52 герца

      Следующие несколько дней Дилюк проводит в ощущении полной прострации. Когда по телу стекает призрачная вода — ледяная до крупно бьющей дрожи, — и думать не получается вообще ни о чём. В голове лишь звенящая пустота. Тот вечер до сих пор проносится перед глазами яркой ультрамариновой вспышкой, внутри которой мерцают янтарные огни далёких звёзд. Они, рассекая тёмно-синюю небесную гладь, летят вниз; Дилюк проводит ногтями по руке — случайно, — оставляя после алеющие хвосты сгорающих комет.              Кэйа оставил его в шипящем одиночестве, забрав с собой окружающий коконом холод и позволяя ветру больно щипать обнажённую кожу, забираться под одежду. Но укусы эти — сущее ничто по сравнению с тем, как рвёт грудную клетку. Безжалостно и на части, словно вонзаются огромные клыки. Кэйа ушёл — внутри что-то оборвалось, звонко падая на землю и разбиваясь вдребезги.       Его сердце, наверное. Такое глупое.       Как и сам Дилюк, который, стоя на холме в сгущающейся темноте, повторял в голове лишь одно: вернись, вернись, вернись, не смей вот так уходить, чёртов ты ублюдок, вернись и скажи, что всё это — не больше, чем очень неудачная шутка.       Но Кэйа не вернулся. Он, мазнув холодными кончиками пальцев по плечу Дилюка, довольно быстро скрылся среди жилых палаток, наставленных внизу.       Кэйа ушёл. И вместе с собой забрал часть Дилюка — ту важную, которая начала ярко пылать, словно огромный столп вырвавшегося из-под земли пламени. Теперь вместо жидкого огня у него по венам течёт холодная злость — на самого себя в первую очередь, ведь это он сам позволил себя одурачить. Ведь Дилюк, в конце концов, сам предпочёл обмануться, закрывая глаза на много-много до смешного очевидных вещей, упрямо стоя на своём мнении. Если есть магические артефакты, то почему и боги не имеют права на существование? Они — такая же загадка, берущая общее начало с тем, откуда же появляются все эти таинственные реликвии, оставленные — спрятанные — в разных уголках планеты, закопанные глубоко-глубоко.       Дилюку безумно хочется злиться на Кэйю, но выходит только на самого себя.       Хочется назвать Кэйю лжецом — отчасти, конечно, так и есть, но обмана в его признании нет. Эта мысль бьёт под дых настолько сильно, что приходится болезненно поморщиться, сжав руки в кулаки. Так ли любовь всему божественному противоестественна, как про это говорят? Или, может быть, просто сила божественной любви не может уложиться в человеческую голову, в человеческое понимание?       В мире нет вещи более странной, чем бог, возжелавший человека.       И нет ничего печальнее, чем бог смерти, полюбивший смертного.       Что есть короткое человеческое мгновение для бессмертного существа? Лишь небольшое тёмное пятно, попавшее на незыблемую вечность.       Но к Кэйе продолжает тянуть. Ошейник на шее затягивается сильнее, мешая дышать полной грудью, не давая наполнить лёгкие кислородом, расправить их, иссохшие.       Как его не считать предателем? Как вырвать из груди проросшие корни с чужим певучим именем, чтобы без тени сожалений бросить под ноги, наступая и слыша хруст. Перешагнуть, выгнав из себя насовсем.       Да и в голове не укладывается мысль, что древняя хтоническая тварь, некогда утопившая весь остров в крови — и есть Кэйа. Его Кэйа — тот самый прохвост, с чьих губ никогда не сходит шкодливая ухмылка, который заставляет кровь кипеть и бурлить одним лишь взглядом с хитрым прищуром. Дилюк крупно вздрагивает; перед ним — полное сожаления лицо, которое наконец не закрывает чёрная повязка. Он-то наивно думал, что там или отсутствие глаза, или какие-то нелицеприятные последствия травмы, или кажущийся уродливым шрам. Реальность оказывается намного забавнее: всего лишь купающийся в кромешной тьме янтарный диск, который, кажется, светится откуда-то изнутри. Божественное золото, окаймлённое пульсирующими чёрными венками, проступающими на нижнем веке. Его лицо накладывается на потёртую фреску, где изображено божество, принявшее человеческое обличье — и Дилюк в сотый раз называет себя идиотом, потому что не понимает, как можно было не заметить такое очевидное сходство, и даже не в глазах дело.       Каким нужно быть идиотом, чтобы вообще ничего не понять, ведь Кэйа, справедливости ради, не скрывался особо — приправлял шутками и неопределёнными пожиманиями плечами. Он всё это время будто... будто мягко подталкивал самого Дилюка к принятию правды, выжидая, когда же до него дойдёт простая истина — ясная, как самая яркая фреска, дошедшая до наших дней.       И это, признаётся он сам себе, не желая излишне храбриться, ужасно пугает: совсем рядом не просто человек, знающий тайны древней магии, а огромное существо, которое люди прошлого почитали, как своё божество, воздвигая полные архитектурного искусства храмы и алтари.       Но если Кэйа искренен в своих словах — о том, кто для него Дилюк, — то зачем он несколько месяцев помогал им? Желая развлечься и поиграть с глупыми людьми? Но именно это противоречит, мешая собрать окончательную картину происходящего. Наверняка Кэйа отлично знает о том, и что на фресках, и как открыть все двери, находящиеся в храме. Да, он явно не хочет пускать их вниз — настолько сильно, что калечит Беннета — специально или случайно. В конце концов, усмехается Дилюк, что есть для Кэйи жизнь Беннета? Ему ведь должно быть совершенно безразлично, жив он или мёртв, здоров или болен.       Покачав головой, Дилюк наконец выбирается из своей палатки, захватив папку с некоторыми бумажками. В лицо сразу дует холодный ветер. Солнце ярко сияет на голубом небе, а белые облака неторопливо плывут вслед за мчащимися волками и золотой колесницей, не предвещая плохой погоды, но на территории всего храмового комплекса стоит жуткий холод. По шепоткам, проносящимся среди рабочих, Дилюк понимает, что ситуация в лагере становится всё менее стабильной — кто-то жалуется на участившиеся ночные кошмары, и это подхватывают ещё несколько человек, обнаружившее коллег по несчастью.       А что, если и кошмары среди рабочих, и дурацкие наваждения Дилюка, которые он принимал за собственное сумасшествие, дело рук Кэйи? Ведь кто знает, какими силами он обладает; всем известна лишь видимая часть, что была написана в книгах и увековечена на фресках.       Одной из проблем сейчас является переживающая команда. Заметив подавленное состояние Дилюка (и то, как он замыкается в себе, потонув в болоте из мыслей, кишащих в голове), они неустанно интересуются, что такое случилось — и, что самое главное, почему господин Кэйа вдруг отстранён от работы? Дилюк кусает губы, сдирая тонкую только-только появившуюся кожицу. Остальным ведь не скажешь, что всеми горячо любимый консультант вовсе таковым не является, к Ассоциации никакого отношения не имеет и вряд ли когда-либо уползал за пределы Каэнри'и, а вообще он — Великий Змей и страж этих земель, порождение самой смерти и тварь голодной бездны.       Всё время, когда он трещал про божью кару, вдруг понимает Дилюк, не дань вере в богов древности. Это спрятанное в красивую обёртку предупреждение. Кэйа не станет щадить — это ясно так же, как и этот обманчиво солнечный день. Только для чего ему изображать трудолюбивого работника, помогая всем и каждому, непонятно. Ему же ничего не стоит уничтожить весь лагерь, сожрав души.       Дилюк резко останавливается. В нескольких метрах слева слышен певучий голос, тянущий гласные — уже так привычно-привычно, с красивым каэнрийским (теперь Дилюк не сомневается в этом) акцентом, — а затем виден уперевший руки в бока Кэйа, что-то живо обсуждающий с ничего не подозревающим Хоффманом. Раньше Дилюк бы нахмурился, сказав, что консультант слоняется без дела, пока Беннет ломает голову над фресками, а теперь... а теперь он, кажется, и смотрит на всё по-другому, когда знает ту-самую-правду. Кэйа, заметив полный замешательства взгляд на себе, поднимает голову, довольно щуря кобальтовый глаз — приветливо машет рукой, словно ничего не было.       Поджав губы, Дилюк проходит мимо, дальше, а только после замечает, что срывается на быстрый шаг, будто желая как можно скорее скрыться от пронзающего насквозь божественного взгляда, напрочь забывая, что это сделать невозможно. Кэйа — пульсирующее сердце, спрятанное в подземных пещерах, куда тянутся огромные цепи, покрытые едва заметной ржавчиной. Или это следы давно высохшей крови, что проливалась здесь терпкими и дурманящими реками?       Дойдя до шатра и передав бумаги, Дилюк лишь смотрит на озадаченного Беннета.       — Извините, мастер, — отрицательно качает он головой, — мне нужно ещё время, здесь почти ничего нельзя разобрать. Эта часть фресок уходит в совсем древнекаэнрийский... и мне, стыдно признаться, незнакома часть символов, — чешет в затылке. — Пытаюсь разобраться, но учитывая повышенную любовь к запутанностям и кеннингам у каэнрийцев, становится только тяжелее.       Без Кэйи, слышится между строк, очень тяжело.       А зайдя к Виктории часом позже, Дилюк ловит полный осуждения взгляд. И правда, выглядит сейчас он не очень: залёгшие тёмные круги под глазами только о чём говорят. Он пытается отмахнуться, настаивая, что всё в порядке, но женщина лишь неодобрительно качает головой.       Хотя с утра, когда Дилюк только пришёл налить себе третий стакан кофе, даже Сахароза робко отметила, что это на пользу здоровью точно не пойдёт — в особенности учитывая совсем недавний обморок.       Дилюк даже не сможет найти однозначный ответ на вопрос о том, чего сейчас боится. Внутри плещется целое озеро из скопившихся страхов, становясь лишь больше и больше. Боится не справиться с поставленной задачей, боится подвести покойного отца, возлагавшего на пошедшего по его стопам сына огромные надежды — и пророчащего ему большое будущее. Боится подвести людей, вверенных под руку — уже подвёл.       (От мысли, куда на самом деле мог пропасть Адлер, по спине стекает холодная капля пота).       Боится исходящей от Кэйи силы, но одновременно боится потерять его самого. Больше никогда не иметь возможности прикоснуться к холодной смуглой коже, проведя по ней самыми кончиками пальцев, не услышать бархатный смех — искренний-искренний.       Учитывая, что речь идёт о бессмертной змее, Дилюку на мгновение становится до истеричного смешно.       Ещё смешно то, что Кэйа продолжает ходить по раскопу. Пусть и не принимая непосредственного участия разгадке фресок и тайне второй плиты, он общается как с рабочими, так и с командой, вольно или нет узнавая последние новости о продвижении работы. Дилюк не может придумать, что же такого сказать команде достаточно аргументированного, чтобы они оборвали всякий контакт с лжеконсультантом, но не поднялась паника, ледяной волной прокатывающаяся по всему лагерю и превращающаяся в сносящее всё на своём пути цунами.       Сейчас он просто слоняется, по большей части, без дела. По возможности всячески избегает самого Дилюка, словно избавляя от своего присутствия — которое всё равно ощущается кожей. Ветер — словно его прохладное дыхание, шелест деревьев — бархатный шёпот, а вибрация земных плит — бьющееся в груди сердце.       Решение, как поступить, за Дилюком, но какое? Что он должен сделать, чего хочет Кэйа?       Принять или отказаться?       Продолжить поиск сумеречного меча или отступить?       Кэйа не торопит, давая столько времени, сколько нужно. Он не чувствует быстрое течение секунд, для него они — стеклянные и застывшие. Он даёт Дилюку полную свободу, будто позволяя самому творить свою судьбу, а не следовать за сотканными нитями трёх сестёр, уже давно всё предусмотревших. Мнимая свобода для человека, жаждущего не подчиняться чужим правилам, а создавать свои.        Сидящий на холме Кэйа кажется маленькой одинокой точкой среди огромной выжженой пустоши, из которой ушла вся жизнь. Подтянув к себе колени, он ложится щекой на начинающий затекать локоть, игнорируя короткие шажки позади себя и спёртое дыхание.       Беннет присаживается рядом, поёжившись от пробежавшего по телу холодка. И Кэйа, заметив вставшие дыбом волосы на его руках, коротко фыркает, стягивая с себя песчаного цвета пиджак.       — Господин Кэйа! — удивлённо восклицает, когда чувствует плотную ткань, упавшую на плечи. — Не стоит, вы-       — Перестань, — перебивает его Кэйа, качнув головой. — Мне не холодно, а ты едва не дрожишь, — кивком головы указывает на кожу, ставшую гусиной, а затем на кончик покрасневшего носа.       — Спасибо, — тихо бурчит себе под нос.       Сидя в приятной тишине, каждый думает о своём. Кэйа с застарелой тоской смотрит на внизу раскинувшиеся раскопки храма, пожёвывая нижнюю губу. Он замечает бегающую от одного размеченного квадрата к другому Сахарозу, замечает переругивающихся Лоуренса и Свена — первый, кажется, угрожает закопать друга в ближайшей канаве, но положение спасает вовремя подоспевшая Эмбер, перетянувшая на себя всё внимание: и вот Лоуренс уже неловко почёсывает кончик носа, оставляя на светлой коже грязь, а Свен закатывает глаза.       Не хватает лишь яркой макушки Дилюка — рыжей, как самое горячее пламя, разгорающееся глубоко в сердце.       — Я знаю, что это не моё дело, — мнётся Беннет спустя несколько минут, — и мастер отказывается говорить, что произошло, но нам вас безумно не хватает.       Кэйа посмеивается:       — Между мной и мастером Дилюком проползла змея небольшого недопонимания. Немного не сошлись во мнениях. Ему нужно чуть-чуть времени. Вам, в любом случае, не нужно грузить головы насчёт этого, — прикрывает глаз. — Если понадобится моя помощь, то всегда можете обратиться.       Кивнув, Беннет слегка улыбается.       — Мы просто переживаем. Утром Виктория готова была приковать мастера наручниками, лишь бы он отдохнул. И Брук ругается.       Воздух режет громкий, тяжёлый вздох, соскользнувшись с губ Кэйи. Цыкнув, он лезет в глубокие карманы шорт, вытаскивая небольшой мешочек, наполненный засушенными травами — они приятно похрустывают в пальцах при лёгком надавливании.       Задумчиво покрутив мешочек в пальцах и ощупывая шероховатую поверхность старой ткани, потёртой в нескольких местах, Кэйа протягивает его Беннету.       — Отдай мастеру, будь другом, — предчувствуя поток вопросов, принимается говорить он. — Это всего лишь смесь нескольких местных трав, очень хорошо помогают от бессонницы и сопутствующих душевных терзаний. Проверенное средство, беспокоиться не о чём. Только, — он осекается на мгновение, а в голос закрадывается тень горькой печали, — не говори от кого. Это очень важно. Иначе он не примет.       — Хорошо, — неуверенно кивает Беннет, и, покрутив мешочек в руках, убирает в свой карман. Повернувшись снова к Кэйе, встречается с ним взглядом — глубоким и безмерно уставшим.       — И показывай уже, что у тебя там.       — Господин Кэ-       — Беннет, — смеётся, — слева лежит блокнот с записями. Я в жизни не поверю, что у тебя нет ни одного вопроса.       — Извините, — сокрушается, потянувшись за записями, — я правда хотел кое о чём узнать. Во втором зале, где стоит пьедестал, мы с мастером и Эмбер нашли короткую надпись, — тыкнув указательным пальцем по нужной строчке, свободной рукой чешет в затылке. — Я, признаться, очень долго сидел над этим. В итоге понял, что речь о каком-то ордене. Сначала я предположил, что это местный и более древний аналог Тевтонского, но мастер Дилюк сказал, что речь скорее о чём-то, что напоминает секту.       Кэйа неопределённо мычит, внимательно вчитываясь в мелкие буквы.       — «Пожиратель душ окрасит дорогу луны кровью, дно чертога ветров покроет льдами, Бездна взойдёт над головой». Если очень коротко, — задумывается, — смысл вертится вокруг эпохи Кровавого Рассвета. Великий Змей вновь прольёт человеческую кровь и её будет так много, что небо станет багряным, а земля затянется вечными льдами, — потирает подбородок.       — А секта... — соединяет Беннет факты, — хотела этого добиться?       Поморщившись, Кэйа поджимает губы.       — И да, и нет, — певуче отвечает он. — Знаешь ли ты, как пала Каэнри'а?       — Теорий много, — жмёт плечами Беннет, — голод, непригодные для жизни земли.       — Информация, где говорится, что зима длилась около шести или десяти лет, ошибочна. Заморозки были гораздо дольше, не зря она зовётся «вечной». Многие источники говорят, что уже во времена Дайнслейфа шла волна так называемого «люди сами решают свою судьбу», но после начала зимы ситуация лишь усугубилась.       — Люди думали, что Змей отрёкся от них?       Кэйа согласно кивает.       — Вторая волна разделила народ на отрекающихся от своего бога и на верующих. Вторые же, в свою очередь, создали свой культ, посвящённый глубокой вере и поклонению нашему дражайшему другу.       — Но ведь всё ещё были жрецы.       — Были, — фыркает. — Сектанты звали себя орденом Бездны, почитая её, как мать всего сущего, ведь в одной из легенд о Змее говорится: «и вышел он из хлада смерти с огненной бездной за спиной». Да и изначально был лишь первичный хаос, Гиннунгагап, где появились первые миры. Вот эта строчка, которую я перевёл, — тыкает пальцем на буквы, — что-то вроде главной цели. В Каэнри'и с течением лет становилось всё более и более неспокойно, нарастали внутренние конфликты. Пока королевская семья пыталась подавить начинающиеся недовольства и небольшие восстания, орден Бездны подливал масло в пламя. Зима и правда принесла в страну голод, — печально посмеивается, — потому что на покрытой льдом и снегом земле невозможно что-то вырастить. Люди считали, что божество от них отвернулось — некоторые приходили в ярость: как так, ведь мы исправно платим, почему и за что? Ребятки из ордена считали, если вернуть эпоху Кровавого Рассвета, то остальные снова уверуют. Они приносили очень много жертвоприношений.       — Но если они приносили жертвы вне обозначенных для этого праздников, — хмыкает Беннет, поправляя чужой пиджак на своих плечах, — значит, это были просто убийства.       — Где-то были записи, что воины Чёрного Змея открыли на них охоту, считая фанатиками. Кого-то ловили, кого-то нет — в ордене по любому появлялись новые лица. Убийства продолжались, а люди начали задаваться вопросом: почему бог позволяет этому происходить? Почему не защищает, как и должно быть?       — Но правда, — Беннет переводит взгляд на ушедшего в себя Кэйю, чей голос звучит ниже и тише, — почему? Я имею в виду... разве это не логично?       — С какой стороны посмотреть. Боги не вмешиваются в человеческую жизнь и не могут решать их междоусобицы. Это нарушит небесный порядок и пошатнёт баланс, приводя к ещё более печальным последствиям.       — Например?..       — Например?.. — задумчиво тянет Кэйа в ответ. — Есть очень старая легенда о месте под названием Сал Виндагнир. Жившие там люди имели тесную связь с богами, дарующими знания и процветание всей нации. Но однажды человечеству стало этого мало. Боги не могут дать ответы на все вопросы — у них есть свои тайны, которые нужно тщательно хранить и оберегать, но люди вознамерились узнать получить ещё больше, чем им дано. И завеса, отделяющая божественное и человеческое, была разорвана, а небесный порядок нарушен. Чтобы восстановить баланс, государство было превращено в горсть замороженных руин. Боги призваны лишь помогать и направлять, — наконец хмыкает он. — Думается мне, если бы они напрямую вмешивались в судьбы раскинувшихся на их владениях цивилизаций, мир окунулся бы в ещё больший хаос, чем был во время божественной войны. В общем, — он звонко хлопает в ладоши, неожиданно взбодрившись, — орден Бездны лишь усугублял и без того шаткую ситуацию. Хотели, как лучше, а сделали только хуже.       — Но отчасти Змей тоже был виновен, если всё сложить. Разве он не первый предал людей, позволив наступить зиме и голоду?       Кэйа дёргает уголком губ. Он внимательно смотрит вниз, выцепив наконец из толпы копошащихся людей хмурого Дилюка. Кутаясь в худи, он несёт в руках толстую папку яркого бирюзового оттенка, наполненную разными документами и бумажками. Наверняка был у Сахарозы — с тем, в какой трудоголизм он ударился за последние дни, вряд ли сидел и прохлаждался где-то в жилых палатках. Под рёбрами неприятно колет; Кэйа позволяет морщинке появиться на нахмуренном лбу, а температура вокруг заметно падает — краем глаза он замечает, как Беннет натягивает пиджак на себя сильнее.       Виновен ли Великий Змей?       Ведь известно, как безумие свойственно всем богам, прикоснувшимся к любви, но это ли их есть вина?       — Не нам судить, — лишь отвечает он минутой позже. — Может быть, у него были свои причины?       Быть безмолвным наблюдателем до спирающего дыхания тяжело, когда хочется подойти близко-близко, заключив в свои объятия, словно опутав тело кольцами длинного жилистого тела.       Но как жить полюбившему богу смертного?       Кэйа низко посмеивается.       Ему страшно.        Ближе к вечеру в шатёр заходит уставший Беннет, которого, кажется, от вида бумаг и любого текста начинает мутить. Он неловко мнётся на пороге и подходит ближе только тогда, когда Дилюк вопросительно выгибает бровь.       — Снова пьёте кофе? — спрашивает, заглянув в стоящий рядом стакан.       — Помогает сосредоточиться, — кивает Дилюк.       — Брук жаловалась, что вы почти не ели за последние несколько дней, — посмотрев на раскиданные по столу чертежи, издалека начинает говорить Беннет, явно что-то задумавший. — Мы все волнуемся.       Дилюк громко вздыхает:       — У нас поджимают сроки, а работы полно. Я обеспокоен тем, что мы, возможно, не уложимся в один сезон, а Фатуи спать не будут. Велика вероятность, что явятся сюда сразу после того, как мы свернём раскопки.       Покивав, Беннет достаёт что-то из кармана, и, пару раз повертев в руках, кладёт перед удивившимся Дилюком.       Небольшой хлопковый мешочек приятно шуршит в руке, а под пальцами ломается что-то, что очень похоже на сухие растения. Поднеся неизвестный предмет к лицу, он принюхивается; тянет чем-то смутно знакомым.       — Это травы, — скомкано объясняет Беннет, — помогают вернуть сон и улучшить самочувствие.       — Не знал, что ты увлекаешься травничеством, — фыркает.       Беннет неловко посмеивается.       — Лоуренс просил передать, — дёрнув плечом, говорит он. — Сказал, чтобы вы попробовали, очень действенная штука.       Дилюк цыкает, продолжая рассматривать пряную вещицу. Беннет принимается раскладывать свои записи, чтобы отчитаться за проделанную за день работу.       У Лоуренса, конечно, правда есть запасы всего, чего только можно, словно его сумки вовсе бездонные, как из сказок или мультфильмов, но точно такая же ткань — Дилюк точно не спутает — на мешочке, внутри которого хранятся древние руны, помогающие узнать, что же готовят на жизненной тропе норны. От потёртой ткани исходит призрачный холодок; пальцы приятно покалывает, а в нос забивается приятный аромат вина.       Сделав вид, что он верит в нелепую отмазку про Лоуренса, Дилюк подаёт Беннету кабель от ноутбука.              Закат отбрасывает на землю алые лучи, создавая иллюзию, что идёшь по кровавой пустоши, обдуваемой могильными ветрами, вырвавшимися из самого Нифльхейма. Или это всего лишь ледяное дыхание Великого Змея, вновь ступающего по своим богатым, обросшим густыми лесами, территориям? Сжав зубы, Дилюк окончательно уходит из лагеря, оказываясь в самом сердце брошенной столицы некогда процветавшей цивилизации. Храм остаётся за спиной, а впереди — множество построек, поражающих своей красотой даже в разрушенном виде. Если провести одну-две реставрации, дав зданиям второй шанс на жизнь, они совершенно точно сумеют привлечь к себе колоссальное количество внимания.       На одну из наполовину сохранившихся колонн, призванных поддерживать навес у парадного входа в большую библиотеку, названную в честь местного учёного-литератора, садится ворон, выделяясь на фоне яркого закатного неба чёрной кляксой. Птица, склонив голову вбок, молча смотрит прямо на Дилюка, словно присланный самим Всеотцом шпион, который готовится взмахнуть крыльями, поднимаясь обратно в золотой чертог, чтобы рассказать обо всём, что видел за день — обо всём, что происходит в Девяти мирах, покоящихся на мощных ветвях мирового древа. Или у Дилюка окончательно едет крыша — он ещё не успевает решить наверняка. Но если существует Великий Змей, значит, существуют и другие боги, про которых сложено столько самых разных легенд?       Ботинки поднимают вверх крохотные облачка пыли, оседающие мутным осадком на кожаной поверхности и закрывая собой немного сбитые носки, а камушки потрескивают под толстой подошвой. Солнце умирает — яркое, рыжее; последние лучи, падая на Дилюка, играют с его волосами, кажущимися в ярком свете алыми-алыми, словно только пролившаяся кровь.       Он сжимает в кармане хлопковый мешочек, наполненный травами. Нужно было выбросить если не сразу, то как только Беннет уйдёт — избавиться раз и навсегда, но вместо этого он аккуратно кладёт к себе. В конце концов, дать сбор сушёных трав мог только один человек — человек? усмехается, — остальные передали бы таблетки. Тем более, откуда тому же Лоуренсу было известно, какие травы здесь растут, где именно их искать — и, что самое главное, когда, если они все с раннего утра и до темноты работают. Для того, чтобы травы стали сухими, тоже нужно время.       Дилюк наивно думал, если навалит на себя чертовски много всего, погрузившись в работу с головой, то это поможет. Хотя бы временно избавит от гложущих, грызущих мыслей, не дающих покоя ни на минуту. Но как можно от них избавиться, если буквально всё напоминает? Фрески, храм, команда — даже сам остров, невольно ассоциирующийся с живущим здесь божеством с далёких-далёких времён.       Ошейник затягивается туже, влечёт в конкретном направлении, будто некто вновь тянет поводок на себя. Бархатные ленты мешают сделать глубокий вдох, а ноги утопают в мягком покрывале из свежей, зелёной травы, тянущейся к солнцу, впитывая последние крупицы тепла перед тем, как очередная холодная ночь упадёт вниз. На небе будет сиять лишь луна и звёзды, меж которых прочерчиваются путеводные нити для убегающей от вечно преследующих волков серебряной колесницы Мани, вновь разлучённого с Соль.       В сторону отскакивают испуганные идущим человеком насекомые. Они недовольно стрекочут вслед, залезая на верхушки сочных травинок.       Ноги сами приносят его к сверкающему тысячью бриллиантов озеру. Водная гладь периодически идёт слабой рябью из-за проносящегося ветра. С каждым сделанным шагом окружающие звуки становятся тише, словно приглушённые; остаются где-то за спиной, а здесь — лишь умиротворяющая тишина и тихий-тихий плеск воды, слабо лижущей берег. В отличие от вечно беспокойного тёмного моря — кобальтового-кобальтового, — вода здесь не бушует, совершенно безмятежная. Будто её вовсе не волнует всё, что происходит за пределами небольшой рощи, когда-то считающейся священной.       Только подойдя совсем близко, Дилюк замечает сгорбившуюся — словно на плечи наваливаются все тяготы мира — фигуру. Кэйа выглядит маленькой сжавшейся точкой, упрямо прущей против сметающей снежной пурги. Он задумчиво водит кончиками пальцев по воде — наверняка холодной, — или не замечая чужое присутствие, или просто игнорируя.       Если вода из озера, согласно легендам, могла заживлять даже самые страшные раны, нанесённые на тело, то может ли она исцелить истерзанную душу?       Он сидит, погрузившись в свои мысли; страж земель, обречённый на вечное одиночество. Что есть для бессмертного существа отведённое человеку время? Лишь короткая вспышка фейерверка, быстро угасающая на фоне чёрного неба. Сколько бы людей не было вокруг, он всегда остаётся один — оторванный от других богов и чужой для разных тварей, вылезших из пасти бездны. Чужой для всех, и лишь звёзды становятся ему неизменными спутниками.       Человечество издревле ориентировалось на раскиданное над головами звёздное небо, и Каэнри'а, полагающаяся в основном на людскую силу, не исключение.       Но если люди — сами творцы своей судьбы, то нужны ли им эти сверкающие в черноте точки, переливающиеся драгоценными камнями? Птице — небо, человеку — смерть, а звёзды — богам.       Кэйа едва приоткрывает рот, словно хочет что-то сказать. Будто поёт на частоте пятидесяти двух герцев, недоступной больше ни для кого — ни для других богов, ни для древних тварей и монстров, прячущихся в тенях, ни для людей.       Под подошвой громко хрустит сухая ветка. Кэйа, вздрогнувший, резко оборачивается, словно готовый нападать. Увидев, что напротив стоит Дилюк, заметно успокаивается, кивнув — или ему, или самому себе.       Игнорирование проблемы — лишь побег и от неё, и от самого себя — простая истина. К Кэйе притягивает с чудовищной силой, а сам Дилюк как глупая рыбёшка, попадающаяся на один и тот же крючок раз за разом. По венам у него текут расплавленные звёзды, выжигающие в груди пятна. Раздражённо поморщившись, он порывается отвернуться, но в спину раздаётся бархатный, мелодичный голос:       — Какая неожиданная встреча, мастер.       — Надо же, — фыркает Дилюк в ответ, — сам господин Кэйа, какая честь.       — Садись, — похлопывает влажной от прозрачной озёрной воды ладонью по траве рядом с собой, — я же тебя не сожру.       — Ты можешь.       — Могу, — со смешком соглашается, а в не скрытом повязкой глазу наконец зажигаются хитрые искры, — но не буду. Зря ты, в конце концов, преодолел такой путь от лагеря, что ли?       Трава приминается под весом. Хочется сказать так много, так чертовски много — он будто переполненная водой чаша, готовая опрокинуться, становясь совершенно опустошённой. В голове до сих пор не укладывается: как человек, сидящий по правую руку, может быть древней тварью, изображённой почти на каждой фреске? Может, это лишь плод его больного воображения?       Но у Кэйи под повязкой янтарный диск, купающийся в тьме бездны, божественная метка — новая реальность, взросшая на руинах старой и окровавленной, рассыпавшейся.       — Я-то думал, — Дилюк прочищает пересохшее горло, — что ты меня избегаешь.       — Я отстранён, — напоминает Кэйа. — И дал тебе время всё хорошенько обдумать и принять до конца.       — Тебе это совершенно не мешает продолжать общаться со всеми подряд.       — Зависть плохое чувство. Вот не отстранял бы — и мог видеть мой прекрасный лик рядом.       — Чужакам в команде не место.       — Да? — тянет Кэйа гласные, а затем озорно ухмыляется, сощурив глаз. — А в твоём сердце?       — Не спрыгивай с темы, — шипит Дилюк сквозь сжатые зубы.       Переведя взгляд на свои сцепленные в замок руки, он краем глаза замечает, как Кэйа поднимает ладони вверх, будто признавая своё поражение. Проблема в том, что в этом самом сердце есть не просто место, оно самое большое и видное, стоящее рядом с делом всей его жизни, с затерянными тайнами, похороненными вместе с древними цивилизациями.       Они могут бесконечно долго бегать друг от друга, но это, увы, не поможет решить все скопившиеся вопросы, так и рвущиеся наружу. На Кэйю даже не выходит как следует разозлиться. Дилюк не понимает, в чём дело: то ли это исходящий от Кэйи холод тушит огненный нрав, не давая разгореться настоящему пожару, то ли хочется понять и спасти то, что было рождено между ними, не давая этой искре исчезнуть.       Консультант, отправленный Джинн, куда-то бесследно исчез, оставив после себя лишь пластиковый бейдж с именем, должностью и фотографией своего владельца. И Кэйа явно что-то об этом знает.       У Дилюка есть одна догадка, от которой по спине острым клинком скользит дрожь.       — На твоём месте должен быть человек, — ловит согласный кивок, — и ты совершенно точно знаешь, куда он делся.       Кэйа громко вздыхает.       — Зачем ты спрашиваешь то, что знать не хочешь?       — Если задаю вопрос — значит, хочу.       — Я его поглотил, — пожав плечами, отвечает Кэйа, посмотрев вздрогнувшему Дилюку прямо в глаза.       — Ты... — он морщится; голос на мгновение ломается под тяжестью навалившейся реальности, — что?       — Поглотил, сожрал, называй, как хочешь, — бархат обрастает ледяными шипами. — Не тебе меня судить, а справедливость, которую хочешь так отстоять, теряет силу.       В глотке встаёт ком, мешающий свободно вздохнуть. Слова о том, что так нельзя, проглатываются, когда Дилюк вспоминает, кто сидит рядом. Разве для кровавого божества человеческая жизнь имеет смысл? Но это не укладывается в голове: вот так просто убить живого человека, который прибыл сюда лишь для того, чтобы отработать нужный срок, а затем вернуться домой к своей семье.       Кэйа, хмыкнув, поднимает голову к небу, смотря на то, как алые цветы, распустившиеся под исчезающим солнцем, скоротечно вянут, опадая на землю сгущающейся тьмой.       — Не собираюсь перед тобой оправдываться, — убирает ладонью спавшую на лицо чёлку. — Я спал почти три тысячи лет, Дилюк, — он понижает голос до ядовитого шёпота, — и спал дальше, если бы не вы, бесцеремонно вторгнувшиеся в чужой дом.       Когда он поворачивается, Дилюк видит злость, плещущуюся на ультрамариновом дне. Холод ощутимо сгущается, но не царапает — давит, словно желает размозжить хрупкое человеческое тело. Опустившаяся на головы темнота идёт рябью и на мгновение Дилюку кажется, что округлый обсидиановый зрачок вытягивается по краям, словно остроконечная звезда, упавшая прямо с неба.       Начинает мутить. Реальность, ещё не сросшаяся до конца, дребезжит, готовая снова разлететься осколками.       — Если верить легендам, — тяжело дышит, положив одну руку себе на грудь, чувствуя под ладонью сумасшедшее сердцебиение, — ты мог уничтожить всех нас. Так же, как лагерь Фатуи.       Кэйа ехидно посмеивается.       — Вы зовёте свои изобретения машинами, а я, только очнувшийся от долгого сна, знать не знал, что за невиданных монстров вы привели на мои земли и в мой дом. Я не знал, что они могут, кто вы, зачем пришли и с кем заодно — может быть, сюда снова посмело вторгнуться какое-то божество. Ослабевший за века, я не смог бы выдержать бой. Как и не знал, какие странные штуки у вас есть за спиной ещё, — едва не шипит он. — Любой, кто способен здраво мыслить, предпочтёт сначала разведать обстановку.       — У меня пропало два живых человека, — рычит Дилюк в ответ, — и пострадал третий. Если бы Беннет не увернулся, мы бы сейчас соскребали его мозги со стен твоего храма.       — Когда неверующий ступает на святую землю, — повторяет Кэйа свою фразу. Он гневно шипит, словно действительно голодная змея, — быть беде. Вы вломились в мой дом, не соизволив дать банальную дань уважения жертвой — и я взял своё сам.       — Ты будто... гордишься этим, — поражённо хмыкает Дилюк, — настолько открыто говоря про это.       — Хочешь или нет, но такова моя суть, мастер. Ты тоже будешь чертовски голоден, если проспишь несколько тысяч лет. Что ты будешь чувствовать, когда в твой дом ворвутся неизвестные? Наверняка злость. Я рассказываю это, потому что ты спрашиваешь. Рассказываю, потому что это ты. У меня больше нет причин недоговаривать. И я тебе не враг.       — Но и не друг.       — Из одной крайности в другую, — спрятав ледяные шипы, он впервые мягко улыбается. — Вряд ли после того, что между нами успело произойти, можно применять понятие «друзей».       Дилюк знает. Он чувствует буквально всем собой, что Кэйа больше не лжёт, но в голове — настоящая мешанина. Подавляя отчаянное желание закурить, Дилюк нервно дёргает плечом, а мозг отказывается работать. Слишком много наваливается — разум продолжает вести ожесточённую битву с истошно вопящим сердцем. Разве такое можно прощать? Разве на такое можно закрыть глаза? Они столько времени ломали головы о том, что случилось; столько времени и сил потратили на безрезультатные поиски... и всё для того, чтобы Дилюк, узнав о льющейся смердящей жижей правде, сделал вид, что ничего не произошло?       Он ведь сам себя едва не до костей сгрыз острозубой совестью.       Но и Кэйю понять тоже можно. Разбуженный от очень долгого сна и совсем не понимающий, что происходит — и что за отродья самой бездны шумят на мёртвых пустошах; на том, что осталось от его дома. Может быть, он был даже напуган. Если, конечно, такая древняя тварь вообще способна испытывать хоть каплю сковывающего страха.       Но именно Дилюку нужно как-то оправдываться перед Джинн. Да, разумеется, он может придумать удивительнейшую историю и точно знает, что команда поддержит, но это не избавит от собственного обострённого чувства справедливости. Оно, мерзкое и гнилое, будет напоминать каждый раз о совершённом. Узнай Крепус о таком — наверняка пришёл бы в настоящий ужас. И это его подающий небывалые надежды сын, отрада родительских глаз?       Кэйа говорит, что Дилюк ему важен, но...       — Так же, как и Дайнслейф? — вырывается у него против воли.       Кэйа удивлённо округляет глаз, а затем, проведя какие-то непонятные параллели в своей голове, снисходительно качает головой.       — Вы не получите сумеречный меч, — выдыхает он устало. — Я не позволю никому к нему приблизиться, а тем более взять в руки. Ты ищешь его, чтобы выполнить волю почившего отца, но не понимаешь, какой разрушительной силой обладает клинок. Он выпьет твою душу, превратив навсегда в верного раба Великой Матери.       — Но-       — Дайнслейф был обречён, — не давая и слова вставить, недовольно перебивает Кэйа. — Даже не стань он хранителем меча, всё равно бы умер тогда, когда условия нашей сделки были бы выполнены. Но для тебя, Дилюк, — он смотрит в чужие широко распахнутые глаза, не моргая — застывший лёд, — я подобной участи не хочу.       — Я ни слова не сказал про сумеречный меч, — хмурится.       — Дайнслейф — моё прошлое и путеводная нить, а ты, Дилюк, настоящее и яркий рассвет.       Эти слова врезаются прямо в сердце острым наконечником мчащейся стрелы, пробивая плоть насквозь. Живот поджимается, а дыхание снова перехватывает. Внутри — настоящий шторм, сметающий всё на своём пути, не щадящий ничего и никого.       Нити на полотне судеб путаются и переплетаются. Кэйа боится за жизнь Дилюка — или за себя самого, уже однажды коснувшись поглощающего разум безумия?       Любовь всему божественному противоестественна — это истина, выжженная на подкорке, остающаяся навсегда уродливыми шрамами. Но тогда почему он так отчаянно тянется к другому существу, желая коснуться чужого тепла? Почему бог смерти, беспощадная тварь бездны, готова склонить голову перед человеком, покаявшись в своём грехе?       И так ли он безжалостен, так ли холодна его собственная душа, как об этом рассказывают бесчисленные легенды?