52 герца

      В храме холодно. Темнота, давно упавшая с небес, плотными комками клубится в промёрзших углах, прячась от маленьких и тусклых огней, пляшущих на кончиках фитилей свечей, расставленных по каменному полу. У алтаря белоснежным покрывалом лежат пышные цветы — от совсем свежих бутонов с напитавшимися влагой из земли остроконечными лепестками до пожухлых и умирающих, словно хозяин храма медленно забирает их жизнь, высасывая по маленьким крупицам.       Он морщится от стойкого аромата вина, пропитавшего эти стены, а затем, неодобрительно хмыкнув, обращает внимание на кувшины с терпким напитком. Короткие шаги эхом проносятся по главному залу, лишённому людей — лишь тусклая полоска лунного света, освещающая вход в божественное пристанище, и танцующее пламя, пытающееся лизнуть высокий потолок из тёмного и холодного камня. Снаружи слышен стрёкот вылезших на охоту насекомых и шум тёплого ветра, то и дело срывающего ослабевшие листья с могучих верхушек деревьев. Если тщательно прислушаться, можно услышать человеческие голоса, быстро угасающие в ночи.       Подойдя ближе к алтарю, он внимательно всматривается в неподвижную мраморную статую — начищенную до блеска чёрных чешуек. Каменное божество глядит прямо и сквозь, широко раскрыв клыкастую пасть с длинным раздвоенным язычком. Отсюда кажется, словно длинное тело напряжено — и, собравшись в плотные кольца, вот-вот прыгнет на лёгкую добычу, впрыскивая смертельный яд в кровь, словно карая ступившего на святую землю грешника. Ещё раз окинув погружённый в темноту зал, он досадно подмечает, что и правда явился с абсолютно пустыми руками, не считая нескольких крошек от твёрдого куска хлеба в кармане поношенной накидки. Это так глупо, возникает шальная мысль в голове, призывающая покачать головой, признав собственную дурость, а затем развернуться, раз и навсегда покидая храм.       Но отчаяние так горячо льётся по венам, что вместо звучных шагов прочь, он берётся за капюшон, опуская на плечи. Волосы, больше не прижатые тяжёлой тканью, рассыпаются по плечам, выделяясь ярким светлым пятном. Сейчас глубокая ночь — здесь нет ни людей, пришедших помолиться, ни верно служащих жрецов, неустанно следящих за порядком, но он всё равно вжимает голову в плечи, будто кто-то всё же может заметить.       Разве люди должны склонять свои головы перед силой более высшей, чем они сами? Разве люди не могут сами творить свою судьбу, прочерчивая её путь от звезды к звезде серебряными нитями?       Искусанные до крови губы неприятно ноют. Он проделал огромный путь, чтобы оказаться здесь, но продолжает колебаться. Это глупо, это до ужаса глупо-       И всё же медленно опускается на колени перед статуей. Сжав руки в кулаки, он на пробу шевелит губами, а эхо разносит тихий шёпот, отскакивающий от высоких стен.       Признаться, он никогда не верил в богов. Люди вполне способны жить сами. Не быть под чьим-то контролем, выполняя чужую волю.       Плотно закрыв веки, продолжает говорить. Тихо, вкрадчиво, а грудную клетку неприятно стягивает от осознания того, что заставило пойти на такой безумно глупый шаг, толкнув неверующего на искреннюю молитву богу, взывая к его милости.       Холод, царящий в зале, сгущается, ощущаясь плотнее. Изо рта вылетает крохотное облако белёсого пара, сразу же растворяющегося в воздухе. Сдавливает — до проносящейся по сгорбленной спине дрожи, уходящей внутрь тела, скручиваясь неясной тревогой в животе, словно там ворочаются сплетённые в ком змеи. А пол словно тонко-тонко вибрирует. Плотный кокон из ледяных нитей — и внутри не слышится ни насекомых, ни людей, ничего, лишь собственное дыхание и гулкое биение живого сердца.       Он резко оборачивается, широко раскрытыми глазами смотря на пустой вход. Поёжившись от ощущения чьего-то пристального взгляда, бегло осматривается, но в зале по-прежнему больше никого нет. Раскачивающееся пламя на кончиках свечей танцует хаотичнее, беспокойнее.       Стоя на коленях перед божественным взором, он впервые чувствует себя не более, чем маленькой сжавшейся точкой. Словно соринка на белой поверхности, единственный изъян. Голова слегка кружится; расфокусированным взглядом мажет по змеиной морде, застывшей в чёрном мраморе и резко вздрагивает от едкого укола страха, попавшего прямо в быстро бьющееся сердце.       Называя себя в очередной раз глупцом, в глубине души всё же надеется, что эта искренняя молитва достигнет божественных ушей. Или просто вера в то, что свалившееся на голову чудо возможно, придаст сил для только начавшейся жестокой борьбы. Как минимум, ему нужна хорошая работа. Но бедняков, у которых за спиной ни гроша, не возьмут на что-то прибыльное, лишь тяжёлый труд — и ужасно малооплачиваемый. Часто вместо звонких монет дают только затвердевший хлеб, годный для раскалывания камней. За минувшие полгода он пытался накопить хоть что-то, хватаясь за каждую работу, за которую вообще можно было схватиться, но выручки едва хватает на еду самому себе. А ведь есть ещё семья, есть долги, есть...       Холод царапает пересохшую глотку.       Земля вибрирует; оглушительный треск льда. Ему кажется, будто слышит тихое-тихое шипение. Страх скатывается вниз по пищеводу, сковав тело, а лёгкие жжёт — от сгустившегося холода или от невозможности сделать вдох?       — В каком же ты отчаянии, — раздаётся чужой рокочущий голос в собственной голове, — раз обратился ко мне, — короткий смешок.       Свечи тухнут, погружая всё вокруг в шипящий мрак. По стенам медленно ползёт ледяная корка, будто каменной кладки касается божественная ладонь — его незримое присутствие. Или это лишь собственное сумасшествие, появившееся из-за отчаяния и безнадёги, рождённое от необъемлемого желания достичь своих слишком высоких целей? Мог ли он в самом деле за всё это время повредиться рассудком?       Определённо, мелькает мысль, если встал на колени перед богом, силу которого всегда отрицал.       Кажется, что сгустившиеся тени двигаются — как длинное тело, скрываясь; чёрный хвост, вильнув, ныряет в бездну. Тело мелко потрясывает — то ли от сковавшей тревоги, то ли от пронизывающего насквозь холода, словно он оказывается не в столичном богато украшенном храме, а в самом сердце ледяного Йотунхейма, вечно обдуваемого ветрами. Шипение становится громче, окружая, отрезая пути к отступлению.       — Я помогу тебе, — продолжает бархатно тянуть слова возникший из ниоткуда голос, — но готов ли ты заплатить? Отдав мне свою душу, ты исчезнешь, потеряв надежду родиться заново.       — Да, — звучит совсем хрипло, жалко. Голос в голове посмеивается, словно усмехаясь, довольно рокочет.       Если сможет помочь своим близким, то готов и на такой абсурдный шаг. В конце концов, перед тем, как сюда прийти, он долго расспрашивал людей, собирая информацию крошечными ложками. Было бы куда быстрее, приди он в библиотеку, возвышающуюся буквально напротив — огромное здание со множеством белоснежных резных колонн, поддерживающих не менее искусно вырезанную из камня крышу с тонко выполненными узорами. Но толку от множества манускриптов и свитков, если он не в состоянии их прочитать? Необученный грамоте выходец из небольшой деревни, раскинувшейся к югу от величественной столицы. Тех скудных знаний в чтении и письме, которыми доводится обладать, не хватит, чтобы быстро изучить множество-множество всего. Только выхватить из общего контекста отдельные слова. По слухам, прыгающим из уст в уста, с Великим Змеем можно заключить сделку, но когда условия будут выполнены, бог в оплату пожирает душу. Никто не знает, как он выбирает, это уже давно забыто, а «сделка» — очередная легенда, гуляющая в народе. Уже пару тысяч лет никто не знает людей, связанных с божеством договором.       Шею начинает резко жечь. Дыхание перехватывает, будто гибкий хвост затягивается в желании задушить. Из открытого рта вырывается хрип; ладонью сжимает горло, припадая к земле, словно в низком поклоне. Невидимая цепь, сотканная из обжигающего льда, тянется вглубь храма, под землю — туда, где расходящейся пульсацией бьётся каэнрийское сердце. Короткие ногти скребут по каменному полу, вены на руках становятся выпуклыми, видимыми, а голос усмехается ещё раз — ледяное безразличие. Но жгучая боль ядом перетекает вниз — к грудной клетке, хватая в стальные тиски горячее сердце и пробивая его насквозь тонкими иглами, оставляя след из вычерченных на живой плоти рун. По венам растекаются жидкие звёзды, упавшие прямо с чёрного неба, безжалостно сорванные клыкастой мордой.       От губ тянется нить слюны. Пружинит, рвётся, оставляя на полу небольшое мокрое пятно, сразу же покрывшееся тонкой ледяной корочкой, расходящейся по краям, будто крепящаяся за углы паутина.       — Это станет нашим договором, — рокочет голос, довольно посмеиваясь. — С этой минуты ты не можешь отказаться, Бездна свидетель сотворённого. Дайнслейф.       Произошедшее до сих пор кажется лишь дурным сном. За неделю ничего сверхъестественного не происходит и в любой другой ситуации он бы подумал, что просто что-то приснилось. Но от основания шеи к груди спускаются едва заметные вены, окрашенные в глубокий чёрный с кобальтовыми прожилками. Божественная метка и свидетель заключённой сделки, по истечению которой нужно отдать свою душу, исчезнув из этого мира навсегда. Стать частью бога смерти, утратив право на новое рождение. Высокая цена для связи с тем, кто жизнь даровать не способен — с тем, чей удел лишь холод и смерть.       На стол летят две медные монеты. Одна, пошатавшись пару мгновений на неровном ребре, глухо падает на деревянную поверхность уже повидавшего жизнь стола, в мелкие трещинки которого успевают забиться остатки попавшей еды и питья. В большом стакане, окаймлённом простой металлической дугой, плещется настойка из ягод, напоминающая о доме. От их деревни лес совсем рядом — пройти по кривым вытоптанным тропинкам, минуя водопад, находящийся ниже — около небольших пещер, — и можно попасть в самую чащу, где запах горной свежести сразу сменяется ароматом мхов.       На вкус, конечно, намного хуже, чем делает мать: словно добавлено слишком много воды.       Глубоко уйдя в свои размышления, он совсем не замечает, как за стол подсаживается незнакомая фигура, приковавшая к себе все взгляды. Окатив светящегося самодовольством мужчину хмурым взглядом, Дайнслейф ещё раз осматривается: таверна, в которой они находятся, не блещет роскошью, а этот человек, севший напротив... явно достаточно богат, раз может себе позволить дорогие лёгкие ткани глубокого синего цвета, сшитые на восточный манер с добавлением знакомых каэнрийских деталей, а также множество поблёскивающих янтарём в падающих солнечных лучах украшений. Да и сам он выглядит экзотично для их мест — Дайнслейф фыркает, вспомнив, что такой типаж внешности очень любят жрецы для праздничных жертвоприношений во имя Великого Змея, мол, есть какая-то легенда, где бог однажды принял похожее человеческое обличье.       Накручивая на тонкий палец длинную иссиня-чёрную прядь волос, мужчина, холодно стрельнув по особо любопытно глазеющим пьянчугам, что сидят за столом левее и заказывают уже третью или четвёртую кружку дешёвого эля, вновь переводит своё внимание на напрягшегося Дайнслейфа.       Сощурив свой единственный глаз, он наконец произносит:              — А тебя, оказывается, нелегко найти.       — Кажется, вы ошиблись, — тихо отвечает Дайнслейф, прикрывая лазурного цвета глаза. В самом деле: какое у этого богатого человека может быть к нему дело? Если, конечно, это не связано с долгами, которые на них повесил отец. Или, что ещё хуже, с сестрой. Он напрягается сильнее, до побелевших костяшек сжав ручку деревянной кружки.       Незнакомец забавно округляет глаз, а после тихо усмехается. Его, кажется, совсем не волнуют чужие взгляды, направленные точно в прямую спину — расслабленно подпирает ладонью голову.              — Дайнслейф, сын рыбака? — бархатно растягивает буквы. — Неа, не думаю, что ошибся, — усмехается, а затем, развернувшись полубоком, изящно вскидывает кисть вверх, обращая на себя внимание хозяина. — Налей мне кружечку вина, а этому хмурому господину, — кивок на Дайнслейфа, — повтори заказ. Да не напрягайся так, — вновь разворачивается к нему лицом, — я тебя не съем.       — Я уже говорил, что выплачу деньги в оговоренный срок.       — О? — удивляется, а затем коротко посмеивается. — Ты меня принял не за того. Я, — кладёт ладонь себе на грудь, — скромный жрец из храма, посланный присматривать за тобой. Можешь звать меня Кэйа.              — И зачем же, — Дайнслейф недоверчиво хмыкает, — скромному жрецу за мной присматривать?       Хозяин таверны — среднего возраста мужчина с небольшой залысиной и пивным животом — ставит перед ними напитки. Дождавшись, пока ему в ладонь с короткими пальцами упадут монеты, перезвякнувшие в тут же сжатой руке, удаляется к соседнему столу.       Кэйа неопределённо пожимает плечами.       — На всё воля Великого Змея.       Прежде чем ответить, Дайнслейф несколько минут упорно молчит. И только отпив из кружки — чуть поморщившись от кисловатого привкуса, остающегося на языке, будто перед ним какой-нибудь азероль, — он скрещивает руки на груди.       — Вы, жрецы, — пренебрежительно выделяет слово, вызвав на губах Кэйи ещё одну усмешку, — со всем тронулись со своим богом.       Аромат крепкого вина бьёт в нос, мешаясь с горной свежестью и морской прохладой. Кэйа слизывает с губ гранатовую каплю, а кончиком пальца задумчиво водит по ободку кружки.       — Это говорит мне тот, кто, преклонив колени, просил его помощи?       Кобальтовый всплеск. По загривку проходит волна холодной дрожи, спускаясь ниже, пересчитывая каждый позвонок, надавливая, а затем впитываясь в грудную клетку — прямо туда, где пульсирует сжавшееся в миг сердце с уходящей в него божественной меткой. Кэйа ехидно фыркает.       Почему он здесь?       Жрец обязан выполнить любую волю своего покровителя, но разве совершённая сделка не должна остаться сугубо между ними двумя — человеком, буквально продающим себя, и кровожадным богом, для которого жизнь, заключённая в бессмертную душу — лишь пища?       От взгляда Кэйи хочется сжаться. Он смотрит прямо — сквозь, — тараня напролом плещущимися в кобальтовом море глаза льдами, оставляя грубые полосы-царапины. Вся его расслабленная поза буквально кричит об уверенности в себе и своих силах. Не каждый богач решит заявиться в такое достаточно неприветливое место, где его драгоценности может приметить любой завидующий глаз, а затем зажать в безлюдном переулке. Что сможет сделать жрец? Испугать молитвами, пригрозить богом? Но воры и убийцы этого не боятся, как и не страшатся наказания более страшного; такого, как божья кара — на всё воля Великого Змея. Не зря ходят странные слухи о том, что некоторые из преступников пытались скрыться от стражи в храме. Это ведь так безопасно: спрятаться на территории, на которой королевским воинам строго запрещено вершить своё правосудие. Но все эти смельчаки бесследно исчезали, будто растворялись в воздухе. Людская молва неустанно говорит, что никому не скрыться от его божественного взора, вечно обращённого на остров — и такова его воля, сожрать провинившиеся души.       Дайнслейф ёжится. Сидящий напротив человек, мирно пьющий вино, лишь ещё одно доказательство совершённого недавно поступка — и того, что это оглушающая реальность, а не дурной сон. Того, что назад дороги нет — даже если он одумается, передумает.       Неужели жрец нужен для того, чтобы следить: вдруг сбежит? Но для чего тогда сковывающая метка, пульсирующая тёмной скверной в его венах?       Всё это — болезненное напоминание, что отныне его жизнь и судьба принадлежит другому — существу более высшему, чем простой смертный человек. Напоминание, что он становится только пешкой в чужих руках.       Ведь на всё воля Великого Змея.       Вопреки всем противоречивым мыслям, с каждым проносящимся мимо днём, Дайнслейф постепенно привыкает к постоянному присутствию жреца рядом, а настороженность притупляется. Спустя около месяца они перебрасываются взаимными колкостями, позволяя себе вести разговоры, будто равные друг другу люди. Пусть в каждом жесте Кэйи так и скользит какое-то благородство, присущее высшей аристократии (как человек такого статуса мог стать служителем бога?), он не делает акцентов на разных происхождениях. С ним легко — и от этого страшно. Непонятно.       Кэйа не вмешивается в его жизнь, оставаясь безликим наблюдателем. Он ловко направляет на нужный путь, оберегая от неверного решения, даёт действительно дельные советы. Аромат свежести, спустившийся с заснеженных горных вершин, становится привычным, а чуть сладковатый аромат терпкого вина уже не вызывает такого отторжения, как прежде.       Он оказывается умелым воином, словно родившимся с мечом в руке — не сражается, танцует.       Светлые волосы, едва достающие до плеч, становятся взмокшими. По белой коже катится крупная капля пота, а мышцы всего тела сводит приятной судорогой от напряжения. Горло горит, вдохи свистят. Но Кэйа делает выпад снова; Дайнслейф, вовремя сориентировавшись, ловко парирует, отталкивая чужой деревянный клинок от себя.       Кэйа довольно зовёт его очень способным учеником — будто сами звёзды прочерчивают на жизненной карте дорогу, идущую рука об руку с острым мечом, прирождённый талант воина.       — Там какой-то шум, — хмурится Дайнслейф этим же вечером, когда они прогуливаются по столичным улочкам.       Солнце медленно скрывается за горизонтом, позволяя бездне раскрыть голодную пасть, а тьме пролиться на землю, медленно пожирая светлые клочки. Вечером столица становится ещё более оживлённой: жара спадает, сменяясь едва пробирающим холодком — или так кажется только Дайнслейфу, идущему совсем рядом с вечно холодным Кэйей. Королевских патрулей становится чуть больше, но они мало заинтересованы в должном выполнении своих обязанностях. Если бы только на них нашёлся командир, взявший совсем расслабившихся солдат в свои стальные руки, может быть, и преступлений станет чуть меньше. Буквально этим утром люди сотрясались от распотрошённого человеческого тела, найденного на одной из главных площадей — и таких смертей в последнее время становится до подозрительного много.       — Не, всё нормально. У них, кажется, какой-то праздник, — качает головой Кэйа, тоже прислушавшись. — Это всего лишь оргия.       Дайнслейф скептично хмыкает, явно не разделяющий радости от подобного.       — С каких пор оргии — это праздники?       — Человеческая душа — потёмки, — бархатно смеётся Кэйа в ответ.       Но следующие дни пролетают настолько быстро, что Дайнслейф их даже не замечает. Стоит его голове коснуться циновки, как сразу же засыпает глубоким сном, погружаясь в сплошную тьму, сквозь которую лишь иногда слышит призрачный треск льда и тихое змеиное шипение. Вопреки всему, у Кэйи есть цель — и он упорно к ней движется, выжимая из хрупкого человеческого тела все соки. Даже когда Дайнслейф возвращается после действительно тяжёлой физической работы — уставший настолько, что хочется лишь упасть лицом в землю и больше не подниматься, Кэйа качает головой и бросает в покрывшиеся болящими мозолями руки деревянный меч для тренировок. В свободное время, когда всё же даёт отдохнуть — незатейливо помогает обучиться чтению и письму. Просит прочитать высеченные на дереве и камне надписи разных таверн, которые они проходят, или что-то записать, аргументируя своё бездействие тем, что очень занят, а ему, Дайнслейфу, пригодится.       Он и сам не замечает, как сильнее раздаётся в плечах. Движения становятся всё более уверенными и быстрыми.       У Кэйи россыпь старых шрамов по всему телу, совершенно точно полученных в бою — белые полоски на смуглом животе, на руках, и сам он — покрытая тысячелетними льдами тайна.       Ещё через несколько дней он врывается в коморку Дайнслейфа ультрамариновым цунами, что поднимают над землёй штормовые ветра.       — У меня для тебя замечательнейшая новость, — воодушевлённо говорит он, возбуждённо меря шагами крошечную комнату.       Дайнслейф, развалившись на жёстком полу, вяло приоткрывает один глаз.       — И какая?       — Одна змея нашипела новость, что ищут новобранцев в королевскую стражу, — Кэйа скрещивает руки на груди. — Экзамен пройдёт в конце месяца, пока принимают заявки. И ты, — сощурив хитро глаз, фыркает, — в нём участвуешь.       Дайнслейф громко вздыхает.       — Моё мнение тебя не интересует?       — Честно? — склонив голову вбок, Кэйа безразлично приподнимает бровь. — Не очень. Послушай, — его голос становится ниже, бархатной лентой затягиваясь на шее, — там хорошее жалованье и возможность карьерного роста. Ты рождён воином — воином умереть и должен.       Ещё раз устало вздохнув, Дайнслейф с тихим кряхтением перекатывается на бок. И, молча полежав несколько секунд, со стоном садится. Тело ноет, пропитанное насквозь усталостью — сегодня ему пришлось разгружать набитый корабль, прибывший по торговым делам из далёких-далёких краёв, которые даже представить трудно.       — И всё же, — цыкает Дайнслейф, сцепив руки в замок. — Ты здесь для того, чтобы присматривать за мной, а не говорить, что и как мне делать. Я не твоя пешка.       Губы Кэйи режет снисходительная усмешка. Он плавно, но быстро приближается к циновке — напряжённый и опасный, словно змея, готовая кинуться в атаку. Опускается, глядя нахмурившемуся Дайнслейфу прямо в глаза — опасно щурится.       — Если ты не можешь сделать это, приходится подталкивать.       — Я могу решить сам.       — О, конечно, — Кэйа, выдохнув холодным дыханием в чужое лицо, поднимается на ноги. Он неспешно, будто показушно, отряхивает одежду, к тёмной ткани которой успевает прицепиться мелкая пыль и грязь с пола. — Ты можешь. И где останешься? Так и будешь коротать свой век, разгружая торговые судёнышки? Гордый воин, просиживающий свой потенциал в, — он морщится, окидывая комнатку недовольным взглядом, — собачьей будке? Разочаруешь мать, которая, несмотря на всё, продолжает отдавать тебе последние силы. Потеряешь дорогую сестру. Знаешь, жаль её даже, — накручивает на палец длинную тёмную прядь, говоря медленно, певуче-певуче, впрыскивая яд в кровь. — Такая милашка может ещё прожить хорошую и достойную жизнь, полную радости, выйти замуж, нарожать тебе кучу очаровательных племянников. Но, раз ты так категорично не хочешь, то кто я, чтобы настаивать? — наигранно безразлично пожимает плечами. — Лишь жрец. Видимо, норны спряли для неё ужасную судьбу — так и сгинуть трэллом.       Дайнслейф до боли сжимает зубы. Все его нутро болезненно откликается на попадающие прямо в сердце слова — точно острые иглы, не знающие пощады. Набить бы это самодовольное лицо, чтобы больше не трепался. Останавливает только смутное внутреннее чутьё: тот, кто представляется лишь скромным жрецом, далеко не так уж прост, как пытается казаться. Треснувшая маска, сотканная изо льда — сквозь неё сочится божественный янтарь, проливаясь золотом в кобальтовую гладь.       Привыкший сам создавать правила своей жизни, Дайнслейф пытается сопротивляться, забывая, что по рукам и ногам закован в прочные цепи, которые не сможет разорвать и обрести вновь свободу. Но какими бы жестокими не были слова Кэйи, прохвост прав — эта возможность выпадает счастливой звездой и упустить её никак нельзя. Может быть, он не пройдёт. Пусть Кэйа его и натаскал на достаточно хорошее владение мечом (пусть биться на настоящих они ещё не пробовали), подтянул в западающей грамоте, но попытка лучше, чем бездействие. Разгружая торговые корабли за копейки, он лишь угробит своё здоровье, так и не сумев помочь попавшей в очень сложную ситуацию семье. Мать заслуживает дожить свой век в спокойствии, а сестра — в радости. Ни для кого не секрет о том, как обращаются с трэллами; особенно с теми, кого забирают в рабство из-за чьих-то долгов. Но для того, чтобы выкупить Люмин, нужна действительно ужасающая сумма денег.       Дайнслейфу, в конце концов, уже однажды повезло — когда божество откликнулось именно на его молитву, теперь выполняя свою часть сделки.       Если теперь и предначертано отдать в оплату своих желаний душу, то Дайнслейф постарается сделать всё, что в его силах. Пока у него ещё есть время.        — Вижу, механизмы в твоей голове-таки завертелись в правильную сторону, — хмыкает Кэйа. — Ты пойдёшь. Это отличная возможность показать себя, зарекомендоваться перед важными людьми, — его голос становится полушёпотом. Кэйа смотрит с хитрецой, дёргая за самые болезненные нити, натянутые до предела. — Я уже подал заявку на участие от твоего имени. А теперь поднимайся и бери тренировочный меч, — изящно крутанувшись на пятках, Кэйа спешит покинуть бедное жилище. Но останавливается у порога, мазнув по нагревшемуся под солнцем камню кончиками пальцев. — Приходи на наше обычное место. Не заставляй меня долго ждать.       И чёрный хвост скрывается в бездне.       Через пару недель они наконец прибывают в родную деревню Дайнслейфа. Спина ноет от нескольких часов езды верхом — вороная лошадь машет головой и громко фыркает, переминаясь с копыта на копыто. Кэйа, идущий впереди, довольно гладит свою кобылу по морде — вот уж кому точно такие поездки оказываются по душе.       Воздух здесь отличается от того, что в столице. Там — морская влага, шум прибоя, а здесь — горы и свежесть богатого леса, покрытого мягкими мхами и величественными деревьями, тянущими верхушки прямо к небу, будто хотят коснуться горячей колесницы девы Солнца.       Проходя по узким тропинкам, встреченные жители сердечно здороваются с по-прежнему немногословным Дайнслейфом, а затем недоверчиво — удивлённо — косятся на Кэйю, который, как и всегда, приковывает к себе все взгляды в округе. В какой-то момент его пробивает на смешок: и правда, стоило бы задуматься, как они выглядят. Выходец из небогатой семьи уехал на заработки в столицу, а вернулся с красивым и богатым господином. К вечеру от дома к дому явно будут гулять самые разнообразные слухи.       Мелкие ветки хрустят под ногами. Как же он всё же скучал по родным местам: уехав в столицу в начале зимы и вернувшись к осени. За почти прошедший год в деревне прибавляется несколько простеньких домов — таких же, как и все остальные здесь. Последние тёплые лучи, брошенные на землю и окрашенные в алый, оставляют на его светлых волосах красивые огненные пятна, о чём спешит с ним поделиться Кэйа, а затем беззастенчиво сдвигает упавшую на глаза чёлку, открывая полные удивления лазурные глаза.       Кажется, Дайнслейф начинает догадываться, какие именно слухи пойдут. Но лишь качает головой: знали бы все эти люди, кто сейчас топчется по их земле.       Родной дом встречает их тишиной и небольшим слегка запущенным огородом, болезненным укором сжимая грудь. Кусая нижнюю губу, Дайнслейф колеблется перед тем, как толкнуть деревянную дверку и войти внутрь дома.       После того, как влезшего в долги отца за них и убили, а Люмин забрали, здоровье матери сильно подкосилось. С одной стороны, нужно было остаться с ней, помогая во всём, но с другой — они всё ещё должны денег и нужно как-то вытаскивать сестру. Эти противоречия рвут на части.       После глубокого вздоха, Дайнслейф заходит первым, почти сразу натыкаясь на вытянувшееся от удивления лицо матери, совершенно не ожидавшей его возвращения. Кинув на спинку стула тряпку, она бросается к нему. Знакомый запах трав от волос, покрывшихся лёгкой сединой, заставляет сердце ещё раз неприятно сжаться — так, что горло перехватывает, мешая сделать вдох. Её маленькое и худое тело — по сравнению с теперь подкачанным Дайнслейфом — утопает в крепких объятиях.       Зашедший следом Кэйа приносит вместе с собой едва заметную прохладу.       — Я так рада те- — женщина осекается на полуслове, заметив на пороге ещё одного гостя. — Ох! — восклицает она, а затем принимается торопливо разглаживать юбку ладонями. — Прошу прощения, я-       — Всё в порядке, мама, — мягко взяв её за тонкие запястье, Дайнслейф качает головой.       — Я не стою вашего беспокойства, — выйдя из-за чужой спины, Кэйа прикрывает глаз.       — Он не стоит твоего беспокойства, — повторяет чужие слова Дайнслейф. — Это Кэйа, жрец из храма.       — Для меня честь познакомиться с вами, — сделав небольшой реверанс, Кэйа забирает её руку у Дайнслейфа, едва касаясь тыльной стороны ладони холодными губами. Она коротко вздрагивает от пронёсшегося по телу холода.       — Садитесь за стол, чего ж мы мнёмся на пороге, — взволнованно лепечет женщина.       Тихо шикнув на довольного собой Кэйю, Дайнслейф послушно садится. Стул скрипит под весом, слегка пошатнувшись — видимо, крепления совсем разболтались, нужно будет обязательно исправить. На стол падает небольшой мешочек серого цвета. Затянутые верёвочки ослабевают; слышится перезвон монет.       — Тут немного, но пока должно хватить, — спокойно произносит Дайнслейф.       — Не стоит, — качает она головой, а на лицо ложится тень печали. — Я уже старая, тебе куда нужнее.       — Нет, — отрезает, — я не заберу их обратно. Ты, помнится, хотела купить пару кур — тут хватит и на них, и на что-нибудь ещё.       С мягкой улыбкой, растянувшей бледные губы, она качает головой.       — Голодные, наверное... У меня как раз суп готов, Дайнслейф в детстве его обожал.       — Не нужно.       — Хотя бы чаю? Дорога от столицы неблизкая.       Кэйа складывает руки в замок.       — Не слушайте его, госпожа, мы не откажемся.       Дайнслейф оборачивается на него, ещё раз тихо шикнув. Ей одной хватит этой еды хотя бы на неделю, а они явно опустошат всё до дна — живот неприятно урчит от вкусного запаха, — и придётся готовить снова. А это лишние затраты. Смотря на спину хлопочущей на кухне матери, он замечает то, как она успевает исхудать за этот год. И тёмные круги под глазами, и пересохшие губы — и тихий кашель в ладонь, чтобы скрыть своё настоящее состояние.       Он сжимает руки в кулаки.       Вскоре после того, как Люмин забрали, мать заболела — и все их оставшиеся деньги уходили на дорогие лекарства, а часто Дайнслейф сам ходил в лес, чтобы набрать лечебных трав. В эту самую минуту он клянётся перед самим собой, что сделает всё возможное, чтобы обеспечить и ей, и сестре достойную жизнь. Достойную — когда не нужно считать каждую монету, когда на столе всегда есть мясо.       — Дайнслейф так вырос за время, что мы не виделись, — вскоре говорит она, грея ладони о глиняную кружку, нагревшуюся от горячего травяного напитка. — Вы надолго здесь?       — Он усердно тренируется, — говорит Кэйа.       — Я хочу попытаться сдать экзамен в королевскую стражу, — смотря на мерно покачивающуюся жидкость, расходящуюся слабыми волнами, сглатывает вязкую слюну Дайнслейф, а сердце громко бьётся внутри. — Он будет через пару дней. Кэйа мне помогает.       — У вашего сына огромный талант к владению мечом, — кивает, стрельнув хитрым взглядом. — Я верю, что он сможет добиться настоящих высот.       Они много разговаривают — непринуждённость Кэйи помогает сгладить углы появившейся неловкости. С каждым его движением слышны тихие золотые перезвоны от сияющих браслетов на запястьях, от тонких цепочек на груди, а в нос забивается фантомный аромат пьянящего вина, смешиваясь со свежестью горных вершин, что всегда покрыты снежной шапкой. Он придумывает до ужаса глупую байку о их знакомстве — Дайнслейф выручил какого-то беднягу у храма Великого Змея. Да, такое однажды было, но уже после их громкого знакомства в таверне. Мать, кажется, верит — и хорошо. Ей точно не нужно знать, что у её сына на шее цветёт метка бога смерти; ей точно не нужно знать истинную личину доброго жреца с загадочным прошлым и россыпью тонких шрамов на открытых участках кожи.       Но когда ей становится хуже, а кашель изо рта рвётся более громкий, лающий и рвущий нежную глотку, Дайнслейф отправляет её спать в соседнюю комнату, а сам принимается убирать со стола под внимательным взглядом Кэйи. Он кажется холодным и безразличным, таким, кого не волнуют судьбы людей; застывший в стекле секунд, живущий по своему собственному времени — незыблемая вечность.       Почему он выбрал именно Дайнслейфа? В храм ежедневно приходят десятки людей со своими молитвами — они уважительно относятся к своему богу, принося с собой нужные подношения. Просят божественной помощи, но уходят без ответа с одной лишь горящей в груди верой.       Дайнслейф же безбожник и грешник, всю жизнь обходивший молитвенный алтарь стороной, но прибежавший к нему, как побитая собака, в час нужды.       Он не успевает рассказать матери о том, что совсем недавно видел Люмин — в саду богатой виллы, — подающую напитки. Некогда длинные волосы острижены по плечи — и, кажется, короче, чем у самого Дайнслейфа. Грязные одежды рабыни и золотой ошейник на шее, который надевают всем трэллам. Снять может только хозяин, у которого есть ключ. Страховка от побегов: такого раба сразу же сдадут, не желая навлекать на себя чей-то гнев. Лучше уж золотой ошейник, чей выжженное на коже рабское клеймо.       Или, может быть, он не рассказывает намеренно, не желая срывать влажную корку с открытой раны. Пусть они не связаны с Люмин кровью, она всё равно часть семьи — с того самого момента, как Дайнслейф нашёл перепуганного плачущего навзрыд ребёнка рядом с обгоревшими телами настоящих родителей и брата. Когда-то Люмин рассказывала, что они были близнецами — похожи, как две капли воды, но это всё, что она помнит; была слишком мала, а время стирает дорогие сердцу воспоминания.       Однажды она снимет сверкающий ядовитым золотом ошейник. Однажды у неё будет свобода и возможность вдохнуть полной грудью.       Положив руку на сердце, Дайнслейф мысленно клянётся ещё раз. Не замечая, как в этот самый момент в кобальтовом море зажигаются яркие искры, словно рождаются новые звёзды в сердце чёрной бездны.       Оставшиеся дни до экзамена Кэйа почти не даёт ему отдыха, словно забывая, насколько хрупко человеческое тело. Вечером, когда тени пожирают остатки света, а тренировочные мечи наконец отброшены, они вдвоём сидят на берегу кристально чистого озера, объятого роскошными белыми полями из цветов. Интейваты раскрывают свои бутоны с остроконечными лепестками, кажущимися острыми, как лезвие клинка.       Заметив задумчивый взгляд Дайнслейфа, Кэйа тихо говорит:       — Ходят слухи, мол, если сорвать интейват и вывезти его за пределы Каэнри'и, то он твердеет, словно камень. Но стоит ему вернуться на родную землю, как лепестки, снова став мягкими, обратятся в пыль.       — Я слышал что-то такое однажды. Нежность дома. Но разве интейваты не переоценены в нашей культуре? Разве это не просто цветы?       Кэйа пожимает плечами.       — Они — единственная жизнь, которую дал Великий Змей после того, как кровавые реки высохли, а вечные льды отступили. Знаешь, почему их принято класть на погребения?       Дайнслейф отрицательно мотает головой.       — Люди верят, что символ дома поможет найти верную дорогу вышедшей из тела душе. Не потеряться во тьме. Потом стали выделять части тела, грудь — средоточие души, поэтому туда может положить цветок лишь близкий сердцу, к голове — родственники, к плечам — друзья. Милая традиция, не находишь?       — Не думал, что тебе есть дело до таких вещей, — фыркает.       Кэйа ничего не отвечает, лишь слегка улыбается уголками губ.       — А почему нет? — просто спрашивает он некоторое время спустя. — Считаешь, моя судьба — лишь смерть?       — Думаю, что судьбы нет, — убирает с лица светлые волосы, — мы сами её творим.       — Ты и в богов не верил, — фыркает, — но посмотри, друг мой, где ты сейчас? И чья метка возложена на твоё сердце? Судьба — это полотно, которое прядут всеведущие сёстры, и никто, кроме них, не знает, что уготовано в будущем. Говорят, что поступки в предыдущей жизни будут влиять на новую, это — хвосты одной души. Случайности не всегда таковыми являются, Дайнслейф. Я не стану тебя переубеждать — свой опыт ты и правда должен прожить сам. Ты не можешь видеть то, что вижу я.       — И что ты хочешь этим сказать?       — То, что, — Кэйа резко поворачивается, едва не столкнувшись с вздрогнувшим Дайнслейфом носом; холодное дыхание смешивается с тёплым, — судьба предопределяет каждый наш шаг. Можно идти против реки, но вскоре тебя всё равно снесёт течением.       Ветер треплет волосы. Тёмные пряди попадают на светлые, чистый сапфир смешивается с кобальтом, оседая на ультрамариновом дне. Да, ему не дано видеть и знать то, что подвластно Кэйе — Дайнслейф и не пытается, но что-то ему подсказывает, что между строк этих слов проливается непонятная тоска. Смирение с уготованной судьбой. Если сам Дайнслейф готов бороться, то Кэйа её верный раб.       Подняв голову к небу, он видит множество дорог, подсвечиваемые серебром звёзд, проложенные по тонким тропам нити.       Метка на шее пульсирует.        В обед они прибывают ко дворцу, пробиваясь сквозь толпу из участников и их близких, пришедших поддержать. Волнение плещется внутри, а ладони против воли становятся влажными. Дорогая одежда, которую буквально заставил надеть Кэйа с утра (— ты серьёзно собрался в королевский дворец в этом рванье?) сидит чужеродно и непривычно; лёгкость насыщенной синей ткани, её мягкость — и несколько позвякивающих серебряных украшений в виде четырёхконечных звёзд.       Огромный двор с длинной клумбой посередине, усаженной белоснежными цветами, тянущимися к ярко светящему солнцу, что ласково кидает на землю вуалевые лучи. Множество резных колонн стоят вокруг самого здания, являясь скорее декором, чем действительной опорой, а на некоторых вырезаны змеи, увивающие округлую фигуру и предупреждающе раскрывают свои клыкастые пасти, словно готовые броситься с высоты. Расшитые гербом правящей династии флаги трепещут под дуновением ветра, так и приковывая к себе внимание. Аристократы, гуляющие при дворе, любопытно рассматривают желающих пополнить ряды верных короне солдат; задерживают взгляды, делая между собой ставки: пройдёт их фаворит или нет. Жизнь здесь кажется совсем иной, нежели за пределами дворца: более неспешной, кажущейся лишённой всех тягот.       Людской гомон заполняет собой всё открытое пространство, мешаясь между собой до неузнаваемой каши. Кэйа, идущий рядом, с интересом осматривается по сторонам — даже ему просто так не удаётся прогуляться в этих местах. Ещё бы: территория жрецов — храмы, но никак не королевские дворцы. Неустанно бдящая стража, вооружившись висящими на поясах мечами, сразу выставит любого, кто находиться здесь никак не должен. Он убирает ладонью чёлку с лица, обнажив чёрную повязку, закрывающую правый глаз; тонкая вязь серебряных нитей красиво переливается, попадая на свет.       В какой-то момент волнение, бегущее по венам огнём, сменяется на ледяное спокойствие, и всё, что остаётся — непоколебимая уверенность в себе и тепло солнца на белой коже. Сквозь тело проходит слабая пульсация: то ли от переливающейся голубым метки, проходящей сквозь грудь, то ли от бьющегося сердца острова и божественной силы, питающей каждую артерию, проходящую в холодных подземных пещерах.       Перед тем, как стража пускает участников, он оборачивается. Кэйа, поймав его взгляд, опускает голову в кивке, словно говоря, что всё получится.       И, растянув в ответ на губах слабую улыбку, Дайнслейф, гордо выпрямив спину, скрывается в длинном коридоре.