52 герца

      И Дайнслейф проходит. Сдаёт экзамен с хорошими отметками, понравившись нынешнему капитану, хромому на левую ногу бывалому воину, закалённому в кровопролитных битвах.       Ему выделяют небольшую комнату в казармах, находящихся рядом с величественно возвышающимся дворцом (непонятно как попавший туда Кэйа, внимательно и придирчиво изучив обстановку, говорит, что даже это намного лучше предыдущей конуры), а через пару недель выдают форму. Лёгкая синяя ткань переплетена с перезвякивающими звеньями брони, защищающей уязвимые места, а металлические пластины ложатся на плечи тяжёлым грузом, будто ответственность, всё это время находящаяся в его мозолистых ладонях.       Когда Кэйа, загадочно постукивая указательным пальцем по нижней губе, говорит, что всё только начинается, Дайнслейф не понимает, что он задумал в этот раз. Его мысли — закрытый на множество замков сундук. Предугадать, что просочится наружу, невозможно. Дайнслейф пытался (несколько безуспешных раз, на что Кэйа громко фыркал и качал головой).       Только спустя несколько месяцев туман начинает рассеиваться.       Кэйа всё время рядом — зримо и нет. Он везде и во всём: в дующем ветре, в шелесте листьев, в вечерней прохладе. Словно стоит за спиной, положив руки Дайнслейфу на плечи — они всё равно одного роста, — нашёптывая на ухо всякое разное, будто змея, подговаривающая на совершение безумного поступка, отравляя чистый разум своими ядовитыми речами. Но если закрыть глаза, расслабившись, можно почувствовать тихую пульсацию метки — она бьётся, как божественное сердце, — а за спиной словно возвышается длинное жилистое тело, покрытое острыми иссиня-чёрными чешуйками, скрученное в плотные кольца — раздвоенный язык выныривает наружу, пробуя воздух и улавливая малейшие колебания, а огромные глаза с узкими вертикальными зрачками внимательно смотрят в прямую человеческую спину.       Кэйа старается вести себя сторонним наблюдателем, но каждый раз подталкивает холодными руками в спину, чтобы Дайнслейф пошёл тем путём, который выбрал именно он. Они несколько раз крупно вздорят, когда Дайнслейф начинает особо рьяно сопротивляться и пытаться доказать, что сам владелец своей жизни, на что Кэйа щурит глаз, растягивая губы в ухмылке — такой, что о неё можно порезаться, распороть глотку, — и с витающим вокруг собственным превосходством похлопывает себя в основание шеи, напоминая, чей ошейник плотно затянут на Дайнслейфе.       С этим приходится смириться. Ничего не вернуть назад и тем более не изменить, хоть он, признаться, много раз думал, зачем пошёл в ту самую ночь в обитель бога, прося его милости. Разве Дайнслейф сам бы не смог поступить на службу? Неужели без божественного вклада эта дорога была бы прочно закрыта?       В свободное время Кэйа продолжает его тренировать, выбивая абсолютно все силы. Он как бы невзначай за обедами роняет, что звания простого рядового не достаточно, неужели ты готов смириться с этим, гордый воин, неужели желаешь прозябать в самых низах? Неужели не хочется пойти дальше? Он так умело тянет за необходимые струны, сея в разум Дайнслейфа нужное зерно, удачно прорастающее молодыми зелёными побегами.       Выжимая из себя все силы, у него и правда получается подняться по лестнице своей карьеры, то и дело меняя одну форму на другую. И совсем не замечая, как на груди появляются несколько серебряных четырехконечных звёзд, что носят капитаны, а на теле — первые шрамы, полученные в бою.       (— Не шипи, — цыкает Кэйа, берущий пропитанную холодной водой ткань и откидывая в сторону грязную, перепачканную в крови.       — Умру раньше срока — и кое-кто останется без десерта, — до крови прикусывает губу, когда рваных краёв раны касается холодная тряпка.       — Не останется, — елейно тянет Кэйа. Поймав скатывающуюся по боку свежую каплю крови, смешанную с прозрачной водой, он кивает на метку. — Она не даст тебе так просто умереть. Ты же не думал, что всё будет настолько просто?)       Но спустя два года Дайнслейф замечает, что метка становится больше, расходясь на правую руку и выше по шее. Гарант бога смерти, что он получит душу, насытившись. Если нарушить условия сделки, которые были оговорены и приняты с самого начала, метка, разросшись, отравит тело скверной, выпив из человека такую дорогую жизнь. Медленно, ужасно больно и мучительно: настолько, что он будет молить древнюю тварь о прощении и ещё одной милости — как можно скорее прекратить это всё, оборвать острым клинком, позволив окунуться в чёрное забытье.       Вопреки всему, Великий Змей оказывается не таким пугающим, каким думается изначально. Или это кажется сейчас, спустя длительное время бок о бок.       Кэйа с каждым днём открывается с новой стороны. Такой, что иногда Дайнслейф забывает, что идущий рядом мужчина — древняя тварь, в честь которой по всему острову возводят молитвенные алтари, а не добрый товарищ по оружию.       Они вдвоём часто наблюдают за виллой, где работает Люмин: бледная, исхудавшая, уставшая. Трэллы, низшие рабы, своими хозяевами не считаются за людей: когда Дайнслейф замечает на её руках свежие раны, будто чем-то прижигали, и цветущий синяк на скуле, приходит в бешенство. Тем же вечером переворачивает свою комнату — просторную, как и полагается человеку его звания — вверх дном под настоятельные просьбы Кэйи успокоиться, а отложенных денег всё ещё недостаточно для выкупа.       Постепенно Кэйа из раздражающего тёмного пятна, постоянно язвительно шипящего рядом, становится верным соратником, и воспринимать его иначе не выходит. С ним ужасно интересно разговаривать — делать это можно часами напролёт, слушая всеми забытую историю, по сей день хранящуюся в его памяти; ведя длинные дискуссии, где они больше не навязывают друг другу своё мнение, а лишь делятся прожитым опытом.       Но стоит Дайнслейфу оказаться в наконец устойчивом финансовом положении, как умирает мать. Кое-как вырвав несколько выходных дней, он приезжает в родную деревню, а Кэйа помогает с похоронной процессией, советуя обособленное место рядом с деревней — пустую землю, где можно возвести семейный склеп, отдавая дань уважения всем предкам. Всё происходит настолько быстро, что он, ещё в полной мере не оправившийся от болезненной потери, тонет с головой в работе, идя со своим отрядом по пятам серии жестоких и кровавых убийств. Да, это не является чем-то новым, но их становится больше — все как одно: несколько переплетённых между собой рун, начертанных уже высохшей кровью, сулящих холод и разрушение. Руны бога смерти, отданная дань вере в его мощь и силу — Кэйа лишь вздыхает и пожимает плечами.       Вскоре, когда денег накоплено достаточно, Дайнслейф покупает небольшой, но достаточно просторный дом недалеко от порта, готовясь наведаться на уже знакомую виллу для выкупа. Сначала он хочет приобрести дом в центре столицы, а затем понимает, что Люмин, вероятно, не захочет так много здесь находиться после всего, что пришлось пережить за это время — а что именно, он боится даже предполагать. С каждым днём Кэйа всё больше занимает роль молчаливого наблюдателя, следующего рядом, как тень. В действительности ещё стоит задуматься, кто чья.       Оставшийся год пролетает так же незаметно, как и два предыдущих. И только весной, когда воздух становится всё жарче и жарче, Люмин наконец оказывается дома. На её шее держится некрасивый след, оставшийся от золотого ошейника; в непривычке трёт ничем не скованную шею, смаргивая выступившую влагу в уголках глаз, не позволяя себе такую слабость. Дайнслейф, держа её руки в своих, медленно, вкрадчиво рассказывает обо всём, что произошло за эти три с половиной года — сколько всего пришлось пройти, чтобы оказаться там, где они сейчас есть. Рассказывая о матери, Дайнслейф видит, как в её глазах удивление сменяется сомнением, неверием, а затем всё же становится проливающейся по щекам печалью. В тот вечер она так и засыпает у него на руках, уткнувшись в основание шеи холодным носом.       Через пару дней Кэйа приносит Дайнслейфу небольшого белого щенка.       — Ей наверняка скучно, — объясняет он. — Я слышал, что людям важно, чтобы кто-то был рядом. Знакомые жрецы из храма сказали, что скрасить будни может животное.       Несмотря на полный скептицизма взгляд Дайнслейфа, берущего на руки щенка, Люмин подарок понравился. Назвав нового питомца Паймон, она просила передать благодарность его загадочному другу, о котором столько слышно, но которого она никогда не видела своими глазами.       Кэйа, когда-то отрешённый от людского мира, становится любопытнее. Если нужно остаться в пределах столицы, Дайнслейф ночует не в отведённых для него комнатах, а на среднем ярусе храма. Проводя ледяной ладонью по нужным стыкам каменной кладки, Кэйа наполняет специальные лазы своей силой. Они, начавшие подсвечиваться льдисто-белым, давят на спрятанные от глаз механизмы, заставляя массивную плиту, пошатнувшись, открыться, впустив ниже.       Но в один из таких вечеров Кэйа, разжигая поставленные специально для Дайнслейфа жаровни, ведёт себя нервно. Он громко ходит из стороны в сторону в соседнем зале и что-то бормочет себе под нос.       Дайнслейф хмуро осматривает голые, слегка пошарпанные от времени стены. В главном зале есть свежие фрески, в соседнем же наполовину стёршиеся. Если найти художника и заказать у него роспись? Кэйа дорожит воспоминаниями, дорожит историей, наполняющей это место и весь остров в целом. Он отзывается о среднем ярусе, как о первоначале всей Каэнри'и. Может ли быть так, что этот храм — приходящийся ему домом эти длинные тысячи лет — сидит тёплым комом в груди? А может, кровожадный бог смерти, бессмертная тварь, вылезшая из бездны, не так холоден, как кажется с первого взгляда? Может, даже ему нужен свой тёплый угол?       Кэйа мнётся на пороге. Поймав вопросительный взгляд Дайнслейфа, сидящего в позе лотоса на простенькой кровати, он, мотнув головой, медленно подходит ближе, протягивая небольшую шкатулку.       — Ты чего это вдруг? — осторожно интересуется, приняв в свои руки.       — Открой, — Кэйа переминается с ноги на ногу.       Внутри лежит небольшой предмет, выполненный из металла. Он ложится в ладонь приятной тяжестью, начавшей медленно греться от человеческого тепла. На верхней грани вырезан Змей; подушечками пальцев ощупывает изогнутые края, сложенные в фигуру — совсем схематичное, не претендующее на звание настоящего искусства. Между граней тонкие прорези, а снизу — углубление, при нажатии на которое из полостей выскакивают медные рамки, а сам предмет начинает напоминать четырёхконечную звезду, попавшую в руки прямо с неба.       — Я отдаю ключ тебе.       — Ключ?       — Если захочешь прийти сюда без меня, — со вздохом кивает Кэйа, — то верхнюю плиту можно открыть этим ключом. У основания статуи есть специальная скважина. Вдавишь ключ до щелчка, а затем поверни хвост в сторону. Я могу попасть в любую часть храма и без этих приблуд, — он задумчиво кусает губы, — а ты нет.       — Тогда для чего тебе вообще ключ?       Кэйа передёргивает плечами, наступая на тему, приносящую ему непонятный дискомфорт.       — Его не было. Только на пергаменте. Ну, — морщится, — замочная скважина и приводящий в движение механизмы, понятное дело, были, от ключа у меня оставался чертёж... нашёл недавно. Старая штука, даже боюсь вспоминать, сколько ему лет, — отмахивается. — Но местный кузнец разобрался.       Дайнслейф улыбается уголком губ. Ещё раз нажав на углубление, он коротко вздрагивает от неожиданности, когда рамки резко — с тихим щелчком — втягиваются обратно. Крышка шкатулки бережно закрывается, а ключ ныряет во внутренний карман на груди.       — Спасибо, — голос слегка хрипит из-за пересохшего горла, — что сделал его для меня.       Кэйа, больше ничего не сказав, кивает в ответ, быстро удалившись.       Несколькими минутами позже Дайнслейф замечает корявую гравировку, сделанную в углу металлической крышки шкатулки, ставшей совсем тёплой, словно кто-то просто вырезал слова кончиком ножа. «Celi lata», звезда. Уголки губ против воли ползут вверх в небольшой улыбке — просто от понимания, кто заморочился над такой крошечной деталью. Если бы Кэйа стремительно не покинул средние залы, отправившись куда-то наверх, то наверняка преувеличенно безразлично пожмёт плечами, сказав что-то вроде «мне казалось, люди так и делают? нет? значит, просто закрась».       Опять, наверно, пошёл приставать с дурацкими вопросами к жрецам или гулять по территории, пригревшись где-нибудь на особо солнечном месте.       Между ними — те самые невидимые цепи, соединяющие двух существ. Только конец, предназначенный Дайнслейфу, врезан глубоко в самое сердце и с каждым днём всё сильнее отравляет смертельным ядом. Метка расползается по телу — тянется венами к сердцу, пожирает руку, кидается вверх по шее, облизывая проклятой чернотой правую щёку, окрашивая благородный белый оттенок кожи в тёмный с кобальтовыми прожилками, что продолжают пульсировать, гоняя отравленную кровь. Тело по-прежнему отлично его слушается, но эти отметины — чтоб он не забыл, не потонул в сладких грёзах о счастливой и долгой жизни, не спрятался за иллюзиями.       Утренняя служба приносит с собой уже привычную череду проблем, а ночь — новую работу, где он стремится помочь простым людям. Кэйа наблюдает за этим с искренним интересом, фыркая (— обычно люди стремятся оставить своё наследие в детях, а ты — стать городской легендой?), совсем не замечая, что вскоре имя Дайнслейфа и правда начинает гулять по узким улочкам, таясь в самых тёмных углах. Загадочный благодетель довольно быстро обрастает различными слухами, а те превращаются в полноценные сказки.       Формирование нового королевского отряда под командованием совсем молодого и ужасно талантливого капитана, поднявшегося с самых-самых низов, именуемого «отряд Чёрного Змея», лишь добавляет дров в разгорающееся пламя. Кэйа довольно улыбается — хитро до поджавшегося живота. Уже привычная броня королевского солдата сменяется другой — серый металл окрашивается в глубокий чёрный с синими вставками, а наплечники заострены на концах, напоминая чешуйки. Люмин светится от счастья, когда он приходит на порог их небольшого дома, расположенного чуть ниже богатых виноградников, но выше шумного порта.       В какой-то момент Дайнслейфу кажется, что всё налаживается. Раз сестра наконец счастливо улыбается, значит, все его действия, совершённые раннее, правильные. Так и должно быть: в конце концов, такова его судьба. Это — полотно, которое прядут норны вместе с проносящимися мимо годами; всеведущие сёстры всё же позволяют выбрать свой путь. Прожить свой короткий человеческий век так, как захочется душе — пойти по той тропинке, к которой нестерпимо тянет. Кэйа говорил, что уготованную судьбу изменить нельзя, но ведь Дайнслейф смог доказать, что это не так: ему с самого рождения было предначертана скромная жизнь без почестей, но теперь он видная личность в столице.       Но может ли быть так, что это людям дозволено выбирать и менять, а божествам — нет? Вышедший из хлада самой смерти с огненной бездной за спиной, обречённый на вечное скитание — это ли не есть грустно? Существо, которому всё предначертано одним своим рождением, отделённый от богов и людей, влекущий одинокое существование долгими и томительными веками, не знающий тепла. И при мысли об этом у Дайнслейфа отчего-то сжимается сердце.       Здоровье Люмин резко подрывается. Она лающе кашляет, марая свои руки алым, а затем и вовсе безвольно падает на пол, сильно, сипло дыша, словно не хватает воздуха. Весь оставшийся вечер Дайнслейф сидит у её простой деревянной кровати — похожей на ту, что поставлена для него в храме, только шкуры здесь мягче, теплее, — совершенно потерянный и растерянный.       Пришедший Кэйа приносит с собой приятно освежающую после знойного дня прохладу. Он несколько минут задумчиво смотрит то на мечущуюся в беспокойном сне Люмин, то на её бледного брата. Цыкнув, он достаёт из небольшого кармана маленький хлопковый мешочек, одним резкий движением кидая его в миг нахмурившемуся Дайнслейфу. Под пальцами приятно похрустывает.       — Это?..       — Спасибо, Кэйа! — передразнивает Кэйа, изображая голос Дайнслейфа. — О, друг мой, всегда пожалуйста!       — Кэйа.       Он закатывает глаз.       — Завари. Снимут боль и жар, — с громким вздохом наконец поясняет, присаживаясь на кровать. Он нечитаемо смотрит на Люмин, словно тщательнейше изучая её, а затем неожиданно для самого себя протягивает руку, холодными пальцами убирая упавшие на покрытое испариной лицо светлые прядки.       — У тебя хорошее настроение? — вопросительно поднимает бровь Дайнслейф, развязывая тонкие тесёмки. Поднеся мешочек к лицу, он вдыхает незнакомый запах засушенных трав — их терпкий аромат неприятно царапает нос.       — Я бываю необычайно добр и щедр, — со смешком отвечает Кэйа. — Дай ей отвар и иди спать, великий герой.       — Не зови меня так, — мотает головой; россыпь светлых волос хлещет по щекам.       — Да? — словно издеваясь, Кэйа щурит глаз. — А вот в народе это имя очень даже прижилось.       — Ты — не народ.       — Нет? — фыркает. — Разве божество — не есть свой народ?       — Ты — сердце, но никак не народ, — тихо отвечает Дайнслейф, высыпая травы в простенькую глубокую миску, сделанную из керамики и украшенную росписью привычных национальных узоров.       Кэйа замолкает. Он жуёт нижнюю губу, явно не найдя, что ответить. За приоткрытым окном громко поют насекомые. Набрав воды, Дайнслейф, покачав головой, наблюдает, как травы медленно поднимаются наверх, всплывая. Он аккуратно держит миску над горящей свечой. Если бы знал, что Кэйа принесёт что-то столь ценное — нагрел воды заранее.       — Тебе рано на службу, — снова напоминает Кэйа, говоря тише.       — Я не могу бросить её в таком состоянии, — упрямо отзывается он, покачивая в руках медленно нагревающуюся посуду.       Со стороны Кэйи слышится ещё один громкий вздох.       — Я посижу, — заметив удивлённый взгляд, направленный на себя, он стремительно отворачивается, мазнув по спине длинными волосами, собранными в косу. — Даже не думай что-то спрашивать, я не собираюсь отвечать. Делай, как говорю.       Утром Люмин действительно становится значительно лучше: жар спадает, а кашель отступает, позволяя делать вздохи полной грудью. Кэйа сообщает, что она в порядке — пропьёт пару недель травы и будет здоровее всех здоровых, а затем позволяет себе похлопать Дайнслейфа по плечу, словно ободряя. И это, кажется, первый раз, когда он прикасается вот так просто.       Полгода пролетают незаметно. Время течёт, не останавливаясь ни на секунду, всё меняется кругом — всё, кроме Кэйи. Он словно застывает в одном мгновении, не чувствуя безжалостное влияние времени — совершенно такой же, как в первую встречу.       Единственные изменения, которые происходят — между ними. И это кажется таким неизбежным, как снежная лавина, сметающая всё на своём пути, погребающая под толщей белоснежного и обжигающе холодного снега. Что-то происходит. И это что-то на такой глубине, что не представляется возможным заглянуть, схватить, вырвать то, что становится молодыми ростками, ободрав кожу на ладонях об острые шипы.       Дайнслейфу кажется, что, несмотря на убивающую его скверну, текущую в венах, жизнь сейчас не так уж и плоха. Люмин всё реже просыпается от ночных кошмаров, словно приходящая к ней каждую ночь Мара наконец отступает, уходит в другие дома. Жизнь сестры преображается, наполняясь яркими красками — ей не нужно считать каждую монету или в чём-то себе отказывать, она может заниматься тем, чем хочет сама, ломая старые устои. Кэйа тоже находит с ней общий язык, теперь всё чаще и чаще приходя в дом вместе с Дайнслейфом. Однажды он притаскивает с собой кувшин вина, оставленного в храме подношением, а затем, что-то вспомнив, тащит удивлённую Люмин и хмурого Дайнслейфа на центральную площадь.       Он приводит их в самое сердце столицы, где возвышается расписанная древнекаэнрийскими символами стела, а перед ней — несколько разожжённых кострищ, спасающих от упавшей на головы ночной темноты. Несколько вышедших мужчин, одетых только в чёрного цвета брюки свободного кроя, ловко танцуют с копьями под мощные удары барабанов, расходящихся в груди пульсацией. Концы копий поджигают, и пламя сливается в единые фигуры, вычерченные в воздухе умелыми руками своих творцов. Словно живой, подчиняющийся. Кэйа, поглощённый представлением, покачивается в такт ударам ладоней о натянутую кожу, буквально пропуская отскакивающий звук через себя. Дайнслейф неотрывно смотрит на лёгкую улыбку, появившуюся на его лице; спокойствие, расслабленность. Лишь тихие золотые перезвоны смешиваются с окружающей какофонией, звуча тонко-тонко, завораживающе, а горная свежесть и аромат сладкого вина, выпитого несколькими часами ранее, окружают приятным коконом.       Но стоит Дайнслейфу отвлечься на очарованную шоу сестру, как Кэйа куда-то пропадает, и так же неожиданно появляется. Люмин коротко вздрагивает, когда на её плечо ложится холодная ладонь — смотрит удивлённо, непонимающе.       Кэйа вплетает в её пшеничные волосы пышные бутоны белоснежных цветов.       — Завтра весеннее равноденствие, — говорит он, когда танцоры, наконец, расходятся. — Я узнал, что что-то будет интересное на площади, когда прогуливался по городу сегодня вечером.       — Спасибо, — благодарит счастливая Люмин, — это было просто потрясающе.       — Завтра в храме будет начало празднования, — переведя цепкий взгляд на Дайнслейфа, он облизывает губы.       И получает кивок.        Яркое солнце лучами падает на нагретую землю, ласково касается человеческой кожи, пригревая. Со всех сторон суета и шум; Дайнслейф торопливо идёт по широкой и красиво украшенной к празднику улице, сворачивая на противоположную от большой библиотеки сторону. Он ступает на святую землю, теряясь в пришедшей посмотреть и почтить толпе; люди гудят, перешёптываются — кто-то сочувствует выбранному человеку, кто-то завидует оказанной ему чести стать жертвой, кто-то молится вместе с жрецами.        Украшенные белыми цветами — свежие, молодые интейваты — аллеи стекаются в небольшую площадь, в центре которой уже стоит главный жрец в годах, старчески-хрипящим голосом произносящий заученную, выжженную на подкорке молитву, просящий принять их дары взамен на божественное покровительство и благословление; рисует алой краской на теле жертвы буквы и узоры. Подкачанный воин покорно закрывает глаза, поднимая подбородок выше, будто показывая, что в нём нет ни капли страха; что он горд своей судьбой, горд своей страной — и готов отдать жизнь в защиту народа. Его лба, щёк и подбородка касаются мозолистые пальцы жреца со сморщенной старческой кожей, одетого в парадные одежды, сшитые из богатой синей ткани.         Невольно Дайнслейф сжимает рукоять своего меча в ладони до слабой боли. Народ отдаёт дань почтения и уважения своему богу, вознося молитву и принося ему в жертву человеческую душу. Многотысячелетняя традиция, которая, кажется, никогда не исчезнет. Как бы он не хотел избавиться от ритуальных убийств, сейчас прежняя ненависть отступает — виной тому скверна в венах или близкое общение с тем, кто перевернул привычную жизнь вверх дном, точного ответа Дайнслейф, увы, найти не может. Это — заключённый контракт, выжженный ледяными рунами на земной поверхности Каэнри'и.       — Готов ли ты отдать свою душу Ему, — громко спрашивает жрец.            — Это честь, — на выдохе отвечает воин, но сердце начинает биться заполошно-заполошно, а земля под ногами, кажется, вибрирует, словно в её недрах есть что-то; двигается медленно.            Шум пышных и зелёных крон деревьев смешивается с молитвой жрецов, звучащей в унисон, а запах сладкого вина, разлитого как одно из подношений — с терпким ароматом свежего оливкового масла, которое нанесли ему на тело перед тем, как вывести сюда, на площадь, тщательно втирая в разнеженную после горячих бань кожу, покрытую белёсыми полосками боевых шрамов.          Воины Чёрного Змея стоят по всей территории храма, следя за порядком.       —  Да примет тело твоё земля, — продолжает жрец, — да примет душу твою Он.          Яркое солнце слепит, но по коже проходит дрожь от холодных игл; касается призрачный сквозняк, гуляет по прямому позвоночнику вверх-вниз, вверх-вниз, морозными узорами рисуя на чашах с вином. Земля дрожит и вибрирует; птицы с громким криком срываются с веток, взмывая высоко вверх, улетая прочь. Они щебечут: он здесь, он здесь. Будто земные плиты сейчас разойдутся, выпуская из холодных недр жилистое тело с ярко сверкающими в солнечных лучах чешуйками, а большой раздвоенный язык коснётся кожи, словно пробуя душу на вкус; прошипит довольно.          Земля вибрирует — и это чувствует, кажется, не только человек, жизнь которого оборвёт сейчас ритуальный клинок, — будто в подземных пещерах движется мощное тело, а механизмы, отпирающие каменные плиты и пронизывающие храм, приходят в движение.         Воин выдыхает облако пара изо рта, когда его груди касается разгорячённый, смоченный в вине ритуальный клинок, царапая остротой, оставляя алый след на смуглой коже — медные блики. Сглатывает вязкий ком слюны, вставший поперёк горла, опуская голову в покорном жесте: он готов; жрец повторяет один из узоров у самого сердца, смещая клинок в нужную сторону; давит на лезвие и оно медленно проникает вглубь молодого тела, скрываясь в начавшей истекать кровью плоти.            Дайнслейф отвлечённо думает, что это и правда забавно — пусть жертвоприношения совершаются чаще, чем дважды за годовой цикл, но на такие масштабные празднества, как равноденствие, жрецы и правда стараются изо всех сил найти мужчин с экзотичной для этих мест внешностью. Но разве таким образом нельзя считать, что в жертву приносят именно своего бога — если ищут по чертам, оставшимся на одной из старых-старых фресок времён конца Кровавого Рассвета?       По телу проносится холодный ветер.       Гул меркнет; а разум воина сковывает вековыми льдами.        Оставшийся день проходит в полной суматохе. С Кэйей сегодня встретиться лично так и не удаётся: оно и понятно, у него полно дел. Пусть Дайнслейф плохо представляет, чем в такой день может быть занято божество, встречи он не ищет — этот хитрый змей, в конце концов, сам найдёт хоть под землёй, когда будет свободен. Обязательно заболтает до смерти о том, как ему было тяжело в эти дни — и как на его плечи навалилось столько работы.       Вернувшись в дом к Люмин, Дайнслейф узнаёт, что болезнь вернулась. И это становится настоящим ударом.       В следующие недели он таскает её по всем известным в столице лекарям, питая надежду, что от заразы можно избавиться снова. Но ни один ответ не становится хоть немного утешительным: вылечить нельзя, можно лишь облегчить симптомы. Это отзывается в груди такой болью, что, кажется, рёбра готовы растрескаться, сломаться и рассыпаться.       Люмин нельзя излечить — бледное лицо виновато опущено, будто бы ей очень жаль. И она это уже давно знала, но не говорила, чтобы не расстраивать; Дайнслейф со всей силы ударяет кулаком в стену. Костяшки краснеют.       — Почему, Люмин? — спрашивает, переводя дыхание.       — Я заболела ещё до того, как ты меня выкупил, — делится она. Подошедшая Паймон тыкается в ладони мокрым чёрным носом. — Там... там часто болели чем-то таким же. Однажды хозяин разозлился, что мы мрём, как мухи, и пригласил лекаря, — задумчиво почёсывая пушистое тело собаки, Люмин прикусывает губу, делая небольшую паузу. — Он сказал, что современная медицина бессильна перед этой болезнью. Можно только молиться Великому Змею, надеясь на его милость. Мы ведь жили в одном помещении, больше напоминающий хлев для свиней, только намного холоднее. Простудиться или подцепить то же самое от уже больного человека очень просто.       Они разговаривают до самого вечера — до того самого момента, пока Люмин, выпив рекомендованный отвар, не засыпает.       К горлу подступает отчаяние. То самое, которое толкнуло прийти в божественную обитель — сжимающее горло и не дающее вдохнуть воздух.       Кэйа находится глубоким вечером. Он сидит у озера, задумчиво водя пальцами по чистой воде. Не оборачиваясь, он подвигается чуть в сторону, когда чужие шаги звучат ближе. Дайнслейф садится совсем рядом, соприкоснувшись с ним плечом.       — Как она?       — Ты и это уже знаешь?       — Сложно пропустить мимо ушей, — невесело хохотнув, фыркает Кэйа. — Сегодня только и судачат, что наш герой бегал с девушкой по лекарям. Некоторые говорят, что это твоя понёсшая тайная жена.       — Бред какой, — морщится Дайнслейф.       — Знаю, — согласно кивает.       — Лекари говорят, что болезнь не подлежит исцелению. Что остаётся только молиться и уповать на божественную милость, дарующую чудо.       Кэйа печально усмехается.       — Даже вмешиваясь в людскую судьбу, — низко говорит он, — я бы не смог сотворить это самое чудо. Я способен лишь забрать жизнь.       Дайнслейф шумно выдыхает. Это и так известно; удел Великого Змея — холод и смерть, он не способен дать жизнь, о которой молят многие. Судьбы в руках людей, божество — лишь наблюдатель, способный в любое мгновение вмешаться, оборвав жизненные нити.       Кэйе, насколько Дайнслейф помнит, всегда были безразличны чужие жизни. Он спокойно их отнимает; или просто пожимает плечами, когда разговор заходит о ритуальных убийствах, сделанных рукой адептов ордена Бездны, набирающего оборот в последние годы.       Почему же сейчас на лице Кэйи отражается печаль и бессилие?       — Я... — Дайнслейф запинается, — хочу убить его. Того человека, который держал Люмин.       — А ты уверен? — лунный свет красивыми холодными бликами проливается на смуглую кожу. — Капитан, борющийся за справедливость, готов своими руками вершить наказание для человека в угоду личных мотивов?       Дайнслейф сжимает руки в кулаки. Он понимает, что такие желания неправильны и попросту ужасны. Нужно быть выше, чем простая месть из ненависти, алым полотном застилающая взор. Что он, как командир одного из элитных отрядов на службе у самого короля, вообще не должен допускать такие мысли. Дайнслейф ведь и сам задерживает тех, кто поддаётся на такие соблазны, часто подписывая задержанному человеку смертный приговор.       Но перед глазами изнеможённая Люмин со свежей россыпью синяков по телу, а её недавние слова бьются в голове набатом, повторяясь вновь и вновь. Сколько пострадало ещё совершенно невинных людей? Неужели пусть и низкий статус разрешает творить разные зверства?       — Я уверен, — кивает он минутой позже, когда получается окончательно собраться с мыслями. — Дело не только в Люмин. Она не единственная, кто пострадала.       Кэйа удивлённо округляет глаз. А затем, прищурившись, цепко впивается взглядом в Дайнслейфа, у которого по спине бежит мелкая дрожь, царапающая позвоночник острыми иглами.       — Собираешься вершить правосудие и мстить за невинно убиенные души?       — Собираюсь вознести жертву Великому Змею, — справившись с мурашками, он цыкает, усмехнувшись одним уголком губ. Над кобальтовым морем взрываются огни, зажигающиеся яркими звёздами; во взгляде Кэйи что-то меняется, но Дайнслейф, к своему сожалению, не может сказать, что именно. — И спасти тех, кто находится в плену сейчас — и тех, кто может попасть в будущем.       — Убрав одного человека, система не будет сломлена. Сколько в столице таких же? А по всей стране?       — Если не смогу сломать её я, значит, положу этому начало.       Кэйа молчит.       — У меня кое-что для тебя есть, — вдруг говорит он, что-то для себя окончательно решив. Медленно поднявшись на ноги, Кэйа протягивает руку Дайнслейфу; с кончиков пальцев срываются капли, падающие обратно в воду, расходящуюся слабой рябью по спокойной глади. — Иди за мной.       Рука у Кэйи ожидаемо холодная. Но эта прохлада теперь кажется не обжигающей, а приятной.        На обширной территории храма ещё остаются жрецы. Но Кэйа идёт прямо, совсем не обращая на них никакого внимания. Дайнслейф, кивая божественным слугам в знак приветствия, впервые задумывается над тем, а знают ли они? Может быть, их сейчас не останавливают по тому, что нельзя преградить дорогу своему божеству? Или это — разыгравшееся воображение, ведь каждый может прийти и помолиться?       Спустившись на средний ярус, они останавливаются перед массивными плитами, соединёнными в одну. Вокруг привычно и ярко горят жаровни, согревая вечно холодные помещения, освещая их. Тени от потрескивающего пламени кидаются на расписанные стены; ползут по стёршимся фрескам, по облупившейся краске, по схематично изображённому змеиному телу. Все эти записи были сделаны пару тысяч лет назад — тогда, когда Каэнри'а только-только зарождалась, восставая из залитой кровью земли новой и цветущей жизнью, а интейваты, пробив лежащие в почве кости, усыпали белоснежными полями весь остров.       Кэйа прикасается к стене. Между камней тонкой линией начинает литься холодный свет, а на края камней, потрескивая, заползает ледяная корочка. Пламя неспокойно покачивается, а изо рта рвётся облако пара — Дайнслейф хмурится, понимая, насколько становится холоднее в считанные секунды. Лёд облизывает каменную кладку, извивается змеёй и останавливается у четырёх небольших факелов, висящих на стенах. Только сейчас заметив, что позади каждого есть едва-едва сохранившийся рисунок, Дайнслейф удивлённо охает.       Они поочерёдно гаснут. Плиты медленно скрываются в стенах — подобно той, что ведёт в эти залы из главного. Один и тот же механизм, только способы открыть их — разные.       — Идём, — бросает Кэйа. Взяв чужую руку в свою, он крепко сжимает тёплую ладонь и делает шаг вперёд, скрываясь в шипящей темноте; Дайнслейф вздрагивает от неожиданности.       Лестница вниз кажется бесконечной. Холод больно щиплет за оголённые участки кожи, кусает, царапает; волнение плещется внутри, в горле совсем пересыхает.       Когда они оказываются в огромном зале — намного больше, наверное, чем сам храм, — Дайнслейф принимается удивлённо осматриваться по сторонам, вглядываясь в клубящуюся темноту. Словно сейчас из угла на него выпрыгнет притаившаяся тварь, изрыгнутая бездной, и сожрёт, оставив только одежду, раскиданную на ледяном полу. Кэйа, будто поняв, о чём он сейчас думает, фыркает и качает головой, получая недовольный взгляд в спину.       Они останавливаются. Так и не отпуская тёплую человеческую ладонь, Кэйа вытягивает перед собой другую руку. В сжатом кулаке появляется небольшое свечение, становящееся ярче и ярче. А затем Дайнслейф видит существо, похожее на обычную бабочку, только вместо чёрного и слегка мохнатого тельца — переливающийся гранённый камень, словно только-только вышедший из-под руки искусного ювелира. Существо медленно шевелит сотканными из голубоватого света крылышкам.       — Это же... — поражённо выдыхает Дайнслейф. Он аккуратно касается прозрачного камня подушечкой указательного пальца — и существо, словно напуганное, срывается с ладони, взлетая вверх.       — Кристальные бабочки, — низкий голос Кэйи прокатывается по залу, отскакивая звучным эхом. Цепи оборачиваются крепкими бархатными лентами, затянутыми прямо на шее. — Тут нет жаровен, но исходящий от этих малышек свет отлично рассеивает темноту.       — Почему бы не поставить парочку?       — Нужно слишком сильно заморачиваться, чтоб поддерживать в них огонь, — пожимает Кэйа плечами в ответ. — С бабочками намного проще и они более долговечны.       — Но на среднем ярусе ты приказал их поставить, — медленно проговаривает Дайнслейф, заворожённо глядя на крошечное существо, неторопливо рассекающее пространство зала.       Кэйа посмеивается.       — Подловил, — соглашается. — Я холод не чувствую, мне нет нужды греться, а тебе — ещё как.       Слова отзываются приятной нежностью глубоко в груди. Пока Кэйа держит его руку, то совсем сгустившийся холод отступает, словно вокруг — невидимый щит, не позволяющий ледяному воздуху проникнуть внутрь.       — Смотри, — хитро улыбается, а затем щёлкает пальцами.       И помещение заливается светом. Широко распахнутыми глазами Дайнслейф смотрит на десяток очнувшихся ото сна кристальных бабочек — они, сидящие на стенах, начинают ярко сиять, словно зажжённые на небе звёзды, позволяющие наконец в полной мере рассмотреть то, куда Кэйа его привёл.       Здесь нет декорированных мелочей — лишь голые стены, украшенные сверкающими существами. Их кристальные тела отражают исходящий друг от друга свет, переливаясь, словно чистая вода под солнечными лучами. Несколько огромных колонн поддерживают начало лестницы, ведущей сюда сверху. Одна из подземных пещер, где по приданиям обитает божество. В детстве им с Люмин про это рассказывала мать: когда людям было позволено поселиться на каэнрийских землях, солнце растопило вечные льды и прогрело воздух, а Великий Змей скрылся в подземных пещерах, становясь опорой для всего своего народа.       Кэйа отходит к какому-то позолоченному сундуку. Крышка скрипит, с шумом открываясь. Достав оттуда длинный предмет, завёрнутый в тёмную выцветшую ткань, он с серьёзным выражением лица подходит обратно к ничего не понимающему Дайнслейфу. Кокон, не позволяющий холоду проникнуть внутрь, возвращается.       Под тканью оказывается меч. Его ножны выполнены в чёрном цвете с серебряными вставками — белый свет от летающих вокруг кристальных бабочек падает на зеркальные пластины, отражаясь, — а стиль Дайнслейфу оказывается незнакомым.       — Я хочу, — прочистив горло, говорит Кэйа, — чтобы он был у тебя.       Меч ложится в руки приятной тяжестью. От него будто бы исходит едва заметная изморозь, в которой заключена чудовищная сила — такая, что находится за гранью хрупкого человеческого разума. Взявшись за такую же тёмную рукоять, Дайнслейф хочет вытянуть на свет спрятанный клинок, но Кэйа вовремя останавливает, положив свои руки поверх его ладоней.       — Не обнажай без необходимости пролить кровь.       Сердце пускается в бешеный ритм. Догадка с силой ударяет по голове; Дайнслейф несколько раз оторопело смотрит сначала на меч в своих руках, а затем на спокойного, но кажущегося смущённым, Кэйю.       — Ты же не хочешь сказать-       — Хочу, — перебивает.       — Я... — запинается, пытаясь проглотить вставший в глотке ком, — я считал, что это лишь выдумки...       — Ты и в богов, помнится, не веровал, — усмехается Кэйа, вспомнив давно ушедшие дни, но навсегда запертые в его воспоминаниях. — Меч не должен покрываться пылью. Я считаю, — он слегка сжимает ладони Дайнслейфа в своих, невесомо поглаживая огрубевшую кожу большим пальцем, — что ты станешь ему достойным владельцем.       — И ты совсем не боишься, что я стану использовать его не в благих целях?       — Я вижу твою душу, — со вздохом отвечает Кэйа полушёпотом, словно признаётся в чём-то совсем-совсем сокровенном. — Она настолько чистая, что слепит мне глаза, — взглядом встречается с чужим — чёрный зрачок топит сапфировую гладь. — Власть и полные карманы монет ни разу её не очернили. Я верю, — колеблется, — что сумеречный клинок поможет тебе верно стоять на защите Каэнри'и.       Меч, сделанный из мифической Нифльхеймской стали — меч, что однажды выковала богиня мёртвых для своего творения. О нём среди народа ходят самые разные легенды, обросшие нелепыми слухами, но никто и никогда его не видел своими глазами. Эти истории тянутся кровавыми реками из самого начала, когда землю покрывали вечные льды и буйствовал совсем молодой бог, выполняющий данный ему при рождении приказ.       Дыхание перехватывает. Слова оседают где-то в горле, так и не вырвавшись наружу, не обретя необходимую форму. Кончики пальцев покалывает от волнения и некой интимности момента — бог, склоняющий голову перед человеком. Когда вокруг — подземные пещеры, пропитанные божественной прохладой, а вокруг них порхают кристальные бабочки — одна медленно опускается на плечо, подрагивающими крылышками щекоча не скрытую одеждой шею. Когда в собственных руках божественное оружие, забравшее множество жизней. Принять чёрный, как сама бездна, клинок — принять неизбежность судьбы и стать тенью бога, беспощадно карая в его честь.       Дайнслейф чувствует, что это не всё, что хочет сказать Кэйа. Что есть ещё что-то более тайное, тонкое, как только появившийся лёд. Отчего-то догадываясь, что вертится в божественной голове, но остаётся невысказанным вслух, кроясь в словах, прикосновениях, действиях, он прикрывает на мгновение глаза, сжав в руках ножны с легендарным клинком. Опуская голову в кивке, Дайнслейф благодарит за щедрый дар и за то, что Кэйа тогда откликнулся именно на его молитву, ворвавшись ледяным вихрем в размеренную жизнь.       И в немом: «я тоже».        В легендарном мече заключена поистине чудовищная сила — понимает это Дайнслейф тогда, когда ему нестерпимо хочется вытащить клинок из ножен. Словно оружие, обернувшись вокруг его шеи ядовитой змеёй, само нашёптывает и соблазняет обагрить землю чужой кровью, дать напиться цветущим растениям, пропитать воздух удушливым запахом смерти — приказать покоящимся под ногами костям восстать голодными драуграми, сеющими хаос и разрушение.       Но Кэйа доверил такую ценность именно в его руки. Дайнслейф не подведёт, даже если придётся до боли бить себя по ладоням.       Люмин становится хуже: она по ночам мечется в бреду из-за жара, иногда не узнавая никого вокруг — ни кусающего губы до крови Дайнслейфа, ни смотрящего с сожалением Кэйю. Отвары из лечебных трав притупляют кровавый кашель, но стоит ему прекратиться на несколько дней, а Дайнслейфу почувствовать призрачный укол надежды, как всё возвращается обратно. Будто всё свалившееся в этой жизни на его голову ничто иное, как наказание богов за совершённые грехи — самые страшные, отрицающие всё божественное, ведь люди и сами могут спрясть свою судьбу, не полагаясь больше ни на кого.       — Но так ли боги людям не нужны? — однажды говорит Люмин, смотря на ярко сияющие на небе звёзды. — Если бы Великий Змей не оберегал наш остров, какая была бы жизнь?       Дайнслейф качает головой, набрасывая на её плечи плотную ткань своего плаща.       — Может быть, — с запинкой принимается говорить он, — богам люди нужны больше, чем людям — боги?       Ведь в сердце самого бога смерти — кровожадной твари из бедны — есть тепло, горящее глубоко-глубоко внутри, как крошечный огонёк посреди выжженной льдами пустыни.       Может быть, Великий Змей — нет, Кэйа — и правда нуждается в людях намного сильнее, чем они в нём? Времена божественной войны давно в прошлом, боги укоренились в своих землях и прочно осели, больше не посягая на чужие территории. В постоянной защите больше нет острой нужды. Время идёт — вместе с ним меняется всё: и люди в том числе. Они шагают в будущее, строя на руинах прежней жизни что-то новое и более великое, могущественное, потрясающее, желая вырваться из оков и быть хозяевами самим себе.       Но как богам и божественному, застыв в секундах, это понять? У них есть лишь незыблемая вечность, сквозь которую бурными течениями рек протекают человеческие поколения одно за другим.       — Но нужны ли человеку звёзды, — смеётся Люмин в ответ, — и нужен ли он сам?       — Разве звёзды не принадлежат богам?       Она вздыхает, сильнее закутываясь в тёплый плащ.       — Знаешь, как говорят? — спрашивает Люмин, не сводя внимательного взгляда с чёрной бездны над их головами. — Птице — небо, человеку — смерть, а звёзды — богам.       — И кто же так говорит?       — Услышала от кое-кого, — пожимает плечами. — Смотри! — подпрыгнув на месте, она вытягивает руку вверх, тонким пальцем указывая в небо. — Мудрецы зовут этот знак Большой Телегой. А вот это, — она тыкает на другую сияющую точку, — ствол Иггдрасиля.       Дайнслейф хмурится, начиная примерно догадываться, кто этот самый «кое-кто». В последнее время, не считая соседок, Люмин общается только с Кэйей (который, наверное, бывает здесь чаще, чем в своём храме), и с Хальфданом, сослуживцем Дайнслейфа. Последний настолько сильно пытается добиться её расположения, что точно не стал бы раскидываться такими фразами, а вот Кэйа — любитель порассуждать на подобные темы.       Покачав головой, он мягко треплет Люмин по волосам.       — Эй! — недовольно фыркает она, начав приглаживать светлые локоны. — А ну иди сюда! — надув губы, Люмин тянется к довольному Дайнслейфу; наклоняется ниже, чувствуя, как проворные руки создают на его голове настоящее гнездо.       — Отомстила? — посмеивается.       — Да, — с гордостью отвечает она. А затем снова поднимает голову к небу, о чём-то задумавшись. — Мама рассказывала, что после смерти мы становимся звёздами и наблюдаем за людьми оттуда. Как думаешь... Итэр есть среди них?       — Думаю, он всегда за тобой присматривает. Я уверен, что в следующей жизни вы найдёте друг друга снова.       — А ты? — кусая губу, Люмин наконец переводит взгляд на Дайнслейфа. — Ты найдёшь меня, когда мы родимся в новых телах?       В её глазах Дайнслейф видит чистую, искрящуюся надежду. Родиться вновь в этом мире, взять второй шанс прожить до седых волос и умереть в глубокой старости — всё бок о бок с дорогими сердцу людьми, с чьими судьбами прочно переплелась собственная.       Под рёбрами неприятно тянет. Метка жжётся, словно напоминая о себе — о том, что для него этот путь раз и навсегда закрыт. Его душа не отправится к звёздам или в царство богини мёртвых, постепенно теряя воспоминания, чтобы войти в новый цикл перерождений. Она растворится в пасти Великого Змея, уничтоженная. Останется лишь имя, гуляющее из уст в уста; наследие, ради которого он пытается бороться, пока ещё есть время и возможность.       — Я найду тебя везде, где бы ты ни была.       Люмин счастливо улыбается.       А Дайнслейфу кажется, что эта ложь рвёт его грудь на несколько частей голыми руками.        В план мести Кэйа ожидаемо не вмешивается, лишь внимательно смотрит, вбрасывая иногда свои комментарии — не задумываясь, уместны они в этот момент или нет. Иногда явно пытается нарочно сбить с мысли, запутать, направить в другую сторону — Дайнслейф громко на него шикает.       — Не помогаешь, так хотя бы не мешай, — сложив руки на груди, цыкает. — Тебе, кажется, ещё вино принесли — вот и займи свой рот чем-то полезным.       В ответ Кэйа, спрыгнув со стола, играет бровями, вызывая ещё один неодобрительный вздох, а затем, изящно махнув ладонью, удаляется наверх под тихие золотые перезвоны.       Взгляд невольно падает на новый пьедестал, сделанный по заказу из мрамора, и лежащий на стойке сумеречный меч, обычно дополняющий собственное обмундирование. С того вечера, окутанного тонкой вуалью из переплетения магии и множества переполняющих чувств, Дайнслейф ни разу его не обнажал.       Днём заявиться в богатый дом, полный слуг, рабов и стражи — ровно то же самое, что и подписать себе смертный приговор, а затем лично явиться к палачу, склоняя голову. Да, метка бога смерти не даёт просто так погибнуть, повышая регенерацию тела и его дальнейшее восстановление, необходимое для поддержания жизни — и души внутри тела, — но умереть всё же можно. Например, метка не способна спасти, если ему отрубят голову или пробьют клинком сердце насквозь. Удручающе: особенно для самого бога, который лишится долгожданной пищи.       Нужно проникнуть ночью — тихо и тайно, чтобы лишь Бездна и звёзды были свидетелями вынесенного его безжалостной рукой правосудия.       Через неделю, прокрадываясь по тёмным переулкам и прячась в сгустившихся тенях, Дайнслейф задумывается над тем, чем он лучше обычного убийцы? И кто дал ему право отнять чужую жизнь, напитать жадный до крови меч, висящий на поясе. Ведь он — лишь такой же человек, не бог, не божественное существо, чьи моральные принципы несравнимо разные с людскими.       Но несмотря на гложущие сомнения, он пробирается на территорию по-настоящему роскошной виллы. Большой сад с вычурной беседкой, которую оплетают плющи, длинные и запутанные коридоры, будто таинственный лабиринт. Спальня находится на самом верху — чтобы попасть туда, приходится перелезать с одного небольшого балкона на другой.       Когда Дайнслейф наконец достаёт сумеречный меч из ножен, то понимает, что теперь иного пути нет — острое чёрное лезвие холодной красотой блестит в лунном свете. Манит — будто шепчет на ухо, просит убить, просит крови, просит смерти.       Он делает это за сестру. За тех, кто был убит, умирает сейчас, и может умереть в будущем от рук этого человека. Это — начало нового этапа для человечества, в котором не должно быть хозяина и раба, в котором не должны относиться к кому-то хуже, чем к животному, только из-за социального статуса. Их — весь остров — ждёт новое будущее.       Меч с хлюпаньем погружается в обнажённую грудь спящего мужчины. Он издаёт предсмертный хрип, успев широко распахнуть глаза, вперившись застекленевшим взглядом в возвышающуюся над ним фигуру — чёрную, словно сам Великий Змей, забирающий неугодную душу. Мягкие шкуры заливает вытекающая кровь, наполняющая небольшое спальное помещение тошнотворным запахом металла, остро бьющим в нос, а по груди мертвеца расходятся тёмные нити, будто по венам начинает литься ядовитая скверна. Потемневшие сосуды тянутся к лезвию; Дайнслейф, крепко сжав зубы, вытягивает его из ещё тёплого и изливающегося кровью тела, стряхивая багровые капли — пролившееся вино, — с меча.       Чувствуя растущую жажду крови — клинку мало, нужно больше, ещё больше: в доме ведь остаётся столько душ, — Дайнслейф хмурится сильнее, и, сопротивляясь нарастающему в голове зову, медленно убирает лезвие в ножны. Меч позволяет.       В разошедшихся среди людей легендах бытует, что клинок нельзя убрать обратно, не заплатив цену. В теории, конечно, можно, но божественное оружие будет требовать жертву — настолько сильно, что сведёт с ума. Тогда человек, уже не понимая, кто он и что делает, начнёт безостановочно убивать, а его собственная душа будет пожрана клинком. Страшная кара для человека, решившего, что может стать обладателем божественного оружия.       Когда Дайнслейф возвращается в храм, Кэйа его уже ждёт.       — Ты доволен? — спрашивает, раскинувшись на чужой кровати.       — Я знаю, что его смерть никак не поможет Люмин. Даже не спрашивай, легче мне или нет, — сняв сумеречный меч с пояса, Дайнслейф кладёт его на стойку. — Я лишь знаю, что на одну прогнившую душу меньше.       — Завтра в столице будет суматоха, — накручивая длинную тёмную прядь волос на палец, медленно проговаривает Кэйа. — Каждая собака будет тебя искать. Ну, — морщится, — не прям тебя, а того, кто осмелился на проникновение на чужую собственность и убийство. Насколько я помню, такое карается смертной казнью.       — За мной не было хвостов, — качает головой Дайнслейф. Он сбрасывает с плеч чёрного цвета плащ, а затем с тихим металлическим лязгом на пол падают части доспеха. Слегка пихнув Кэйю, чтобы подвинулся, со вздохом садится на шкуры.       Кэйа усмехается. Подобравшись к Дайнслейфу ближе, он убирает падающие на его лицо светлые пряди, заправляя их за ухо.       — Будет забавно, если расследование скинут на твой отряд.       — Забавно, — подтверждает Дайнслейф, по шее которого скатывается приятная дрожь. Обернувшись, он сталкивается с Кэйей взглядом. — Ещё забавнее, если на меня упадут подозрения. В конце концов, для советников короля не секрет, что Люмин была трэллом именно у него.       — Тебе не нужно беспокоиться на этот счёт, — уверенно произносит Кэйа. — Я буду говорить, что ты был в храме.       — И считаешь, это поможет?       — У них нет права вести свои дела на этой земле, — на его губах расползается ухмылка, — это знают все. На храм не распространяется ни власть стражи, ни власть Чёрного Змея, ни власть четы Затмения. Тот, кто решит нарушить, познает божью кару. Даже если это будет сам Его Величество король Ирмин.       — Убьёшь любого?       — Если того потребует твоя защита, Дайнслейф, — его голос срывается на бархатный шёпот, а холодное дыхание чувствуется совсем-совсем близко. Настолько, что живот сжимается, а в горле пересыхает. — Мне нет дела до человеческих разборок, — чернота зрачка топит кобальтовое море. — Нет дела до фанатиков, зовущих себя орденом Бездны, нет дела до человеческих войн между собой. Но мне есть дело до тебя.       Его слова отзываются ярким взрывом в груди. Дайнслейф закрывает глаза, лбом прижимаясь к чужому. И в это самое мгновение им кажется, что вокруг нет больше никого и ничего. Это — разразившийся среди ясного дня шторм. Мощное цунами, погребающее под толщей кобальтовой воды всё, до чего выходит дотянуться, утягивая на вязкое дно, с которого уже не выбраться. Песок там — мягкий-мягкий, убаюкивающий, а сверху пробивается белый свет, подсвечивая всё вокруг приятным ультрамарином.       Если бы непогоде давали имена, то эта непременно должна зваться коротким, но звучным «Кэйа».        Несмотря на все опасения, его и правда в ту ночь никто не видел. Или нашедшиеся свидетели упорно молчат, не решаясь разоблачить преступника. Дайнслейф упорно делает вид, что впервые слышит о трагедии — в эти заверения, кажется, верят, не ставя под сомнение слова.       Его имя всё чаще звучит среди людей, а Кэйа шутит, что такими темпами он станет даже популярнее, чем божество. Чушь, отвечает Дайнслейф.       Но метка расползается сильнее и дальше. Скрывать её больше не выходит. Чёрные вены, наполненные отравляющей скверной, медленно ползут по щеке к глазу, а правая рука уже почти вся покрыта ледяным дыханием бога смерти. И это тоже вызывает шепотки, превращающиеся в слухи со скоростью разразившейся чумы, становясь самыми разными домыслами. Сам Дайнслейф комментировать не спешит и ловко игнорирует неудобные вопросы, отмахиваясь, чтобы не лезли туда, куда не нужно. С ним всё в полном порядке и чувствует себя отлично — может горы голыми руками свернуть.       Уставший после рабочего дня и помощи пострадавшим от ордена Бездны после, он бредёт к храму, мечтая лишь о том, как упадёт в шкуры лицом вниз, уснув непробудным сном до самого утра. Мышцы, пусть уже давно и привыкшие к постоянной физической нагрузке, неприятно ноют от многочасовой беготни. В отличие от Кэйи, сам Дайнслейф к лошадям относится не с таким восторгом.       Темно. Землю впереди освещает лишь тусклый-тусклый лунный свет, которого сильно не хватает: он несколько раз запинается о валяющиеся под ногами камушки, отскакивающие с глухим звуком в неизвестную сторону.       Остановиться вынуждают лишь непонятные звуки, доносящиеся со стороны одной из красиво украшенных клумбами с белыми цветами аллеи. Дайнслейф хмурится, по привычке кладя руку на эфес сумеречного меча. Тихо подкравшись ближе и спрятавшись за колонну, поддерживающую крышу храма у главного входа, он наконец может смутно разглядеть два силуэта, скрытых шипящей тьмой. Худощавый мужчина, держа в руке затупившийся старый нож, угрожает испуганному жрецу — тот жмётся спиной к одной из мраморных статуй.       Если не вмешаться, понимает Дайнслейф, жреца просто убьют. С него требуют денег, но откуда у служителя бога при себе звенящие монеты?       Но они ведь на святой земле. Вершить правосудие и карать людские души здесь дозволено лишь Великому Змею, а любого, кто ослушается, ждёт страшная божья кара, обрушивающаяся на голову погребающей снежной лавиной.       Кэйи в храме нет, это понятно сразу. Таких беспорядков он не допускает. Дайнслейф не знает точно, известна ли настоящая личность Кэйи жрецам — он никогда не спрашивал, — но между ними точно есть какие-то договорённости. Особенно это касается главного жреца, что обычно проводит ритуалы во время праздников. Во всяком случае, чужой человек, постоянно ошивающийся рядом с храмом, точно вызывал бы подозрения, но ни Кэйю, ни самого Дайнслейфа, ни разу не трогали — они могут находиться на святой земле в любое время и в любом месте.       И сейчас просто смотреть на то, как убьют совершенно невинного человека, просто нельзя — это отзывается горячей волной в груди.       Может быть, было бы правильнее прогнать наглеца, пригрозив, что стражи явятся по его душу. Но Дайнслейф за годы службы видел таких достаточно и успевает отлично усвоить, что многие возвращаются за теми, кто видел их лицо — ведь могут рассказать кому-то.       Закрыв глаза, он собирается с мыслями. И только затем медленно обнажает меч, тёмной вспышкой разящий точно в цель. Жрец коротко вскрикивает, ещё сильнее вжимаясь в мрамор позади себя.       — Ты в порядке? — хрипло спрашивает Дайнслейф, стряхивая с лезвия тёплую кровь. Тело, глухо упавшее на землю, несколько раз дёргается, а затем затихает насовсем, оставляя после себя лишь впитывающуюся в землю алую жижу, медленно растекающуюся поблёскивающей в лунном свете лужицей.       — Д-да, — заплетающимся языком отвечает жрец. — С-спасибо, я уж думал, что мне конец...       — Я сделал то, что должен был. Можешь идти своей дорогой спокойно.       — Но... господин, — пытаясь отдышаться и успокоить бешеное биение сердца, жрец обеспокоенно косится сначала на мёртвого мужчину, а затем на Дайнслейфа, — как же так? Вы сделали благое дело во грехе-       — Если мне суждено понести божественное наказание за свою вольность, я приму его с честью.       Кэйа появляется спустя час. Взъерошенный, раздражённый — он влетает в главный зал храма и, высунув кончик языка, хмурится сильнее.       — Я чувствую кровь и смерть, — принюхивается, поворачивая голову в нужном направлении.       Сидящий в позе лотоса Дайнслейф, оперевшись спиной на холодное подножие святилища, громко вздыхает.       — Когда я пришёл, то заметил, что на одного из жрецов напали, — устало ворочая языком, всё же объясняет он, готовый склонить голову. — Я его спас и послал до дома Халтафа с сообщением. Тело должны вывезти к безымянному могильнику за городом. Хочешь вынести наказание, — Дайнслейф с уверенностью поднимает взгляд на внимательно слушающего Кэйю, — давай. Но знай, что я не сожалею.       Кэйа сжимает руки в кулаки и крепко зажмуривается. По залу проносится едва ощутимая волна удушающего холода.       — Уже поздно, — отведя взгляд, вдруг говорит он, — иди спать. Я разжёг жаровни перед тем, как уйти, залы должны уже быть прогретыми.       Дайнслейфу не остаётся ничего другого, кроме как послушно кивнуть и, покряхтев от валящей с ног усталости, вытянуться во весь рост. С уже ставшей привычной вибрацией механизмов, спрятанных внутри здания, удалиться к себе. Кэйе нужно подумать — за столько времени, проведённом вместе, у Дайнслейфа отлично получается определять, когда его нужно оставить наедине с самим собой.       Утром Кэйи в храме не оказывается — что за дела у него вдруг такие? — а спасённый жрец встречается на круглой площади для жертвоприношений, подметая пол. Он охает, когда видит Дайнслейфа живым и здоровым, вновь рассыпаясь благодарностями и обещаниями, что будет неустанно молиться Великому Змею за его душу.       Против воли дёргается уголок губ. Молитвы его душу точно не спасут. Но, поблагодарив в ответ, Дайнслейф спешно удаляется.       И с того дня, кажется, всё меняется. Его имя всё чаще звучит на улицах. Люди шепчутся, что капитан связан с Великим Змеем, избранный их богом — вершитель правосудия на святых землях, вооружённый Его мечом. Слава растёт — вместе с ней растут и проблемы.       Когда находят очередное выпотрошенное тело — прямо на мертвецки белой коже вырезаны руны бога смерти, — то находят и первое зашифрованное послание, адресованное лично капитану отряда Чёрного Змея. Сотрудничать с избранным — великая удача!       Но ответом Дайнслейфа служит открывшаяся охота на адептов ордена, что становится точкой накала. Почтение богу можно выказать и другими методами, но никак не подобными зверствами. Отчасти его злит, что Кэйа, зная о происходящем, не предпринимает никаких действий, объясняя это тем, что люди с ним сотрудничают.       В дверь раздаётся настойчивый стук.       Дайнслейф трёт переносицу: если он сейчас откроет, а там кто-то требует срочного присутствия на каком-то очередном происшествии-       Но на пороге довольно щурящийся Кэйа.       — Наш герой собственной персоной! — смеётся он и, потеснив хозяина дома, проходит внутрь.       — Ты заявляешься сюда, как к себе домой, — раздаётся хмуро ему в спину, а затем слышится тихий стук закрываемой двери. — И не называй меня так. Богов ради.       Кэйа резко оборачивается, крутанувшись на пятках.       — Ты в богов не веришь. Знаешь, какие среди народа ходят о тебе, могучий воин, гроза преступности, речи? Карающая Длань Великого Змея, взошедшая на небосвод серебряная звезда! — разводит руками в стороны.       — В одного верю. Перестань, пожалуйста, — пройдя в небольшую комнату, Дайнслейф присаживается на брошенные на пол мягкие шкуры.       — Ты что, совсем не рад меня видеть? — а в голосе — лишь искрящиеся смешинки. — Или, может быть, ждал кого-то другого?       — Ага, — кивает. — Хальфдана.       — Ауч, — воскликнув, Кэйа кладёт руку себе на грудь, — ты ранишь меня в самое сердце.       — Ты переживёшь это, великий из великих.       — А что, — кладёт принесённый с собой свёрток на деревянный столик, — бедняга Хальфдан так и не может добиться Люмин?       Дайнслейф громко на него шикает.       — Не ори на весь дом, разбудишь её. Люмин говорит, что он отличный друг.       — Ну, — склонив голову набок, принимается рассуждать вслух Кэйа, — он из богатой семьи. Пошёл по стопам отца-военного, имеет хорошую должность, репутацию, ещё и твой друг. Чем не выгодная партия?       — Выгодная, может, и выгодная, — привстав, Дайнслейф стягивает тряпочный свёрток, — но я не собираюсь давить или решать за неё. Люмин вольна сделать свой выбор самостоятельно, — не торопясь разворачивает ткань. — Это-       Кэйа пожимает плечами.       — Халва, — кивает он. — Сегодня в порт прибыл торговый корабль. Так случилось, что я проходил мимо рынка и застал момент, когда её только-только выкладывали на прилавок. Подумал, что Люмин должно понравиться.       — Ты её балуешь, — с улыбкой цыкает Дайнслейф.       — Тебе тоже не помешает. Так что, считай, тебя тоже балую.       — О, — шумно выдыхает, — благодарю за заботу, добродетель.       — Да мне не в тягость, — отмахивается довольный собой Кэйа. А затем, сев напротив Дайнслейфа, быстро меняется в лице, становясь серьёзным. — Слышал, орден Бездны снова зверствует?       — Всё-то ты знаешь, — Дайнслейф ёжится. — Стоит нам только порадоваться, что они затихли, как всплывают снова. Серкир выяснил, что у них обширная сеть по всему острову. Позавчера мы с Хальфданом и Ронетом смогли поймать одного — чертил углём твои руны на стенах в жилом квартале. Сирота шестнадцати лет. Весь допрос нёс полную чушь, будто объевшийся грибов.       Постучав указательным пальцев по подбородку, Кэйа хмыкает:       — Вы считаете, что они используют сирот для исполнения приказов?       — Да, — утвердительно кивает Дайнслейф. — Подняв записи о задержанных, подавляющее число — бедняки и сироты, не имеющие никаких родственников. Я думаю, ими легче управлять. Пообещай щедрую плату — сделают что угодно.       — И наверняка наплели про защиту ордена.       — «Орден вас защитит, а Великий Змей вознаградит», как сказал этот пацан. У каждого культа должна быть так или иначе первоначальная и конкретная цель, но я не могу понять, для чего им такие изощрённые жестокостью убийства.       Кэйа хмурится, словно от головной боли.       — Как я понял, — прервав гнетущую тишину, хрипло произносит он, — основатели ордена — люди, не приемлющие новых порядков. И против короля. Каэнри'а растёт и процветает, а вместе с ней и влияние королевской семьи. Можно считать, что власть короны стала почти независимой от храмовой и моей, хотя, отдать должное, дворец воздаёт свои молитвы.       — Считаешь, они хотят добиться единой власти?       Кэйа согласно кивает.       — Ты говорил, что вместе с предпоследним телом нашли не только руны, но и целую надпись «Пожиратель душ окрасит дорогу луны кровью, дно чертога ветров покроет льдами, Бездна взойдёт над головой». Поэтому, думаю, да. Чем сильнее потрошишь тела, тем больше крови из тела выйдет. Залить алым землю — это то же самое, что стремиться к Кровавому Рассвету. Видимо, они считают, что таким образом вернут золотое время моего единоличного «правления». Но, — пожевав губу, Кэйа накручивает на палец длинный локон, — эта эпоха давно в прошлом, а власть меня не интересует, — он задумчиво смотрит на свою руку, погружаясь глубже в давно забытые воспоминания, медленно всплывающие наружу. — Есть боги, рождённые для правления, а моей задачей с самого начала была лишь охрана и защита острова. Великая Мать, видимо, в конце божественной войны утратила всякий интерес к этому клочку земли из другого мира, оставив всё идти своим чередом.       — Ты... когда-нибудь думал о смерти?       — О Смерти или о смерти? — невесело хохочет Кэйа. — Хель я никогда не видел. Я — творение её рук, и рождён был с мыслью не позволить никому посягнуть на наш остров. В сражениях за территорию, особенно зализывая раны после, я часто думал, что однажды могу не одолеть врага. Что вторгнувшееся в мои владения божество окажется сильнее и могущественнее, и тогда я подведу Великую Мать, возложившую на мои плечи эту задачу. Если тебя интересует боюсь ли я смерти... — усмехается. — Боятся ли птицы высоты?       В его голосе сквозящее смирение, вырвавшаяся память о тысячах, тысячах лет в пожирающем холоде. Дайнслейф накрывает чужие ледяные руки своей ладонью, ловя секундой позже растерянный, а затем довольный взгляд глубокого синего глаза. Слова будут излишними, но Дайнслейф хочет, чтобы в этот самый момент — в эти самые секунды, превращающиеся в хрупкий хрусталь — Кэйа знал, что он не один.       Неловко прочистив горло, Кэйа возвращается к прежней теме.       — Знаю, что ты осуждаешь меня за бездействие. Но всё, чем я могу тебе помочь — это вот такими рассуждениями между нами.       — Этого достаточно, — кивает Дайнслейф.       Этого достаточно: ведь птице — небо, человеку — смерть, а звёзды — богам.        Через несколько дней Кэйа стучится в дверь дома, ожидая увидеть Дайнслейфа, но открывает бледная Люмин.       — Брата нет дома, — закашлявшись, предупреждает она сразу, пропуская гостя внутрь.       — Ничего, — отзывается Кэйа, — я всё равно никуда не тороплюсь. Придёт как придёт.       — Спасибо тебе за сладости. Дайнслейф долго что-то бурчал себе под нос перед тем, как их отдать, — смеётся она.       — Напоминай ему, что у тех, кто много хмурится, появляются морщины, — фыркает Кэйа, замечая, что её обычное белое платье перепачкано в земле. Он охает. — Ты была в саду?       — Да, — кивает. — Не так давно брат принёс новые семена, у меня наконец дошли до них руки.       Переведя взгляд на приоткрытую дверь, ведущую на небольшой задний двор, Кэйа кивает в ту сторону.       — Пойдём, — зовёт он, — ты продолжишь делать то, что делала, а я составлю скромную компанию.       Цветы укрывают сад белой волной. Раскрывшиеся бутоны тянутся к чёрному небу, слегка подрагивая от слабых порывов ветра. Кэйа садится на скрипнувшую скамейку, внимательно рассматривая украшенную землю.       — У тебя очень много интейватов, — замечает вслух. — Любимые цветы?       Люмин улыбается:       — Они напоминают о Великом Змее и его заботе о Дайнслейфе.       Кэйа не спрашивает, знает она или нет — понимает, что наверняка догадывается. Всё слишком очевидно и лежит на поверхности. Дальше они продолжают сидеть в уютной тишине, прерываемой доносящимися звуками от соседей.       Смотря на занятую Люмин, Кэйа концентрирует силу в ладони и выпускает кристальную бабочку, сразу же сорвавшуюся с ладони. Она медленно опускается к цветам, неторопливо скользя по воздуху над каждым бутоном. Погода на улице стоит до изнуряющего жаркая, портящая уродливыми ожогами нежные белые лепестки.       Люмин, заметив существо, вздрагивает, видя её так близко впервые в жизни. Крошечное кристальное тельце переливается бликами.       Но слова, которые она хочет сказать, приоткрыв рот, тонут в приступе кровавого кашля. Подскочивший к ней Кэйа поддерживает одной рукой за плечи, а другую кладёт между лопаток, пытаясь понять, что дальше делать — в подобной ситуации он, прожив далеко не одну тысячу лет, оказывается впервые. Дайнслейфа как специально нет дома (когда вернётся — тот ещё вопрос, в последние дни в храм он возвращался уже глубокой ночью). Её тело содрогается и, кажется, вся грудная клетка вибрирует под ладонью. Ещё минуту назад она, пусть и покашливая, занималась приносящим радость делом, а сейчас раздирает собственное горло.       — Люмин? — обеспокоенно зовёт Кэйа. — Люмин? Давай я отведу тебя в дом? — и, так не дожидаясь её ответа, тянет наверх, помогая встать на ноги.       Но стоит ей подняться, как начинает заваливаться в сторону, словно совсем потеряв контроль над своим телом.       — Всё хорошо, — сквозь лающий, будто собака, кашель, силится сказать Люмин, — просто кружится голова.       Занеся ногу над низким порогом, она, судорожно схватив ртом воздух, неожиданно обмякает в холодных руках. Кэйа, широко распахнув глаз, несколько раз зовёт её, так и не получая ответа. Подхватив лёгкое тело на руки, быстро относит на кровать.       Кляня драугры знают где потерявшегося Дайнслейфа на чём свет стоит, Кэйа приносит в комнату миску воды, присаживаясь рядом с Люмин на кровать. Её кожа ещё бледнее, чем была тогда, когда он только-только пришёл. Капля выступившего пота катится от виска вниз, падая и впитываясь в шкуру.       Под пальцами чувствуется горячая, раскалённая кожа. Травы, которые есть в доме, сейчас бесполезны: в беспамятстве она не сможет выпить лечебный отвар.       В голове так много мыслей — одна наскакивает на другую, они множатся, снова сталкиваются и снова разбиваются, как тонкий лёд, разлетаясь мелкими осколками под ногами. Страх дрожью ползёт по загривку; Кэйа шумно сглатывает, не моргая глядя в одну точку — на искажённое муками симпатичное лицо.       Он не может вмешиваться в человеческую жизнь, в человеческую судьбу — так было раньше, так должно быть сейчас и так должно остаться в будущем. Если всеведущие норны решили, что судьба Люмин — умереть в этот день, значит, так должно быть. Его задача лишь проводить душу в последний путь, показать верную дорогу к вратам Нифльхейма, где течение времени сотрёт все воспоминания о предыдущей жизни, позволяя возродиться в новом теле.       Он не может вмешиваться — люди умирают, это неизбежно. Неразрывный цикл существования, где старое уходит для того, чтобы пришло новое. Боги — лишь наблюдатели, если спасать каждого, то баланс будет потерян, а это — наказание высшей меры. Кэйа не знает, кто или что стоит выше, но знает, что даже богов могут судить самым страшным образом.       Поколебавшись, Кэйа кладёт ладонь ей на солнечное сплетение. Дыхание сиплое, хрипящее. Назад дороги не будет, это — нарушаемый запрет, нарушаемое самому себе обещание. Пугающее до желания спрятаться, потеряться в подземных пещерах. То, что он говорил Дайнслейфу — чистая правда; так почему настолько волнует эта ситуация?       Почему, почему, почему?       От руки исходит белёсый свет. По стенам, тихо потрескивая, ползёт ледяная корка, тонкая-тонкая. Собственная кровь, попавшая на язык из прокушенной от переполнившего волнения губы, разливается вязким металлом. Паймон, коротко проскулив, испуганно прижимает уши к голове.       Но лицо Люмин расслабляется, а жар медленно отступает, погружая её в спокойный сон, нарушаемый редкими покашливаниями. Кэйа, вопреки всему — и родившемуся в глубине его ледяной души желанию, — не может спасти жизнь. Это против его природы, он — несущий смерть, так было и так будет. Но если Кэйа сейчас смог хотя бы отодвинуть неизбежно надвигающееся, то, может-       Даже боги грешны.       А он, в конце концов, не бог — лишь страж безлюдных земель с божественным началом.       И за своё долгое существование, Кэйа, кажется, впервые испытывает настоящий страх.       Орден Бездны не сидит на месте, устраивая беспорядки по всей стране. Им кажется, что они делают ситуацию лучше, возвращают истинную веру обратно людям, совсем не замечая, что лишь усугубляют — влияние Великого Змея пошатывается сильнее, а в храме становится меньше прихожан. Это замечают и сетующие жрецы, убирающие принесённые подношением кувшины с вином в небольшое складское помещение, возведённое в конце аллей. Почему бог не карает тех, кто переступает черту их законов, почему бездействует?       Столкновение интересов становится яростнее и сильнее; отряд Чёрного Змея давит вспышки. Дайнслейф едва ли не сутками находится на службе, а в свободное время помогает тем, кто сам за себя постоять не в состоянии. Его узнают на улицах — уважительно кланяются, кивают головами, приветствуя того, кто ломает правила, кто ведёт их в цветущее будущее. Каэнри'а — великое государство с быстрым развитием, а если у власти будут стоять такие прогрессивные люди, то всей стране это пойдёт только на пользу.       Кэйа помогает водить Люмин по разным лекарям, помогает ей с приёмом лекарств — часто приносит сборы совсем свежих трав из леса, нарванных лично своими руками. Он рассказывает ей истории из глубокой древности, ставшие забытыми легендами. О том, что сначала был лишь первозданный хаос и зыбучее ничего, из которого родились противоположные миры, схлестнувшиеся ветра. Что боги, желая разжечь свет, поймали искры, вылетающие из недр раскалённого Муспельхейма, а затем поместили в самое сердце хаоса Бездны, матери всего сущего, и это стало звёздами. Люмин в ответ рассказывает о том, как они соединяются серебряными нитями, подсказывающими верную дорогу; что стоит посмотреть на сияющее небо — и крошечные светила укажут, куда нужно двигаться.       Но его путь — Дайнслейф, прославившийся Карающей Дланью. Человек, что горит серебряной звездой и прокладывает за собой путеводную нить. Они часто сидят на берегу озера, разговаривая обо всём сразу, находя в этом — друг в друге — странное умиротворение, помогающее отвлечься от наваливающихся лавиной проблем. Забыться, вдохнуть свежесть заснеженных гор.       Люмин с каждым днём становится лишь хуже; Кэйа кладёт сияющую льдом ладонь ей на солнечное сплетение, когда она спит, стараясь изо всех сил отсрочить неминуемо и заморозить страшную болезнь, если забрать насовсем не в его силах. Оставляет рядом с ней кристальных бабочек — они вылетают в её с любовью засаженный сад, спасая нежные цветы от солнца, словно они — виноградники рядом со столицей, в которых так любят играть и прятаться дети. Но обычные кристальные бабочки, встречающиеся как в пышных виноградниках, так и по всему острову, появляются сами — это лишь его избыточная элементальная энергия, появляющаяся в каких-то местах в особо большом количестве, а эти — созданы специально.       — Сейчас считается, что они помогают контролировать температуру, — отвечает однажды Кэйа, когда Люмин о них спрашивает (Дайнслейф на пару секунд выглядывает с кухни). — Но есть люди, что особо тонко чувствуют силу Великого Змея. Если бабочки не будут собирать её в себя, часть населения будет... не очень хорошо себя чувствовать.       — Благодетель, не иначе, — фыркает Дайнслейф за стеной.       — Я не слышу уважения в твоём голосе, — смеётся Кэйа.       — Может, у тебя просто проблемы со слухом?       — Подаришь поход к лекарю?       — Сопровожу с парадным конвоем.       — Дайн! — не сдержав улыбку, как можно более осуждающее пытается выкрикнуть Люмин.       — Кэйа, — переводит стрелки Дайнслейф, — это он начал. Его и осуждай.       — Люмин, милая, — Кэйа хитро щурит глаз, усаживаясь на шкуре удобнее, — твой брат, кажется, совсем заработался. Ему не помешает отдохнуть. Выйти просто на улицу, траву, например, потрогать. Он же кроме своих преступников никого видеть не видит — просто послушай его шальные речи. Страх берёт.       — Отдохнуть? — выйдя к ним в соседнюю комнатку, Дайнслейф опирается плечом о дверной проём. И, скрестив руки, окидывает Кэйю скептичным взглядом. — Такого слова нет в моём лексиконе. Так же, как в твоём нет слова «страх».       Кэйа оборачивается к Люмин:       — Без меча режет, а.       Они ещё долго спорят ни о чём, а затем Дайнслейф всё же уходит обратно на кухню, чтобы продолжить готовить ужин. Кэйа, видя, что Люмин нужно отдохнуть, удаляется помочь, но вызывает только гневные шиканья (— бездны ради, Кэйа, просто сядь), а когда они заканчивают, то видят, что она уже давно спит. И, не решаясь будить, Дайнслейф аккуратно переносит Люмин со шкур, кинутых на пол, где они с Кэйей сидели и разбирали принесённые им семена новых интейватов, на кровать.       Ей на грудь уже привычно кладётся ледяное кристальное ядро.       Выйдя в сад, они оба садятся на скамейку. Ветер щекочет кожу, треплет волосы — Дайнслейф сдувает длинную чёлку, падающую на лицо, чувствуя после этого холодные пальцы, как обычно заправляющие ему волосы за ухо.       Кэйа сетует на то, почему он убирает выпавшие пряди, мешают ведь; такая мелочь — просто же сделать. Дайнслейф загадочно хмыкает, не раскрывая, что делает, но от рук самого Кэйи — намного приятнее.       — Артерии стали меняться, — после приятной тишины наконец говорит Кэйа о том, что его тревожит несколько последних недель.       — Ты считаешь, это из-за-       — Не знаю, — тихо отвечает, прикрыв ладонью дверь, ведущую в дом. — Может быть. Баланс держится, но он всё равно пошатан. И артерии земли текут как-то... по-другому. Я чувствую, как они пронизывают весь остров. Небесный порядок — есть закон, за нарушение нужно платить слишком высокую цену.       — Ты не нарушил его.       — Как знать. Очень давно я слышал старые легенды о разрушенных государствах, о наказанных богах, допустивших это. Обратив вспять уничтожение, небесный остров испепелил земли. Мел преследует золото, чёрное солнце проглотила багровая луна. Будущее спасает прошлое, стар и млад - раздор в семье... Таков цикл этого мира.       — Это из легенды о Грешнице?       — Отчасти, — согласно кивает Кэйа. — Раньше считали это пророчеством. А легенда... Однажды жила могущественная валькирия. Голд, дочь Рейна, возжелав людской мир, спустилась из золотого города в Мидгард. Она смешала свой сейд с алхимией, явив миру новое искусство, которое сейчас жрецы зовут кхемией. Пусть её успехи и дали основу той Каэнри'и, которую мы знаем сейчас, жадность Голд росла, и быть просто придворным алхимиком стало мало. Великий Змей принял бой, стремясь защитить людей, оказавшихся в опасности. Пронзая валькирию чёрным клинком, он закрыл собой солнечный диск, опустив на землю тьму. Пролившаяся кровь окрасила взошедшую на небосвод луну в яркий алый. Эта легенда звучит так. Люди, конечно, считали, что на остров вновь вторгнулся чужеземный бог. Они или в действительности не признали в раскрывшей крылья деве Голд, или не захотели в это верить... увы, этого я уже не знаю. Современная Каэнри'а признаёт именно тот день окончанием Кровавого Рассвета. Дайнслейф, — вдруг обращается к нему Кэйа, встретившись взглядом, — Люмин говорила, что твоим созвездием считается Уроборос. Это... забавное совпадение, мне кажется. Знак бесконечного возрождения тебе подходит.       Дайнслейф хмыкает.       — Считаешь, я захочу больше власти в свои руки?       — Нет, — не задумываясь, отвечает Кэйа. — Я уже говорил тебе как-то. Ты — мост между прошлым и будущим Каэнри'и, незапятнанная душа, верная себе. Если кто-то и может хранить артерии земли в первозданном порядке, то это ты.       — Спасибо, — Дайнслейф прикрывает глаза, — что веришь в меня.       — О! — неожиданно оживляется Кэйа. Он широко распахнутым глазом смотрит на небо. — Смотри, звезда падает.       — Можешь загадать любое желание.       Кэйа в ответ тихо, мрачно посмеивается. Обречённо.       Дождавшись, пока звезда исчезнет с горизонта, став лишь очередным бережно хранимым воспоминанием, он поворачивается к не сводящему с него глаз Дайнслейфу. На сапфировом дне плещется так много, так ужасно много — невысказанное, но переполняющее, переливающееся через края.       — Я желаю слишком много, — едва слышно произносит Кэйа.       — Ты иногда бываешь слишком строг к себе.       — Останешься со мной?       На губах Дайнслейфа появляется лёгкая улыбка. Дрогнувшие уголки и сводящий с ума взгляд.       — Всегда.       Вскоре ему приходится носить небольшую маску в цвет доспеха, скрывающую часть правой щеки, куда успевает расползтись отравляющая скверна метки. Она всё сильнее резонирует с мечом, словно на одной частоте вибраций — на той самой, на которой поёт одинокий страж некогда безлюдных земель, тянущийся к теплу подобно бутону интейвата.       Чем сильнее расходится метка, тем меньше действует проклятие сумеречного меча, призывающего пролить кровь. Сделать хотя бы крошечный порез на гладкой коже, дать испить терпкую жидкость. Но раны, им нанесённые, не заживают — лезвие пускает в кровь всё ту же скверну, словно кусающая ядовитая змея.       Они с Кэйей становятся всё ближе и ближе, будто напрочь забывают, что их прочно связывает.       В конце концов, нет в мире ничего странней, чем бог, возжелавший человека.       Ведь если взглянуть ему в лицо, можно познать ужас самой смерти — беспощадной, упивающейся горем и болью, пьющую льющиеся слёзы.       Люмин сначала перестают совсем помогать травы, а затем — и старания Кэйи. Она грустно улыбается — смиренно, — давно зная, что ждёт дальше; понимая, что есть вещи совершенно неизбежные. Но Дайнслейф всё равно бросает все свои силы, чтобы её спасти, считая, что каждая попытка чего-то стоит. Это лучше, чем ничего — пусть совсем крошечный, но шанс. Ускользающий хвост надежды.       Артерии земли, беспокоящие Кэйю, меняются, но затем возвращаются в обычное состояние. Поглотив новые переменные, внесённые отчаявшейся рукой стража, они становятся будто бы плотнее — Кэйа не может точно определить.       После того, как несколько убежищ ордена Бездны находят и с оглушительным успехом громят, а на часть членов культа получается выйти, они затихают. Дайнслейф называет это временным и тем, что Каэнри'а ещё о них услышит. Они будто паразиты: выдёргиваешь одни сорняки и обязательно вылезают другие, но как искоренить навсегда — загадка. Нужно найти тех, кто стоит у основания. Тех, в чьих руках есть хоть какая-то власть, и подниматься по их головам дальше наверх, безжалостно вырубая чёрным клинком одного за другим.       Он спешно идёт в храм, сжимая купленную на рынке драгоценность. Чем ближе оказывается знакомое возвышающееся здание, тем сильнее поднимается волнение в груди. Минув библиотеку, в цветущем дворе которой собирается какая-то жарко спорящая о пользе неизвестных философских учений толпа, Дайнлейф наконец спускается по узкой дорожке, оказываясь прямиком на округлой площади. На светлом остроугольном камне, из которого она выложена, ещё остаются бледные кровавые следы, оставшиеся после последнего праздника, прошедшего не так давно. Но вместо того, чтобы присутствовать на важном для страны дне, охраняя порядок у храма, его отряд выискивал адептов ордена, которые наверняка бы не пропустили такой день. Найти они никого не смогли.       Кэйа находится на среднем ярусе, разглядывающий облупившиеся и стёршиеся временем фрески. Он задумчиво кусает нижнюю губу, внимательно рассматривая каждое небольшое изображение, нанесённое на эти стены когда-то очень и очень давно — возможно, когда только началось строительство храма.       Он оборачивается на шаги, отскакивающие от высоких стен.       — Ты сегодня рано.       — Его Величество дал выходной за хорошую службу, — фыркает Дайнслейф.       Перед тем, как стянуть с себя плащ, он заметно мнётся на одном месте.       Сжимая купленную на рынке вещицу в кулаке — края больно впиваются в ладонь, оставляя маленькие вмятины, — Дайнслейф молча раздевается.       — Всё нормально? — с беспокойством в голосе зовёт Кэйа, подходя ближе. Положив ладони на чужие плечи, он слегка их разминает, чувствуя под пальцами сильные, напряжённые мышцы, словно Дайнслейф — скульптура изо льда. — Только не говори, что кинешь в меня лягушкой, — хмыкает, замечая крепко сжатую ладонь.       — Лягушкой? — непонимающе поднимает бровь.       — Новая детская забава. Мне одной сегодня прилетело, когда шёл от Люмин.       Дайнслейф старается сдержать рвущиеся наружу смешки.       — Ты же их не сожрал за осквернение?       — Сожру, — хмурится Кэйа, — души человеческих детей — деликатес. Ауч! — шипит, когда Дайнслейф слегка тыкает указательным пальцем в живот. — В самом деле, что там у тебя?       Шумно выдохнув, Дайнслейф делает небольшой шаг назад. Ещё раз сжав предмет в своей ладони, он наконец протягивает Кэйе руку.       — Увидел сегодня на рынке, когда проходил мимо ювелирной лавки, — прочищает горло. — Мне показалось, что тебе пойдёт.       Кэйа, ещё раз удивлённо взглянув в чужие глаза, аккуратно подцепляет пальцами серьгу. Золото сверкает янтарными вспышками в свете разожжённых жаровен и танцующего в них пламени; металл ромбовидной формы, похожий на четырёхконечную звезду, а внутри — крупный ультрамариновый камень. Потрогав другой рукой непробитую мочку уха, Кэйа кивает сам себе, не сводя взгляда со своего отражения в драгоценном камне.       — Завораживающая работа искусного с своём ремесле мастера, — наконец отзывается он. — Мне нравится.       Следующим вечером Кэйа возвращается в храм с серьгой в ухе; камень покачивается при каждом движении, сливается с тонким перезвоном золотых цепочек и со звонкими ударами друг о друга браслетами, надетыми на запястье. Кэйа искрится довольством, что-то воодушевлённо говорит. Дайнслейф слушает вполуха, в какой-то момент для себя отмечая, какой же он. Удивительный. Кэйа удивительный, манящий, яркий.       Так он не замечает, как и когда проваливается в глубокий сон, а просыпается утром предусмотрительно накрытый тёплой шкурой и с одной горящей жаровней в углу зала, не дающей холоду опустить температуру. Самого Кэйи ожидаемо нет на территории храма — в последнее время он постоянно где-то пропадает, ссылаясь на срочные дела, но до сих пор ничего толком не рассказывает. Не сказать, что Дайнслейф за него беспокоится — это, в конце концов, божество, которому несколько тысяч лет, — но в груди всё равно возникает пронзающий ледяной иглой осколок тревоги.       Пока орден Бездны затих, работы становится меньше, и в свободное время он может хоть кому-нибудь снова помочь.       Но только Дайнслейфу начинает казаться, что жизнь возвращается на свои места, как Люмин теряет сознание после очередного приступа кровавого кашля. Рядом сидящий Кэйа пытается сделать всё, что в его силах, чтобы ей снова стало легче, но жар, как было прежде, не спадает. Она бледная, словно белый мрамор, а на сухих губах ещё блестит свежая кровь, только-только начавшая подсыхать. Дышит часто, хрипло, будто с трудом. В спальне становится до зябкого холодно — Дайнслейф ёжится от прошедшей по телу дрожи, выдохнув крупное облако пара, — но Люмин по-прежнему мечется в бреду. Кашель рвётся сквозь сон — они поочередно аккуратно переворачивают её совсем ослабевшее тело на бок, чтобы не вышло захлебнуться собственной кровью, опасно булькающей в глотке.       Дайнслейф пытается взять Люмин на руки, чтобы добежать до любого ближайшего лекаря — до любого человека, разбирающегося, как лечить больных, но Кэйа, покачав головой, останавливает.       — Она не выдержит перемещения, — тускло говорит он.       Отчаяние завязывается вокруг шеи шипованной цепью, мешая вздохнуть. Дайнслейф хочет поспорить, что можно ещё сделать хоть что-то, не стоять же просто рядом и не смотреть, как она сгорает, пожираемая кашлем и лихорадкой, но вовремя понимает, что Кэйа лгать не станет. Что он чувствует связь души и тела в силу своей природы и своих способностей, что передвинуть Люмин сейчас — ровно то же самое, что убить собственными руками.       Пока Кэйа пытается сделать её состояние хотя бы относительно стабильным, Дайнслейф, набрав несколько небольших глотков отвара, вливает ей в рот. Люмин снова закашливается, но глотает, лишь тонкая струя бежит от уголка губ. За несколько часов в комнате появляется несколько кристальных ядер из-за сгустившейся силы элемента, а на стенах нарастает ледяная корка, становящаяся толще.       Дайнслейф держит её за руку. Горячая, раскалённая, тонкая, будто можно сжать и нечаянно сломать. Кэйа бросает на него частые взгляды из-под густых чёрных ресниц, не решаясь что-то произнести. Он не знает, как правильно поддержать человека в такой ситуации. Да и нужны ли сейчас вообще какие-то слова?       Тишину рвёт только ледяной треск и сиплое, дающееся через силу, дыхание; кашель. И тихий, жалобный скулёж будто всё чувствующей Паймон.       К середине ночи Люмин приходит в себя. Она смотрит сначала на Дайнслейфа, а потом на Кэйю, которого от этого взгляда пробирает мелкая дрожь. На дне тусклых карих глаз плещется смирение с судьбой, с тем, что будет и должно быть — у него был когда-то точно такой же.       Она хрипло шепчет, что всё в порядке. Она рада, что Дайнслейф её брат; что она так ему благодарна, а ослабевшей рукой поглаживает любимую собаку, смело подошедшую к кровати.       Но каждое слово раздирает грудную клетку на части, ломает рёбра — они острыми обломками впиваются в мягкое и нежное, начавшее так сильно кровоточить, что, кажется, воздух сейчас в лёгких закончится.       Люмин улыбается Кэйе, замершему, будто мраморная статуя.       — Спасибо, что присматриваешь за ним.       Кэйа находит в себе силы лишь на короткий кивок.       Дайнслейф сжимает её руку в своей, потому что всё это до ужаса похоже на прощание. И от осознания, что ни он, ни сам Кэйа, не могут сделать ровным счётом ничего, хочется громко кричать до тех пор, пока голос не сорвётся. Ему до отчаяния хочется считать, что ещё всё можно исправить, но это — сгорающие обрывки гаснущей надежды.       Она закрывает глаза, и, кажется, засыпает. Дыхание постепенно выравнивается. Оно слабое, совсем поверхностное, сопровождающееся слабыми покашливаниями и выступившей на лбу испариной.       Ближе к утру, когда небо окрашивается в алый, сердце Люмин перестаёт биться. От её закрытых глаз тянутся едва подсохшие мокрые дорожки, а на лице — слабая, умиротворённая улыбка.       Дайнслейф до боли сжимает зубы и, сгорбившись, опускает голову. Светлые волосы, как всегда достающие до плеч, скрывают лицо. Холодная рука ложится на спину немыми словами о том, что Дайнслейф не один; о том, что Кэйа готов разделить это бремя горечи.       Следующие пару дней, пока Дайнслейф улаживает моменты на работе, чтобы какое-то время отсутствовать, Кэйа поддерживает в доме совсем низкую температуру, сохраняя уже остывшее тело Люмин без изменений. Сначала он предложил похоронить её на кладбище недалеко от храма, но Дайнслейф, качнув головой, отказался — пусть сестра будет рядом с матерью.       Паймон приходится передать в руки жрецов храма. Из-за постоянной службы Дайнслейф не сумеет должно за ней ухаживать, а Кэйа — тем более.       Когда они вдвоём приезжают в деревню, где не были долгих несколько лет, понимают, что особо ничего не меняется. Вырастают несколько новых домов, появляются новые лица — кто-то приезжает, кто-то рождается.       На Дайнслейфа, о подвигах которого знают и здесь, смотрят с уважением, а узнав причину, по которой новоиспечённый национальный герой приехал, выказывают соболезнования.       В день похорон холодно. Солнце ярко светит в небе, но ветер холодный и кусачий, царапающий оголенную кожу, впивающийся. Он треплет шумящие кроны деревьев, шелест листьев разносится по пустынной территории небольшого склепа, построенного для матери, словно лес оплакивает потерю вместе с ними.       Прибывший отряд Чёрного Змея, склонив головы в уважении к своему капитану, поднимает тяжёлый саркофаг, занося его в небольшое помещенье. С улицы доносятся первые капли дождя, падающие на землю ледяными иглами. Качнув головой, Дайнслейф отбрасывает намокшие и потяжелевшие пряди волос в сторону, а затем, задержав дыхание, подходит ближе, неся в руках крупный белоснежный бутон. Попытавшись сглотнуть ком в горле, он несколько мгновений, слившихся, кажется, в целую вечность, смотрит на застывшее личико сестры — бледной и холодной, — и аккуратно кладёт около её пшеничных волос цветок. Прямо туда, где она полюбила их носить после того самого вечера, когда Кэйа вытянул их на огненное шоу.       Вскоре саркофаг полнится цветами. Хальфдан, поколебавшись, всё же кладёт свой бутон к плечу, оставляя сердце чистым. А Кэйа, решив завершить древнюю традицию на своей ноте, аккуратно вплетает тонкий зелёный стебель в волосы, как уже делал однажды. Его интейват сливается с интейватом Дайнслейфа, украшая Люмин в её последний путь. Прошептав что-то, что теряется в шуме бьющего по земле дождя на улице, Кэйа делает шаг назад, отступая.       Тяжёлая крышка саркофага с вырезанным национальным узором и переплетающимися с ним змеями медленно задвигается на своё место, скрывая навсегда Люмин от глаз.       Со дня похорон проходит несколько месяцев. С того момента Дайнслейф почти не бывает в доме рядом с портом, всё время проводя или на службе, или у Кэйи в храме.       — Однажды она переродится, — в какой-то момент тихо произносит Кэйа, очищая зелёное яблоко, — и проживёт долгую, счастливую жизнь.       В это хочется верить. Что у неё ещё будет шанс — быть может, даже повезёт родиться в обеспеченной семье, где будет позволено беззаботно жить с самого-самого начала.       — Я надеюсь, — Дайнслейф принимает из его рук половину фрукта.       Но чем больше проходит времени, тем сильнее даёт о себе знать метка. Она, словно паразит, бросается дальше, охватив руку полностью, и потянув свои чёрные лапы к самому сердцу — к солнечному сплетению, к его давно обещанной богу смерти душе.       Вопреки всей мягкости, на которую способен Кэйа, он по-прежнему остаётся собой. В этом Дайнслейф убеждается тогда, когда на территорию храма врывается какой-то вор, желающий спрятаться от преследующей его королевской стражи. И земля вибрирует, прогоняя испуганных птиц — вороньи стаи, громко каркая, взлетают кляксами в небо. Кэйа не собирается разбираться, кто и в чём виноват, он — король своей территории, и его корона сверкает драгоценной тиарой изо льда. А вор, словно парализованный, с животным ужасом на лице застывает на месте, не в силах пошевелиться. Смотря на здание главного храма, словно чувствуя, что там движется нечто, которое он, по собственной глупости, умудряется разгневать.       Бездыханное тело без единого повреждения находят первыми жрецы. Душа, покинувшая свою физическую оболочку, не способную существовать порознь — страшная смерть, когда чувствуешь, как постепенно начинаешь умирать. Медленно-медленно, словно божество, смеясь, растягивает момент, смакует на языке душу.       Видя, как жрецы принимаются убирать мертвеца, Дайнслейф, опустив голову, зажмуривает глаза.       Они оба — и сам Дайнслейф, и Кэйа — отлично понимают, что время истекает, словно просыпается песок из разбитого сосуда. Условия сделки давно выполнены и пора расплачиваться, ведь Дайнслейф просил в ту самую ночь лишь о том, чтобы он мог подарить своей семье хорошую жизнь, защитить от невзгод. Тогда, когда их нити судьбы будут срезаны руками всеведущих сестёр, Великий Змей может забрать и его душу, отравленную скверной.       Но Кэйа тянет. Это заметно — он нервно морщит нос, раздражается, а стоит Дайнслейфу хоть как-то упомянуть ритуал извлечения души, как сразу старается сменить тему. Всё чаще и чаще пропадает целыми днями, ничего не говоря и не объясняя; и, возвращаясь обратно в храм растерянным и злым, садится к Дайнслейфу под тёплый бок, словно вылезшая погреться в лучах яркого солнца змея.       На вопросы, что же его так тревожит, не отвечает. Лишь усмехается печально, мотает головой, отмахивается. Всё нормально, я просто устал, говорит.       Но Дайнслейф слишком хорошо его знает, чтобы в это поверить.       Дни идут — и воспоминания, казавшиеся самыми яркими, начинают блёкнуть, беспощадно сжираемые проклятием пульсирующей метки. Он старается закончить дела на службе и как бы невзначай рекомендует Хальфдана к повышению в должности, когда ясно начинает понимать, что времени почти не остаётся. Капитан из друга получится отличный — может, даже лучше, чем он сам. Хальфдан, ещё носящий траур по Люмин, во всяком случае, предан только работе, а Дайнслейф много времени тратит на то, чтобы улучшить жизнь тех, кто сам бороться не способен.       Так и с орденом Бездны, быть может, разберутся быстрее.       Смотря на обшарпанные фрески, ему вдруг приходит в голову мысль, чтобы найти художника. Обновить всё старое, нанести краску на старую, начертить совершенно новые символы, продолжающие рассказывать о былом. Пусть это будет подарком и сюрпризом для того, кто так любит и чтит их историю, помня каждую мелочь, даже кажущуюся совершенно незначительной.       Когда мастер, умеющий работать с храмовыми фресками, всё же находится и приходит к храму, жрецы удивлённо перешёптываются между собой.       — Спасибо, господин, — подходит к Дайнслейфу жрец в годах, чьи волосы покрыты поблескивающей серебром сединой, — что делаете это для нас. Ещё в молодости, когда только сменил здесь своего отца, я предлагал господину Кэйе обновить исторические записи, — качает головой. — Но разве ж его убедишь? Только вам, наверное, под силу.       — Думаете, он не будет разозлён? — спрашивает Дайнслейф, когда художник скрывается в храме.       — Отнюдь, — улыбается мужчина. — Почему-то мне кажется, господин будет этому благодарен и счастлив.       Он оказывается прав. Пусть Кэйа не говорит открыто, но по его сияющему глазу всё и так понятно. Дайнслейф в дальнейших объяснениях не нуждается, достаточно видеть, как этот упёртый бог реагирует — любопытно заглядывает, рассматривает сделанные умелой рукой штрихи и о чём-то увлечённо принимается болтать с художником, то подсказывая, то восхищаясь проделанной работой.       А серьга с ультрамариновым камнем красиво покачивается в такт каждому движению.       Его последние дела на этой земле перед тем, как провалиться в бездну, слиться с ней, исчезнуть раз и навсегда. Последний подарок, на который способен. Но Дайнслейф будет самым последним лжецом, если скажет, что не хочет остаться здесь дольше. Рядом с Кэйей.       Они оба, в конце концов, лишь угодившие в ловушку глупцы.       Сердце при мысли об этом больно сжимается.       В один из вечеров Кэйа возвращается сам не свой. Он разъярённо ходит из стороны в сторону, кусая губы до крови, сглатывая жидкий алый металл. Едва не бьёт кулаками по всему, что видит, словно от одолевающего бессилия — как не Дайнслейфу знать, как оно выглядит? — и постоянно ругается себе под нос.       А стоит к нему подойти, положив руку на плечо, как Кэйа, сжав зубы, несильно впечатывает его в каменную стену. Взгляд бешеный, загнанный — вспарывающие кожу льды. Но задуматься он Дайнслейфу не даёт, и, что-то прорычав на древнем, почти уже ушедшем языке, отчаянно целует.       Это — яркий взрыв, топящийся под жаром лёд, превращающийся в солёное море. Уютные белоснежные поля, шум леса и горная, окутывающая свежесть. Падающие под ноги звёзды, становящиеся жидким-жидким пламенем. Дайнслейф притягивает его за шею ближе.       Они сгорят без остатка. Глупый бог, забывший о своей судьбе, и глупый человек, вдруг решивший её изменить.       Спустя месяц Дайнслейф вваливается в храм глубокой ночью. Сердце пронзает острой болью; он едва удерживается на ногах, кое-как добираясь до возвышающегося святилища. У подножия начищенной мраморной статуи красиво лежат белоснежные цветы и стоит небольшой кувшин со сладким вином, чей аромат смешивается с привычной горной свежестью, разносясь по всему просторному главному залу.       Метка пульсирует — она хочет наконец забрать своё, сжимая в своих когтистых проклятых лапах шею, мешая наполнить лёгкие кислородом. Дайнслейф словно выброшенная на сушу рыба, которая лишь может открывать и закрывать рот в попытке сделать хоть один вздох, беспомощно дёргаясь всем телом в предсмертных конвульсиях.       Он оседает на колени перед замершей в своём великолепии мраморной статуе, словно готовится вновь вознести свою молитву. Почти так же, как было в самую первую ночь, когда он, ещё совсем зелёный юнец, не обученный даже самой простой грамоте и не умеющий держать меч, пришёл просить божественную милость.       Дайнслейф не знает, сколько проходит времени, совершенно потерянный. Он медленно открывает глаза, пытаясь сфокусировать взгляд — и видит перед собой лицо Кэйи.       — Дайн? Ты в порядке? Эй, ты меня слышишь? Давай же, — он помогает подняться на ноги, — пошли, хватит тут лежать.       Воздух наконец попадает внутрь, а голова кружится, словно он успевает усушить ни один кувшин. Кэйа ведёт его к плите, за которой находится первая лестница, ведущая в уже наверняка прогретый средний ярус храма, но Дайнслейф, больно закусив губу, вдруг останавливается, поймав на себе ничего непонимающий взгляд.       Или понимающий совершенно всё.       Снаружи свистит разбушевавшийся ветер.       — Дайн? — и звучит это до смешного жалко.       Если не сегодня, то завтра или послезавтра метка убьёт его, этого нельзя избежать. Ни один человек, ранее заключавший сделку, не прожил больше года. Самое большое, как рассказывал Кэйа — полтора, а Дайнслейф... Дайнслейф отхватил себе уже слишком много. Они пробыли вместе почти десять лет, пусть этот срок для Кэйи — лишь мгновение.       Да и самому Дайнслейфу, признаться, чертовски мало.       Но они были обречены с самого-самого начала. С того самого мига, когда могущественный бог решил ответить на мольбу, заинтересовавшись, что же такое может заставить неверующего человека преклонить свои колени перед существом более высшим, чем он сам. Никто из них не ожидал, что это закончится так — банально.       Внутри всё болит; и боль эта исходит от кровоточащей, плачущей души.       — Пора, — отскакивает от высоких стен.       — Я найду способ снять её, — напрягается Кэйа.       Дайнслейф с горечью усмехается.       — Ты этим был занят всё это время? Искал лазейку? — он поднимает на Кэйю мягкий взгляд. — Сам ведь знаешь, что это невозможно.       У Кэйи на лице отражается столько всего, что становится трудно стоять. Он выглядит испуганным, едва держащимся. И понимающим всё так же хорошо, как и сам Дайнслейф; даже лучше. Глупо пытается отложить давно неизбежное, отсрочить этот колючий миг и дать ещё немного времени, словно совсем забывая и о скверне в венах, и о собственной природе. Бог смерти не даёт — бог смерти только отбирает, это вырезанный звёздами закон. Но ведь с Люмин получилось? Без божественных сил она, вероятно, умерла бы намного, намного раньше, сгоревшая от ярости обрушившейся болезни.       Не существует ни одной лазейки, с помощью которой можно снять метку бога, как нет способа убрать из человеческого тела собственную скверну — она оставляет прочный след, по крупицам высасывая жизнь.       Дайснлейф подходит к Кэйе совсем близко, ощущая исходящий от него холод. Привычный, приятный. Касаясь смуглой щеки, он пытается улыбнуться.       — Нет нужды печалиться обо мне, — вкрадчиво звучит голос. Ладонь медленно соскальзывает ниже, а пальцы прижимаются к груди, но там, вопреки всему, живое и быстро бьющееся сердце, такое до ужасающего горячее. — Я навсегда останусь частью тебя.       Кэйа, ничего не отвечая, смотрит сначала на протянутую к нему руку, окрашенную в проклятый чёрный цвет. Разглядывает пульсирующие голубым вены, переливы убивающей скверны, и только потом, кое-как найдя в себе силы, смотрит Дайнслейфу в глаза, но там — лишь мягкость, крушащая кости древней твари без всякого божественного оружия.       — Я верю, что однажды в твоей жизни появится настолько яркий рассвет, — сглатывает вставший посреди пересохшей глотки ком, — что он затмит любое серебро звёзд.       Это случится — может, немного позже, но обязательно случится. Дайнслейф не может сказать, откуда такое чувство, но оно есть — и, наверное, лишь оно позволяет хоть как-то примириться с судьбой. До чего выходит забавно, что сейчас, под конец пути, они меняются местами. Кэйа, который раньше шёл по уготованному пути, сейчас бросает все силы, чтобы вытоптать новую тропинку, найти даже самую крошечную брешь, а Дайнслейф, мечтающий сломать всё старое и думающий, что судьба ужасно изменчива, сейчас смиряется с ней.       Даже после самой тёмной, дождливой и холодной ночи, всегда наступает ярчайший рассвет. Он окрасит небо в алый-алый, наполнит бездну распускающимися цветами под копытами лошадей, запряжённых в колесницу девы Солнца, проливая на мёрзлую землю приятную теплоту небесного светила.       Он чувствует это. Что всё будет хорошо — обязательно будет, но внутри всё равно всё разрывает на куски. Собрав в кулак всю волю, Дайнслейф делает небольшой шажок назад. И, отстегнув с пояса сумеречный меч с тихим щелчком, служивший ему верой и правдой многие годы, смиренно садится на колени. Чёрный клинок глухо ложится сбоку, возвращаемый первоначальному владельцу.       — Я не хочу, — надломанным шёпотом доносится сверху.       — Мы должны.       Дайнслейф опускает голову. Потому что, кажется, если он сейчас взглянет на Кэйю, то совершенно точно не выдержит.       Холод распространяется по залу. Ледяная корка, нарастая на стенах, царапает поверхность камня, после обязательно оставаясь на полу засыхающими лужицами. Под ноги падает чёрная повязка с серебряными вышитыми линиями, а затем Дайнслейф видит появившийся чёрный хвост, высовывающийся из-под тёмного плаща.       Кэйа, отодвинув меч в сторону, присаживается на колени, сравнявшись с Дайнслейфом. Золотой янтарь льётся в необъятное кобальтовое море, а под нижним веком пульсируют крошечные тёмные вены, внутри которых течёт всё та же скверна, что и в его крови. Зрачка нет — лишь сверкающий диск среди тьмы бездны, а во втором глазу он, заострившись по краям, вытягивается, напоминая упавшую четырёхконечную звезду. И это красиво настолько, что дух захватывает.       Изо рта на мгновение выглядывает длинный, раздвоенный язычок. Хвост, покрытый острой чёрной чешуёй, нервно бьёт по полу.       Кэйа ждёт чего-то, колеблется. Двигается ближе — мажет собственной щекой по чужой, случайно оцарапав выступившими на скулах чешуйками; прижимается своим лбом к его.       — Как мне найти без тебя дорогу?       — Люмин всегда говорила, — шепчет в ответ Дайнслейф, закрывая глаза, вдыхая горную свежесть и пьянящий аромат вина, — что после смерти мы становимся звёздами. Смотри на небо. И обязательно найдёшь проложенную путеводную нить.       — Тебе не будет больно, — у Кэйи срывается голос, дрожит.       И, получив слабый кивок, Дайнслейф видит, как он сжимает руки в кулаки, напрягаясь. На языке вертится ещё столько всего, столько всего, что всего времени мира не хватит, чтобы это высказать. А метка продолжает холодно пульсировать, расходясь жгучими спазмами от шеи до груди.       Кэйа, скривив лицо, кладёт ладонь на солнечное сплетение Дайнслейфа; ледяные пальцы подрагивают, выдавая всю бурю, поднимающуюся в проклятой божественной душе. Судьбу нельзя изменить и нельзя переписать, это — лишь иллюзия, которой так приятно обмануться.       Смуглая ладонь испускает белёсый свет. Дайнслейф закрывает глаза, а единственное, что он чувствует — раздирающее их обоих отчаяние и приятный, убаюкивающий холод. Призрачное, необъятное поле белоснежных цветов. А затем, с едва заметной улыбкой на губах, погружается во тьму.       Кэйа подхватывает его, не давая завалиться.       Он ещё долго сидит на каменному полу, и, содрогаясь, прижимает безвольное тело Дайнслейфа к себе, смотря в одну точку. А лёд на стенах продолжает нарастать сильнее, расползаясь белой паутиной.