, сам считая, что существо на фреске — не больше, чем простой жрец. В конце концов, Кэйа тоже человек, который может полагать неправильно. Никто из ныне живущих не может знать со стопроцентной точностью о том, что же всё-таки хотели донести древние каэнрийцы своими рисунками и кого они изображали.       Да, если соединить всё воедино — странностей настолько много, что они тревожной дрожью проносятся по прямому позвоночнику. Начиная от загадочного исчезновения Адлера и такой же пропажи целого лагеря Фатуи у гробницы, включая и пять скрюченных трупов, продолжая злополучным звонком Джинн и неожиданно выпавшим снегом, и, наконец, заканчивая тем, что они имеют на сегодняшний день — или ошибочным суждением Кэйи, или намеренным сокрытием далеко немаловажного факта.       С другой же стороны, Кэйа всегда приходит на помощь. Не только команде, но и простым рабочим (которым, собственно-то, вообще не обязан помогать, все они — далеко не в его поле деятельности), охотно делится своим действительно богатым и обширным багажом знаний. Возится с поисками меча, хоть явно против этого (да, против начальства не пойдёшь, но всё же). И заботится о самом Дилюке: спрыгивает следом в гробницу, выхаживает его бессознательное тело как может, бегает по древним подземным лабиринтам в поисках выхода, рискуя попасть под новый обвал или заблудиться с концами, а затем ищет и самого Дилюка, не ставшего сидеть на одном месте. Крепко держит за руку — готовый подставить своё крепкое плечо, если Дилюк будет больше не в состоянии идти, а после несколько раз в день навещает в больничной палатке, таскает разные вкусности и новые чаи, которые так любит заваривать Сахароза. Устраивает в его честь небольшой праздник, пусть и частично связанный с днём урожая, что был некогда в Каэнри'и, спасает от холода ночью. Этого всего набирается настолько много, что сердце — это глупое израненное сердце — сбивается, тянет, щемит.       Это работа его изменчивого человеческого подсознания или Кэйа в тот вечер не ошибся, гадая на рунах и читая древние знаки, будто открытую и понятную книжку?       Разгорающиеся чувства к другому человеку; неконтролируемый лесной пожар, пожирающий всё, до чего может дотронуться.       Это пугает. Он отлично знает из своих последних отношений, насколько могут быть разрушительны чувства к другому человеку. В Донне Дилюк видел ту, с кем хотелось бы прожить свою жизнь. Они и познакомились до ужаса банально: однажды Дилюк, выходя из здания Ассоциации, решает зайти в цветочный магазин, расположенный прямо через дорогу, чтобы купить Аделинде цветы. И это была непередаваемая буря эмоций, настоящий взрыв с первой встречи взглядами. Но Дилюк — археолог, и его жизнь с самого рождения соприкасается с древностью, а Донна спустя несколько лет начала уставать из-за того, что Дилюка постоянно нет дома — несколько месяцев, полгода. Но и бросить свой цветочный бизнес, отправившись в длительные экспедиции в самые глухие уголки необъятной планеты, копаясь в руинах и грязи, она не могла. Дилюк до сих пор помнит, насколько тяжело ему далось это расставание — настолько, что несколько следующих лет всячески избегал различных знакомств, делая упор на работу, работу и ещё раз работу.       Аделинда, принося ему горячий успокаивающий чай в кабинет поздними вечерами, мягким голосом говорила, что он ещё обязательно встретит ту, которая сможет разделить огромную тягу к древним манускриптам, запрятанным только боги знают где. Дилюк мрачно хмыкал в ответ, благодаря её — не представляет, как бы выбирался из всех этих ям без поддержки этой чудесной женщины, — но затем вновь с головой нырял в свои исследования, твёрдо убеждённый, что, быть может, вся эта семейная жизнь — просто не его. Быть может, это их удел — и его самого, и его отца.       У Дилюка сохраняются какие-то тусклые-тусклые обрывки воспоминаний из самого детства, когда ещё была жива мать — красивая и умная дама, нашедшая свой дом в добродушной улыбке знаменитого археолога и бизнесмена Крепуса Рагнвиндра. Родители ссорились из-за вечного отсутствия дома последнего: «... твоему сыну нужен отец, а не смотрящая с семейных фотографий тень...». Во всяком случае, по чужим рассказам Дилюк знает, что до его рождения она с удовольствием ездила со своим горячо любимым мужем в экспедиции, помогая с раскрытием многих тайн. С рождением ребёнка пришлось прочно осесть дома, занимаясь ведением разной документации, собственным бизнесом — небольшой бар в центре Берлина — и, конечно же, воспитанием Дилюка, впитавшего любовь к древностям с самого появления на свет.       И вот теперь объект его искреннего интереса смещается на Кэйю. Когда этот самый интерес успел зародиться — тоже чёрная дыра. Может, в самую первую встречу, когда они только пожали друг другу руки в честь знакомства. Может, чуть позже: когда мифы, слетая с чужих губ, оживали, а Кэйа — вальяжно расхаживал по раскопу, становясь незаменимым членом команды и просто человеком, которым очарованы, кажется, если не все, то почти все. И то, что Кэйа является мужчиной — наименьшая из бед, волнующих Дилюка. Куда больше он переживает о том, как далеко это зайдёт и как к этому всему относится сам Кэйа — и что значат его слова про «возможно, мы никогда больше не пересечёмся вновь».       Или то, что он может оказаться в итоге предателем. Фатуи.       Мыслей так много, они плотно обхватывают горло — сжимают, чувствуя быстрый пульс и бурление горячей крови.       Любые размышления сводятся к одному лишь Кэйе. Он во всём; пропитывает собой всё вокруг.       Дилюк пытается вернуться к размышлениям о работе. Ткань палатки слабо трепыхается из-за пронёсшегося ветра, размашисто лизнувшего серые пустоши.       Человек — существо — чем-то похоже на... на Кэйю? Это бред полный, и в какой-то мере Дилюку действительно начинает казаться, что он сходит с ума. То все эти поглощающие наваждения, то Кэйа мерещится в древних фресках умершей цивилизации. Но есть... есть какое-то едва уловимое сходство.       И чувство, что Дилюк упускает из вида что-то чертовски важное, не проходит.       Это связано с мечом?       Или это связано с Кэйей?       Или всё вместе — пересекающиеся невидимые линии и прочное сплетение огромных цепей под холодной землёй?       Мысли изводят. Его толкает из одной крайности в другую, но всё это покрыто плотным слоем неизвестности — холодной и кусачей, такой же, как и погода на этом совершенно неприветливом острове, полном тлеющих руин. Дилюк призывает себя быть осторожным и не отключать мозг полностью, но внутри солнечного сплетения трещит крохотный огонёк, вынуждающий надеяться на то, что он просто параноит на ровном месте и у Кэйи нет двойного дна. Ведь если начать рассуждать снова, то...       Дилюк тяжело вздыхает. То ни к чему новому не придёт и всё будет дальше крутиться по одному и тому же кругу, будто змея, кусающая свой хвост. Рядом с Кэйей думать как правильно не получается вообще.       Он бросает взгляд на наручные часы, доставшиеся ему от отца — minute repeaters от Патек Филлип, — замечая, что обед закончился минут десять назад. Наверное, ещё немного — и кто-то из команды точно придёт узнать, всё ли хорошо.       Отложив от себя всю ту же книгу, в чтении которой так и не продвинулся ни на страницу дальше, сразу же утаскиваемый в вязкое и засасывающее болото из собственных гниющих в голове мыслей, Дилюк медленно поднимается на ноги, принимаясь разминать слегка затёкшие мышцы плеч — суставы неприятно хрустят.       Стоит высунуться на улицу, как ветер принимается шаловливо трепать собранные в высокий хвост волосы, выхватывая наиболее короткие прядки, теперь щекотно лезущие в лицо. Небо слегка затянуто серыми тучами, сквозь которые пробиваются тёплые и яркие солнечные лучи, будто золотые стрелы, сыплющиеся на пустоши. Скорее всего пойдёт дождь — если не сейчас, то к вечеру или вовсе ночью (Дилюк лишь надеется, что не снег).       Солнце целует бледную кожу на щеках, оставляя маленькие веснушки; вылезшие пряди волос, в беспорядке спадающие на лицо, лишь ярче их подчёркивают.       Подойдя к шатру, он застывает на месте, непонимающе прищуриваясь: за плотной тканью играет громкая музыка. Дилюк осторожно заглядывает, тихо хмыкая себе под нос. Кэйа ловко двигает бёдрами, прогибается в пояснице, повторяя движения Эмбер. Тёмная чёлка, всегда спадающая на часть лица, зачёсана вверх — к высокому хвосту. Кэйа сдувает непослушные волосы, ухмыляется довольно, ладонью двигая от шеи вниз — так, что у Дилюка пальцы на ногах поджимаются. Движения — скользящая плавность; ладонь медленно проходит по груди и животу, опускаясь к широкому поясу из крокодильей кожи. Он движется, движется, движется — будто ползущая змея, изгибающаяся всем жилистым телом.       В песне звучит что-то про потерю контроля на английском.       Почему-то кажется, что Кэйе не достаёт золотых браслетов на запястьях и тонко-тонко перезванивающих цепочек на теле; не хватает пьянящего запаха сладкого вина.       Не хватает белого цветочного поля.       В животе что-то переворачивается, а дыхание против воли сбивается. Прохлада, царящая внутри шатра, ни разу не отрезвляет жалящими укусами. Она мягко кружит вокруг, словно спускающиеся с серого неба снежинки. Забавно даже: на улице теплее, чем здесь, а должно быть наоборот. Кэйа наконец замечает его, стоящего на пороге, но даже не думает прекращать. Он ухмыляется сильнее — развязнее, а в синем глазу ярче искрятся звёзды, будто сорванные с ночного неба. Кэйа облизывается, прикусывая нижнюю губу, а Дилюк смотрит.       Дилюк смотрит — и все звуки вокруг исчезают, оставляя лишь шёпот ветра и шелест листьев. Оставляя золотые перезвоны, оставляя шум разбивающихся морских волн об острые скалы величественных фьордов.       А время застывает, до безумия хрупкое; коснись — и разлетится, ледяными осколками усеивая мёртвые пустоши. Возрадуются гуляющие здесь фантомы прошлого, дышащие морозным воздухом. И солнце исчезнет с неба, а чёрная чешуя падающей звездой поймает последние блики, пока переливающийся глубоким синим длинный хвост ныряет в прожорливую бездну.       Дилюк смотрит — движения Кэйи становятся медленнее, тягучее. Он уже не ориентируется на Эмбер, чётко повторяющую танец из клипа, включенного на экране телефона. Вибрация битов проходит сквозь тело, наполняет; движения выходят так, как он чувствует.       Плавность, грация.       Кэйа подмигивает и взгляда с Дилюка не сводит. Он не приближается, кружась недалеко от их стола, но ощущения такие, будто совсем-совсем рядом, буквально за спиной. Дилюк мелко вздрагивает от пронёсшейся по коже сладкой дрожи, сводящей все внутренности.       Море — кобальтовое-кобальтовое, на глубине переходящее в глубокий ультрамарин, а дальше — лишь необъятная бездна зрачка.       Море — кобальтовое-кобальтовое; а в него льётся золото обманчиво красивого янтаря.       Необузданность, сводящая с ума дикость.       Вместо гулко бьющегося сердца нежный цветок. Острые лепестки ранят нежную плоть и на белоснежную бархатную поверхность льётся вязкая киноварь, медленно покрывающаяся ледяной коркой; небрежные мазки кистью художника.       Кэйа приближается, решительно берёт за руки, тянет к себе. Дилюк послушно делает несколько шагов вперёд, чувствуя неясную ватность в ногах, будто он сейчас рухнет вниз — прямо на колени перед Кэйей, словно собираясь вознести молитву.       — Ди-люк, — бархатно тянет слога Кэйа, обрушивая на чужую голову водопад из притупившихся чувств.       Дилюк крупно вздрагивает; промаргивается, оторопело осматриваясь и дыша часто. Музыка, до этого звучавшая совсем приглушённо, теперь снова отчётливо слышна, как и тихие переговоры сидящей здесь команды между собой.       Эмбер извиняется, тыкая по экрану своего мобильного телефона. Колонки затихают, пару раз щёлкнув несколькими режущими слух помехами. Воздух перестаёт вибрировать, рассекаемый басами, как острыми клинками, и Кэйа на несколько секунд вытаскивает кончик языка.       — Ну как, пришёл в себя? — напоследок перед тем, как выпустить чужие ладони из своих, Кэйа ещё раз слегка их сжимает.       — Я просто задумался, — пытается отдышаться Дилюк, мотнув головой. Он подходит к уже приготовленным чертежам и картам, лежащим на столе.       — Задумался, — ни разу не поверив, согласно кивает Кэйа.       Беннет соскакивает с угла стола, на котором сидел, и, схватив карандаш, подбегает к разложенному чертежу города, делая несколько новых пометок.       Голова кружится. Дилюк на несколько мгновений крепко зажмуривает глаза до цветных мушек, а затем чувствует прикосновение холодной ладони к лопаткам. Изо рта вырывается тихий выдох.       Сахароза прокашливается:       — Мы собрали вам всё необходимое в дорогу.       — Судя по этому, — Кэйа смотрит на карты, пару книг и стоящий на полу рюкзак, — вы нас провожаете минимум на несколько дней, а не на пару часов.       — Это для всяких непредвиденных ситуаций.       — Непредвиденных ситуаций?.. — и стреляет хитрым взглядом по нахмурившемуся Дилюку.       Сахароза и Эмбер одновременно кивают.       Дилюк хмыкает. Он вообще сомневается, что они смогут найти что-то в хоре, даже если какой-то там дом — один из многих — действительно несколько тысяч лет назад принадлежал тому самому прославившемуся на всю страну Дайнслейфу. Сейчас всё стало руинами. Даже при самом хорошем исходе сохраняются только пара несущих стен — и то, только наполовину. А остальное — груда растрескавшихся камней, ставшая домом для мелких насекомых, прячущихся от опасности.       Если он правильно помнит, сам дом нашли ещё пару десятков лет назад с помощью какой-то каменной таблички с именами живущих тут людей.       Да, Дилюк хочет сходить туда. Побродить по простеньким улочкам, совсем не таким роскошным и богатым, как тут, в самом сердце каэнрийской столицы, так и кричащей о своём величии. Почувствовать свежий воздух, смешанный с чем-то совсем тоскливым и давно ушедшим. Даже если они не найдут чего-то, что может стать новой сенсацией или настоящим прорывом в нынешних раскопках, лишнюю возможность окунуться в культуру и быт этого народа нельзя упускать. И если совсем брать выгоду, то, возможно, это даст чуть больше понять людей, живших здесь когда-то.       — Это, конечно, интересно, — после непродолжительной паузы вставляет Сахароза, — но не будет ли простой тратой времени?       — Нужно побывать непосредственно на месте, чтобы понять, что и как. У нас куча пробелов, возможно, там что-то найдём, — отвечает ей Дилюк, потирая подбородок. — А если даже нет, то мне всё равно интересно взглянуть на то, как жила каэнрийская легенда всех времён. По обнародованным снимкам там ничего необычного, но если учитывать такую близкую связь с богом, то вдруг найдём какой-нибудь тайный подвал для кровавых жертвоприношений.       — Я, кстати, вспомнил кое-что, — вдруг говорит Беннет, почесав в затылке; солнцезащитные очки криво съезжают на лицо, из-за чего Эмбер тихо хихикает себе под нос. — Читал я одну штуку, когда собирал информацию об острове. Змей очень любил смуглых мальчиков, поэтому таких часто приносили в жертву.       Кэйа, мирно пьющий уже остывший чай, закашливается. Дилюк, скосив на него взгляд, утешительно похлопывает по спине.       — Господин Кэйа подошёл бы.       — Мастер Дилюк тоже, — отплевавшись от пошедшего в нос напитка, отвечает Кэйа, а затем обводит глазами каждого присутствующего, останавливаясь на Беннете. — Ты где вообще нашёл такое?       — Да в книжке с мифами, кажется, — пожимает плечами. — Я знаю, что тема жертвоприношений здесь была едва не священной, но... находили же типа прихрамовые могильники.       — Это которые за городом и ещё где-то на отшибе? — поправляет очки Сахароза.       — Ага, — кивает Беннет. — Они значатся священными, потому что там захоронены те, кого приносили в жертву. Сжигать тела не разрешалось, мол, Змей может разгневаться, ведь жертва — его собственность. И вот, нашли эти массовые захоронения, провели пару антропологических анализов найденных скелетов, реконструировали внешность — много парней от шестнадцати до двадцати пяти примерно. И все со смуглой кожей, тёмным цветом волос и, если особо везло, какими-нибудь светлыми глазами. Радиоуглеродное датирование показывало, что кости совершенно разных временных промежутков: там разница и сто лет, и двести, и все пятьсот.       — Такая внешность здесь была... — задумывается вмешавшийся Кэйа, — несколько экзотичной.       — Вы думаете, что их так любили жрецы в разные времена только из-за выделяющихся внешних данных?       Кэйа передёргивает плечами:       — Я думаю, что самому нашему дражайшему другу была не особо важна внешность человека. Какой от неё толк?       — Ну... — заминается на секунду Беннет, — предпочтения.       — А не потому ли, — подаёт наконец голос Дилюк, скрестив руки на груди, — что как-то подобно представляли Змея на фресках?       Кэйа удивлённо охает.       — Я просматривал фотографии, — чуть раздражённо поясняет Дилюк, чувствуя, как по венам начинает растекаться жгучее пламя, — и тот самый безымянный жрец — человеческое воплощение божества.       — Ты уверен, мастер?       — Вполне, — кивает, — безымянного жреца не стали бы рисовать и с Дайнслейфом, и в залах, которые были созданы задолго до появления героя на свет. Последнее, кстати, сказал ты сам.       — Что ж, — Кэйа посмеивается, — значит, я ошибался, — отмахивается. — Тогда можно ли предположить, что это не Великий Змей любил смуглых мальчиков, а сами люди? Не знаю, посчитали, например, что выгодно приносить в жертву тех, кто как бы схож с божеством.       Дилюк щурится. Он отлично видит, что Кэйа что-то скрывает — слишком легко признаёт свою неправоту и соскальзывает с темы.       — И значит, — вклинивается Эмбер, — внешность всё же имела значение.       — Для людей, — соглашается Кэйа, — а какое значение для Змея? Ему важны лишь души, а не телесная оболочка.       — Сколько слушаю про жертвы в разных народах, а до сих пор кажется диким, — качает головой Сахароза. — Как люди вообще на это шли?       — Боги разные, — цыкает Кэйа. — Но если берём конкретно Змея, то жертвоприношения — человеческая плата за покровительство, защиту и землю в целом. Он мог забирать души и не добровольным методом, если вспомнить, как казнил всех, кто вторгался на остров до того самого корабля. Как бы сказать... — задумывается. — Мне кажется, души для него — такая же пища, как для человека, допустим, то же мясо. Жизненная энергия.       — Кощунство, — соглашается с Сахарозой Эмбер.       — Для человека — может, — фыркает Кэйа.       — А ещё, если опираться на всякие легенды, он любил принимать облик человека и расхаживать в таком виде среди народа, — закинув в рот конфету, говорит Беннет. — Немного странное увлечение для бога.       Кэйа смеётся:       — Не сидеть же ему тысячами лет под землёй. Каждый развлекается так, как может.       — Думаю, если бы он вышел погулять как есть, это было бы... вау, — тоже отсмеивается Сахароза. — Это же буквально огромная змея.       Они продолжают перекидываться словами. Дилюк внимательно смотрит на Кэйю; вальяжная непринуждённость и лёгкость движений. Слова патокой стекают с его губ, становясь липкой ловушкой.       Кэйа ловко уходит от некоторых вопросов, меняет течение беседы. И что-то скрывается на самом дне — Дилюк это не просто понимает, он это чувствует в слабом морозном покалывании кожи. Зачем он так упорно старался убедить всех, что второй человек на фресках — лишь скромный жрец, если сейчас настолько легко и просто соглашается с тем, что просто ошибся, даже не попытавшись вновь поспорить? Соглашается так, будто это — что-то совсем-совсем незначительное.       Дилюку хотелось бы больше обсуждать сумеречный меч, а не царившее здесь змеиное божество, но это всё так прочно переплетено между собой, что невольно дёргаются другие спутанные в прочный клубок нити. Сумеречный меч — история Дайнслейфа — Каэнрийский Змей, будто одно не может существовать без другого.       Кэйа однажды говорил, что Дайнслейф добровольно отдал душу Змею. Что может толкнуть вполне себе успешного и состоявшегося в жизни человека пойти на такой в некотором смысле отчаянный шаг, как принести себя в жертву, отдавшись на растерзание жрецам? Он дослужился до очень высокой должности слезами, потом и кровью, имел отличное жалованье — это открывало совершенно все желаемые дороги. Кроме того, у него была семья — та самая, что захоронена в его же гробнице. Так что могло заставить бросить такого совестливого и справедливого человека предполагаемых жену и детей, братьев и сестёр? И какую роль в этом всём играет божество и сумеречный клинок?       Тонкая материя; стоит зашить одну дыру, как рвётся в другом месте. Зыбучие пески древних тайн.       Махнув головой, Дилюк закрывает рюкзак.       Они пересекают всю столицу, медленно прогуливаясь по разрушенным улицам. Солнце нещадно жалит в спину, но, несмотря на это, периодически приходится передёргивать плечами от призрачного холодка, пронёсшегося по пустым равнинам. Проходя ещё раз мимо действительно некогда величественных построек — сейчас расколовшихся, потрескавшихся, рухнувших и потемневших, — Дилюк, вероятно, в тысячный раз удивляется тому, насколько всё искусно выкроено. И это в те старые, истинно дремучие времена, когда люди только начинали свой путь изобретения ныне ставших обыденными вещей (будь то календарь или водостоки), познавали первые чудеса медицины и, конечно же, верили в богов, возводя богатые алтари.       Проходя же мимо того самого нашумевшего борделя, о котором так живо рассказывал впечатлённый Хоффман, Кэйа вполне серьёзно предлагает зайти, аргументируя тем, что такого Дилюк ещё не видел. И, кажется, пытается подмигнуть, но из-за наличия всего одного глаза Дилюк не берётся утверждать наверняка.       А дальше — руины королевского дворца. Где-то ещё слабо виднеются силуэты вырезанных в камне многоконечных звёзд, становясь последним напоминанием о великой эпохе Затмения и династии Чёрного Солнца.       Город достаточно большой — по древним меркам, конечно же, вмещавший в себя чуть больше тысячи человек. Выйти за его пределы удаётся только через минут пятнадцать-двадцать, попадая будто совершенно в другой мир.       Дилюк стоит на небольшом холме — прямо перед крохотной и косой дорожкой, ведущей вниз, — и поражённо крутит головой, осматривая окрестности. Огромные зелёные поля, где некогда были богатые виноградники, а за ними — груды камней разных размеров и форм, наваленных друг на друга кучей. Ветер ласково дует в лицо и дышит тёплым бризом. Проносится, поднимая за собой хвост из лежащей на земле пыли, словно пробуждая призраков, веля им подниматься из своих могил. По сравнению с богатством и роскошью городских построек, здесь — самая обычная деревня типа той, какая была близ гробницы Дайнслейфа.       При взгляде на территорию хоры под рёбрами начинает что-то неприятно скрести, будто топящая тоска по давно-давно ушедшему. Такая же, как иногда охватывает в лагере — в забытом храме божества, только отчего-то более пронизывающая. Дилюк бы сравнил с той, что напала в гробнице у саркофага сразу после того, как он прикоснулся к белому бутону, навсегда закованному в прочный божественный лёд, но нет, тогда — смесь удушающего отчаяния с выворачивающей всё нутро болью, будто выдирают наживую ещё трепыхающееся в груди сердце.       Кэйа забирается в самые-самые заросли — сейчас это просто высокая бесформенная трава и выросшие в разных местах кусты, — и, раскинув обе руки в стороны, проходит вдоль, касаясь кончиками вечно холодных пальцев зелёной растительности. Она, уколотая, мягко шелестит. Кэйа плавно движется, будто в ритм дующего ветра, улыбается довольно. И кажется он совершенно неземным.       — Тяга к вину тебя погубит, — прокашлявшись, бросает Дилюк.       — Я, считай, поминаю святое место, мастер, — продолжает смеяться Кэйа. — Здесь рос тот самый виноград, из которого потом и пил вино наш друг. И друг нашего друга, — намекая на Дайнслейфа, фыркает он.       — Вылезай, — скрещивает руки на груди.       Спустя несколько секунд Кэйа оказывается совсем близко. Он с хитростью в глазу смотрит в упор на Дилюка, а затем, протянув руку, убирает за ухо вылезшую из резинки прядь волос.       — Знаешь, — с хрипотцой вдруг говорит он, — кажется, мне нужна карта.       — Карта?.. — не понимает Дилюк, нахмурившись. — Ты же сказал, что знаешь, куда идти. Только не говори, что-       — Мастер, — перебивает Кэйа, шально улыбнувшись, — я потерялся. Потерялся в твоих глазах, — и, резво крутанувшись на пятках, принимается шагать дальше, спускаясь по узкой тропинке с холма.       — Идиот, — шепчет под нос Дилюк, растрепав свои волосы ещё сильнее.       — Зато обаятельный идиот! — отвечает Кэйа, услышав. — Смотри, мастер, — обернувшись к Дилюку лицом, он лёгким движением кисти указывает на заросшие поля. — Почти везде, где ты видишь много свободного места с зеленью, рос виноград, — дождавшись, когда с ним поравняются, принимается рассказывать дальше. — Местные дети очень любили забираться в него, срывая только-только поспевшие плоды. Ещё говорили, что здесь водились кристальные бабочки — один из даров Великого Змея, не позволяющий жаркому солнцу пагубно влиять на растения.       — Первый раз слышу, — мелкий камушек резко отлетает от носка кроссовки, — и что, они были настолько ценны?       Кэйа, засмеявшись, вновь рассказывает: о тех самых кристальных бабочках — переливающихся в ярких золотых лучах сгустках элементальной энергии, позволяющей немного контролировать температуру и остужать пространство. О любимой игре сельских детей в ловлю ледяных кристаллов — и объедания виноградников, конечно, с последующими оплеухами от взрослых. Рассказывает, что по форме кристаллы были точно обыкновенные порхающие бабочки, только веяло от них не быстро сгорающей жизнью простого насекомого, а могильным холодом. Таким, на какой и способен бог смерти, не имеющий возможность дать жизнь — и что вместо чёрного тельца у них был небольшой осколок льда и сотканные из холодного ветра крылышки. Самое трагичное в их существование было то, что стоит поймать такую, как в ладони останется лишь обжигающее ядро. Но это, конечно же, лишь байки, с хмыком говорит Кэйа, переступая через небольшое поваленное деревце.       Рассказывает о живущих неподалёку троллях, ворующих у людей накопленные драгоценности, когда тех нет дома; рассказывает о помогающих по хозяйству ниссе. Что чуть дальше, где заканчиваются виноградники и начинается обычное сельское хозяйство, всегда опасались пришедших драугров, ворующих и пожирающих скот, и устраивающих засады для одиноких путников. А по ночам — по ночам можно было услышать звонкий смех дриад из леса и пение нимф с озёр.       Проворные насекомые резво разбегаются в разные стороны, как только огромная человеческая нога соприкасается с землёй. Чем дальше они с Кэйей отходят от столицы, тем звонче становится стрёкот, доносящийся из травы.       Дилюк очаровано смотрит по сторонам, следуя точно за Кэйей, знающим, куда им идти — он ни разу не достаёт чертежи, взятые из лагеря специально для того, чтобы найти нужное место и не потеряться.       — Я же был уже тут, помнишь? — пожимая плечами, он отвечает на вопрос. — Помню, куда нужно идти. Просто доверься мне.       Руины домов сливаются. Где-то можно заметить знакомые орнаменты небольших резных колонн, развалившихся, конечно же, на кривые части, но в основном — лишь оставшиеся на земле силуэты.       Шум шелеста богатых крон, доносящийся из недалеко расположенного густого леса, смешивается с лижущими каменистый пляж морскими волнами. Бескрайние пласты солёной воды совсем рядом — чуть ниже по склону. Они выпрыгивают на сушу, покрываясь белой пеной, растворяются в ней, утекая между камушков, и медленно уползают обратно в тёмную и холодную воду, ужаленные солнечными стрелами.       Улочки совсем узкие. Неровные тропинки резко обрываются, появляясь светлым пятном дальше. Ветер играет с волосами, накручивает длинные пряди, путает, треплет.       Сделав ещё несколько поворотов, Кэйа наконец останавливается перед очередным разрушенным домом, который никак не отличается от других в округе.       — Ты... — с сомнением тянет Дилюк, — уверен, что мы пришли правильно?       Кэйа согласно кивает:       — Абсолютно. Заходи, мастер, — и переступает порог.       Дилюк колеблется.       Дом совершенно обычный. С первого взгляда даже невозможно сказать, что он принадлежал какой-то особо выдающейся персоне. Тем более местному герою, у которого собственная гробница — и не какая-то, а достаточно и достаточно роскошная, с несколькими залами для каждого члена его семьи и множественными-множественными подземными лабиринтами. Дилюк хмурится, глядя на то, как Кэйа с нечитаемой усмешкой на губах ходит по небольшой территории, переступая рухнувшие на пол каменные стены.       В доме комнаты три, считая совмещённую кухню — место, где готовили пищу и хранили продукты, — с гостиной, где принимали приходящих гостей. И, Дилюк усмехается, когда в углу замечает порушенный алтарь, посвящённый Каэнрийскому Змею.       — Очень скромно для такой видной персоны, — выносит вердикт Дилюк, присматриваясь к маленькой мраморной статуэтке божества.       — На камнях снаружи выбивали имена тех, кто жил в доме, — отвечает Кэйа из соседней комнаты, — да и многие исторические сводки ссылаются именно на этот клочок земли. Поэтому даже не сомневайся, мы пришли правильно.       — Что-то я сколько копался, — фыркает Дилюк, рассматривая разные трещины и зазубрины на остатках стен, — и это была везде различающаяся информация.       — У меня очень надёжные источники, — Кэйа выглядывает к Дилюку. — Здесь и в столице, как правило, выбивали, потому что людей было достаточно много, и это давало небольшую возможность соблюдать порядок. В мелких деревушках такой необходимости не было — там и так все друг друга знали. И если чужак поселится в чьём-то доме, то узнавали буквально сразу же.       — И всё же слишком скромно. Какой смысл капитану королевской стражи жить рядом с портом? Слишком далеко от города. И его работы.       — Дайнслейф привёз в этот дом свою сестру, — меря небольшое пространство шагами, говорит Кэйа. — И, если верить истории, после нескольких лет, проведённых в рабстве, она не могла оставаться в столице. А Дайнслейф, как понимаешь, не мог бросить семью.       — Сестра? — вопросительно поднимает бровь Дилюк. — Разве не жена?       Кэйа пожимает плечами.       — Многие ошибочно считали её женой. Кровными родственниками они не были, — присаживается на сваленные в кучу камни, бывшие одной из стен; яркое солнце красиво играет с его волосами, кажущимися тёмно-тёмно синими, будто глубокий ультрамарин. — Настолько я помню, он нашёл её, когда Люмин, — ловит на себе выразительный взгляд Дилюка, — была совсем ребёнком, выжившим после случившегося пожара. Дайнслейф нашёл её, сидящую у сгоревших тел настоящих родителей и брата, и забрал к себе. Не смотри на меня так: камни, мастер, имена на камнях у дома, ты просто плохо искал информацию.       — Может быть, твои надёжные источники ошибаются, — фыркает, — и она не сестра, а всё-таки жена?       Кэйа громко вздыхает.       — Сестра, говорю тебе. А слухи, тебе ли не знать, часто рождаются из воздуха.       — Что, лично у местного героя уточнял, с кем он живёт?       — Мастер, — устало выдыхает Кэйа, закидывая ногу на ногу, — есть достаточно доказательств того, что у него не было ни жены, ни детей.       Когда Дилюк подходит ближе, Кэйа протягивает руку, аккуратно беря его тёплую — почти горячую — ладонь в свою.       — Но это доподлинно неизвестно, — полушёпотом отвечает. — Перед тем, как ехать сюда, я много про него читал и собирал самую разную информацию. Если верить твоим словам, то я вообще ничего не понимаю... — качает головой, волосы кровавыми росчерками рассекают бледную кожу. — Важная каэнрийская шишка, которая не завела ни жены, ни детей-наследников, и живущая в самом обычном доме с сестрой. В сельской местности. Буквально в мелкой портовой деревушке, приписанной к хоре города.       — Такой вот он был, — просто пожимает плечами Кэйа.       — Думаешь, клятва Змею запрещала?       — Думаю, Дилюк, — вздыхает, — что он заключил с ним сделку, будучи ещё совсем юнцом, а дальше понимал, что грядёт. И когда клятва будет исполнена, Великий Змей неизбежно сожрёт его душу. К тому же, — нервно дёрнув уголком губ, продолжает Кэйа, — наш друг отдал Дайнслейфу сумеречный меч. Легенда говорит, что человек, овладевший единожды чёрным клинком, навсегда станет верным рабом Хель. Нечто такого наказания для людей, решивших, что в их руках должна быть божественная власть.       — Не заводил семью, потому что знал, что умрёт? Но всё равно... Его клятва тянулась много лет. Или ты хочешь сказать, что Змей специально отдал ему меч, чтобы Дайнслейф случайно не сбежал, например?       Кэйа передёргивает плечами, будто пытается сбросить с них что-то липкое и скребущее. Неприятное.       — Мне кажется, это был его собственный выбор. Наверное, там были какие-то свои причины отдать сумеречный меч в человеческие руки.       — Снова скажешь, что из-за красивых глаз?       — Ого, — восхищённо выдыхает Кэйа, наконец улыбнувшись, — ты запомнил.       — Это касается моей работы, естественно, что я запомнил.       — Не скажу, расслабься. Дайнслейф — поразительно чистая душа. И, может быть, Змей присмотрелся и понял, что такой человек не будет испорчен монетами и властью, а останется до конца верным себе и своим убеждениям. И, следовательно, такому можно доверить меч для защиты острова. Но нам, увы, этого не дано знать наверняка, конечно же.       Больше они не говорят. Ни о Дайнслейфе, ни о мече — хотя Дилюку столько всего хочется узнать, — ни о загадочной сестре, которая, может быть, была женой, хоть Кэйа это упорно отрицает.       Перед тем, как впервые отправиться на остров, Дилюк тщательно изучил исторические сводки насчёт хозяина сумеречного меча, местного героя, о котором, наверное, в прежние времена знала каждая собака. И потом продолжал находить новые легенды, новую историю, но нигде не была упомянута ни семья, ни сестра. Где нечто подобное смог найти Кэйа — до безумия интересно.       Чужие пальцы приятно холодят собственную кожу. Дилюк порывается ещё что-то спросить, но все слова змеиным комом застревают в глотке, спускаясь обратно в судорожно сжавшийся желудок.       Кэйа медленно скользит взглядом по стенам, будто пристально изучая каждую царапину на каменной кладке. Ветер тихо посвистывает, ловко пробираясь между камней. Тут не сохранилось ровным счётом почти ничего: лишь пара тонких колонн, на которых вырезана уже ставшая привычной каэнрийская вязь, похожая на геометрические ветви мирового древа, две стены — и те остались частично, — разваливающийся алтарь в углу, и всё остальное — лишь очертания. Вот гостиная, где они сейчас сидят с Кэйей, забравшись на остатки одной из стен, дальше — пространство для хранения пищи и приготовления еды, следом две небольшие комнаты, служившие, видимо, спальнями, а за домом, если он верно понимает, небольшой сад.       — Люмин любила интейваты, — проследив за взглядом Дилюка, тихо произносит Кэйа. — Поэтому всегда высаживала их у дома.       — По легендам?       — По легендам, — кивает, а ветер уносит шёпот.       Дилюк переплетает их пальцы.       Больше они не обсуждали ни меч, ни Дайнслейфа, ни его сестру, сидя в обволакивающей холодком тишине. А затем Кэйа, снова рассмеявшись, — настолько тоскливо, что собственное сердце болезненно сжалось, — соскочил с повалившейся стены, и, протянув руку, предложил наконец заняться работой.       (— Я очень ценю, что ты, мастер, — щурится, — устраиваешь нам второе романтическое свидание, но работа зовёт.       Дилюк хмурится, замечая, как настроение Кэйи быстро меняется. Он снова пытается шутить, но «пытается» здесь — ключевое. Всё напускное до ужаса, и улыбка на чужих губах — фальшивая, натянутая, а на самом деле там — оскал рвущего отчаяния.       Но почему-то Дилюк чувствует, что сейчас не время, и поэтому только тяжело вздыхает, пропитывая лёгкие древней пылью, нагретой под колесницей девы Солнца.       — Это не романтическое свидание, — подхватывает игру.       — Как так? — притворно удивляется Кэйа, положив одну руку на сердце. — Ты ранишь меня в самое нежное и уязвимое, мастер, возьми ответственность.       — Возьму, — поднимается на ноги, вытягиваясь во весь рост. И, проходя мимо драматизирующего Кэйи, бросает размыто: — и не только ответственность.       — Что?       — Что?)       Они по мере своих возможностей доработали чертежи и подписали всё, что можно. Ещё раз обыскали весь дом, но, как и ожидалось, не нашли ничего стоящего. Точнее не нашли ничего, кроме серых руин в очередной пустоши мёртвой цивилизации.       Когда они сложили все вещи обратно в рюкзаки, собравшись уходить, Кэйа остановился, бросив короткое «я хочу с тобой сходить в одно место». Одного согласного кивка Дилюка ему хватило для того, чтобы слабо улыбнуться.       И сейчас они успевают выбраться с территории хоры, спустившись ближе к морскому порту, куда прибывали торговые судна.       Сидя под большим и раскидистым деревом, Дилюк, прижавшись к Кэйе, смотрит на медленно исчезающую линию горизонта. Солнце почти закатилось, умерло вновь, гонимое золотой колесницей и голодными волками, а кровавые лепестки, озарившие небосвод, почти все успевают облететь. Вокруг всё тускнеет, кровожадная бездна раскрывает свою огромную пасть, будто пытаясь заглотить мир целиком, изрыгая из себя таящихся в тенях тварей. Стрёкот насекомых становится другим — тягучее и медленнее. Впереди тихо потрескивает небольшой костёр, разведённый специально, чтобы никто не замёрз. Пламя без устали танцует, кидает рыжие блики и поднимается поднимаясь вверх быстро сгорающими искрами — прямо такими же, как и человек.       Совсем не задумываются о том, что команда может их потерять. Но нечто подсказывает внутреннему чутью Дилюка, что та же Сахароза понимает намного больше, чем говорит.       Кэйа утыкается холодным носом ему в основание шеи, дышит спокойно и медленно, будто спит, но Дилюк отлично знает, что это не так, он — словно притаившийся в листве хищник.       Всё это напоминает их посиделки у водопада. Шум воды, темнота вокруг, мёртвые пустоши, треск костра. И они.       — У этого... — Дилюк бегло осматривается, — места... тоже есть какая-то занимательная легенда?       — М? — подняв бровь, переспрашивает Кэйа. — Неа. Мне просто тут нравится, — смотрит на идущую спокойными волнами воду сурового норвежского моря. — Очень давно, когда я тут был, приходил сюда. Удивительно спокойно.       Над головой зажигаются звёзды, ярко сияя, соединяясь в путеводные нити, сверкающие холодным серебром. Кэйа, пользуясь тем, что Дилюк отвлекается на красоту ночного неба, шумно втягивает запах, опаляя чувствительную шею холодным дыханием. Приятная дрожь проносится по позвоночнику — это тоже не остаётся без внимания; Кэйа, тихо усмехнувшись, аккуратно прикусывает бледную кожу, слегка посасывая, оставляя едва заметный след. Дилюк шикает на него, случайно пнув носком кроссовки ветку в костре; искры взрывом поднимаются вверх, взлетают подобно извержению вулкана.       Маски трескаются, ломаются, валятся к ногам, а то, что тщательно за ними спрятано, начинает сочиться вновь, проливаясь смердящей жижей.       — Заранее продумал меня сюда затащить? — беззлобно спрашивает Дилюк.       — Да, это был мой коварный план, — в том же тоне подхватывает Кэйа, выпрямившись, — ты раскусил его. Заманиваю симпатичных мордашек в безлюдную глушь, — приближается сильнее, ладонь положив на чужое бедро. Стукнувшись носами, посмеивается. — И сжираю их, не оставляя ни следа.       Напротив не море, напротив — кобальтовая бездна. Сердце на мгновение замирает, а затем принимается громко отстукивать внутри грудной клетки. И Кэйа это, кажется, не только отлично чувствует, но и слышит; на его губах мягкая улыбка, а глаз слегка прищурен. Нельзя догадаться, о чём он думает или что хочет сделать в следующую секунду.       — Неужели я всего лишь симпатичная мордашка? — выдыхает ему в губы Дилюк.       — Ты — ужасный циник, каких ещё поискать, мастер, — ведёт рукой от бедра до колена и обратно; воздух вокруг становится заметно холоднее, но их не кусает, словно вокруг — невидимый щит, — но в этом твоя прелесть.       Дилюк целует его первым. Внутри взрываются сверхновые, озаряя ярчайшими фейерверками тёмное небо и проливаясь жидкими звёздами на испещрённую трещинами землю. Кэйа прикусывает его нижнюю губу, оттягивает, слыша громкий выдох.       Воздух трещит. Вода шумит, покрывается призрачной ледяной коркой.       Голова идёт кругом, там не остаётся ни одной мысли. Они все исчезают, будто никогда не толпились, не бились друг о друга, сводя с ума разными и сумасшедшими домыслами. Кэйа целует — и этого, кажется, совершенно достаточно, чтобы забыться и потеряться.       Дилюк говорил себе, что за Кэйей нужно проследить. Понять, каковы чужие мотивы, но вместо этого перебирается на его колени, руками забираясь под чёрную футболку. Нащупывает россыпь явно старых шрамов, наверняка давно ставших не более, чем белёсыми полосками — откуда, — кончиками горячих пальцев проводит по каждому из них, вырывая из Кэйи рваный выдох.       Терять контроль, отпускать вожжи.       Воздух холодный, но не чувствуется. Нервы напряжены до предела, натянуты, как струны старинного инструмента, на котором играет опытный музыкант. Дилюка кроет — Кэйа видит это, чувствует; а блеск в его глазу подобен упавшим в кобальтовое море звёздам. И они, ушедшие на ультрамариновое дно, продолжают ярко сиять, будто подсвечивая тёмную воду изнутри.       Мыслей не остаётся, только одно: касаться, касаться, касаться. Магия ночи бархатными лентами затягивается на шее, но не туго, не удушающе; ложится на плечи. Взгляд Дилюка совершенно потемневший и мутный. Призраки выбираются из бездны, расходятся по своим домам — будто снова целым, — идут по узким улочкам, переговариваясь.       А кристальные бабочки, сотканные из осколков нетающего льда, хаотично порхают над белыми цветочными полями.       Кэйа накручивает на ладонь рыжие волосы, а Дилюк не сопротивляется, запрокидывает голову сильнее, чувствуя на шее россыпь влажных поцелуев и пробирающих до приторной дрожи всего тела укусов. Изо рта рвётся глухой стон.       Шлейф древности и расходящиеся плиты оживших пустошей, текущее между пламя — прямо такое же, как сейчас бежит по его венам.       Терять контроль, забывая обо всём, не слыша больше ни одного звука — ни насекомых, ни хохота фантомов, ни шума морской воды, лижущей каменистый пляж, ни треск яркого костра. Всё сжимается в крохотную точку, сливающуюся с островом в одно целое — вибрирующую, расходящуюся мощными волнами, сбивающими с ног. Проходит электрическим разрядом по телу, ветром проносится по разгорячённой коже, впитывается в сосуды — льющаяся первородная энергия, будто в руках оказывается пульсирующее ледяное сердце Каэнри'и.       Кэйа ощущает пробирающую дрожь чужом теле, ощущает охватывающее Дилюка жаркое пламя.       — Ты чувствуешь, — словно в таком же бреду шепчет Кэйа, не прекращая целовать его шею; оттягивать ворот футболки, прикусывая острые ключицы, — ты так меня чувствуешь.       Потеря контроля — когда взгляды сумасшедшие-сумасшедшие и дорвавшиеся, восторженные. Бархат голоса слышится сквозь невидимую вуаль — приглушённо, будто совсем на другом языке.       Мягкий холод и обманчиво красивая сапфировая сталь на дне кобальтового глаза. Становящиеся горячими прикосновения ладоней. Острые клыки, царапающие нежную кожу — острые настолько, что, кажется, способны прокусить шею. Кэйа шумно выдыхает через нос — тоже совершенно опьянённый.       Чувствует — всё сразу, всего так много. Дилюк позволяет Кэйе вести и не сопротивляется, лишь плавится в ответ.       Мутный взгляд. Он вздрагивает: холод мягко кружит вокруг. Под на несколько долгих мгновений смеженными веками распускаются белоснежные цветы, а под землю, прямо в одну из трещин, ныряет чёрный змеиный хвост; довольное шипение.       Дилюк чувствует — будто у острова есть сердце, и оно пульсирует, пульсирует, пульсирует: прямо в руках, трепещет; обжигающе ледяное.       Признать богов и божественное.       Признать Великого Змея.