52 герца

      Игнорирование проблемы — дурная иллюзия, созданная разумом для самоуспокоения. Временная мера, сквозь которую всё равно прорываются тревоги, оставляя на ровной поверхности безобразные ожоги, медленно расходящиеся по краям. Тлеющие и осыпающиеся сразу же исчезающим пеплом. Заранее обречённая на полный разгром попытка сделать вид, что всё в порядке. И его, конечно же, ничего не тревожит. Кроме голого факта, что поиски магического артефакта изрядно затягиваются, отягощённые мудрёными загадками и вплетёнными ответами между строк, будто запутавшиеся между густых ветвей мирового древа.       Вкус остывшего кофе приторной сладостью оседает на языке, страница книги с шумом перелистывается, а на развороте — печатная версия какой-то каменной таблички, где вырезано, разумеется, местное божество. «Три тысячи лет до нашей эры, храмовое святилище близ южного порта, Каэнри'а», читает Дилюк надпись, сделанную мелким курсивом под расплывшимися пикселями увеличенного изображения. На следующем развороте пишут про то, что жертвоприношения — священный обряд, масштабно совершаемый два раза в год — в дни весеннего и осеннего равноденствия, когда время дня и ночи становятся равными, а грань между людским и божественным истончается до полупрозрачной вуали. Одни из самых ярких праздников, существующих на этом клочке независимого государства, отделившегося от скандинавского полуострова за много-много тысяч лет до первых людей, решивших обжить неприветливые земли. До рокового кораблекрушения с торговцами из разных стран на борту, звучит бархатный голос Кэйи в голове; Дилюк сдувает упавшую на лицо чёлку. Но кровавость приравнивается не к менее жестоким убийствам на жертвенном алтаре, которые делались соседними народами. И жертвоприношения, совершаемые на этом острове, очень тесно перекликаются с другими.       Например, если Дилюк помнит правильно, очень многие древнескандинавские ритуалы, диктуемые неумолимой религией, выполнялись под открытым небом. Чем больше человек испытывал мук перед своей скорой кончиной, тем больше измерялось уважение к богам. В большом храме в Упсале — самое сердце Швеции — росло огромное дерево, напоминающее собой Иггдрасиль, а под ним был глубокий колодец, где топили приносимых в жертву людей — точно подземные источники, протекающие под мощными лапами голодного Нидхёгга. А иногда бедняг и вовсе вешали на ветвях, будто отдавая дань почтения Одину, когда-то прошедшему через это же.       На страницах — сухие исторические факты. После того, что он наслушался от Кэйи, воспринимать такие тексты становится до невозможного сложно.       И самого Кэйи, к слову, не видно и не слышно с самого утра — только выскочил перед самым завтраком, чтобы, воровато посмотрев по сторонам, утянуть едва проснувшегося Дилюка обратно, целуя прямо с порога, а затем — исчезнуть где-то с Хоффманом.       Дело совсем не в том, что у него какой-то особенный талант пересказывать старые мифы, завораживая всех слушающих глубоким голосом и врождённой харизмой, а в том, что написанное в книгах кажется... неполным. Будто между заумных строк, написанных каким-то учёным умом, огромные зияющие чернотой пробелы.       Кэйа умеет преподносить легенды так, что они умело и грамотно вписываются в исторические факты, идеально их дополняя. Иногда даже настолько, что может казаться, словно так всё и было на самом деле.       И, что самое сумасшедшее, Дилюк начинает в это верить. Сопротивляется, пытается биться из последних сил, отрицая, что это — не больше, чем выдумки, которым в науке места нет. А затем сдаётся, вспоминая и про магические артефакты, и про многую другую чертовщину...       Например ту, что творится с ним. В последние несколько недель особенно. Сам Дилюк начинает думать, что по возвращении домой первым делом он поедет не в фамильное поместье, берущее своё начало со средневековой аристократии от какого-то там прапрапра-и-ещё-много-пра-деда, а в психоневрологический диспансер, жалуясь на временами отъезжающую крышу и, кажется, голоса в голове. Шипение же можно к такому приурочить?       Да, он, разумеется, ни разу не исключает факта, что это может быть действительно влияние артефакта, который они разыскивают вот уже какой месяц. Всё же это — божественный меч, выкованный из стали другого мира — мира мёртвых, — вокруг которого столько поверий и легенд. Это объяснение разумное и логичное, но в нём кроется гнилое «но», заключённое в том, что чувствует это всё — один Дилюк. Землекопы жалуются только на до ужаса переменчивую погоду, прыгающую от изнуряющей жары до дичайшего холода буквально за считанные минуты, снег в августе и — как будто про это можно забыть! — пропавшего без следа Адлера, которого теперь считают перебежчиком Фатуи. Сама команда, впрочем, жалуется ровно на те же проблемы — плюс то, что валится им на голову. Буквально, к сожалению.       (За завтраком Виктория строго наказала не нагружать Беннета, получившего достаточно сильные ушибы рёбер:       — Вы бы видели эти синяки, — обескураженно качает головой она. — Он очень легко отделался — везение, не иначе, что ни одного перелома. С такими-то ушибами...       И небольшое сотрясение, полученное неблагополучной встречей затылка с каменной стеной, когда он отскакивал от падающего куска потолка).       И, опять же, можно предположить, раз сумеречный меч — оружие изначально принадлежавшее Каэнрийскому Змею, неразрывно связанного с холодом, то и его клинок может обладать схожими свойствами. Это вполне логичное объяснение льду, если артефакт спрятан где-то в подземных пещерах, от которых отделяют лишь намертво закрытые каменные плиты, не желающие поддаваться лому. Они пробовали несколько раз — Кэйа с рвущимся смехом наблюдал за пыхтящим Дилюком. Но, справедливости ради, как только услышал про то, что сейчас просто снесут всю стену динамитом, в миг лишился всего веселья.       В книге говорится о том, что Дайнслейф принёс особую жертву Змею, за что и получил божественное благословение.       Себя, хмыкает Дилюк. Раньше бы он сказал, что это всё — чушь, и местной звезде просто повезло быть обладателем магического артефакта, описываемого в легендах — что для героев, собственно-то, далеко не редкость. Например, меч Клив-Солаш, принадлежащий королю Ирландии Нуаду Серебряная Рука, по преданиям невозможно было отразить.       Сумеречный меч, в принципе, схож. С разницей в то, что его нельзя спрятать в ножны, если клинок не выпьет крови.       Сейчас же Дилюк, зная больше подробностей из жизни знаменитого Дайнслейфа, только лишь качает головой, отлично помня, что меч он получил от Змея за неизвестные заслуги, окрещённые Кэйей «чистая душа, которую не способны запятнать монеты и статус, несущий свою защиту людям острова». Под знаменем Каэнрийского Змея.       Крепус начал поиски после смерти своей жены и его, Дилюка, матери, довольно быстро сгоревшей от болезни — забавно, что даже огромные суммы денег и лучшие клиники продвинутой в медицине страны иногда не способны тягаться с уготованной судьбой. Обмануть её, начертать новые руны, накладывая свежие знаки прямо поверх тускнеющих старых. Кэйа упоминал, что вокруг сумеречного меча есть легенда о том, что он способен обменять душу на душу, вернув человека к жизни. В тот момент Дилюк лишь отмахнулся от этих слов, как от надоедливой мухи, сразу заваливая новую открывшуюся дорогу для размышлений камнями. Но это бред какой — желать воскресить мёртвого, тем более своими руками убив другого человека. Крепус — тот, которого знал Дилюк, горящий своим делом археолог, прославившийся в мире за счёт своих открытий, и любящий отец, не пошёл бы на такой до отчаяния глупый шаг. Дилюку казалось, отец давно отпустил её, смирившись с утратой.       Да и ни в одних его записях — даже самых личных — не было ни одного слова про такую в какой-то степени жуткую идею. Мысль о том, что Крепус прознал про интерес к клинку Фатуи и решил найти артефакт раньше, чтобы не дать попасть такой опасной штуке в злые руки, за что после и был убит, звучит и то правдоподобнее.       Но это по-прежнему остаётся домыслами и теориями.       И всё же, игнорирование проблемы — то же самое, что и попытка убежать от себя. Но побег этот совершается по замкнутому кругу, где так или иначе приходится возвращаться к началу, кусая свой же хвост. Попытки убедить себя так и остаются попытками, а разум наотрез отказывается принимать такие объяснения, как «пагубно влияющий откуда-то из-под земли меч», находя глупую теорию про собственное сумасшествие куда более реалистичной. Всё это — плотно запутанный ком тревог, то и дело неприятно ворочающихся в животе, подобно множеству чёрных ядовитых змей. Ко всему этому примешивается то, что происходит между ним и Кэйей. Это яркие фейерверки, взрывающиеся сверхновые, окропляющие огнями безликое ночное небо. Это бурлящая в венах кровь и дикое биение сердец, сливающихся в одно. Когда перед глазами не существует больше ничего и никого, кроме этого хитро улыбающегося человека — до невозможности, — такого мягкого и податливого.       Когда он вообще успел так влипнуть? Так увязнуть? Потонуть в ком-то, вокруг кого тайн, кажется, больше, чем у всей Каэнри'и сразу. В том, кто может оказаться Фатуи и всего лишь засланным шпионом вражеской организации, которую Дилюк на дух не переваривает. Он надеется, что все они сгорят к чертям собачьим, поплатившись и за убийство отца, и за смерти многих других, ставших выброшенными фигурами — съеденными. С Кэйей Дилюк чувствует себя снова живым, снова таким счастливым, будто за спиной вырастают сильные крылья, способные поднять его тяжёлое человеческое тело в небо, к солнцу и звёздам.       Главное не опалить перья и не сгореть без остатка, превращаясь всё в тот же серый пепел. Такой же, какой слетает с почти выкуренной сигареты, зажатой между пальцев. Ещё несколько лет назад он считал, что его жизнь будет сопровождать тонкий смех Донны, похожий на перелив множества колокольчиков. Что её образ будет прочно сидеть в голове ещё очень и очень долго: короткие непослушные волосы, остриженные по плечи, цветочные ароматы, впитавшиеся в нежную молочную кожу. Невысокая фигура, выглядящая на фоне широкого в плечах Дилюка совсем тоненькой и до ужаса хрупкой, покатые линии девичьей фигуры. Тёплые руки, горячо бьющееся сердце, нежные выражения.       А теперь, оглядываясь на это прошлое, ему хочется нервно рассмеяться. Потому что сейчас всё, что у него есть в голове — бархатные ленты глубокого низкого голоса, певучий акцент, растягиваемые слога. Длинные иссиня-чёрные волосы, переброшенные через плечо то ли для удобства, то ли по привычке, ненавязчивая свежесть заснеженных гор и сладость вина. Силуэт, что выше на голову его самого, острые черты, прямые линии, крепкие мышцы. Вечный холод рук и ответные колкости, приправленные щепоткой сарказма. Это кажется таким необходимым, что внутри грудной клетки снова щемит.       Это до ужаса, до ужаса глупо.       — ... так я и говорю, что принимать каэнриек за варваров — ошибочное суждение, — цыкает Сахароза.       Дилюк вздрагивает, выныривая из своих размышлений. Таких плотных, что не замечает, как в шатёр заходят другие — и даже принимаются что-то обсуждать.       — Не могла же культура настолько отличаться от ближайших народов, — возражает Эмбер.       Сахароза шумно вздыхает, устав спорить. Обернувшись через плечо к сидящему над книгой каэнрийской истории Дилюку, она спрашивает:       — А вы как считаете?       Он, зажмурившись, трёт пальцами переносицу.       — Извини, я не заметил, как вы пришли. И, увы, всё прослушал.       — Мы только зашли, считайте, ничего важного не пропустили, — наливает себе чай из термоса Эмбер. — Господин Кэйа сказал, что придёт чуть позже.       — Хоффман и Свен нашли на территории комплекса баночку с древним кремом, — достав пачку открытого печенья, Сахароза передаёт её благодарно кивнувшей Эмбер.       — Это который на основе свинца?       — Химический анализ на скорую руку говорит, что скорее олова. Типа того, что нашли в Саутуарке. Конечно, компоненты различаются, но в целом составы очень схожи. Я бы сказала, что крем сюда завезли торговцы из Римской Империи, если бы Каэнри'а не вымерла за несколько сотен лет до её основания. Баночка оставлена в качестве подношения явно богатой особой, но Эмбер убеждена, что местные дамы были сплошь и рядом варварами.       — Ну вы сами посудите, — она стряхивает с рук крошки, — каэнрийская мифология так или иначе базируется на скандинавской. То, что они поклонялись только Змею, это уже другое. Но все мы помним даже эпоху викингов.       — Тут — смесь культур, — настаивает на своём Сахароза. — И до викингов им надо было прожить ещё тысячу с лишним лет, если не все две.       — Дамы, — раздаётся смеющийся голос Кэйи сзади, — местные жители очень хорошо следили за собой. Они много переняли от греков.       — Ты вовремя, — хмурится Дилюк.       — Услышал мольбы мастера, — склоняет голову к плечу, игриво подмигивая, — и сразу же примчался. Вот, что ты просила, — отдаёт небольшую папку с бумагами Сахарозе, получив благодарный кивок.       — Кроме банки с кремом, мы-таки спустились с Эмбер в храм, — её тон становится серьёзнее и напряжённее, — облазили каждый угол, но не нашли ни намёка на лёд. А если там и была вода, она, видимо, успела высохнуть.       Кэйа открывает рот, чтобы что-то сказать, но Дилюк его прерывает:       — Ни слова про божью кару.       — Молчу, мастер.       — Зато мы нашли под кроватью во втором зале небольшой керамический сосуд, — дождавшись, пока Дилюк отодвинет раскрытую книгу, Сахароза кладёт перед ним распечатки фотографий.       — Живший там, судя по всему, точно был любителем выпить, — хмыкает, просматривая изображения.       — Не хочу рушить вашу картину мира, — вклинивается Кэйа, своровавший у Эмбер из-под носа печенье (она злобно зыркает ему в спину), — но это очень похоже на ночной горшок.       — Ночные горшки имеют некое удивительное сходство с современными утками.       Кэйа непонимающе поднимает бровь:       — Вряд ли форма птиц располагает для... такого.       — Точно как с луны свалился, — машет на него рукой Дилюк. — Тут горлышко — узковатое. И больше похоже на... на древний керамический стакан.       — Кто будет хранить стакан под кроватью? Мне кажется, тут явно что-то совсем иное.       — Перекрестись, значит, — фыркает Дилюк. — Зная, сколько сюда приносилось вина — и что в другом углу мы нашли кувшины по пояс, где оно хранилось, то очень вероятно, что эта кружка заменяла ковш. Мы уже встречали такое, когда ездили во Францию. Хранить такое будет человек, имеющий излишнее пристрастие к алкоголю, находившемуся буквально в шаговой доступности.       Покивав, Кэйа прокашливается.       — Что ж, — он неловко чешет кончик носа, — мастеру, конечно же, виднее.       Все фонари, наставленные в нижних залах, они проверили несколько раз подряд на предмет технических неполадок. В итоге Эмбер лишь совсем растерянно качала головой, говоря, что с ними всё в полном порядке, как и с батарейками внутри тоже — новые, рабочие. Никаких проводов они не спускали туда, значит, на перебои в электричестве спихнуть не выходит. Сахароза переспросила обо всём произошедшем у Беннета ещё раз: может, сейчас, уже отойдя от первичного шока и придя окончательно в себя, он обрисует тот злополучный вечер более чётко.       Но Беннет, поджав губы (расстраиваясь, что его словам не до конца верят), пересказывает всё то же самое. Никаких новых деталей.       Может, он ударился головой при падении и из-за этого ему что-то привиделось. Лёд, например, угрюмо предполагала Сахароза, на что Эмбер неодобрительно щурилась, ведь она тоже это видела — своими же глазами. И даже трогала, чтобы убедиться, что ей это не мерещится.       К сожалению, адекватного объяснения произошедшему нет. И не находится, потому что когда они спустились вниз, никакого льда не было, как и воды, остающейся при таянии, как и разводов от влаги. Кэйа только пожимает плечами, но Дилюк, смотря ему в лицо, отлично видит — чувствует, — как консультанта тянет сказать что-нибудь про божью кару и наказание за такое грубое и неуважительное вторжение на святую землю.       Более того — Дилюк лично осмотрел, кажется, буквально каждый сантиметр холодных залов. И ни одной — даже самой крохотной — зацепки.       Он отодвигает полную пепельницу в сторону. Нагромождённые друг на друга горстки разваливаются бархатными дорожками, дотлевая на глазах. Кажется, будто не происходит совершенно ничего. Дни сменяются такими же, как и были до, но если как следует приглядеться к мельчайшим деталям, можно ужаснуться количеству нового. Непонятного, неизведанного, таинственного. Пугающего, путающего. По-настоящему мистического, делающее это место — этот остров — уникальным.       За свою пусть и не самую долгую жизнь, Дилюк успел побывать во многих затерянных местах. Прикасался к ушедшим временам, оставшимся лишь на пожелтевших листах толстых книг, а слышал или читал — ещё больше. Но только здесь, на территории Каэнри'и, всё начинает играть новыми красками. Окрашиваться в яркие цвета, живые, а не выцветшие от проносящихся ветров. Причина в сумеречном мече — его силе и пронизывающей землю энергии? Или всё же в забытом всеми божестве?       Дилюк уже встречался с подобной мыслью ещё тогда, когда они с Кэйей только вернулись из неудачного путешествия к гробнице Дайнслейфа. Словно есть какая-то тонкая, неуловимая разница между брошенными землями, что истинно покинутые всеми, и этой, где почти кожей ощущается чьё-то холодное дыхание и пронизывающее ледяными иглами невидимое присутствие.       Хорошо, скрипя зубами, сдаётся всё же Дилюк. Возможно — но только возможно, — он-таки допустит шальную мысль о том, что есть что-то божественное.       Возможно — но только возможно, — он присмотрится к словам Кэйи о том, чтобы смотреть чуточку шире. Ведь, в конце концов, если есть магические артефакты — весьма реальные, — то почему бы на секунду не допустить, что и боги существуют?       Он нервно смеётся, усмехаясь уголком губ, думая, до чего же докатился. Дилюк, человек, который всю жизнь искал объяснений логикой, сейчас сидит, курит, и, конечно, рассуждает о существовании богов и божественного. Того самого, что не дано в полной мере постичь человеку и его скованному определёнными рамками мозгу. Да, поиск любого артефакта так или иначе неразрывно связан с духовной составляющей истории: с богами, верованиями, духами. Но Дилюк всегда руководствовался этой информацией, чтобы составить карты, найти ведущие к искомому дороги. Все эти сказания воспринимались не больше, чем сказки, придуманные древними людьми в попытке объяснить окружающий мир. Откуда им тогда было известно, что молния — естественный электростатический разряд, а не результат гнева того или иного бога, бушующего в своём чертоге?       И никогда — никогда! — до этого самого момента не задумывался над тем, что это реально. Спасибо Кэйе.       Табачный запах разносится по всему шатру проникающим ветром. Пепел дотлевает последние секунды, навсегда угасая и становясь лишь серой погоревшей пылью. Во рту сохраняется горький привкус, жгущий горло. Не смывается даже большим глотком по-настоящему приторного кофе — в этот раз Кэйа явно переборщил, высыпав в стакан, по ощущениям, всю сахарницу.       Перед глазами множатся записи на другом языке и много-много различных пометок на родном, превращаясь в непонятную мешанину. Беннета строго запретили тревожить и напрягать около недели — до тех пор, пока от лёгкого сотрясения не останется и следа, а Кэйа весь день помогает Эмбер. Забавное стечение обстоятельств: если некто не хочет, чтобы они вскрыли тайник и добрались-таки до меча, очень умно ликвидировать переводчика, на чьих словах всё и держится.       Внутри разгорается капля раздражения. Поиск явно затянется.       Дилюк пытается соединить известные детали, но всё равно ничего не сходится. Написанное в главном зале со святилищем и теми, что они нашли сравнительно недавно, тесно перекликается, но до удивительного разнится. Они уже поняли, что заходить так глубоко в храм могут только те самые избранные, заключившие сделку с богом, но вот как это перекликается с первоначальной историей Каэнри'и, о которой так и кричит каждая фреска? А история Змея — со сторонами света?       Возможно, часть разгадки кроется в самих местах, на которые указывает компас. Если с югом всё понятно, там расположены лабиринты гробницы Дайнслейфа, на востоке находится склеп-обманка и предполагаемая сторона затмения, то что на западе и севере? На что указывают небо и горы?       Западом можно посчитать этот храм, делает пометки в блокноте Дилюк, однако что остаётся на севере? Насколько он помнит, там были обнаружены руины крохотной рыбацкой деревеньки, в которой ни храмов, ни склепов, ни гробниц — только несколько домов, ныне превратившихся в груду наваленных друг на друга камней и несколько мест для предполагаемых деревянных построек. Может, сарай или помещение для скота. И одно-единственное святилище где-то в центре деревни, чтобы люди всё-таки имели возможность вознести дань уважения своему покровителю и защитнику с помощью молитв и принесённых к алтарю подношений.       Кроме того, никак нельзя упускать из головы идею, что разгадка намертво пригвождённых к полу плит как-то соприкасается с кровью. Вполне возможно, весьма реальной и человеческой.       Устало вздохнув, Дилюк откладывает записи, зарывшись ладонью в свои густые волосы.       Проблема в том, что все необходимые им ответы лежат буквально на поверхности, как неогранённые драгоценные камни, запаянные в горную породу. Нужно только обратить внимание, ковырнуть — и нужное развалится на две равные половины, сверкая своим великолепием. А они ищут рядом, прощупывают всё вокруг и тыкаются наугад, как слепые котята. Пазл, где все детали одинаково чёрные.       Мерзкое скребущее чувство под рёбрами, которое то усиливается, заливаясь смердящей трупами тревогой, то успокаивается, медленно отравляя токсичным ядом, но не проходит. Перед глазами до сих пор стоит холод храма и призрачное шипение на ухо, будто нечто совсем рядом. Оно проползает мимо, закрывая путь обратно огромным жилистым телом — луна бросает завораживающие блики на чёрную переливающуюся морозом чешую. Дилюк силится убедить себя, что ему показалось. Он заработался, переутомился, устал, и именно из-за этого ему слышится... всякое. И снится тоже — запах пронизывающего азота, удушливость, терпкая кровь и смерть кругом.       Чертовщина. Сплошная чертовщина, которую никак не выходит разорвать. Или хотя бы точно отыскать причину, откуда лезут эти склизкие щупальца.        Но и следующие несколько дней тянутся точно так же, фактически не отличаясь друг от друга. Они периодически навещают Беннета, который пару раз всё же порывается встать с больничной койки и взять свои многочисленные блокноты — даже просит одолжить Сахарозу ноутбук, но Виктория достаточно быстро (и весьма доходчиво) успевает объяснить и разъяснить, почему этого делать категорически не стоит. И, сверкнув злым взглядом по хитрому лицу Кэйи, добавляет, что, если надо, она запретит всем сюда приходить. Если, конечно, кто-то из них не покалечится.       Сахароза несколько раз перепроверяет сделанные находки. В найденном креме — едва сохранившимся до наших дней, — и правда в составе преобладает олово, но всё равно есть и свинец. Наносить такое на кожу — сущий кошмар, говорит она, зато умирали красивыми. Эмбер ещё несколько раз порывается поспорить, но Кэйа быстро решает этот вопрос, напоминая, что страна формировалась благодаря выходцам из разных точек большой земли, а культ тела, красоты и чистоты пришёл благодаря Древней Греции.       Они наконец спускаются вглубь храма. Осторожно, оглядываясь по сторонам и внимательно глядя то под ноги, то на потолок, оказавшийся не таким уж и крепким, как казалось изначально. Здесь остаётся лишь тихий шёпот ветра, тянущийся из щелей и проносящийся лёгким сквозняком по коже. Ничего паранормального заметить так и не удаётся. Все фонари действительно оказываются полностью исправными, перепроверяют они ещё раз — на всякий случай. Магнитные бури, неловко шутит Эмбер, натянуто посмеиваясь.       Чертовщина.       Но что более тревожащее — среди рабочих проходят разные шепотки. Они чаще вспоминают Адлера и Фатуи, гадают, как так вышло. Некоторые задаются вопросами, почему прошло столько времени, а никто сюда до сих пор не явился. Неужели ждут, пока их экспедиция найдёт какую-нибудь громкую сенсацию, чтобы вовремя прибрать к своим рукам чужие заслуги? Или вездесущие Фатуи вовсе не при делах и виновата во всём древняя сила, обитающая где-то глубоко-глубоко в недрах земли? А некоторые (рассказывает одним вечером Свен за костром) вовсе приносили к разрушенным змеиным статуям на аллеях пластиковые стаканчики, наполненные вином. Вот и дети науки, думается Дилюку, но на сердце становится тяжелее. Кэйа временами подливает масла в огонь, говоря, что они, возможно, своим вмешательством в храм разбудили то, что там спало далеко не одно столетие. И ведь некоторые ему верят безоговорочно, не ставя слова под хоть малейшее сомнение и более глубокий анализ.       Но это Кэйа — что с него взять? Он, кажется, и сам верит в покинутых людьми богов.       Рассуждая обо всём, что происходит в последние дни, Дилюк не сразу замечает, как лежащий в кармане бомбера телефон несколько раз коротко вибрирует. Только разблокировав экран, удивлённо вскидывает брови, неверяще глядя на пару пришедших уведомлений — от оператора, от Джинн, от ещё каких-то контактов. Полоски связи едва пробиваются — вторая продолжает то исчезать, то появляться вновь, улавливая невидимые сигналы, пронзающие землю. В груди всё на мгновение сводит вырвавшейся тревогой, сжимает, словно желает раздавить рёбра и перемолоть всё в кровавую кашу.       Зайдя в вызовы, он колеблется, зависнув над значком вызова.       По-хорошему, если кому и звонить, то для начала надо бы Аделинде. Она наверняка после нескольких месяцев полного молчания со стороны Дилюка не находит себе места. Поэтому, цыкнув, он пишет ей быстрое сообщение в мессенджере, предупреждая, что связи тут почти не бывает, а он в полном порядке.       В порядке, хмыкает он себе же под нос, сидя у себя в палатке. Всего лишь, вероятно, повредился умом.       А затем снова застывает над контактом Джинн.       Дилюк чувствует неприятное морозное покалывание в пальцах. Опасливое. Его разрывает на две части: одна твердит, что это необходимо, от этого разговора всё равно не уйти, а другая — молит о том, чтобы убрать мобильный обратно в карман и Джинн не трогать.       Стоит ему только забыть про предыдущий разговор, более-менее расслабиться, как он заново всплывает в голове. Рождает несущуюся волну страха, как топящее цунами, с которым нельзя совладать. Хватает за ноги, утаскивая за собой и бросая в чёрную глубину ледяного бушующего моря. Не выбраться — невозможно даже на секунду выпрыгнуть из толщи сковывающей воды, чтобы быстро ртом схватить воздух перед тем, как тяжёлым камнем пойти на дно и запутаться в водорослях, опутывающих прочными верёвками.       Глупое израненное сердце, готовое поверить во что угодно, больно сжимается до крошечной изюмины. Бьётся через раз, но эта пульсация ощущается всем телом — такая же мощная, как и биение призрачного сердца этого острова, слаженная мелодия подстроившихся друг под друга инструментов. Дилюк боится; он так чертовски боится узнать правду, которая способна его разбить и уничтожить. Узнать, что Кэйа — лишь лжец, преследующий свои собственные цели.       Разорвать на куски так же, как лист бумаги, а затем кинуть прочь, чтобы обрывки смог подхватить ветер, унося далеко-далеко, разбрасывая по разным сторонам света.       Резкая догадка бьёт молнией в голову, но он не успевает даже подумать о ней, как крупно вздрагивает от резкой и громкой мелодии входящего звонка. Телефон в ладони часто вибрирует, а на экране высвечивается имя Джинн, вызывая на губах мрачную — обречённую — ухмылку.       — Хвала богам, — доносится её голос через динамик. — Дилюк! Клянусь, я набрала сразу, как только мне пришло сообщение о том, что ты в сети.       — Связь ни к чёрту, — хрипит он, и, прочистив пересохшее горло кашлем, добавляет, — как оборвалась в последний наш разговор, так больше не появлялась.       На том конце трубки слышится тяжелый вздох.       — Да и сейчас есть помехи, — предупреждает она. — Ты даже не представляешь, как я счастлива, что услышала тебя. Живого.       — Я живучий, — усмехается Дилюк.       — Волнуюсь за старого друга, — она наверняка качает головой. — Я думала собирать людей для поездки на этот остров и искать вас. Всё в порядке?       Дилюк тихо хмыкает. Джинн до сих пор не знает про пропавшего Адлера — и целый лагерь Фатуи, — и не знает про идущего на поправку Беннета. К своему же досадному сожалению, Дилюк в самом деле не знает, стоит ли ей говорить. Справедливость истошно вопит, что, конечно же, надо: пропал человек — живой и настоящий, — это далеко не шутки, а сторона археолога, которая в нескольких шагах от долгожданной находки, строго велит пока молчать. Ведь Джинн наверняка и правда отправит сюда дополнительно людей или отзовёт рабочих до выяснения всех обстоятельств, плотно занявшись поисками пропавшего. Это, увы, помешает ходу экспедиции.       Поэтому Дилюк предпочитает промолчать, чувствуя себя последним подлецом. Мысли об Адлере до сих пор периодически продолжают его изводить, а Эмбер несколько раз в неделю стабильно прочёсывает весь лагерь и, взяв с собой Лоуренса, идёт в столицу, надеясь отыскать хоть клочок одежды.       — Да, — наступив себе на горло, говорит Дилюк.       — Я безумно хочу расспросить тебя обо всём, ты даже не представляешь, — торопится Джинн. — Но очень боюсь, что связь исчезнет в любой момент. Поэтому должна тебе сказать-       — Джинн, — мягко перебивает её Дилюк, — давай ближе к сути, прошу тебя.       — Думаю, ты помнишь наш последний разговор, — её голос становится серьёзнее и строже; слышится шелест бумаг. — Я подняла некоторые документы, и, к сожалению, в них нет человека с фамилией «Альберих». По всем официальным бумажкам отправлен господин Сайрус.       Сердце пропускает удар. Такой колкий — будто прямо в него стреляет ледяной стрелой; её острый наконечник ловко пробивает мягкую и уязвимую плоть.       — Кэйа говорил, что его отправили вместо него едва не в последний момент, — совладав с голосом и бушующими эмоциями, вспоминает Дилюк.       Джинн несколько секунд молчит, громко сопя в динамик. В голове рисуется её серьёзное выражение лица и то, как она, о чём-то задумавшись, стучит кончиком карандаша по щеке.       — Дилюк, — выдыхает наконец она, — я взволнована не меньше твоего. Ситуация достаточно... непонятная. И тревожная, чего скрывать. Мы также пытались дозвониться до самого Сайруса, но телефон у него отключён. Я не хочу паниковать раньше времени. Мы ещё выясняем, что произошло. Лиза на следующей неделе выходит из отпуска, я попрошу её поднять архив. У нас, конечно, такого ещё не происходило, но не исключаю, что где-то была какая-то ошибка, и с неё всё потянулось.       — И ты хочешь сказать, что я должен просто сидеть и ничего не предпринимать?       — Нет, — слышится тяжёлый вздох, — точнее, не совсем. Просто будь осторожен, пока мы всё не выясним до конца.        Сумрак медленно пожирает свет, льющийся на землю. Лагерь начинает стремительно погружаться в зыбучую тьму, а по периметру зажигаются яркие фонари, освещающие извилистые тропинки. Привычная суматоха конца рабочего дня выглядит уютно: счастливые люди, болтающие друг с другом, спешащие кто куда, а вокруг — серые руины и шёпот ветра на ухо.       Слова Джинн набатом проносятся в голове. Не исчезают, множатся, повторяются, будто заезженная пластинка. Бесконечный цикл, неразрывное колесо. Так чертовски тяжело просто сидеть и делать вид, что ничего не происходит, когда внутри — сметающий всё шторм что-то надламывающий; когда кровь в венах кипит от едкого пламени, прожигая в душе безобразные дыры, тлеющие по краям. Состояние полной прострации. Окружающие звуки приглушены настолько, что не слышно ни свиста промозглого ветра, ловко забирающегося под полы расстёгнутого бомбера, ни шумящих рабочих, ни о чём-то жарко спорящих Лоуренса и Свена, ни птичьих криков. Есть только ворох отвратительно смердящих мыслей, звон в ушах и оглушительно колотящееся сердце, захлёбывающееся в собственной крови — она мощными толчками вырывается, топит и заливает мёртвые пустоши, напитывая собой. Так сильно, чтобы листья стали багровыми, а древняя тварь довольно прошипела.       Искуренный бычок летит вниз. Дилюк тушит его носком кроссовки, слегка вдавливая в землю — поднимет, когда будет уходить. Сгорбившись, он лезет в карман, выуживая помятую пачку сигарет, с печальной ухмылкой подмечая, что осталось всего три штуки. Две, если не считать ту, которую он поджигает, а затем затягивается, снова наполняя лёгкие горьким дымом.       Уходя в дальнюю часть храмового комплекса, Дилюк хотел побыть в полной тишине, чтобы получилось успокоить расшалившиеся нервы и выбросить навязчивые мысли из головы. Подумать, как поступить дальше. Но вот он сидит на развалившейся колонне, служившей некогда опорой для небольшого сарая жрецов, а внутри грудной клетки поднимается настоящая метель, потому что там плотно застрял единственный человек, вокруг которого в последнее время вертится почти всё. Или Дилюк настолько на нём зациклился, что так кажется.       Но Кэйа плотно прописался где-то глубоко внутри, пророс, пустив толстые корни. Они успевают быстро разрастись, перепутаться между собой, так что безболезненно выдрать уже не выйдет — только вместе с едва бьющимся сердцем. Может, оно и к лучшему, тогда точно не будет так отчаянно ныть, будто моля о пощаде и спасении. Слишком уж сильно Дилюк запутался в этой умело сплетённой паутине, слишком далеко забрался в лабиринт, из которого выхода нет.       И в себе Дилюк запутался тоже.       По-хорошему — нужно подойти к Кэйе, схватить за шкирку и выкинуть прочь из лагеря, а следом — все его вещи. И не его, Дилюка, заботы, как нерадивый консультант будет добираться до материка и как будет выживать на забытой земле. Минимизировать все риски, не испытывать судьбу дальше. Не кормить себя надеждой.       Ему сейчас безумно хочется накинуться на Кэйю с кулаками, как часто бывает в аниме или видеоиграх. Выпустить скопившиеся эмоции, показать, насколько больно вот так вот метаться от одного к другому. Может быть, даже схватить меч, сражаясь не на жизнь, а на смерть — с лязгом металла о металл, с сыплющимися искрами на залитую кровью землю, с глухим рыком, вырывающимся изо рта.       Но, увы, Дилюк не герой видеоигр, а попытки каждый раз набить другому морду выглядят ужасно по-детски. Как обиженный ребёнок, которому не дали обещанную игрушку, и теперь он бунтует всеми возможными способами. В его случае — необходимых ответов на все интересующие вопросы.       И не может начальник идти размахивать кулаками налево и направо. В самом деле, что скажут все эти люди, которые на него сейчас работают? Что он избивает своих же подчинённых?       Несмотря на все чернеющие голодной бездной дыры, в них всё же просматриваются блёклые силуэты, спрятавшиеся в самом сердце темноты. Где-то далеко в подсознании наверняка хранятся нужные догадки, являющиеся той самой неприглядной правдой. Он просто не может нащупать их в своей голове, найти нужную полку. Ведь всё лежит на поверхности — не заметить нельзя. Но что Дилюк так упорно продолжает отрицать? На что закрывает глаза, обманываясь?       Темнота сгущается сильнее, обдавая холодным дыханием открытую кожу и проносясь вниз по позвоночнику табуном неприятных мурашек.       Так чему можно верить, а чему — нет?       Кто предатель, а кто — нет?       Он отчаянно смеётся, качнув головой. Длинные густые пряди хлещут по лицу, щекотят, скользнув по шее.       Нужно предупредить команду. Они должны — и заслуживают — знать о том, что сказала Джинн, чтобы быть осторожными. Фатуи — хитро растравленная ловушка. Дилюк не хочет, чтобы ещё и его люди в неё угодили. А если даже не Фатуи, то... Чёрт знает. Чёрт знает, откуда тут Кэйа и, что не менее важно, как у него на руках оказались необходимые пропускные документы с печатью Ассоциации. Подделка?       Изо рта рвётся облако пара. Забавно, если учитывать, что ещё несколько часов назад стояла дикая жара — снова, — но Дилюк уже перестаёт удивляться таким резким перепадам температуры, привыкнув к местным аномалиям. Если верить множеству сайтов, на которых была информации о погодных условиях на этом острове, то должно быть просто прохладно. Не особо сильно отличаться от находящейся рядом Норвегии, а на деле вообще не понять, что будет через пару часов — зной, ливень, или вовсе снег.       Стоя на тернистом перепутье, Дилюк не знает, какую дорогу выбрать. Поступить по чести, выставив подлеца как можно дальше отсюда, обезопасить своих людей настолько, насколько это возможно, чтобы никто не плёл свои козни за их спинами. Или ничего пока не делать, посмотреть, как дальше будут развиваться события — наблюдать, Дилюк, — воспользовавшись чужими обширными знаниями, ведь без них работа заметно будет тормозить.       (О том, что Дилюк просто хочет видеть Кэйю рядом, старается сейчас не думать; но ветер касается его плеч, будто мягко ложатся холодные руки, а над ухом вот-вот зазвучит низкий бархатный голос, говорящий, он что слишком напряжён).        С тяжёлыми мыслями Дилюк возвращается в лагерь. Шмыгнув покрасневшим носом, он запинается о лежащий на земле длинный чёрный кабель — точно ползущие змеи, — и, не сдержавшись, ругается себе под нос. Натянутые нервы реагируют на любую вибрацию из вне, дребезжа, будто сейчас не выдержат и лопнут. Взорвутся, хлестанув кнутом до алых полос. Наверное, он просидел достаточно долго — тогда только начинало смеркаться, а сейчас бездна успевает широко раскрыть свою пасть над головами, показывая сожранные сияющие огни, складывающиеся в причудливые узоры, горящие серебром и золотом.       Стоя на дорожке, пролегающей между жилых палаток, он невольно засматривается на поражающее своей красотой ночное небо. Млечный путь — мощный ствол Иггдрасиля, рассекающий небесное пространство. Глубокий синий плавно перецветает в бледно-сиреневый, а из него — в насыщенный фиолетовый, украшенный крошечными сверкающими точками, будто инкрустированные бриллианты. Если древние так верили в то, что звёзды и правда способны указать верную дорогу, прочерченную путеводной нитью от огня к огню, получится ли и у Дилюка найти свою подсказку?       Ветер треплет волосы. Так и не найдя ответов на безмолвном небе — или просто не сумев их разобрать, — он медленно опускает голову, чувствуя слабое покалывание в занемевшей шее. Слетевшиеся на свет насекомые облепляют ближайший фонарь, быстро машут крылышками, бьются о твёрдую нагретую поверхность, будто желая добраться до раскалённой лампочки, и, почувствовав в последний раз тепло, сгореть без остатка. Может, Дилюк пытается сделать точно так же, сам этого не понимая? Тянется к тому, что так манит обжигающим холодом, не осознавая в полной мере, что этот же самый холод его и погубит. Хрупкая человеческая душа замёрзнет, а затем ледяная скульптура просто растрескается, не выдержав, осыплется на землю уродливыми осколками — растает под взошедшим солнцем и исчезнет навсегда.       Джинн настоятельно просила не паниковать раньше времени, стараясь всеми доступными ей силами заверить, что это может быть нелепая ошибка в документации. Кто-то где-то что-то упустил, забыв внести изменения, и они получили то, что получили. Она призывала не пороть горячку сразу и продолжать работать в прежнем режиме, но посеяла ещё больше сомнений — теперь они лезут отовсюду, как назойливые сорняки, которые невозможно выдрать с корнем. Только выжечь пламенем, оставив лишь серое безжизненное пепелище на месте себя прежнего. Дилюк, в конце концов, не феникс, и возродиться вновь не сможет. Это билет в один достаточно печальный конец, будто принесённый в жертву ненасытным богам.       Погрузившись в себя, он добирается до уже горящего костра, вокруг которого сидит и вся команда, и несколько рабочих, пришедших расслабиться в приятной компании коллег после трудного рабочего дня. Заметив приблизившуюся человеческую фигуру, они живо приветствуют Дилюка, подзывая ближе к ним и освобождая место на уже нагретом бревне-скамейке.       Сделав несколько шагов, он застывает на мгновение, будто превращённый в мрамор. Кадык нервно дёргается, когда Кэйа плавно поднимается со своего места, расслабленной походкой подбирается ближе, говорит что-то — едва не шепчет, — обдав щёку вечно холодным дыханием. Сердце принимается сумасшедше биться внутри груди, сбиваться, пропуская удары — голова предательски кружится. Или это от насыщенного аромата вина, исходящего прямо от садящегося совсем рядом Кэйи? Он прижимается плечом к плечу, задевает своим острым коленом его — будто совсем случайно, но на дне обсидианового зрачка, ставшего в огненном свете крошечным-крошечным, бесконечное озорство и веселье.       Дилюк стреляет по его смеющемуся лицу острым взглядом — Кэйа это, кажется, замечает, но ничего не спрашивает, лишь делает новый глоток. Гранатовая капля блестит на его губах, готовая сорваться вниз, прочерчивая алую полосу, будто он только-только напился свежей крови. Ухмыльнувшись, Кэйа слизывает её, не отрывая долгого взгляда от Дилюка. Между ними начинает искрить — или это отлетающие огни от костра? Притягивает; ошейник затягивается туже, будто Кэйа наматывает поводок на кулак и тянет ближе к себе. До всё ещё позволительного расстояния, не вызывающего лишних вопросов — лишь хорошие друзья.       Но от Кэйи веет чем-то таким, чему противостоять или невозможно вовсе, или чертовски, чертовски тяжело. Собрать всю имеющуюся волю в кулак, чтобы оттолкнуть, выстроить вокруг себя новые защитные стены.       У Дилюка в голове возникает полный абсурда план. Такой, что собственные моральные устои покрываются кривыми трещинами. Он ухмыляется, подхватывая игру, которую ведёт сейчас Кэйа, раскаляя воздух между ними до предела. До мутного взгляда напротив, до плещущейся жажды на дне потемневшего сапфира.       До невесомых прикосновений как бы невзначай, случайно брошенные взгляды — красноречивые до поджимающегося живота и пересохшего горла. Кэйа плывёт — то ли от ответной игры Дилюка, то ли от выпитого вина, задурманившего чистый разум. Это притяжение, сравнимое по силе с гравитацией.       Он изо всех сил цепляется за глухо звучащие в голове слова Джинн, будто они — брошенный в кобальтовое море спасательный круг, не дающий потонуть с головой. Дилюк обязан всё выяснить: ждать новых известий от старой подруги неизвестно сколько, значит, он попытается разобраться со всем самостоятельно.       И первое, с чего он хочет начать — место, где обитает консультант.       Дилюк просто обязан попасть в палатку Кэйи.