52 герца

      Видя, что Дилюк в крошечном шаге от того, чтобы накинуться на него с кулаками, Кэйа, ещё раз сжав в пальцах пластиковый бейдж консультанта, плавно поднимается со стула. Резким — но очень сильным — движением хватает Дилюка за запястье, чувствуя, как прерывист и быстр чужой пульс.       Над головой раскидывается сверкающая бездна. Кэйа тащит его почти через весь раскоп, пересекая храмовую территорию, взбирается на небольшой холм — знакомый до щемящего чувства внутри груди. Здесь Дилюк впервые ощутил исходящее от Кэйи нечто за пределами его понимания: как ветер подхватывает срывающиеся с губ легенды прошлого, унося вверх, а там они начинают оживать, расцветать, словно самые красивые цветы — белоснежные. От его ладони исходит пульсирующий холод, почти обжигающий. На мгновение Дилюку кажется, что на запястье будет чернеющий ожог.       Нужно остановиться, уперевшись ногами в землю, поднимая едва заметное в темноте облачко пыли. Одёрнуть Кэйю, вырвав свою руку из его по-настоящему стальной хватки, яростно глядя в синеву глаза. Сказать наконец, что все кончено — солгать больше не выйдет, а отмазки вроде «прихватил бейдж случайно» даже слушать не станет, они — детский лепет. Сказать, что Кэйа может брать свои немногочисленные — скромные — пожитки и убираться ко всем чертям.       Скромный консультант он, как же.       Но вместо этого Дилюк идёт за чужой прямой спиной, иногда покачиваясь от только усиливающегося головокружения, а вместо слов вырывается непонятный хрип, поднимающий ком подкатывающей тошноты выше. Желудок больно сжимается, а в висках пульсирует. Ветер ледяными клыками впивается в кожу, колет, а спрятаться негде — только заползти в трещины руин, тесня испуганных насекомых.       Фантомы, остающиеся позади, будто не рискующие подойти даже на шаг ближе, затихают, боясь даже шелохнуться.       Вокруг — белое цветочное поле, на которое завораживающе льётся чистый лунный свет, словно прозрачнейшая вода, а порхающие кристальные бабочки льдисто-белым цветом подсвечивают свежие бутоны с остроконечными лепестками. Дилюк мотает головой, моргает, и следующим мгновением видит лишь мёртвые пустоши, покрытые тысячелетней грязью.       Когда они наконец останавливаются, он вырывается из чужой хватки, пошатываясь. Кэйа округляет глаз и тянется рукой, чтобы не дать Дилюку упасть, но, будто получив озарением в голову, как рассекающей небо молнией, отдёргивает ладонь, словно от горячего пламени, готового уничтожить вечные льды.       Дилюк смотрит прямо. Кэйа щурится, напрягается невольно, готовый защищаться, смотрит в ответ — так, что пробирает дрожь, поднимающаяся откуда-то изнутри, а тело словно пригвождает непонятной мощью, прибивая силой к земле. Стоит, оцепеневший, не моргает: а мысли в голове путаются, рвутся, и снова путаются, создавая неразборчивую мешанину. Слова, появляющиеся на языке, проглатываются.       Кэйа ему что-то говорит, но Дилюк не слышит из-за оглушающего звона в ушах. Фантомы перешёптываются сзади — совсем тихо-тихо, но ветер доносит чужие голоса; они держатся позади, не приближаясь, будто боятся чего-то — кого-то.       Дилюк зажмуривается. Хочется схватиться руками за голову, больно впившись в волосы, осесть на колени. Лишь бы всё прекратилось, лишь бы всё вернулось на свои круги, а дурацкие наваждения схлынули, исчезнув навсегда. Но голова кружится, реальность в глазах искажается и идёт рябью, трескаясь. Не может понять: или здесь резко похолодало, или просто его морозит.       Но Кэйа стоит напротив — смотрит внимательно, напряжённый, будто готовый кинуться в атаку.       — Ты бледный, — говорит он осипшим голосом, — Дилюк. Тебе нужно отдохнуть.       — Не смей переводить тему, — озлобленно рычит, делая несколько мелких шагов вперёд, хватая ослабевшими руками Кэйю за грудки, — не смей увиливать.       — Я не-       — Кто ты, чёрт возьми?       Но море — кобальтовое-кобальтовое. Оно идёт волнами от плещущихся льдов, торчащих остриями наружу, предупреждая каждого об опасности. Уголки его губ слабо дёргаются вверх от насквозь пропитывающего отчаяния — и вины.       Дилюк уже не чувствует, как его за плечи поддерживают сильные руки. По венам разливается жидкое пламя — упавшие звёзды; пульсация прошивает насквозь, а земля под ногами вибрирует. Или вибрация исходит прямиком от Кэйи, как и этот промозглый холод, сгустившийся вокруг?       — Ты знаешь, — бархатом затягивается ответ на бледной шее. — Но боишься это признать.       Признать — что?       Дилюк хмурит брови, пытается поднять голову, чтобы посмотреть наглецу в глаз. Но выходит лишь беспомощно вцепиться в чужие плечи, до крови кусая нижнюю губу. Тело мелко потрясывает от сгущающегося холода, от пульсации острова, звучащей прямо в голове — слившаяся с его собственным сердцем, неровно выстукивающим в распалённой груди. Изо рта вырывается белёсый пар, медленно поднимающийся вверх, будто сигаретный дым.       Знает ли Дилюк?       Признать...       Шпион Фатуи? Но команда права, как бы Дилюк не думал о вездесущей русской организации, Кэйа не похож на их члена. Пусть он наделён талантами гениального актёра, но... Или всего лишь человек, попавший сюда другим методом? А может ли быть так, что он подкупил Сайруса?       Нет, тут же поправляет себя Дилюк, цепляясь за хвост ускользающих мыслей, иначе бейдж не нашли бы на тёмном заднем дворе храма.       Он знает? Или та самая догадка, о которой хотелось бы не думать, а желательно и вовсе забыть, как самый жуткий кошмар, и есть ответ на все искомые вопросы? Что, если сказать этой мысли простое «да» и все тёмные дыры исчезнут, тонкая материя сойдётся воедино, будто в ней никогда не было огромных пробелов, которые они пытаются упорно сшить уже не первый месяц?       Ухмылка режет губы. Отчаянная сталь; а на лице Кэйи — застывшее сожаление, спрятанное под треснувшую ледяную маску. Но Дилюк успевает научиться различать, какие эмоции таятся там на самом деле, чувствуя их всем собой — словно вся эта наваливающаяся на плечи вина принадлежит ему; словно он вновь касается вечного льда, внутри которого заключён бутон интейвата, позволяя топящей тоске, отчаянию и ломающей боли пройти сквозь своё тело, наполняя каждую-каждую клетку.       Но Кэйа ведь лжец. Нельзя поддаваться на это, нужно выяснить-       Выяснить?       Но признать можно только одно.       Признать богов и божественное.       Признать Великого Змея.       Дилюк открывает рот, чтобы произнести наконец какой же Кэйа ублюдок, а он сам — доверившийся идиот, но дыхание резко перехватывает, а надетый на шею ошейник затягивается бархатной лентой, перекрывая весь кислород до судорожной попытки вздохнуть. На плечах ощущаются его холодные руки, не дающие позорно упасть на землю. Держащие крепко, но чертовски мягко; так, что очень — до крошащихся костей — хочется поверить в эту щемящую нежность, послушать утопающее в собственной крови сердце, молящее о пощаде и спасении.       Кэйа молчит, громко сглатывая скопившуюся во рту слюну. Он поднимает голову вверх, смотря на далёкие звёзды — на серебряные нити, прочерченные сквозь сверкающих серебром точек. Ветер смеётся — скачет вокруг, треплет волосы, кусает, кусает, кусает — нос у Дилюка покрасневший от холода, как и щёки.       Необходимо найти в себе силы. Колени подгибаются, в глазах — сотни танцующих мушек. Он делает попытку встать на обе ноги, но падает обратно.       А дальше — лишь чернеющая яма голодной бездны.       С трудом разлепив налившиеся свинцом веки, Дилюк, всматриваясь в тёмную ткань, не может понять, где он находится. В горле успевает пересохнуть настолько, что изо рта рвётся лишь жалкий хрип. Проводя языком по пересохшим — и потрескавшимся, будто от холода — губам, он морщится. Пустота медленно наполняется заползающими в голову мыслями, а взгляд постепенно становится всё более сфокусированным.       Не спеша подниматься, он неподвижно лежит ещё несколько минут, по ощущениям сложившимся в целую вечность, и только потом слышит дыхание ещё одного человека, находящегося в полуметре.       Беннет увлечённо копается в бумажках, держа затупившийся и уже сточившийся карандаш в руке, то и дело что-то зачёркивая и вписывая новое. Его волосы привычно взлохмачены, очки лежат рядом. Услышав тихое копошение, он, кусая губу в задумчивости, оборачивается, охая.       — Вы очнулись, — обеспокоено говорит Беннет.       Дилюк медленно поднимает на него взгляд, начиная осознавать, что находится в больничном шатре — и, видимо, проспал всю ночь тут.       — Как я тут?..       — Вас господин Кэйа ближе к ночи принёс, — отвечает Беннет. — Виктория сказала, что это лишь переутомление. И вам нужно отдохнуть.       Превозмогая дикую слабость во всём теле, Дилюк всё же тянется за положенными рядом таблетками. Судя по всему, от головной боли — а если нет, то он надеется, что Виктория не станет его травить. Хотя, оглядываясь на своё нынешнее состояние, он бы не отказался принять дозу яда. Голова ватная; пытается собрать воедино появляющиеся мысли, цепко схватившись за исчезающие обрывки и притянуть к себе с силой, чтобы соединить наконец расходящиеся концы.       Кое-как сев — и отрицательно качнув головой на предложение Беннета помочь, — Дилюк закрывает глаза, борясь с остатками бегущей по коже дрожи. За приоткрытой половиной тканевой дверцы виднеется пасмурное небо, которое вот-вот прольётся очередным затяжным ливнем, капли которого превращаются в ледяные иглы, летящие на землю, впивающиеся. Слабый порыв ветра забирается внутрь, танцуя вокруг — едва трогает кончики взъерошенных волос, что вылезают из растрёпанного пучка и теперь торчат в разные стороны, стекая по шее и плечам рыжими дорожками жидкого пламени.       Дилюк резко вздрагивает; грудная клетка в спазме сжимается, а по спине катится капля холодного пота. В голове барабанами стучит короткое имя, пустившее прочные корни, и от этого в венах застывает кровь. Воспоминания возвращаются рваными кусками, словно ядовитая пыль сначала становится разрозненными осколками — острыми, будто наточенное лезвие клинка, — а затем начинают до сжатых зубов болезненно срастаться, кромсая всё вокруг.       Сначала его позвали Свен и Лоуренс, чтобы отдать неожиданную находку. Затем, когда сам Дилюк швырнул неоспоримое доказательство лжи наглецу прямо под нос, Кэйа повёл его на холм, возвышающийся над всем раскопом и лагерем. Видимо, он не хотел, чтобы их очередную ссору (а если бы Дилюку не стало плохо, он бы начистил симпатичное смуглое лицо) кто-то видел, зная, что за пределы лагеря выходят только в светлое время суток — особенно после происшествия с Адлером.       Дилюк помнит сковывающую боль, пронизывающую, ломающую. Такую, будто перед глазами вся реальность трескается и расходится, как земные плиты, испещряющие мёртвые пустоши. Но между земными трещинами бежит жидкое пламя упавших звёзд, безжалостно вырванных из сердца бездны, а здесь — лишь пронзающий холод. Он трёт ладонью левое запястье — то самое, за которое его держал Кэйа; кожу покалывает призрачным холодком, хотя никаких повреждений нет. Будто это всё впиталось в тело, осталось глубоко в костях. Прямо туда, где сидит сам Кэйа — в сердце, в костях, в голове, везде.       Перед глазами — пластиковая карточка с чужим, незнакомым именем.       Перед глазами — полное вины лицо Кэйи; пролегающая меж бровей морщинка, появляющаяся тогда, когда он нервничает. Его ставший в миг острым взгляд, цепляющий каждых вздох Дилюка. И сам он — будто поднявшая голову змея, что напрягается перед смертельным броском.       Но всё это как в тумане. Белом, густом: таким, что можно дотронуться кончиками пальцев, коснувшись дыхания смерти. Непроглядном — издалека видны огни света, но добраться до них не выходит, сколько бы он не шёл; узкие дорожки путаются прямо под ногами, извиваются, ведут не туда и играют. Вчерашний вечер точно был? Или, может быть, Дилюку просто приснилось, а сон оказался на редкость реальным. Почти таким же, как и недавний, где деревья, напившиеся из свежих кровавых рек, стали алыми, а древняя тварь поднимала морду вверх, словно пыталась коснуться угасающего солнечного тепла.       Голова идёт кругом, будто он вчера изрядно выпил пьянящего вина, а сейчас страдает от ужасного похмелья.       Или Дилюк просто пытается снова отрицать очевидную вещь. Ту самую, где страхи, выбираясь их своих холодных нор, оживают, обретая форму, а Кэйа — человек, к которому нестерпимо тянет — оказывается предателем. Дилюк сколько времени пытался найти оправдания странностям и убедить себя, что всё это — ошибка в документации и лишь человеческий фактор, но правда оглушительно бьёт по голове. Джинн не знает, кто такой Кэйа Альберих не потому, что кто-то из работников не вписал его имя вместо Сайруса, а потому, что он никогда не был членом Ассоциации. Но как тогда он попал на остров? Каэнри'а закрыта — здесь нет туристических точек, куда могут приезжать люди, чтобы посмотреть своими глазами на быт древних, побродить по их земле, почувствовать эту непередаваемо особую атмосферу руин, пролежавших под прикосновениями ветра тысячи лет; нетронутые. А единственные современные (и жилые) точки — это приезжающие исследовательские экспедиции, раскинутые археологические лагеря.       Возможно, он заранее договаривался о перевозке с материка. Остров, пусть и не огромный, но всё равно приличных размеров. Все приплывающие судна просто невозможно заметить, иначе бы они сразу знали про лагерь Фатуи у гробницы к югу отсюда. Но из-за того, что Кэйа прикинулся прибывшим из Ассоциации консультантом, можно сделать вывод, что он заранее знал о том, кого отправят и когда. Опять возникают новые несостыковки: если допустить, что Кэйа занял чужое место ещё на обитаемой земле и с неё же отплыл на забытый миром остров, присвоив себе все документы, то какой смысл брать бейдж? Это имело бы хоть какое-то значение, если на пластике не было бы фотографии, а сам Кэйа представился Сайрусом.       И — не менее важный вопрос — куда тогда делся настоящий консультант? Джинн сказала, что он давно отправился на остров, а сейчас они не могут до него дозвониться (до недавнего времени она считала, что это из-за отсутствия связи — с Дилюком тоже невозможно связаться).       А если допустить, что Сайрус всё-таки смог приплыть сюда и бейдж потерял он сам? Ведь консультант приехал глубокой ночью, когда весь лагерь спал и видел десятый сон, отдыхая после тяжёлого рабочего дня. Можно ли сделать вывод, что он столкнулся с Кэйей уже здесь, на раскопе храма? Но тогда откуда взялся сам Кэйа — он совершенно точно не прятался среди рабочих, Дилюк может поклясться в этом; не сидел же чёрт знает сколько времени где-то в пещерах, раз так хорошо знает весь остров?       Кэйа как-то сказал, что уже был здесь, объясняя этим то, что отлично помнит, где и что находится. Дилюк молча кивал, понимая, что для эксперта в области изучения страны это совершенно нормально — нельзя углубиться в культурное наследие, оставленное далёкими людьми, только следуя интернету и книгам, обязательно нужно приехать. Но если Кэйа не консультант, то кто он? Фатуи?       А ведь на шпиона Фатуи, Дилюк горько усмехается, и правда не смахивает. Поведение не то. Даже самый пронырливый и ушлый Фатуи хочет как можно быстрее добраться до своей цели — и желательно подгадить другим, — выведав параллельно с этим как можно больше самой различной информации для устранения конкурентов. Кэйа же совершенно точно не рад тому, что сумеречный меч ищут люди — и не перестаёт трещать про божью кару и что это не тот предмет, которого должна касаться человеческая рука.       А может... может, он из какого-нибудь скрытного культа? Настоящий ассасин, но у которого нет скрытого клинка, надетого на руку? Или чёрт знает из ещё какой организации?       Бред, качает Дилюк головой. Половины одного целого всё равно не сходятся, между по-прежнему зияет чёрная дыра бездны.       Кэйа сказал, что он знает ответ на свой вопрос.       Но знает ли? Если Дилюк знал, неужели бы тогда столько времени гадал?       Что он так упорно отрицает, закрывая глаза на все очевидности, сами падающие к ногам?       Что нужно признать Дилюку, чтобы наконец залатать эти дыры?       Взгляд падает на открытый разворот книги, лежащей рядом с работающим Беннетом. Под маленьким абзацем текста, оставшимся с предыдущей странички, напечатана какая-то из фресок, изображающая Каэнрийского Змея.       Тело резко бьёт ледяная дрожь.       Часом позже в палатку наконец заглядывает Виктория, дотошно спрашивающая, как он себя чувствует. Кэйа принёс его бессознательное тело ночью, но толком, оказывается, ничего не сказал — лишь коротко отмахнулся тем, что они разговаривали, и Дилюк неожиданно начал отключаться, удачно упуская все случившиеся подробности вечера.       Под её зорким глазом Дилюк делает вид, что чувствует себя превосходно и его, конечно же, не пробирает периодически холодная дрожь, змеями скатывающаяся по натянутому, как струна, позвоночнику, ныряя прямиком в живот и там ворочаясь.       Перед тем, как выйти из больничного шатра на поиски чёртового лжеконсультанта, Дилюк узнаёт, что Кэйа просидел с ним всю ночь. Он ушёл буквально за минут десять-пятнадцать до того, как Дилюк открыл глаза и пришёл в себя, словно почувствовал скорое пробуждение, сулящее новую взбучку. Потому что Кэйю необходимо отстранить до выяснения всех обстоятельств. Желательно, конечно, выгнать из лагеря на мёртвые пустоши, швырнув вдогонку все его вещи. Как бы он отлично не разбирался во всей истории Каэнри'и, её культуре и языке — что в древнекаэнрийском, что в более современном его варианте, на котором говорили уже самые последние люди, доживающие здесь свой век, — нельзя подпускать постороннего человека ни к команде, ни к сумеречному мечу.       Всё ещё неизвестно, куда запропастился настоящий консультант. Не хочется придумывать настоящий триллер, развернувшийся прямиком на руинах храма божества, где имеют место быть кровавые убийства. А тела — что Адлера, что Сайруса, искать, прикопанных где-то совсем недалеко, если вовсе не у всех под носом. Хочешь что-то спрятать — прячь у всех на виду. Если и допустить убийство — ладно, можно понять за что Сайруса — занять чужое место. Но Адлера, который, по словам остальных, мог обидеть только муху, а потом долго перед ней извиняться? А как же целый лагерь Фатуи, люди в котором были вооружены до зубов? А случаи все ужасно идентичны.       Покачав гудящей головой, Дилюк выходит из шатра.         Но день проходит совершенно безуспешно, а Кэйа, кажется, вознамерился специально его избегать всеми силами. Иначе объяснить то, что Дилюк бегает с места на место в его поисках, объяснить нельзя.       — Свен, — раздаётся голос Дилюка сзади, из-за чего он крупно вздрагивает. Лоуренс, хохотнув в кулак, отворачивается.       — Мастер! Простите, не заметил. Что-то нужно?       Дилюк кивает:       — Где консультант?       — Господин Кэйа? — Свен задумывается.       — К Сахарозе пошёл, — дополняет Лоуренс, — минут десять назад, наверно. Может, меньше.       — Спасибо.       — А, мастер, — обернувшись, Лоуренс неловко треплет свои светлые волосы, собранные в небольшой хвост. — У Эмбер всё хорошо? Я не видел её с вечера.       — Она помогает Беннету, — отвечает Дилюк, скрестив руки на груди.       Свен закатывает глаза.       — Ты бы тоже, друг мой дражайший, — фыркает он, — работал.       — Я-то работаю, — Лоуренс кивком головы указывает на молоток и долото в своих руках, — и тебе советую.       Сахароза же находится в лаборатории, бережно очищая керамическую посуду от грязи.       — Мне сказали, что Кэйа пошёл к тебе, — заглянув к ней, сразу начинает Дилюк.       Сахароза, несколько раз моргнув, отвечает:       — В храм побежал, мастер.       Столкнувшись с Эмбер у храма, Дилюк сразу замечает, как она тяжело дышит, уставшая метаться от Беннета до среднего яруса, помогая ему сопоставить фрески, поскольку Виктория позволит спускаться вниз не раньше, чем через пару дней. Объясняет она это тем, что залы фактически расположены под землёй, а перепад давления может достаточно пагубно сказаться на ещё не полностью прошедшем сотрясении.       — Где Кэйа?       — Добрый день, мастер, — тыльной стороной ладони она утирает пот со лба. — Да внизу был, грызёт камень.       Но и внизу его не получается найти, словно паршивец чувствует, куда направляется Дилюк и нарочно сбегает с места, петляя по всему лагерю.       Раздражённо выдохнув раскалённый воздух, он сжимает и разжимает кулаки. Вечно Кэйа бегать не сможет, и обязательно попадётся. Если он думает, что настолько хитёр, то явно очень недооценивает Дилюка.       Но поиски самозванца затягиваются дальше, словно он тоже исчезает без следа. Эмбер несколько раз подтверждает, что видела Кэйю в храме. Недоумённо хлопая глазами, она, поджав губы, бубнит про то, что даже не представляет, куда он там мог деться. Если только просочиться сквозь стены. Которые они все осмотрели вдоль и поперёк — кроме двух плит, сливающихся в огромную дыру и ведущую дальше вниз в холодные подземные пещеры, других входов и выходов нет. Потайными помещениями тоже не пахнет.       Чёртов Кэйа, ругается про себя Дилюк, пиная носком кроссовки мелкий камушек, отлетающий в сторону и звонко падающий на землю. Он же в самом деле не мог сбежать?         Так и не сумев отыскать прячущегося Кэйю, Дилюк принимает решение зайти к Беннету. Во всяком случае, он, быть может, что-то смог перевести за этот день, кажущийся бесконечным кошмаром.       — Тут вот, — Беннет тыкает указательным пальцем на запись в блокноте, который держит в руках Эмбер, — говорится такая штука, что память человека — неразрывное звено души. Змей, поглощая её, может впитать воспоминания своей жертвы, получая весь жизненный опыт этого человека.       — Но все прям совсем духовные вопросы, я думаю, намного лучше объяснит господин Кэйа, — поддакивает Эмбер, подпирая подбородок свободной ладонью.       — А он?..       — Вы так не пересеклись? — она удивлённо вскидывает брови. — Минут двадцать назад помогал переводить вот это.       Дилюк отрицательно качает головой.       Значит, Кэйа избегает встречи именно с ним, но продолжает «работать» с остальными. Это кажется ещё более странным: разве не логичнее залечь на дно после такого разгромного разоблачения, а не продолжать упорно выдавать перед всеми остальными себя за другого человека? Какую цель он, в конце концов, преследует?       — Он сегодня тоже сам не свой, — пожимает плечами Беннет, — какой-то... печальный, что ли.       — Я пыталась узнать, может, случилось чего, но это же господин Кэйа. Из него такую информацию вытянуть сможете, наверное, только вы, мастер. Может, просто настроение плохое? — поджимает губы. — Или, например, голова болит? Сахароза утром жаловалась, что с такой резкой и быстрой сменой погоды давление ужасно скачет.       — Если найдёте его, передайте, что мы все переживаем, — просит Беннет. Почесав лоб, он оставляет небольшой след от чернил синей ручки. — Может, ему тоже отдохнуть день не помешает. С таким количеством знаний и загадок можно с ума сойти.       — Ага, — фыркает Эмбер. — У меня голова кругом от всего этого. Ума не приложу, как господин Кэйа не путается в таком объёме разной информации. Вот на соседней фреске упоминается что-то типа... — она щурится, пытаясь прочитать написанное мелким почерком в самом углу исписанной страницы, — «Кая»? Или «Гая»?       — «Кая», — поправляет Беннет. — Господин Кэйа сказал, что изначально у Змея не было имени, он — лишь страж, созданный Хель для защиты острова от сторонней угрозы в виде других богов. А такое имя — или кличку? — дали первые люди, потому что он издавал звук, схожий с «к-к-к». Как треск льда. И звук «я». То есть, — устало трёт переносицу пальцами, — если произносить именно на древнекаэнрийский манер, то вот это «я» будет звучать твёрдо, как «йа».       — Но это всё тоже лучше уточнять у господина Кэйи, — жмёт плечами Эмбер. — Он точно лучше нас разбирается в древнекаэнрийском. И какие там у них манеры. Мы знаем, что спустя несколько тысяч лет язык менялся, что характерно для всего, и какие-то звуки уходили, какие-то добавлялись.       — Ну, — Беннет почёсывает подбородок, — Эмбер права, мастер. Я вроде понимаю, о чём речь, но всё настолько запутано... и как это подвести к сумеречному мечу — тоже вопрос. Возможно, это просто увековеченные легенды, но я пытаюсь выцепить из этой кучи то, что может стать частичками души самого Змея, которые он оставил в четырёх местах.       — Трёх, — поправляет Эмбер.       — Да, — кивает, — вычёркиваем гробницу, она точно имела огромное значение. О связи Дайнслейфа с божеством знала, наверное, каждая собака. Это явно что-то да значит.       — Кстати, вы же помните, что на поздних фресках героя изображали с каким-то тёмным пятном едва не по всей правой части тела?       — С такими синими прожилками? — спрашивает Дилюк.       — Да-да-да, — кивает Беннет, — оно самое. И вот, в мифах говорится — да и на нескольких фресках упоминается, что это такой подарок от Змея. Метка бога смерти, наложенная на заключившего с ним контракт человека.       — Чтоб не сбежал, что ли, — фыркает Эмбер.       Беннет пожимает плечами:       — Вот этого я не знаю. Может, и правда что-то типа ошейника.       — Зачем местному герою такие меры? Сомневаюсь, что такая шишка куда-то бы сбежала. Уж если ему доверили сумеречный меч, то и так ясно, что из Каэнри'и он ни налево, ни направо.       — Может, это и пытались донести? Ну вот, — Беннет неопределённо мычит, — чтоб каждый прохожий посмотрел и сразу понимал: о, собственность божества, не трогаем.       — Что, обручальное кольцо по-божественному?       — Мне кажется, — вмешивается Дилюк, — у метки было какое-то другое назначение. Сейчас мы строим теории на основе того, что знаем о Дайнслейфе и Змее, но такие избранные были и до героя.       — Лучше спросить у господина Кэйи, в общем. Без него как без рук, — сокрушённо выдыхает Беннет. — Я как раз набросал кое-какие мысли насчёт открытия двери, посмотрим, что он скажет.         Но за весь день Кэйю так и не удаётся выловить. Он ускользает буквально из-под носа, словно накрывшийся какой-то мантией-невидимкой. И со стороны наблюдая за тем, как Дилюк бегает от одного места к другому, чтобы наконец поймать паршивца за шкирку.       Выбросить прочь с раскопа — и из лагеря, чтобы все остальные оказались в безопасности.       Заглянув после конца рабочего дня к Виктории, он наткнулся лишь на полный осуждения взгляд врача, а затем её нежные, но сильные и цепкие пальцы, прощупывающие пульс. Она интересовалась, как Дилюк себя чувствует — он стоически говорил, что всё отлично, при этом сглатывая ком непрекращающейся тошноты. Они все — и команда в том числе — здорово перепугались, когда пришёл Кэйа, на котором самом-то лица не было (со слов Беннета и кивнувшей Сахарозы), а на его руках — бессознательное тело.       Но никаких повреждений Дилюк не получал (не считая моральные, там такая разорванная дыра, что её никак нельзя сшить). Ему просто стало плохо. Списать бы это на изматывающий весь организм стресс, но нет... в воздухе, он помнит, было что-то. Этот проносящийся мимо холод — густой-густой. Самое смешное, наверное, именно то, что будь это какой-то газ — или нечто подобное, — почувствовали бы и другие, а не только один Дилюк. Каждый раз, когда на тело наваливаются наваждения, чувствует только он один, остальные в полном порядке. Начинает пугать лишь то, что эти приступы становятся сильнее. В прошлые разы помогал Кэйа — его прикосновения было достаточно, чтобы развеять дурманящий туман вокруг и вернуть ясность мыслей. С другой стороны, думает Дилюк, набрасывая на себя бомбер в кромешной темноте своей палатки, потом, уже на холме, Кэйа держал его за плечи. Это — в теории — должно было помочь.       Виктория же, не найдя острых признаков недомогания, отпустила и взяла с него едва не клятвенное обещание провериться в больнице сразу после возвращения домой. Шутки со здоровьем, говорила она, являются шутками только до определённого момента, а потом может быть критично поздно.       Но Дилюк прошёл полный медосмотр перед тем, как отправиться сюда на ближайшие полгода, и по всем показателям был абсолютно здоров. Поэтому, делает короткий вывод он, проблема в голове. Вместо обычной клиники с улыбчивыми медсёстрами ему прямиком дорога в кабинет психиатра. Доктор с увлечёнными кивками головы выслушает и про странные наваждения-видения, и про змеиное шипение в голове, и про древних богов, что издревле существовали с людьми бок о бок. А после — Дилюк, закованный в белую больничную рубашку, будет получать редкие передачки от утирающей слёзы Аделинды и команды.       Хотелось бы от...       Он сжимает руки в кулаки и до боли кусает нижнюю губу.       На улице стрекочут насекомые. Табачный горький привкус скатывается по горлу, жжёт, но Дилюк лишь делает новую затяжку, выдыхая изо рта белый дым. Он сминает в ладони пустую пачку из-под сигарет, и, раздражённо фыркнув, кидает её куда-то внутрь своей палатки. Даже сейчас, после раскрытия отвратительно смердящей правды, Кэйа отказывается выходить из его головы хотя бы на несколько минут. Всё вокруг — каждая деталь — напоминает, ударяя молотом по голове, словно бушует разгневанный Тор.       Его последние слова тоже не покидают мысли. Каждый раз, когда у Дилюка выходит хоть немного отвлечься на работу, он всё равно возвращается обратно, прикованный к этой точке, будто бегающий в своем колесе хомяк. Бежать, бежать, бежать. И никак не находить выход, вокруг — лишь замкнутое пространство нескончаемого цикла.       Вокруг пары фонарей, которые, судя по всему, просто забывают выключить на ночь — или оставляют специально, — кружат жирные мотыльки. Они с глухим стуком бьются о горячую поверхность ярко горящей лампы, не задумываясь, что ещё немного — и просто сгорят, подпалив свои хрупкие крылышки.       Уже признав самого себя сумасшедшим, Дилюк наконец позволяет упасть замку с ящика, в котором заперты самые странные мысли. Они порывом вырываются наружу, мгновенно затопив всю голову собой, выталкивая все остальные. В горле пересыхает; дым царапает нежную глотку. Кэйа чертовски много знает про эту страну — даже такие детали, которые не написаны ни в одной книге, ни в одном источнике. Даже Альбедо не мог найти некоторые рассказанные подробности.       Кэйа, может быть, и лжец, но Дилюк уверен, что к истории Каэнри'и он относится... с непонятным трепетом. С застоявшейся тоской, которая постоянно плещется в его кобальтовом глазе; той самой, что ощущается при касании к закованному в вечный лёд цветку, любовно возложенному на сердце герою. Всё, что касается этого места — режущая правда, припорошённая снежной пылью.       Словно сам Кэйа неразрывно связан с островом, а пульсация, похожая на биение сердца, исходит именно от него — центрального звена, спрятанного глубоко под землю, куда стекаются огромные цепи.       Губы режет усмешка. А стоит немного отойти от палатки, подняв голову, как он замечает тёмный силуэт, сидящий на излюбленном холме. Лунный свет капает на кожу бронзовыми каплями, цепляет тёмные пряди, кажущиеся синими-синими; разлитая краска, случайные мазки. Он завороженно смотрит на горящее в Гиннунгагапе муспельхеймское пламя и кажется таким далёким-далёким, словно всеми мыслями находится совершенно в ином месте, словно всего вокруг не существует. Нет ни серых руин, ни мёртвых пустошей. Есть только живые улочки со спешащими людьми, говорящими на причудливом языке с певучими слогами; есть белые цветочные поля, над которыми порхают кристальные бабочки, ночами подсвечивающие пышные бутоны. Есть льющееся вино, так похожее на кровь — тоже терпкое до ужаса, до сужающихся зрачков.       Кэйа слышит приближающиеся шаги, но не оборачивается, будто точно знает, кто стоит позади — и даже не боится, что на него сейчас набросятся с кулаками. Вокруг — холодный кокон, царапающий ветер. Дилюк усмехается уголком губ — на Кэйе снова нет ничего, кроме лёгкой футболки и шорт. Даже ему самому, далеко не мерзляку, не помешало бы как минимум тёплое пальто.       Ему — да, но Кэйа холод не чувствует, будто они — единое целое.       — Мастер, — обращается он к Дилюку, словно не было никакой размолвки, — помнишь ли, как пала Каэнри'а?       — Я же не ты, — невольно огрызается, подойдя ближе, — чтоб помнить неизвестные вещи. Доподлинно неизвестно, почему эта страна вдруг взяла и исчезла, есть только несколько теорий.       — Не придирайся к словам, — мягко хохочет. — Так вот, помнишь?       — Самая распространённая — голод.       — Это лишь один из повлиявших факторов. Но как удивительно получилось, — глядя на руины, начинает говорить Кэйа тихим голосом. — Место, где не должно быть ничего, кроме стража, стало одной из самых богатых и развитых цивилизаций. И Дайнслейф, и ты, идущие против богов и стоящие на мысли, что люди сами кузнецы своей судьбы, такие чудаки.       — Но богов-       Кэйа смеётся. Низко, беззлобно. Он поворачивается к Дилюку лицом, и, склонив голову набок, лишь спрашивает:       — Тогда почему ты так нервничаешь?       Его взгляд — смеющийся, хитрый. Кэйа выглядит так, будто смирился с тем, что сейчас ему скажет Дилюк — или это очередная ледяная маска, призванная скрыть плещущееся под ней волнение.       — Я отстраняю тебя от работы, — спустя минуту всё-таки говорит Дилюк, кое-как совладав с голосом.       — Хорошо, — кивает Кэйа, — твоё слово, мастер.       — Ты даже не будешь пытаться отпираться?       — Зачем? — вопросительно поднимает бровь. — Скажи честно, Дилюк, стань я оправдываться, ты бы мне поверил? — поймав отрицательный кивок головой, он громко вздыхает. — Ты знаешь правду.       — Правду? А ты умеешь говорить правду? — шипит Дилюк, сжав зубы.       Воздух режет ещё один громкий вздох.       — Всё, что я говорил тебе — и есть правда. Я на твоей — и только на твоей — стороне, потому что ты стал мне дорог. Признаться честно, — чешет кончиком указательного пальца нос, — я даже представить не мог, что испытаю такие чувства ещё хоть однажды в своей жизни.       Дилюк колеблется. Кэйа сейчас кажется таким открытым, уязвимым — если достать меч и вонзить в чужую грудь, даже сопротивляться не станет. На его лице — сжирающая тоска, сожаление, усталость, будто совершенно все тяготы этого мира наваливаются на плечи, прижимая к земле, придавливая, а в ушах раздаётся оглушительный хруст собственных костей, пока в горле бурлит рвущаяся наружу кровь. Правда — какая она? Как не сомневаться, как знать точно, где именно эта правда, обложенная красиво выглядящей ложью, от которой начинает воротить?       Ведь имей Кэйа желание — он смог бы выкрутиться даже из такой ситуации, придумать невероятнейшую историю, спихнув всю ответственность на других людей — Джинн, Лиза, или ещё кто. И — самое смешное — сердце, обливающееся кровью в груди, поверило бы. Оно бы поверило в каждое сказанное слово, в каждый сделанный вздох — так же, как и сейчас рвётся ещё ближе, рвётся не ставить под сомнения слова, воюя с холодным разумом. Это всё буквально разрывает Дилюка на несколько частей, терзая, а надо всего лишь наступить на глотку самому себе, лишая кислорода окончательно. Переступить, выгнать наглеца, яростно выплёвывая, что видеть его больше не желает, не то что даже знать. Что лжецам здесь не место — тебе самый путь куда-нибудь к Фатуи, они таких любят.       Но вместо этого он лишь смотрит на то, как Кэйа поднимается с насиженного места, отряхивая сначала шорты, а затем и ладони от земной пыли.       С секундой, проносящейся вместе с ветром, пазлы медленно соединяются и срастаются, оставляя между шрамы-стыки. Разум вопит, что это сущий бред, быть такого не может, но всё его существо не может противостоять единственной мысли, заполонившей всю голову. Внутри что-то сжимается — болезненно, укол страха. Дилюк смотрит на человека — человека? — перед собой широко распахнутыми глазами. Он точно сошёл с ума, если даже допускает такие мысли.       Но Кэйа стоит — ожидающе, будто мягко подталкивает к нужному ответу. Он на несколько секунд вытаскивает кончик языка по привычке, вызывая у Дилюка лишь ещё одну усмешку.       — Сними, — выдавливает наконец он из себя, облизав пересохшие от холода губы, — сними повязку.       Кэйа тихо цыкает.       — А ты уверен? Мастер, — в его голосе появляются знакомые игривые ноты, словно он пытается сбить Дилюка с мысли, переключить на что-то другое, — а что, если ты потеряешь дар речи от моей красоты и неотразимости?       — Кэйа.       Пальцы медленно тянут за тонкие ленты, завязанные на затылке. В ладонь ложится чёрная повязка, искусно расшитая тонкими нитями. Кэйа заметно медлит, а у Дилюка внутри всё замирает, превращённое в вечные льды.       Последний пазл, чтобы сложить наконец единую картину. Холод крепчает, больно покусывая открытые участки кожи. Прикрытые ресницы дрожат — чёрные, длинные. Кэйа поднимает голову, медленно открывая глаза, а у Дилюка дыхание спирает — перехватывает — окончательно.       Море — кобальтовое-кобальтовое, на глубине переходящее в глубокий ультрамарин, а дальше — лишь необъятная бездна зрачка.       Море — кобальтовое-кобальтовое; а в него льётся золото обманчиво красивого янтаря.       От нижнего века до тёмной склеры тянутся чёрные венки, то исчезающие, то появляющиеся вновь — почти незаметные, если не вглядываться так пристально. Среди тёмной бездны сияет золото; Кэйа явно им отлично видит, но зрачка нет — лишь янтарный диск, словно подсвечивающийся изнутри.       — Однажды я тебе говорил, — усмехается Кэйа, моргнув. — Иногда всё лежит на поверхности, но люди предпочитают не замечать этого и обманываться.       Внутри проносится шторм, названный чужим именем, а Карфаген наконец рушится под треск сливающихся дыр. Кэйа смотрит спокойно — или преувеличенно спокойно? Чего ж опасаться бессмертному божеству, древней твари? В голове не укладывается, что это действительно правда, что Дилюк просто не свихнулся окончательно; что он, в конце концов, не спит, смотря очередной идиотский кошмар. Но холод больно царапает, а в ушах оглушительно звенит, будто на голову выливают ведро ледяной воды — скатывающиеся по коже прозрачные бисерины.       Пазл сходится — и глубокие знания, и перекликающиеся истории про «близкого человека» с жизнью Дайнслейфа, и острое нежелание, чтобы сумеречный меч был найден, и как он смог найти выход из гробницы, и загадочное исчезновение целого лагеря Фатуи с оставшимися скрюченными пятью телами, и многое-многое другое.       Но таким же образом исчезли и Адлер с Сайрусом.       Дилюк крупно вздрагивает.       Не может же быть?..       Но перед ним — существо из легенд, увековеченное на фресках. Вот, что значило его «нужно смотреть на мир шире», принимая каждый миф как реальное историческое событие. Кэйа всё это время рассказывал не вычитанную информацию, тщательно заученную, он делился своими воспоминаниями, которые хранит по сей день.       В конце концов, когда неверующий ступает на святую землю, быть беде.       У Дилюка остаётся столько вопросов, столько...       Он сглатывает. Кэйа молчит, будто даёт ему время окончательно примириться с крушащейся в глазах реальностью, под осколками которой оживает совершенно новая, чужая, незнакомая, пугающая.       И неужели всё, что между ними было — лишь плод воображения самого Дилюка, напридумывавшего себе невесть что? Ведь известно, как безумие свойственно всем богам, прикоснувшимся к любви. Она всему божественному противоестественна; губительна для тех, кто для неё не создан.       Чужие слова, произнесённые минутами раннее, отскакивают от стенок черепной коробки, отражаются-отражаются-отражаются. В них Дилюк не чувствует ни капли хитрости, они — покаяние бога смерти, склоняющего голову перед человеком.       Звёзды мерцают над головой, а ветер играет с волосами.       Кэйа делает несколько небольших шагов, приближаясь. Неторопливый до спирающего вновь дыхания; Дилюк шумно втягивает воздух в ссохшиеся лёгкие, чувствуя до боли знакомую смесь ароматов, присущих только тому, кто стоит напротив — так ужасно близко-близко, что можно протянуть руку, коснувшись. Кончики пальцев покалывает, а сердце — до чего же глупое и готовое верить во что угодно, лишь бы спасти хотя бы часть себя — пропускает удары, сбивается с и без того рваного ритма, когда Кэйа подходит ещё ближе. Настолько, что темные пряди его волос касаются бледных щек, а холодное дыхание оседает на потрескавшихся губах. Кэйа не спешит что-то делать, но и Дилюк не делает первого шага навстречу — он вообще не знает, что теперь думать.       С одной стороны, Кэйа его обманул — обманул всю команду и всех рабочих, нанятых Ассоциацией. Вполне возможно причастен к исчезновению двух (не считая Фатуи) людей, он предатель и лжец. Его надо как минимум оттолкнуть, как максимум... а что Дилюк может сделать древней твари, прожившей не одну тысячу лет? Изо рта вырывается полный безысходности смешок. Ситуация абсурдна, а реальность — уютная и привычная — лежит прямо под ногами грудой таких же камней, как и город вокруг.       Кэйа сглатывает; кадык на шее нервно дёргается. Он прикрывает глаза, словно решаясь на что-то. Растянув на губах печальную улыбку, отступает назад, пропуская вперёд холодный ветер, от которого всё это время заслонял собой, не позволяя кусать.       — Теперь, когда ты смог признать то, что так упорно отрицал, — хрипло произносит он, собираясь уйти прочь с холма, — я оставляю решение, как поступить дальше, за тобой. Дилюк.