52 герца

      Удушливый запах.       Удушливый настолько, что дышать почти не представляется возможным — шею сдавливает ледяными жгутами до красных борозд, до отчаянных хрипов и тщетных попыток выбраться из ловушки, подготовленной собственным хрупким телом.       Под ногами трещат сухие ветки, припорошенные тонким слоем недавно выпавшего снега.       Он поднимает голову. Каэнри'а — дикий клочок земли с гордо возвышающимися вершинами гор и трепыхающимися от пронизывающего ветра деревьями. Холодно — по телу бежит дрожь, ныряет под одежду и, больно кусая, паразитом забирается под кожу, оставляя после себя лишь леденящий след.       В голове нет ни одной мысли, думать ясно тоже не выходит. Он будто находится в полном вакууме; окружающие звуки приглушены. Солнечные лучи едва-едва прорываются сквозь дымную завесу, прожигая тонкую вуаль, и безвольно падая на промёрзлую землю. Не греет. Вокруг нет ничего — лишь безжизненная равнина, покрытая едва пробившейся зелёной травой, сейчас спрятанной под снежным налётом.              Бушующее море бьётся о скалы, вырывается сильными толчками на берег, утаскивая за собой небольшие камни.       Безжизненная равнина, покрытая кровью; она выжигает на снежном полотне уродливые пятна, оставаясь навсегда алыми подсыхающими каплями. Тошнотворный запах азота; в животе скручивается тревога и ворочается ядовитыми змеями. Шаги даются через силу. Он не замечает, как срывается на бег, и вот — уже стоит посреди мёртвой пустоши, широкими от удивления глазами смотря на раскиданные по земле тела. Человеческие — под горячими кончиками пальцев кожа холодная-холодная, такая же, как и всё это место — твёрдая, словно камень. Застекленевшие глаза смотрят в зыбучее ничего, в чёрную пустоту. Простая хлопковая одежда канувших в лету времён порвана в нескольких местах, а на щеках видны грязные разводы, будто люди давно не мылись.       Удушливый запах.       Трещит от пронзающего его электричества, трещит нечеловеческим холодом. Пропитанный копотью, дымом, азотом. Кровью.       Желудок скручивает в болезненном спазме; на языке разливается горький привкус. В голову поздно проникает мысль, что эта равнина на что-то похожа. На ту самую, что прилегает к величественной столице забытого острова — только в этот раз на ней нет порушенных домов, ставших руинами из-за безжалостного времени, а дальше не виднеется застроенный город — лишь пустые земли, на которые не ступала нога человека. Он оставляет тела позади — точно просто обездушенные, — двигаясь вперёд и взбираясь на небольшой холм.       Остров пульсирует. Будто из самых недр вырываются мощные волны, окатывающие с головой.       Удушливый запах.       Холод и смерть. Лишённое жизни место, где не суждено спастись и где невозможно спрятаться. Вибрации — невидимые киноварные линии, стекающиеся к земле, уходящие глубоко в неё. Они натягиваются струнами и становятся алыми клинками, с острых лезвий которых капает чья-то ещё совсем тёплая кровь, пропитывая мёртвые пустоши насквозь. Земля будто влажная; ступаешь — и увязаешь, а на обуви остаются безобразные красные разводы.       Пустоши раздвигаются; между — жидкое пламя упавших звёзд. Голодная бездна плачет кровью — бордовые капли попадают на лепестки цветов, окрашивая их, небесное поле брани. Изо рта рвётся облако пара, а в ушах стоит громкий нечеловеческий рёв; верхушки деревьев слабо трепыхаются.       Огромное тело появляется из ниоткуда. Колени подгибаются, ослабевшие; падает на сырую землю, словно собираясь возносить молитву.       Острая чешуя блестит глубоким ультрамарином в лучах ещё не ушедшего за горизонт солнечного диска; мощное тело двигается, оставляя под брюхом ледяную корку. Древняя тварь поднимает голову, смотря на умирающее солнце; алые небесные цветы бросают оранжевые блики на чёрную жилистую тушу. Раздвоенный змеиный язык высовывается наружу, пробует воздух, считывает малейшие вибрации.       Каэнри'а — замёрзшая в своём мёртвом великолепии, обманчиво красивая. Закатное солнце под оглушающий вой волков, мчащихся за девой Солнца по небосводу, бросает последние лучи на густой лес. Листва кажется тёмной, багряной — напившиеся крови деревья, что оплакивают погибших. Заведомо проигранная игра на выживание; безжизненная земля, где нет никого — ни тварей, таящихся во тьме, ни людей, лишь пожирающий всё на своём пути бог смерти.       Что-то происходит. Дыхание сбивается, а сердце окончательно замирает. Будто тварь может почувствовать биение горячей плоти — припасть к земле, притворившись мёртвым, чтобы оно ушло, обманутое.       Змей приподнимается над землёй. На его брюхе виднеются шрамы и россыпь новых ран, ещё не успевших затянуться. Он внимательно осматривает территорию, будто не замечая лишнюю фигуру; из приоткрытой пасти выглядывают острые клыки. Кобальтовая бездна пересекается с горящим золотом; тварь смотрит — пристально. Гулко дышит, но пара, вылетающего из ноздрей и пасти — как у всех живых существ — нет, а костяные наросты на голове напоминают рога.       Тревога клубится дымом в животе, расползается, парализовав. Божественная сила и чудовищная мощь. В этих глазах лишь холод и нечеловеческая жестокость — он готов уничтожить каждое существо, чьё сердце в груди гулко колотится. Кончик змеиного хвоста бьёт по земле, поднимая вверх снежную пыль.       Бог смерти, влекущий своё существование тысячами лет, печально обречённый на одиночество. Тот, кому не дано познать чужое тепло; тот, чей чёрный клинок безжалостно рассекает живую плоть, удобряя землю бесчисленным множеством трупов. Не знающая пощады древняя тварь, пожирающая души.       Змей ревёт.       И земля содрогается снова, расходясь пульсацией по всему острову.       Дилюк зевает. Смаргивая выступившую на глазах влагу, он подписывает снова дополненные чертежи.       Вернулись они поздно, фактически ночью. Запыхавшиеся, взъерошенные по самое не могу, но довольные — настолько, что глаза не просто горят, они пылают, будто самое яркое пламя. Искусанные губы, припухшие; алые следы на шее, ключицах и теле (Дилюк натягивал одежду сильнее, а Кэйа, смеясь, говорил, что сейчас всё равно все спят). Бурлящая кровь, острое желание прикасаться дальше, сильнее, больше. Слушать несдержанные стоны, вылетающие из чужого рта, теряя контроль окончательно. Будто вокруг больше нет ничего, всё стирается, оставляя чёрное первозданное ничего и тьму голодной бездны; есть только они вдвоём — и этого, кажется, совершенно достаточно. Охватывающее сумасшествие, призрачные вибрации, будто бьющееся сердце. И мягкость холода вокруг.       Они и уснули вместе, не найдя силы разойтись по своим палаткам. Дилюк, видят боги, пытался: говорил, что им рано вставать, а работы полно, но разве Кэйе можно сопротивляться?       Он осознаёт, что они оба ведут себя не лучше дорвавшихся подростков, но Дилюк впервые за долгое время чувствует себя таким живым. Счастливым. Рядом вот с этим совершенно невозможным человеком — Кэйа, развалившийся на раскладном стуле, подмигивает.       Охватывающие наваждения, сковывающие разум. И этот дурацкий, дурацкий сон... Но реальный до дрожи в пальцах, до перехватывающего дыхания, до кусачего холода. Утром Дилюк проснулся совершенно разбитым; он и сейчас вливает в себя третий стакан кофе, искренне надеясь, что это поможет хоть немного взбодриться.       Дрожь проносится вниз по позвоночнику. Это странно: Дилюк готов поклясться, что помнит каждую деталь сна. Неприветливо дующий ветер, алое небо, гниющие под солнцем человеческие тела — некоторые совершенно нетронутые, но с застывшей гримасой животного ужаса, а некоторые с тонкими порезами, из которых вместе с жизнью вытекала кровь, пропитывая землю, ставшую мягкой и вязкой. Шелестящая листва, кажущаяся не зелёной, а багряной, словно венозная кровь; душащая атмосфера, гнетущая, давящая — такая, что готова переломить хрупкий позвоночник надвое, оставив на холодной земле, где безжалостное время ветром сорвёт всю плоть с костей. Бьющий в нос запах холода и смерти — желудок неприятно скручивает. Дилюк передёргивает плечами, не замечая, как Кэйа встаёт со своего места и подходит близко-близко, кладя свои ледяные руки ему на плечи, медленно принимаясь разминать.       И — древняя тварь, выползшая из-под земли посмотреть на умирающее солнце, попробовав пропитанный безнадёгой и отчаянием воздух длинным раздвоенным языком. Россыпь старых и новых ран на брюхе, не скрытом толстой бронёй из пластов чёрной чешуи, что при свете кажется тёмно-синей. Исходящая опасность, заставляющая встать на колени и замереть, прикинувшись мёртвым, но Змей всё равно почувствует — от его взора невозможно скрыться. Найдёт, достанет, прольёт жгучий холодом божественный янтарь.       Кэйа мягко оглаживает плечи, спускается по спине; Дилюк шумно выдыхает, не выпуская из руки затупившийся карандаш. Лёгкие поцелуи сыплются на шею, а за ними точно вслед — приторная дрожь, убаюкивающая ядовитую тревогу.       — Ты слишком напряжён, — едва не мурлычет Кэйа, легко прикусывая кожу.       — С тобой расслабишься, — севшим голосом отвечает Дилюк. И, повернув голову, губами мажет по холодной щеке, замечая, как Кэйа довольно жмурится.       — Я же тебя не съем, — обнимает со спины, посмеиваясь. Без особого интереса смотря на сваленные в кучу чертежи, он кладёт подбородок Дилюку на плечо — очень удобно, что он ниже ростом.       — Ты можешь.       — Могу, — соглашается, — но не буду.       Кэйа явно видит, что его что-то тревожит, но не спрашивает, занимая позицию наблюдателя. Такого же, как и сам Дилюк: он пытается напомнить себе, что надо смотреть, а не по уши увязнуть в бархатных речах и уютной прохладе рук.       При мысли о том, что всё это — ложь, в которой Дилюк сам запутался, угодив в удачно сплетённую паутину интриг, сердце болезненно сжимается, готовое разорваться снова — прямо по наспех сшитым ранам прошлого.       Но сейчас — именно в этот момент, — он позволяет себе закрыть на мгновение глаза. Забыть все мучающие тревоги и откинуться спиной на чужую грудь, а руками накрыть сцепленные на собственном животе ладони Кэйи, аккуратно поглаживая кончиками пальцев. Над головой слышится прерывистый и шумный выдох; Дилюка сжимают в объятиях, кажущихся тёплыми, сильнее, будто заключая в тюрьму, из которой нельзя выбраться.       Ткань тента медленно сдвигается, а на пороге показывается светлая макушка промокшего от всё же пролившегося утром дождя Беннета. За ним заходит сетующая на погоду Эмбер, стягивая с головы почти насквозь мокрый капюшон.       Кэйа, фыркнув, нехотя расцепляет руки, отходя. Спину неприятно обдаёт холодом.       — Я предполагала, что будет дождь, но чтоб такой... — не обращая ни на кого внимания, Эмбер выжимает промокшие волосы. — От храма до шатра идти пять минут, если не меньше, а мы насквозь мокрые.       Беннет согласно шмыгает покрасневшим носом.       — Сахарозы до вечера не будет, — предупреждает он, проскользив явно удивлённым взглядом по нахмурившемуся Дилюку, а затем помогает Эмбер стянуть ветровку. — Лоуренс и Свен натаскали всякой храмовой утвари. Она сказала, что теперь будет жить в лаборатории.       — Что-то важное? — всё же переводит на себя внимание Кэйа.       — Да нет, — вздыхает Эмбер, — ещё немного посуды, пара кубков и прочая храмовая мелочовка. А вот мы, кажется, на что-то наконец наткнулись.       — Судя по тому, что вы рассказали, в хоре ничего даже отдалённо стоящего, — Кэйа, услышав эти слова, громко (и недовольно) хмыкает. — Кроме исторической составляющей, разумеется. Простите, господин Кэйа, — Беннет неловко чешет в затылке. — У нас по-прежнему вопросов больше, чем ответов. Допереводили пару фресок сейчас, но там легенды основания. К примеру, соседними народами Каэнри'а звалась «островом, стоящим на костях». Но это относится только к первым столетиям. Думаю, это непосредственно связанно со Змеем. Я кое-как восстановил примерные буквы, которые были написаны, — он кладёт на стол свой блокнот, показывая на новые записи, — «dreyrrauðr» и «dagsbrún».       — Багровая заря, — переводит Кэйа, а затем несколько долгих секунд смотрит Дилюку прямо в глаза, — это эпоха. После того, как люди тут обжились, они решили расписать всю историю, чтобы передавать эти знания своим потомкам. По идее, с одной стороны, это — кеннинг. Более правильно будет эпоха «Кровавого Рассвета», — внимательно просматривает записи. — Божественная война, когда появился на свет наш дражайший друг. Я уже говорил, что те времена — дикие и дремучие. Это масштабная резня, где гибли и люди, и боги. Весь мир умывался кровью, и, естественно, Каэнри'а — не исключение, — пожимает плечами. — Вот тут, ты записал, — он указательным пальцем проводит по строчкам, — «dauðfœrandi», несущий смерть. То есть, понятное дело, речь о Змее.       — Хотите сказать, что страна была настолько кровожадной? — вмешивается задумчивая Эмбер.       — Не совсем, — обдумывает свои слова Кэйа. Вздохнув, он принимается рассказывать. — Эпоха Кровавого Рассвета считается началом жизни Великого Змея, выпадая на середину божественной войны. Он уничтожал любую жизнь, которая появлялась на острове — неважно, были это посягнувшие на чужую территорию боги или заплывшие в поиске чего-либо люди. К тому же, сумеречный меч — божественный клинок, рубящий врагов налево и направо. Считалось, что рассветы и закаты здесь были алые, как пролившаяся на землю кровь. Отсюда и название. В эпоху Кровавого Рассвета он не щадил никого, а через несколько столетий, ближе к концу войны, на берег выносит угодивший в шторм корабль. Дальше вы знаете — эпоха Затмения.       — Кстати про кровавое, — Эмбер ударяет кулаком в раскрытую ладонь. — Я читала, что жертвоприношения были тоже... достаточно мерзкими.       Дилюк сглатывает вставший в глотке ком. Его начинает тошнить от фантомного привкуса железа, разлившегося на языке, а тревога парализующим ядом растекается по венам, вынуждая тело заледенеть.       — Если отбросить всю романтику, то да, — соглашается Кэйа, положив ладонь Дилюку на спину. — Первые люди считали, что на землю непременно нужно пролить человеческую кровь. Лезвие ритуального ножа обязательно смачивалось в вине — их подарком для божества, а затем человеку перерезалось горло в двух местах, — Эмбер кривится, передёрнув плечами. — Со временем портовая деревушка разрасталась, чуть выше образовалась столица, а на подземных пещерах, где по поверьям жило божество, построили этот храм. Ритуал жертвоприношения перенёсся с пляжа на площадь, а спустя пару тысяч лет стал таким, каким мы его знаем сейчас, — Кэйа кивает в сторону округлой площади со стекающимися к ней аллеями. — Традиция смачивать клинок в вине осталась, но смерть выбранного была уже не настолько долгой и мучительной.       — До того, как Каэнри'а стала новым государством, люди же скорее всего слышали, что с острова условно нельзя выбраться живыми. Но если собрать известные детали, то получается, что всё равно плыли сюда. Не могу понять, для чего идти на такое самоубийство.       — Для того, для чего и мы работаем сейчас, — сипло говорит Дилюк. — Археологи то и дело натыкаются на постоянные ловушки и угрозы, когда вскрывают памятники древности.       — А ещё раньше считалось, что змеи — и драконы — лежат в своих гнёздах на золоте, — поддакивает Кэйа. — Отчаяние и слабоумие, мастер.       — Отвага, господин Кэйа, — беззлобно поправляет Дилюк, прокашлявшись.       — Конечно, — посмеивается. — Великий Змей — это порождение богини мёртвых. Ожидать даруемую жизнь было до очевидного глупо, — прикрывает глаз. — Он сделал мне высокий жертвенник из нагромождённых камней: собранные камни стали все в крови, и он снова окрасил их в красный цвет свежей крови.        — Ещё на нескольких фресках упоминали сумеречный меч, — Беннет задумчиво потирает подбородок. — Мол, он пил настолько много крови, что лезвие стало почти чёрным. Мы с Эмбер походили, ещё раз посмотрели на найденные таблички, на все фрески... И это не прям то, что мы что-то нашли, но! Мне кажется, разгадка как-то соприкасается с кровью. Господин Кэйа сказал, что эти залы созданы задолго до рождения Дайнслейфа и хранят первоначальную историю Змея и острова в целом. И, как сейчас я понял, это — как раз-таки эпоха Кровавого Рассвета.       Эмбер согласно кивает:       — А я заметила, что в залах на стенах есть выпуклый орнамент. Да, может быть, это просто часть дизайна, но мне показалось подозрительным, что узор находится в условных местах-точках света, о которых идёт речь. Мы пока не можем понять, как всё вместе соединить, чтобы прийти к настоящей разгадке, но...       — Но считаем, что мы достаточно близки, — подхватывает Беннет.       Кэйа руки со спины так и не убирает. Но Дилюк чувствует, как чужие пальцы на мгновение пробирает дрожь, а затем замечает, как на его лице прорезается очередная ухмылка — фальшивая до невозможности, натянутая, как острые струны. Он обманчиво безразличным взглядом обводит и Беннета, и Эмбер, покивав.       Возможно, Дилюк излишне надумывает. Ему просто это кажется, но ощущение, что что-то не так, не отпускает. Будто он снова путается в плотном коконе и не может самостоятельно выбраться. Или же это естественная реакция, учитывая, что Кэйа против того, чтобы они нашли меч. Он ведь столько раз говорил, что это заведомо провальная затея. Наверное, глупо ожидать, что и сейчас будет прыгать от радости.       — Я спущусь чуть позже туда, — наконец говорит Кэйа. — Доделаем с мастером чертёж, — рука скользит ниже, приятной тяжестью ложась на поясницу, — и подойду.       — Хорошая работа, — хвалит Дилюк, подавив желание шикнуть на Кэйю. Он берёт карандаш, снова делая быстрые пометки на бумаге. — Мы спустимся вместе. Хоффман говорил, Брук готовит что-то специально под такую погоду, сходите к ней.       Порыв ветра резко врывается в шатёр, обдавая колючим холодом. Промокшая до нитки Эмбер громко чихает.       Они вваливаются в палатку Дилюка ближе к вечеру. Мокрые — с волос и одежды капает вода, стекаясь в лужицы под ногами. Кэйа смеётся, зачёсывая ладонью длинную чёлку назад. Прозрачные капли красиво блестят на его лице, отливая насыщенной бронзой в тусклом свете небольшого настольного фонарика. Он ладонями вытирает кожу, пальцами незатейливо ныряя под поношенную чёрную повязку, закрывающую правый глаз и морщится, когда опускает влажную плотную ткань обратно. Дилюк невольно напрягается, вглядываясь, но так, к своему разочарованию, ничего и не замечает.       Дилюк очень хочет сказать: «если она доставляет тебе такой дискомфорт, сними и дай просохнуть», но вовремя прикусывает язык, снова и снова повторяя себе, что Кэйа покажет, когда будет готов. Возможно, там и правда какая-нибудь травма или шрам, из-за которого можно начать как-либо комплексовать. Пусть это слово не очень сочетается с Кэйей, у которого, кажется, иногда чувство всякого стыда и смущения отсутствует напрочь, он тоже человек. И человеческое ему, увы, не чуждо.       Рабочий день сегодня приходится закончить раньше, чем установлено графиком. Дождь льёт с самого утра, будто желая начисто смыть раскинувшийся на серых руинах лагерь вместе с обитающими тут людьми, беспощадно раскапывающими землю и вытаскивающими из её слоёв забытую временем утварь. Больше всего жаль землекопов. Если рабочая зоны всей команды — холодный храм, ограждённый стенами и наполовину целой крышей, то их — весь теменос, увязший в земле и пыли, а сейчас и вовсе превращённый в сплошное грязевое месиво, больше похожее на болото.       И одна из главных проблем, которые встают: связи по-прежнему нет, а это значит, что они не могут взглянуть даже на примерный прогноз погоды. Может, с завтрашнего дня вновь начнётся жутчайшая жара. От неё спасением станет или нырнуть в море, или спрятаться в нижних залах храма, ведь чем ближе к подземным пещерам, тем холоднее. Или всю ближайшую неделю будут проливные дожди, что явно замедлит всю работу, и тогда очень вероятно, что в срок всё-таки не уложатся. Понятное дело, что остров ещё исследовать и исследовать. Даже не считая сумеречного меча, этого храма и Дайнслейфа, тут ещё тайн и загадок — воз и маленькая тележка.       После обеда Дилюк отправился помогать Сахарозе с очисткой найденного от остатком земли, описью и документацией, пока Эмбер возилась с Лоуренсом и Свеном, а Кэйа проверял переводы Беннета. Дилюк после перечитывал новые заметки, оставляя записи на чертежах — на старых и новых, — понимая, что им всем следует выдохнуть и немного расслабиться. Пусть они привыкли работать с огромными пластами информации, постоянно всё подвергая тщательному анализу, сейчас Дилюк отчётливо чувствует, что всё надо заново раскладывать по полкам.       Он ощущает руки Кэйи на своём теле и то, как его подтягивают ближе, крепко обнимая, утыкаясь холодным носом в основание шеи. Ощущает, как Кэйа шумно втягивает воздух в лёгкие.       Дилюк обнимает в ответ, ведёт горячими ладонями по мокрой и ставшей почти ледяной одежде.       — Мне кажется, — говорит наконец он, — это стоит снять.       Кэйа расплывается в шаловливой ухмылке.       — Боюсь, тебе тоже, — звучит с отсмехом. — Посмотри, мастер, к тебе всё так прилипло, — тянет за ворот футболки, оттягивая ткань, — и я готов протянуть руку помощи.       Дилюк отлично видит, что он дразнит. Но на дне кобальтового глаза плещется что-то завораживающе тёмное, готовое вырваться наружу, затопить чернотой бездны.       Это глупо. Это так чертовски глупо: сначала желать отправить его обратно в Германию и больше никогда не видеть, закатывая глаза на каждую выходку, а сейчас сгорать вместе, не противясь пламени внутри. Такому, что он делает мелкий шаг вперёд, вынуждая Кэйю удивлённо округлить глаз, а затем отступить назад. Такому, что он смело залезает под полы потемневшего от впитавшейся воды песчаного пиджака —надоедливого до ужаса, — разводя в стороны, призывая Кэйю опустить руки вниз. И он, улыбаясь ярче — дико, — позволяет стащить с себя ненужную вещь и кинуть её куда-то в сторону.       Кэйа, явно не ожидав, что на его откровенную провокацию отреагируют, теряется. На его лице ухмылка, а в глазу, на самом морском дне, пляшут черти. И выглядит он до поджавшегося живота великолепно, такой близкий и живой, такой-       Дилюк идёт напролом. Идёт до тех пор, пока Кэйа спиной не натыкается на тканевую стенку палатки, а затем, рванув его за грудки, вынуждает наклониться, вовлекая в поцелуй. Сначала осторожный, будто сам боится, что его оттолкнут, но перерастающий в уверенный, жаркий, чувственный. Кэйа прикусывает его нижнюю губу до тихого стона, вырвавшегося вместе с тяжёлым вздохом. И это — сумасшедший фейерверк, сыплющиеся с неба звёзды. Контраст температур сносит остатки вопящего о чём-то разума, задвигая его в самый-самый дальний угол, запирая железные двери на прочные замки. У Дилюка бешено колотится сердце; он чувствует, как оно, пылающее, грохочет в клетке из трескающихся рёбер, а кровь, бегущая в венах, бурлит, готовая порвать тонкие сосуды.       Дилюк не замечает, как они перемещаются от стены. Он ртом хватает раскалённый жгучим холодом воздух, когда Кэйа мягко толкает его в плечо, вынуждая упасть на спальный мешок, а затем плавно опускается следом. Облизывается, низко посмеивается, нависает, ладонями забирается под мокрую футболку. Дилюк неожиданно шипит от прокатившейся по телу волны холода, но поднимает руки, позволяя себя раздеть.       Касаться. Касаться больше, касаться сильнее. Забывать про всё, что находится за пределами этой палатки — про работу, про цель отца, про меч, про остров. Оставаться в этом моменте, цепляясь за каждую-каждую секунду — долгие приторные мгновения, — пальцами зарываясь в едва подсохшие тёмные пряди. Проводить самыми кончиками пальцев по позвонкам на шее, чувствуя, как Кэйа содрогается всем телом, а в его глазу всё меньше синевы — лишь выпущенная из-под контроля холодная тьма. Прижиматься кожа к коже — ледяная и горячая, — кусать, кусать, кусать. До тех пор, пока едва слышные вздохи не превратятся в звоном прокатывающиеся стоны — несдержанные, наполненные желанием.       Желанием получить больше, сильнее. Острее.       Кэйа садится к нему на бёдра; Дилюк шумно выдыхает через нос. Под его ладонями перекатываются крепкие мышцы — Кэйа прогибается в пояснице сильнее, гибкий до чёрных пятен перед глазами. Дилюк скользит ниже — по груди, по поджимающемуся животу с россыпью старых шрамов, хватаясь за пояс шорт.       Звон бляшки ремня колоколом бьёт по сознанию — и сильно настолько, что остаток гнетущих мыслей выбивает из головы напрочь, оставляя только бушующий жидкий огонь, разлетающийся, будто кипящая магма в жерле вулкана.       Кэйа льнёт ближе, мокро целует, держась за шею, оглаживая большими пальцами и чувствуя сумасшедший пульс.       Они потерянные — потерянные совершенно, потерянные друг в друге, растворяющиеся. Хочется быть ещё ближе, сливаясь.       — Мастер! Мастер Дилюк! — раздаётся взволнованный голос прямо за палаткой. — У нас ЧП, мастер!       Кэйа в его руках замирает мраморной статуей на мгновение, а затем довольно ухмыляется. Широко распахнувший глаза Дилюк слегка толкает его, вынуждая скатиться на спальник, тихо засмеявшись от такой нелепой и в какой-то мере неловкой ситуации.       — Подожди секунду, — пытаясь прийти в себя, просит Дилюк, приглаживая ладонями растрёпанные волосы.       — Тебя это не спасёт, — со смешком шепчет Кэйа, застёгивая ширинку.       — Кэйа.       — Это что, смущение на прекрасном лике мастера? — тянется за влажной футболкой, но Дилюк, ещё раз шикнув, останавливает.       Несколько раз мотнув головой, пытается отдышаться; губы приятно печёт. Кэйа лишь пожимает плечами — нет так нет, кто он, чтобы идти против, — и непринуждённо разваливается на спальнике, перенося весь свой вес на руки за спиной.       Мозг работает, но ужасно заторможенно; дыхания не хватает, а сердце продолжает сумасшедше колотиться внутри. Бросив ещё один взгляд на раскиданную одежду, затем на сумки с сухой одеждой в углу палатки и только потом на стоящую под дождём фигуру, Дилюк морщится, и, прикусив внутреннюю сторону щеки, разрешает войти. В самом деле, они все взрослые люди. Промокшие взрослые люди, нет ничего страшного в том, что они с Кэйей переодевались.       А натягивать на себя мокрые и уже остывшие вещи — прямая дорога к простуде или чему-то более серьёзному.       Тканевая дверца отодвигается, показывая на пороге растерянного и, кажется, такого же промокшего до нитки Свена. Он, несколько раз глуповато моргнув, отводит взгляд, прокашлявшись в кулак.       — Извините, — выдыхает. — Беннета только что доставили к Виктории. Эмбер просила срочно передать вам это.       — В смысле, — хмурится сильнее Дилюк, почти слыша, как в собственной голове начинают крутиться шестерёнки. Надеясь, что ему послышалось, осторожно переспрашивает: — В смысле Беннета доставили к Виктории?       Кэйа замирает, прислушиваясь.       Свен растерянно пожимает плечами:       — Да хотел бы я знать. Идём мы с Лоуренсом, значит, к себе в палатку, — выразительно рассказывает он. — Тут подбегает Эмбер — вся бледная, Лоуренса чуть удар на месте не хватил, клянусь его проспоренным обедом — и просит срочно найти вас, потому что Беннета только дотащили до Виктории.       В голове сразу же появляется с сотню вариантов того, что могло случиться, а по обнажённой спине прокатывается ощутимая волна дрожи. Капля раздражения от того, что им помешали в такой момент, стремительно гаснет — вверх поднимается лишь незаметная глазу серая дымка, оставшаяся от затушенного пожара.       Дилюк оборачивается на Кэйю: он, опустив уголки рта, задумчиво морщится.       Чем ближе они подходят к больничному шатру, тем отчётливее слышны голоса, наполненные непониманием и растерянностью.       Намокшая чёлка становится совсем тяжёлой и некрасивыми сосульками падает на лицо, а с начавших виться кончиков стекают прозрачные дорожки и приходится отплёвываться от воды. Идти тоже неудобно: земля успевает совсем размякнуть, превратившись в куски вязкой глины, в которой то и дело увязают ноги.       Очень хочется закурить.       Проскользнув внутрь, совсем вымокший Свен зябко ведёт плечами, сразу же поймав укоризненный взгляд ждущего его Лоуренса — перекинувшись ещё парой слов с бледной Эмбер, он стягивает с себя куртку и набрасывает на плечи друга, приговаривая, что пустить его в палатку — затопит. И, прощаясь со всеми, недовольно выталкивает Свена обратно на улицу, выходя следом.       Беннет сидит в окружении Сахарозы и Эмбер. На его щеке небольшая ссадина, обработанная йодом, а светлая одежда перепачкана в грязи.       Атмосфера поразительно гнетущая. Переглянувшись ещё раз с Кэйей, Дилюк проходит дальше, и, скрестив руки на груди, задаёт всплывший в голове вопрос:       — Что у вас произошло? Свен влетел ко мне с таким лицом, будто кто-то умер.       — Мастер, — с дрожью в голосе выдыхает Эмбер, — мы сами чертовски перепугались.       — Я был в храме, — Беннет поднимает руку, чтобы провести по шее, но тут же шипит от пробравшей всё тело боли, — сопоставлял последние переводы на фресках вокруг пьедестала. И тут, клянусь, фонари начали мигать, как в каком-то хорроре, — фыркает, — а потом и вовсе потухли. Хотел взять фонарик, но оставил его в соседнем зале. Пошёл за ним, наступил на что-то в полной темноте и поскользнулся, а сверху — с потолка — откололся целый кусок. Кое-как увернулся, но осколком, вот, — дёргает щекой, сразу же поморщившись, — задело.       — Я фотографировала колонны снаружи храма, — подхватывает Эмбер, обхватив себя руками, — услышала вскрик, а затем грохот — и полетела вниз. А там Беннет. И лёд.       — Лёд? — Дилюк пододвигает раскладной стул, садясь.       — Лёд, — кивает Эмбер, — самый настоящий лёд. Только мы не можем понять, откуда и как...       Сахароза поправляет очки:       — Вода могла проникнуть через трещины, — принимается она искать логичное объяснение, — а в тех залах, как мы знаем, температура достаточно низкая.       — Я же проходил там, — спорит Беннет, — буквально за минут пятнадцать или двадцать. Не было его. И воды тоже. Господин Кэйа, — он с мольбой смотрит на задумавшегося консультанта, — хоть вы скажите.       — До Беннета в храме был я, — прикрывает глаз, — и, увы, тоже ничего не заметил. Может быть, не обратил внимания, я изучал фрески рядом с лестницей.       — Может... — Сахароза чешет кончик носа, — вы что-то тронули или куда-то наступили. Я же говорила, что полное отсутствие ловушек — очень странно. Древние люди, как и говорил мастер, примитивны, но не глупы. Оставлять такое богатое наследие, тем более место, где предполагаемо — и скорее всего — хранится магический артефакт, верх глупости.       Покусав нижнюю губу, Дилюк, посмотрев на Кэйю, спрашивает:       — И ты точно ничего не знаешь?       — Так я ж с тобой был, — удивлённо вскидывает бровь, пару раз моргнув.       — Обычно нет такого, что проходит мимо твоих ушей.       — О, мастер, — Кэйа кладёт руку на сердце, — мне безумно приятно, что ты такого высокого мнения о моих скромных талантах, но не переоценивай. Так, к сожалению, недолго разочароваться.       Покачав головой вместо короткого извинения (но Кэйа, судя по расслабленной мимике, обижаться не думает), Дилюк вновь переводит всё своё внимание на Беннета. И правда, это глупая нападка. Как Кэйа мог что-то знать, если ушёл из храма раньше всех, а затем всё время был с Дилюком? Негативно думать не хочется, но мысли, будто мерзкие паразиты, прогрызают себе путь, прочно обосновываясь в голове.       Прирастают, пуская ядовитые корни.       Если ему не изменяет память, то пару месяцев назад уже было что-то подобное, и тогда тоже никто не мог понять, откуда взялся лёд под ногами. Они свалили всё на дождь и проникшую сквозь трещины воду, замёрзшую под влиянием низких температур. А через несколько часов Дилюк удивлялся сдохшему мотору. Может быть, и сейчас всё совершенно аналогично.       Проснувшийся внутренний голос мерзко нашёптывает, что нет. Тогда — да, может быть, это было в главном зале, а там — разрушенная крыша. В таких условиях вода действительно могла проникнуть внутрь, а потом превратиться в тонкую корочку льда под ногами. Но эти два зала уже находятся под землёй, со всех сторон — плотный слой земли. Даже если учитывать, что там стоит по-настоящему собачий холод, будто лестница ведёт не просто на несколько метров ниже, а в сам Йотунхейм — к его заснеженным полям и ледяным шипам, торчащим из земли.       Будто всё повторяется неразрывной цикличностью. Рано или поздно вновь возвращается к одному и тому же, от чего они так пытались уйти.       — Или всё-таки божья кара, — теребит красную бандану в руках Эмбер.       — Или моё тотальное невезение, — пытается возразить Беннет.       — Божья кара-       — Кэйа, — шипит на него Дилюк.       — Молчу-молчу, — поднимает ладони вверх, сдаваясь.       Разница лишь в том, что сейчас травмы Беннета намного серьёзнее. В прошлый раз он повредил лодыжку — лишь небольшое растяжение мышцы. Сейчас, если верить словам остальных (и своим глазам), здорово приложился рёбрами о твёрдую каменную поверхность, а затем и вовсе кое-как увернулся от летящего на него куска потолка, готового размозжить череп под своим весом. Беннет отделался малой кровью. Нельзя утверждать наверняка, виновата его врождённая невезучесть или что-то ещё.       Божья кара — до чего же это по-детски и глупо! Но все произошедшие странности стекаются в огромную и смердящую гнилым мясом кучу, и игнорировать это становится тяжелее.       Дилюк ведь не верит в богов, но почему сейчас, сидя в больничном шатре около спорящей команды, всё больше сомневается? Будто его привычная, уютная реальность звонко трескается — как тонкий лёд, если на него наступить тяжёлой ногой, — и расходится, а между... между чернота бездны, тянущая склизкие щупальца.       Наверное, ему всё же стоит рассказать про закованный ледяной цветок, хранящийся прямо под рёбрами местного героя. Перестать поддаваться дурацким наваждениям, больше начинающим походить на сумасшествие, взять себя в руки — и идти к цели, несмотря ни на что. Так, как он делал всегда. Собрать небольшую экспедицию сейчас, отправив часть людей к затерянной гробнице и тлеющим остаткам членов Фатуи для более подробного исследования места захоронения каэнрийской легенды — и извлечения божественного дара в последний путь. Или готовить новую поездку сюда, чтобы бросить совершенно все силы на исследования руин.       Кэйа, будто поймав ход его мыслей, поднимает голову, смотря прямо — задумчиво и нечитаемо. Дилюку кажется, будто между ними в этот миг снова вырастает стена.       А дальше — очередная борьба.       Вопреки всем домыслам, обросшим вокруг древних легенд после, Великий Змей, однажды подаривший жизнь — всё же порождение тьмы и тварь бездны. Пусть и оставивший свой прежний путь, даруя людям покровительство и защиту, за его хвостом по-прежнему тянется кровавый след из множества-множества убитых, часть из которых — лишь невинные люди, убегающие из своих разрушенных жестокой войной домов в поиске хоть какого-либо спасения. Глупо ожидать пощады от существа, пожирающего и пришлых богов, и пиратов, высаживающихся на голые берега Каэнри'и в поисках золота и драгоценных камней, и просто запуганных до смерти семей на одиноких лодчонках, где единственное относительно сильное звено — ослабевший от голода мужчина, за чьей спиной прячутся перепуганные дети и жена.       Вопреки всем домыслам, огромные и поражающие своей красотой здания возведены на костях, закопанных глубоко-глубоко в землю.       Каэнрийская история удачно опускает кровавые подробности своего прошлого, хвалясь технологическим прогрессом и своей великой державой. Можно ошибочно допустить ложные выводы и обмануться, так и не увидев дальше искусного фасада. Ни одна легенда не передаст в полной мере действительность, ведь из них убраны все уродливые подробности, вызывающие отвращение и тошноту. Возможно, цивилизация, что пропала без следа, не хотела, чтобы будущие поколения знали, какова на самом деле была эпоха Кровавого Рассвета и начало эпохи Затмения. Эта страна спрятала свои скелеты настолько глубоко, что, кажется, никто больше не в состоянии понять хотя бы самую малость из происходившего когда-то.       Слова Кэйи — тот самый фасад и красиво изложенные мифы, лишённые всех ужасов тех времён.       Во многих культурах боги не требовали жертв, лишь веру — источник духовной энергии — и какие-то небольшие подношения, но Каэнри'а даже много сотен лет после рокового договора между божеством и людьми умывалась кровью, смешанной с терпким вином. Для божества, что не понимает ценность жизни, — это пустяк.       И, вопреки всем домыслам, глупо верить, что такая древняя тварь подобреет, пожив с другими существами бок о бок. Удел бога смерти — могильный холод. Даже окружённый множеством искренне верующих людей, он остаётся навсегда один. Что есть человеческий срок для бессмертной твари? Лишь до печального короткий миг.       Дождь продолжает падать с чёрного неба крупными ледяными кристаллами, разбиваясь вдребезги о землю. Шмыгая покрасневшим от холода носом, он несётся к храму, наступая в крупные лужи; в кроссовках неприятно хлюпает при каждом шаге. Середина ночи — во всяком случае, когда Дилюк выходил из палатки, на экране телефона были цифры, указывающие, что пошёл второй час новых суток. Проведя в больничном шатре до отбоя, пока вернувшаяся Виктория не выставила всех за дверь, говоря, что больному нужен отдых и спокойствие, а не галдящий табор, они все остались в разбитых чувствах. Кэйа, крепко обнявший Дилюка на прощание, сказал, что ему тоже нужно обо всём хорошенько подумать, а находясь рядом это точно никак не получится. И спешно удалился к себе.       Дилюку, впрочем, тоже есть над чем пораскинуть мозгами.       Он перелезает через обломок упавшей колонны, опираясь на мраморную резьбу руками. Мелкие сколы оставляют на загрубевшей от постоянной работы коже ладоней крошечные царапины. Свет фонарика дребезжит, словно крылья бабочки, угодившей в сильный порыв ветра; срывается, перескакивает с места на место. В блёклом жёлтом свете дождевые капли растягиваются, превращаясь в летящие сверху ледяные иглы.       Он не может сказать точно причину, по которой пошёл сюда ночью. Но, стягивая с головы вымокший капюшон худи, проходит вглубь, оставляя на сухой тёмной поверхности каменного пола водяные разводы. Что-то с чудовищной силой тянет, будто на шею и правда нацеплен ошейник, а поводок тянется куда-то глубоко под землю — к огромным цепям. А нечто невидимое тянет, заставляя идти, чтобы не задохнуться или не сломать позвонки.       Вопреки всем домыслам, с течением лет Великий Змей и правда смог поумерить свой пыл, позволяя людям в полной мере жить и процветать на своей некогда совсем безжизненной земле, любовно оберегая от божественных вторжений и войн. Смог поумерить настолько, что было можно заключить сделку. Попросить что-то — и, если ему понравится предложение, получить личное благословение, но в итоге заплатить очень высокую цену. Находки предыдущих экспедиций — не Дилюка, других загоревшихся потерянной для всего мира страной исследователей, — подтверждали, что Дайнслейф был далеко не первым на этом поприще.       Но первым, кто добрался до ледяного сердца бога смерти. Или это так кажется из-за того, что он — местный герой, чьё имя гремит на каждом углу?       Многолетние экспедиции собирали по крохам то, что известно сейчас. Каэнри'а, застывшая в своём великолепии, бережно хранит тайны, будто бы и правда карает всех тех, кто начинает совать свой любопытный и длинный нос туда, куда не следует. Божественное — божественному, людское — людям, а если переступить чужую грань, можно очень сильно поплатиться, опадая засохшими белыми лепестками. Дайнслейф померк, как погасившаяся свеча, а для случайно любившего бога смерти погасла серебряная звезда и истлела путеводная нить, обращая в поглощающее безумие.       Может быть, однажды для него суждено родиться новому муспельхеймскому пламени — загорающемуся самым ярким рассветом, окрашенным в кроваво-алый.       По лицу стекает холодная вода. Дилюк стоит по середине главного зала, растерянным — загнанным — взглядом скользя по укрытым тьмой фрескам, бережно нанесённым много тысяч лет назад умелыми руками древних художников, имена которых сейчас даже не дано узнать. Короткие красочные мазки, оставившие яркий след в истории.       Изо рта рвётся облако пара — белого, будто только выпавший снег. Тело покрывается мелкими мурашками, торопливо бегущими прочь, словно ища спасения. Пытаясь отдышаться после пробежки, он медленно подходит к возвышающейся мраморной статуе, возведённой на святилище. Застывшая змеиная морда, открыв пасть с острыми клыками, смотрит сквозь.       С каждым шагом, сделанным вперёд, воздух становится холоднее, плотнее, будто невидимая стена, выстроенная специально для того, чтобы остановить. Перед глазами — мёртвая чернота открывшейся плиты, прятавшей длинную лестницу вниз. Открытое пространство идёт мелкими мушками, будто смеющиеся древние твари, наконец выбравшиеся из плена бездны. Они везде — окружают, держатся на расстоянии, следят.       Но серые пустоши дрожат, а существа, напуганные, разбегаются. Прячутся в трещины вместе с насекомыми, улетают вслед за вспорхнувшими с высоких веток птицами. По телу разливается не тревога, что-то более сильное, сковывающее, парализовывающее. Дилюк, шумно сглатывая вставший в глотке ком из туго сплетённых нервов, что не выдерживают напряжения и лопаются, останавливается прямо у лестницы с занесённой над едва оставшейся ступенькой ногой. Он широко распахнутыми глазами смотрит прямиком в клубящуюся темноту — после печального происшествия с Беннетом вниз больше никто не спускался, оставляя все фонари не только непроверенными (возможно, это были лишь технические проблемы, пытается успокоить себя), но и выключенными.       Сгустившийся воздух давит на плечи, пытаясь пригнуть к земле, раздавить.       Наверное, стоило взять с собой Кэйю. С ним спокойнее — и у него получается вырвать из липкого кокона ощущений.       Но Кэйи здесь нет. Есть ворочающиеся в животе змеи, есть тревожно бьющееся сердце, есть истошно вопящее чувство самосохранения, призывающее бежать как можно скорее. Прятаться, не оглядываясь.       Нужно взять себя в руки, машет он головой, спуститься вниз, раз уж пришёл. Это всё — перебои электричества, неполадки техники, самовнушение. Богов нет — это вымыслы древних людей, пытающихся объяснить природные явления.       Богов нет. Но есть магические артефакты, происхождение которых до сих пор остаётся загадкой для всего мира и для тех, кто занимается непосредственно их изучением и поиском. Они ведь люди науки — их задача идти нога в ногу с логикой, находя рациональные выходы.       Пустоши трескаются. Земля вибрирует мощными волнами — бьющееся сердце, — расходится на части, окропляя твёрдые островки брызгами жидкого пламени, вырывающегося из самых глубоких недр. Потеря контроля — над собой, над ситуацией.       Колючий холод, замораживающий кровь в жилах, лишающий кислорода.       Вопреки всем домыслам, это смешно и глупо — бог смерти, возжелавший человека. Любовь всему божественному противоестественна, окуная в крушащее всё вокруг безумие, но в этом ли их есть вина?       Время замирает, секунды — стеклянные и хрупкие, как горный хрусталь. Дилюка изнутри пробирает дрожь; дышать невозможно, сжатое в ледяных тисках горло. Фрески сливаются в сплошную мешанину, а непрекращающийся дождь — фоновый шум. Ему кажется, будто точно сходит с ума — или уже сошёл, — когда до обострившегося в поиске опасности слуха долетает гулкий и ни на что непохожий звук, пробирающий тревогой до самых костей. Пронизывает их насквозь, ломая и выворачивая грудную клетку. Словно едва различимое шипение, окружившее — звучит то ли вокруг, отражаясь эхом от высоких стен, то ли прямо в голове, то ли всё сразу. Дилюк, шумно выдохнув, резко оборачивается назад и смотрит на мраморную статую, так ни на секунду не поменявшуюся — молчаливую, холодную. Мёртвый мрамор, которому придали желаемую форму. Но шипение раздаётся снова — будто такое же призрачное, как и хохот фантомов, как перезвоны золота.       Он ещё раз оборачивается на чёрную лестницу. Машет головой, хмурится, едва не рычит от непонимания — своих чувств и всего происходящего. Зачёсывает назад влажные вьющиеся волосы, отдающие рыжим пламенем и обманчивым проблеском тепла.       Руки мелко трясутся.       Ему нужно отдохнуть. Хорошо проспаться, чтобы все дурные мысли, навязанные продолжающейся цепью необъяснимых стечений дурных обстоятельств, вылетели из головы, позволив мыслить трезво.              Чертовщина.       Грёбаная чертовщина.       Дилюк, отвернувшись от лестницы, делает несколько небольших шагов прочь, чтобы наконец покинуть храм забытого божества. Вернуться к себе в палатку; невидимые нити, обтянутые вокруг его шеи, натягиваются.       Но внизу — в арке, ведущей к всё ещё неразгаданному залу, медленно открываются огромные глаза. Вертикальные зрачки — обсидиановая бездна — внимательно смотрят прямо в удаляющуюся спину, а золото сверкающего янтаря тонет в разлитом кобальтовом море.