52 герца

      Вокруг небольшого семейного склепа настоящая толпа. Гвалт человеческих голосов сливается в неузнаваемую кашу, звучащую фоном.       Солнце ярко слепит глаза, поднявшись на свой пик, пытаясь сбежать от голодных волков, неустанно преследующих, чтобы безжалостно сожрать, лишить человеческий мир яркого и согревающего светила. Оно светит, кидает тонкие лучи на далёкую землю, но на улице по-прежнему холодно, словно вокруг — невидимый барьер, не позволяющий территории нагреться, а людям понежиться в теплоте. Из их ртов вылетают поднимающиеся к яркому голубому небу облака полупрозрачного пара.       Кэйа, набросив на голову тёмный капюшон, сидит чуть поодаль, забравшись на небольшой холм, где слышно тихое журчание небольшого водопада, а тонкий и быстрый ручей уносит с собой все мысли из головы, оставляя только неприятный звон. Сухой ствол дерева, поваленного сильным ветром, слабо поскрипывает под весом. На его лице нет ни одной эмоции, кроме поглощающей и засасывающей в бездну пустоты, а в глазах, кажется, исчезают все блики, наполняющие тело жизнью. Глазная повязка лежит где-то в кармане плаща, всегда готовая к тому, чтобы владелец нацепил её на себя, скрыв плотной чёрной тканью свой тщательно оберегаемый секрет.       Он теряет течение дней, разумом застряв в моменте ночи, оборвавшей что-то внутри. Будто на яркий огонь проливают ледяную воду — и он мигом тухнет, поднимаясь ввысь тлеющим, ядовитым дымом.       Столица, как и вся страна, охвачена трауром по внезапно скончавшемуся молодому и талантливому капитану дворцовой стражи. В толпе людей, съехавшихся на заросший травой пустырь, посреди которого возведён скромного вида склеп — совсем крошечный, — Кэйа цепляется абсолютно пустым взглядом за понурых воинов Чёрного Змея, облачённых в свою парадную иссиня-чёрную броню. Весь отряд собирается для того, чтобы отдать все почести своему верному соратнику, другу, справедливому капитану, проводив как следует — и как велят традиции — его бессмертную душу в последний путь.       Кэйа горько усмехается.       Провожать нечего.       Душа Дайнслейфа — поразительно чистая, удивительнейшая — уничтожена раз и навсегда, без даже малейшей надежды на восстановление. Она, сожранная Великим Змеем, растворилась среди его нутра, растеклась элементальной силой по жилам, питая его мощь, исчезла. По острову, в особенности у главного храма, в столице, и здесь, в краях родной деревни национального героя, становится больше кристальных бабочек. На земле, среди цветущих и принесённых людьми интейватов, лежат только появившиеся кристальные ядра, формирующиеся из-за сгустившейся божественной энергии — скоро они, насытившись, окрепнут, а из тел прорастут сотканные из белого и холодного света крылышки, поднимающие родившееся существо вверх.       Дождавшись наступления ночи, Кэйа наконец спускается к объятому холодом пустырю. Небольшие лужицы, появившиеся из-за мелко моросящего дождя, пошедшего ближе к вечеру, затягиваются поблёскивающей в падающем лунном свете ледяной корочкой, рисующей витиеватый узор поверх. Вокруг никого нет, люди, гонимые наступлением холода, расходятся. С каждым его шагом земля всё сильнее вибрирует, отзываются пролегающие глубоко под ней артерии, пульсирующие в такт умирающего, засыхающего сердца, что ещё недавно колотилось так ясно и горячо.       Усилившийся ветер треплет длинные волосы, отливающие тёмным кобальтом, путает, играет; птицы и насекомые, кажется, замолкают, прячась, улетая, гонимые испугом. Время вокруг застывает хрупким хрусталём, стоит дотронуться — и он разлетится ледяными иглами, попадающими прямо в мягкую, уязвимую плоть, нанизывая её на себя.       Внутри склепа стоят три саркофага. Похоронная процессия окончена, крышка третьего, украшенная переплетением ветвей Иггдрасиля и ползущими между змеями, плотно задвинута, навсегда скрывая того, что обретает покой внутри. На полу лежат белоснежные цветы, не поместившиеся внутрь последнего пристанища для физической оболочки.       Кэйа берётся за тяжёлую крышку, со скрежетом медленно её отодвигая. Внутри грудной клетки всё отзывается тянущим чувством, таким, что способно вырвать сердце наживую, пробить клетку из прочных рёбер, раскрошить их в мелкую пыль, когда он наконец находит в себе силы посмотреть вниз. Яркие сапфировые глаза плотно закрыты, обрамлённые пушистыми, длинными чёрными ресницами. Бледная, мёртвая и холодная кожа, как всегда растрёпанная копна пшеничных волос, достающих почти до плеч, словно упавшее с небес солнце, раскинувшее свои лучи. Дайнслейф тонет в белоснежном море из положенных внутрь цветов, будто заботливо укрытый покрывалом, сшитым руками горячо любимого народа.       Закусывая до боли губу, Кэйа держит в своей ладони пышный бутон, не решаясь положить внутрь. Стоит это сделать — и будет значит окончательное, бесповоротное прощание.       Всё вокруг застывает.       Он сам не замечает, как остроконечные лепестки начинают покрываться прозрачным, словно чистая озёрная вода, льдом, слабо потрескивая в звонкой тишине, обрушившейся мощной волной на сгорбленные плечи.       Два глупца, так просто угодившие в раскрытую ловушку, но заметившие, что увязли без возможности выбраться и спастись слишком, слишком поздно.       На правой щеке Дайнслейфа оставляет свой вечный след расползшаяся метка, до краёв наполненная почти сожравшей его скверной, словно невесомый поцелуй самой смерти и дыхание божества, прячущегося в глубоких пещерах, но внявшего однажды отчаянной молитве человека.       Метка, поставленная на человеческую душу, позволяет её чувствовать. И сейчас, когда этого больше нет — образовавшаяся от горечи и боли пустота лишь разрастается сильнее, затягивая в себя всё вокруг подобно чёрным дырам, испещряющим поверхность бездны.       Собственные пальцы подрагивают. Кэйа противится всем собой, но, крепко зажмурив глаза, трепетно опускает объятый вечным льдом цветок на самое сердце, словно меняя недолговечную бьющуюся плоть на божественный подарок. Будто капающие слёзы опечаленного страшной потерей божества, прорастающие ледяными цветами прямо из ныне пустого вместилища для души. Это — сквозящее отчаяние и вина, пытающаяся сломать, придавить к земле. Лёд переливается смесью из белого и голубого, ловит яркие отсветы от догорающего пламени. Сглотнув ком, вставший в горле, Кэйа поднимает отложенный к почти догоревшей жаровне ларец. Тихо звякнув, крышка шкатулки открывается, а он, пошарив в кармане, достаёт белый, вырезанный из кораллов по заказу гребень, который так и не успел отдать лично, и докладывает к уже лежащему внутри ключу от храма.       Шкатулка ложится в холодные бледные руки.       Однажды наложив метку бога смерти на душу, её нельзя снять — и не могут это сделать ни другие божества, ни люди, ни даже он сам, вновь даруя жизнь. Кэйа знал это, но всё равно пытался найти хоть какой-то способ, зацепиться за утекающие сквозь длинные пальцы подсказки, найти ту самую крошечную лазейку, которую не видно с первого раза.       Но её не существует — и Кэйа понимает это лучше, чем кто-либо ещё. Он изначально был создан сеять лишь хаос и разрушение, заковывая всё на своём пути в вечные льды, не способные растаять, отступить, расходящиеся коркой от покрытого боевыми шрамами мощного брюха. Глупо даже допускать мысль, что в его силах дать жизнь. Дать, а не отнять, породив боль и горечь, разъедающим ядом стекающие по пищеводу, выжигая страшные язвы.       К тому же Дайнслейф стал хранителем сумеречного меча, проклятого самой богиней мёртвых. У него с самого начала пути было лишь два исхода: стать верным рабом хозяйки Нифльхейма или сгинуть в клыкастой пасти Великого Змея.       Но в тот момент Кэйа не задумывался о таких последствиях.       Он, мотнув головой, усмехается.       Кажется, вообще ни о чём не задумывался, тонущий в собственных чувствах, проросших на выжженной холодом и смертью пустоши.       На лице Дайнслейфа — застывшее умиротворение и едва заметная улыбка смирения, появившаяся в тот самый миг.       Его рвёт на части. Кэйа, держась за край саркофага, медленно оседает на холодный пол, вымощенный тёмным камнем, будто совсем ослабевший.       Мысли путаются; он горбится сильнее, не замечая, как тухнет жаровня, опуская завесу темноты обратно. Возвращая их в саму бездну, раскрывшую голодную пасть над головой. И звёзд не видно — потухшие, истлевшие искры далёкого мира, наполненного ужасающим жаром пламени.       Внутри Кэйи, кажется, что-то с треском обрывается. Снова — и, упав, с грохотом разбивается. Прямо как он сам, лишённый единственного в жизни тепла.       Он, тяжело дыша — хватая ртом ледяной воздух, — ладонями зарывается в собственные волосы, тянет длинные пряди, и тонет, тонет, тонет. Тонет в пронизывающем каждую клетку его тела отчаянии, ломающим кости, выворачивающем грудь наизнанку. Тонет в обрушивающихся на него ощущениях, незнакомых до этого мгновения — неизведанных, пугающих; тонет в погребающей силе жалящих чувств, проросших в его проклятой душе сорняками.       В ту ночь с ясного неба падают снежные хлопья, слабо покрывающие землю и тающие почти сразу, как только долетят, опустятся, превращаясь в холодные лужицы. А Каэнри'а впервые за последние тысячи лет слышит, как ревёт Великий Змей, вызывая дрожь земных плит.       Люди шепчутся. Кэйа, проходя по столичным оживлённым улочкам, слышит почти всё — как кого-то снова обокрали, кого-то убили, и как теперь жить спокойно, когда их защитник ушёл, какие молитвы возносить Великому Змею? И с погодой будто что-то не то: солнце по-прежнему ярко светит, не скрытое тучами или мягкими облаками, но не согревает достаточно.       Слыша это всё, он лишь хмыкает, смешавшись с толпой безликим горожанином, спешащим по своим делам.       Дайнслейф любил скромность, но Кэйе кажется, что такая жизнь не подходит такому человеку. И крошечный склеп — это неправильно. Поэтому он, бросив все свои силы на поиски нужных мастеров, собирается возвести на заросшем пустыре хитрую гробницу, полную тайных механизмов и подземных лабиринтов, в которых запросто можно потеряться и сгинуть. Остаться в тёмных стенах, пропахших холодом, гуляющим фантомом — неупокоенной и застрявшей между мирами душой.       Такому выдающемуся человеку нужно явно что-то более просторное, нежели крошечная каморка, в которой едва помещаются три саркофага.       Когда мастера найдены и готовятся первые чертежи, учитывающие масштабные желания заказчика, Кэйа узнаёт, что старания Дайнслейфа не проходят даром. Отряд Чёрного Змея теперь возглавляет Хальфдан, который за прошедшее время кажется старше. Пусть минует всего несколько месяцев, которые для Кэйи — пролетевшее мгновение, — взгляд всегда улыбчивого Хальфдана... меняется. Кэйа это замечает сразу, сощурив глаз. Потеря любимого человека, а затем и лучшего друга сказываются на нём достаточно тяжело.       Кэйа впервые понимает это. Разделяет.       Раньше он никогда не чувствовал переполняющую боль утраты, не мог понять, почему люди так горюют? Какой в этом смысл? Ведь смерть — естественный цикл, а её холодное дыхание коснётся абсолютно всех. Это преследующая неизбежность. Основа, на которой стоят все миры.       Но сейчас внутри — сосущая дыра чёрной, голодной бездны.       Он проверяет и согласует чертежи, а рабочие приступают к строительству гробницы на месте пустыря.       Пустующий дом у порта хотят продать новым владельцам, но Кэйа не позволяет. Богатый сад зарастает сорняками и вянет, а засохшие лепестки, скукожившись, опадают на сухую землю. Домашняя утварь покрывается пылью, говорящей, что здесь уже долго никто не был. Всё остаётся на своих местах, словно ожидая, когда хозяин вернётся, откроет скрипнувшую дверь, войдя с тяжёлым вздохом и тихим бряцаньем надетой брони. Это — преследующие фантомы и кусающие призраки, сводящие с ума.       Куда бы Кэйа не шёл, везде видит ушедшее, сожранное им самим прошлое, против воли всплывающие перед глазами. Оно хватает за шею, сдавливает, царапает, будто режет чёрным проклятым клинком, оглушительно хохочет на ухо. Призраки оживают в доме у порта, в храме, сжимая его в тисках из звучащего прямо в голове низкого голоса, продолжающего сводить с ума.       Он не замечает, как погода становится всё более неустойчивой, быстро переменчивой. Холодной.       Строительство гробницы идёт полным ходом. Возводят часть главного здания, выполненного в едином архитектурном стиле со столичным храмом, используя те же элементы, те же украшения — резные колонны, поддерживающие массивный свод крыши, просторный пустой зал с несколькими спрятанными в стенах механизмами, позволяющими открыть ещё недостроенную каменную плиту, ведущую в только начавшие прокладывать подземные тоннели, запутанные лабиринты.       Кэйа, кажущийся отрешённым и задумчивым, лично вносит новые метки в чертежи, указывает, где и какой механизм должен быть, какой высоты широкие тоннели. В готовых клумбах, тянущихся вдоль узкой аллеи к будущему массивному зданию, высаживают покачивающиеся на ветру интейваты.       Но спустя полгода Кэйа начинает терять над собой контроль сильнее, а запертые внутри чувства, которые он силится подавить, убедить самого себя, что ему всё равно, что это — неизбежный цикл, что-       Они выплёскиваются наружу, просыпаясь на остров пушистым снегом. Он в беспамятстве и ярости мечется в пещерах, покрывая чёрные стены толстым слоем льда. Кристальные бабочки, не выдерживая резко сгустившейся энергии, лопаются, осыпаясь на неровную поверхность пола тысячью звонких осколков — острых и режущих, царапающих, но это ничто по сравнению с тем перемалывающим внутренности штормом, разразившимся внутри.       Кэйа слышал легенды, пришедшие из далёких, полных загадок и тайн земель, где боги, угодив в ловушку чувств, присущих только людям, встречали лишь один печальный конец. Он слышал о Властелине Камня и Владыке Вод, трагично погибших в самом конце божественной войны. Слышал о страже одного из богов загробного мира с жарких, песчаных земель, который, встретив человека, имеющего ребёнка, нарушил ради них данные клятвы. И бог, карая, наслал на ребёнка элиазар, неизлечимую болезнь. Страж тщетно пытался спасти, пытался сбежать — от себя, от всего, но стал лишь свидетелем мучительной смерти дорогих сердцу существ, а после — сгинул сам, наказанный за вольность.       Любовь божественному противоестественна. Эмоции и чувства людей для них губительны. Богам — божественное, людям — человеческое, это истинный порядок вещей, как текущая река.       Он теряется во времени; оно мелким песком ускользает сквозь пальцы. Дни сливаются, тянутся, смешиваются, становясь неотличимыми друг от друга. Ночь сменяет день, луна сменяет солнце — всё одно, неотделимое.       Когда у Кэйи получается прояснить своё затуманенное сознание и, тяжело дыша, выйти наружу, он не сразу понимает, что что-то не так. А затем медленно опускает взгляд на свои ноги, увязшие в белом, холодном снегу, который больше не тает, оставаясь лежать мерцающим в свете умирающего солнца покрывалом. Набросив на голову капюшон тёмного плаща, он, едва пошатываясь, медленно бредёт по окрашенным в яркий белый цвет улицам. Люди, сменившие открытые одежды на более тёплые, набрасывая на себя — кто может себе позволить — меховые накидки. Они выдыхают облака пара, шмыгают покрасневшими носами. Кэйа хмыкает: на нём самом лёгкая синяя рубаха с несколькими крупными вырезами, обнажающими сильные плечи и грудь, но кусающий холод он не чувствует. А стоит выдохнуть — и пара, вылетающего изо рта каждого живого существа, тоже нет.       Он усмехается.       Люди продолжают шептаться. Они жалуются на резкие похолодания, охватившие весь остров, жалуются на стремительно гибнущий урожай; на то, что им нечего есть — а то, что сеют вновь в промерзающую землю, даже не прорастает. Орден Бездны высовывается вновь, учиняя беспорядки — отряд Чёрного Змея идёт по их следам, но выловить по-прежнему не выходит, как и искоренить отравляющую землю заразу, из-за которой страшно выйти из дома.       Люди шепчутся: почему на их головы обрушивается божественная кара, почему земли вновь погребены под слоем снега, а фьорды всё сильнее затягиваются льдами, мешающими торговым и рыбацким судам выходить в море. Или это просто Великий Змей оплакивает потерю избранного, и совсем скоро, стоит только немного потерпеть, солнце вернёт необходимую теплоту?       Ночью, когда на улицах становится совсем пусто, Кэйа приходит к покрывшемуся льдом озеру. Пальцами проводит по гладкому льду, совсем не чувствуя исходящей от него прохлады. Внутри грудной клетки огромная дыра, из которой льётся смердящая скверна бездны. В немного прояснившемся сознании не остаётся мыслей, там — звенящая пустота, шепчущиеся и хохочущие твари, прячущиеся в темноте. Замёрзшие интейваты выглядывают из-под холодной толщи, будто с сожалением смотрят именно на него — сгорбившуюся одинокую фигуру.       Кэйа, сглотнув вязкий ком слюны, поднимает голову к раскрывшей пасть бездне. Но на небе даже звёзд нет, складывающихся в путеводные нити, указывающие верную дорогу. Они померкли, как погасившаяся свеча, больше не мерцая яркими искрами.        Но время продолжает свой ход. Первый состав отряда Чёрного Змея сменяет новое, молодое поколение, включаясь в бесконечную гонку за порядком на острове и орденом Бездны, продолжающим оставлять свои кровавые метки. Дайнслейф и его сослуживцы остаются навсегда в исторических записях, оберегаемых в большой библиотеке — которую за последние годы успевают достроить и расширить.       Но время — людское.       Хальфдана, дожившего до яркой седины, хоронят на кладбище, расположенном недалеко от столицы. Его дети исправно ходят почтить ушедшего знаменитого отца — а жена, являющаяся не сильно моложе своего супруга, чем-то напоминает Люмин, по которой он в молодости долго носил траур. Позже рядом появляются новые захоронения, принадлежащие его верным товарищам по оружию.       Фрески, которые когда-то заказал у талантливого мастера Дайнслейф, украшают стены главного храма. Глядя на них, Кэйа до крови кусает губы, чувствуя, как внутри поднимается огромная волна, готовая сожрать всё, до чего только сможет дотянуться. Он резко дёргает головой, словно пытается сбросить закрывающую глаза пелену, и, держась за голову, медленно оседает на колени перед стеной, расписанной умелой рукой художника. Больно потянув себя за волосы, он немного приходит в себя, но дышит быстро, часто, загнанно. Фрески покачиваются перед глазами, расплываясь.       Когда в следующий раз у Кэйи получается прийти в себя, он, поспрашивав новых жрецов, находит несколько художников, чтобы те расписали красочными фресками гробницу народного любимца, чьё имя даже спустя столько лет живо проносится по узким улицам. Божьи слуги сменяются один за другим, но их лица, увы, Кэйа даже не пытается запомнить, хотя всегда был со служителями храма на короткой ноге. Обычно о том, кто он, знал лишь самый старший жрец, которому разрешено проводить жертвоприношения в праздники, а сейчас... может, знают, а может — недоумевают, кто он такой и почему постоянно здесь ошивается и желают позвать стражу, но боятся нарушить закон и навлечь на свою голову божью кару.       Но заморозки никуда не уходят. Дети не знают, что такое зелёная трава и жаркое солнце, что слепит глаза, не знают, как выглядят легендарные интейваты — один из божественных даров, некогда росшие почти везде и тщательно оберегаемые жителями острова. Торговых кораблей становится значительно меньше: проплыть сквозь льды удаётся далеко не всем, а тех, кто готов пойти на риск, становится всё меньше. Каэнри'и тоже почти нечего предложить: хорошего урожая уже не было очень, очень много лет. На промерзшей земле, покрытой снегом, расти ничего не будет. Прославившийся орден Бездны наводит ужас одним своим упоминанием: что за такой культ, который не могут уничтожить уже... сколько? Больше ста лет?       Всё больше людей призывают надеяться только на самих себя, ведь они и без божьей помощи могут жить — и это подливает масло в горящее пламя.       Сознание Кэйи — плотный туман. Но когда марево немного рассеивается, позволяя ясно мыслить и осознавать, он понимает, что люди теряют в него веру. После начала зимы — первые шесть лет которой стали самыми тяжёлыми и суровыми — люди стали приносить ему больше жертвоприношений, искренне надеясь, что смогут почтить своего бога. Накормить — и тогда Великий Змей ниспошлёт своё благословение на остров, отзывая убивающий холод.       Но человеческие души помогают ему лишь кормить свои силы и питать этой энергией текущие под землёй артерии, давая другим богам почувствовать, что эта территория занята. Он теряет себя — и не может выбраться, будто падает всё глубже в голодную бездну, затягивающую на самое, самое дно. Прямо туда, откуда он вылез, проливая реки забивающейся в нос крови. Безумие рождается из самого нутра, вырывается наружу обжигающе холодной волной.       А вмешаться в конфликт между людьми, искореняя надоевший орден Бездны, значит то же самое, что и вмешаться в человеческую судьбу. Некогда артерии земли отреагировали на малейшие изменения, когда он всеми силами пытался дать сгорающей от неизвестной болезни Люмин ещё хоть немного времени, а что будет в этом случае?       Что будет, если он нарушит правила, разорвёт баланс?       Небесный порядок — есть закон, за нарушение которого цена слишком высокая. Люди, разгневанные от отчаяния, считают Великого Змея всемогущим, ни разу не задумываясь, что даже боги не всесильны.       А Кэйа...       Кэйа, несмотря на то, что ему нет совершенно никакого дела до человеческих распрей между собой, не хочет, чтобы весь остров — вся Каэнри'а — была стёрта и разрушена, словно её никогда не существовало вовсе. Может, из него вышло не очень хорошее божество — может, другие справились бы намного лучше-       Он вздыхает, посмеиваясь. Грустно, обречённо, отчаянно — с рвущимися наружу яркими и звучными нотами набрасывающегося безумия, чьи острые клыки больно впиваются в шею.       А звёзды глухи, они не указывают верную дорогу.       В нём борются две стороны: первая, которая чтит их договор и законы, оберегающая доверившихся ему существ, и другая, в которой рождается к ним отвращение, взращённая людской жадностью. После того, как люди узнали, что сумеречный меч существует в действительности, стали предпринимать попытки его найти.       Люди пытались забраться в строящуюся гробницу, пытались забраться в храм. Лишь бы найти то, что может дать мнимое чувство власти, пройдя по головам с божественным отголоском в руках.       Позволить бы найти — и пусть наглеца сожрёт проклятый клинок, опутает паутиной удушающей скверны. Пусть режет себе подобных, не сумев остановиться. Пусть проливает кровь на землю, удобряет лежащие глубоко под ней кости, а затем приползает в храм и, заливаясь слезами от скручивающей всё тело невыносимой боли, молит о спасении, о быстрой смерти.       Кэйе нет никакого до этого дела.       Однако он собственными руками карает каждого, кто делает попытку отыскать, завладеть божественным клинком.       Кэйа резко вздрагивает, широко распахнутыми глазами смотря в идущую рябью темноту. Стоит высунуть кончик языка, как острые змеиные чувства улавливают чьё-то движение снаружи храма. Сейчас — глубокая ночь, все жрецы давно разошлись по домам, неужели в такой час кто-то пришёл вознести молитву?       Он замирает, словно становится мраморной статуей, ждёт. Но человек не заходит внутрь, не проходит к холодному святилищу, преклоняя колени перед закованным в камень божеством — он двигается хаотично, словно от кого-то бежит, прячется.       В руку ложится тяжёлый сумеречный меч, а губы растягиваются в улыбке — холодной, жестокой, пробирающей до самых костей животным ужасом. Кэйа теряет нить, за которую удавалось держаться, и снова тонет, задыхаясь. От замёрзшего человека, одетого совсем не по погоде, исходит удушающий страх. Кэйа бесшумно подкрадывается сзади. Склонив голову вбок, он смотрит — видит испуг в глазах напротив, знакомый до поднявшейся в горле тошноты.       И, крепче перехватив меч в руке, делает быстрый рывок, вонзая кровожадное лезвие, опасно сверкнувшее в лунном свете, в трепыхающееся тёплое сердце. Терпкий запах металла разливается в воздухе, перекрывает морозную свежесть; алый цвет брызжет на белоснежное одеяло, оставляя уродливые багровые разводы, словно просыпавшиеся драгоценные камни.       Вернувшись в храм, Кэйа не замечает ни стекающие капли человеческой крови по своей щеке — они медленно ползут вниз по скуле, оставляя подсыхающую дорожку, — ни то, как трясутся собственные ладони. Меч чертит за собой киноварный след.       Перед глазами ещё свежие фрески и до сжавшегося нутра знакомый средний ярус, ещё хранящий в себе чужой запах, перехватывающий собственное дыхание. Он пытается сделать вдох, но из глотки вырывается только жалкий хрип, а ледяная ярость поднимается откуда-то из самых глубин, пеленой застилая глаза. Кэйа рычит, скалясь; отточенными взмахами меча ломает несколько небольших кувшинов, внутри которых давно успевает высохнуть сладкое вино. Разбитые сосуды с грохотом валятся на пол, керамические осколки устилают каменную кладку, покрываясь расползающейся ледяной коркой. Кристальные бабочки, летающие где-то позади, оглушительно взрываются от резкого выброса силы, не выдержав — не успев постепенно впитать божественную энергию.       Грудную клетку выворачивает наизнанку. Воспоминания рвутся наружу. Они с мясом вырывают металлические замки, навешанные на плотно запертые двери, чтобы похороненное внутри навсегда там и осталось. Они — отравляющая скверна, ядовитая, чёрная.       На задворках сознания мерцает мысль, что так нельзя, что нужно остановиться. Взять себя в руки.       Кэйа сжимает свободную руку в кулак до алеющих полумесяцев на ладони, до слабой, ноющей боли.       Остановиться-       Разрушить?       Уничтожить?       Меч врезается в небольшую каменную табличку, оставляя на ней рубящий след от острого лезвия.       Наступление голода было лишь вопросом времени. На совсем замёрзшей земле невозможно что-то вырастить и за прошедшие четыреста лет ничего не меняется в лучшую сторону. Первые годы вечной зимы стали самыми суровыми — температура была насколько низкой, что невозможно ни выйти на улицу без ущерба для здоровья, ни протопить дом, наставив жаровен (а те, кто не мог позволить себе ни хоть немного тёплую одежду, ни пламя в доме, замерзали насмерть). Однако в те тяжёлые годы люди наловчились хоть как-то спасаться рыбалкой и охотой, но сейчас...       Животных в некогда богатых лесах почти не остаётся. Они, тоже лишённые пищи, и убиваемые человеческой рукой, исчезают с острова, а те, кому удаётся спастись — прячутся в глубоких норах, охраняемые страшными лесными духами, зазывающими хрупкую человеческую душу в свои владения. Лёд в море становится толще, многие из тех, кто выходит в бушующую воду на своих лодчонках, больше не возвращаются. То ли уплывают, спасаясь бегством, то ли разбиваются, не сумев доплыть обратно до берегов.       Конфликты внутри страны доходят до своего пика, едва не превращаясь в гражданскую войну. Люди требуют от королевской семьи хоть каких-то ответов, но Его Величество король слёг с болезнью, а его место занимает совсем юный маршал-регент. Он сведущ в военных делах страны — во всём, что касается остро разящего меча, но как управлять целым государством, тем более в такое сложное для всех время... Выходит у него плохо. Анфортас Альберих исправно возносит молитвы в храме, принося подношения — теперь только небольшой сосуд с вином. Кэйа, слушая каждое его слово, до боли сжимает зубы. Всё, что в его силах — нашептать что-то тихим холодным ветром, ткнуть в спину.       Орден Бездны ещё жив, но почти не действует. То ли они почти все погибают, вымерзнув, то ли понимают, что неважно, сколько поколений сменится в их внутренних кругах, желаемого всё равно не добьются. Кровавый Рассвет прошёл — он в настолько далёком прошлом, что Кэйа почти не вспоминает. Он, едва-едва приведя себя в чувства, и всё ещё продолжая вставать обратно на ноги, предпочитает всегда смотреть на то, что уготовано в будущем. Всё, что было раньше, и так навсегда останется с ним — внутри, в сердце и в памяти, похороненное.       Но для того, чтобы взять себя в руки, ему требуется почти три сотни лет из прошедших четырёх, и до сих пор иногда разум затуманивается, покрываясь тонкой-тонкой дымкой. Дайнслейф не хотел такого. Он не хотел такого ни для самого Кэйи, ни для своего бережно оберегаемого народа, ради которого часто рисковал собой. И если бы мог видеть, какой сейчас стала его любимая страна, был бы слишком сильно огорчён.       Дайнслейф боролся не для того, чтобы Кэйа убивал и себя, и остальных. И не для того, чтобы орден Бездны в итоге добился своих целей, возвращая исчезнувшую эпоху. Держа эту мысль в голове — повторяя её раз за разом, — у него выходит по крупицам собирать себя заново, склеивать расколотые части, сквозь которые периодически просачивается скверна, заливая всё вокруг ядовитой вязкой чернотой.       Но, возможно, он смог совладать со своим больным разумом слишком поздно.       Любовь божественному противоестественна — и в этом Кэйа смог убедиться на собственном примере. Время для человека течёт во множество раз быстрее, их чувства постоянно сменяются, но боги, застрявшие в незыблемой вечности, другие.       Пламя, дающее столь манящее тепло, становится губительным для вечных льдов. Касаясь огня, забывается, что можно сжечь себя дотла и осыпаться пеплом, впитавшись в снег. Это — стена, про которую невозможно забыть, как невозможно отмыть пятна сладкого вина, проливающегося терпкой кровью.       В пустой душе, скрипя дверцами, ту сокрушительную печаль и отчаянную тоску, запертые в своём сердце, не убить, не уничтожить пронзивши острым лезвием чёрного клинка. Так как жить богу, полюбившему смертного?       И чтобы забыть всё навсегда, он решает посмотреть в свою пустоту, заглянуть в самую глубину голодной, шипящей бездны, надеясь свести с ума ненавистную оболочку. Не только может понять, как поместить внутри свой необъятный ужас — от самого себя, кровожадной твари, наполненной скверной, от произошедшего более четырёх сотен лет назад, и от того, что он сотворил в беспамятстве своими собственными руками.       Ведь если больше не полюбить, то приказано уничтожить.       Всем известно, как безумие свойственно всем богам, прикоснувшимся к любви, но это ли их есть вина?       Или Кэйа просто пытается убедить в этом самого себя? Ледяная колыбель — это кров для того, кто был рождён из проклятой утробы. Для того, кто с самого начала лишён дара познать теплоту пламени; кто должен навсегда остаться в одиночестве, выполняя взваленную на его плечи задачу.       Не связываться с человеком, чья жизнь — блёклый миг на лице вечности.       Прогуливаясь по столичным улицам, он слышит всё, о чём переговариваются люди. Пусть убивающие морозы медленно отступают, вера в Великого Змея — в его силы и его милость — ослабевает с каждым днём только сильнее. Доведя всех до слёз бедами, боги слепы, а на небе даже звёзд нет. Они тускло мерцают где-то далеко-далеко, выглядывая из-за густых облаков, медленно плывущих по небу. Жертвоприношений становится всё меньше и меньше, люди пропускают несколько раз подряд празднование равноденствия. Кэйа отвечает на это ослаблением своего покровительства.       Неизвестно, кто первым нарушает договор, берущий своё начало с древних времён: отчаявшиеся на спасение люди или бог смерти, увязнувший в собственном грехе?       Но ведь он по-прежнему защищает границы Каэнри'и от чужих богов, находящихся совсем рядом, вновь вооружившись сумеречным мечом.       Люди стараются уплыть с острова. Найти место, где они смогут выжить. Многие остаются — кто-то продолжает доживать свои годы, а кто-то, не выдержав, умирает.       Спасти угасающую страну — нарушить Небесный порядок. И тогда все те, кто ещё может спастись, может обзавестись наследниками, безвозвратно сгинут.       Температура медленно растёт вверх, но для того, чтобы снег окончательно растаял, а вечные льды отступили, нужно время. Первые люди, которых выбросило к заледеневшему берегу фьорда, выживали ведь точно в таких же условиях, только не имели ни крыши над головой, ни места, где можно согреться, возводя всё своими руками с самого начала. У людей ещё есть шанс — спустя пару лет земля, внутри которой протекают наполненные силой артерии, будет пригодна для вновь богатого урожая, а после — на небо взойдёт яркое, палящее солнце.       Кэйа отдаёт почти всю свою силу, чтобы напитать артерии земли новой энергией — так снега быстрее сойдут, исчезнут, не оставляя после себя ни следа, впитываясь живительной влагой.       По пещере разносится частое, сиплое дыхание. Он кашляет, выплёвывая на тёмный камень сгусток крови; чувствуя её омерзительный, тошнотворный вкус, стекающий вниз по сжавшемуся в болезненном спазме пищеводу. Ощущая, как тонкая струя стекает от уголка губ, и, покачавшись, вязкой нитью тянется вниз, пружиня до тех пор, пока не обрывается. Прошипев, Кэйа утирает рот тыльной стороной ладони. Внутренности сводит; на языке снова густая кровь, марающая бледные и искусанные губы алым, словно капли вина. У ключиц начинают проступать чёрные острые чешуйки, цепляющиеся за более закрытую рубаху, которую Кэйа носит, чтобы слиться с толпой.       Ему не хватает энергии, чтобы поддерживать человеческий облик; почти всё впитывается в пульсирующие артерии.       Однако люди, вопреки происходящим погодным изменениям в лучшую сторону, не возносят новых жертв. И ему, не пожирая души, неоткуда черпать силу, если только...       Если только не взять своё своими же руками.       Но разве Дайнслейф бы такого хотел?       Кэйа печально усмехается. Ему нужна энергия для того, чтобы напитать заново землю, заставить скрытые в ней элементы циркулировать, работать быстрее; для того, чтобы суметь отразить атаку, если на территорию острова кто-нибудь сунется. И, наконец, для того, чтобы выглядеть, как человеческое существо, отличаясь от них лишь скрытым за повязкой глазом с божественной меткой.       С самого начала, следуя договору, он и люди держали этот баланс. Его кормили, чтобы иметь защиту над головой.       Ему необходима энергия для того, чтобы разрушающая элементальная сила не вышла из-под контроля, не стала нестабильной, заковывая страну вновь во льды, проливая губительную скверну.       Едва живой орден Бездны наконец оказывается хоть немного полезным. Адепты, про преследование которых уже не помнят, продолжают приносить редкие жертвы, но их категорично мало. И Кэйа вынужден делать выбор.       Поднимаясь на ноги, он пошатывается, совсем ослабевший; появившийся хвост тяжестью падает на камень, лязгнув крепкой чешуёй, а изо рта быстро вырывается раздвоенный язычок.       Льды так или иначе сойдут, а от чужеземных богов сможет защитить только он.        Но несмотря на все прилагаемые усилия, хватает ещё около ста лет, чтобы Каэнри'а превратилась в брошенные пустоши с бродящими по земле призраками и таящимися в темноте тварями, изрыгнутыми бездной. После того, как смерть забирает последнего человека, оставшегося на острове, договор между божеством и людьми истлевает, превращаясь в поднимающийся к небу дым.       Кэйа будет последним лжецом, если станет отрицать, что ничего не чувствует, ведь под рёбрами нещадно тянет, а тоска захлёстывает с головой. Он остаётся один, возвращается к своему началу, страж безлюдных земель. Ветер треплет длинные волосы, убранные в высокий хвост; играется, касается щёк.       Дайнслейф становится далёкой звёздной вспышкой, о которой вспоминается с благодарностью за проведённое вместе время. За то, что он позволил узнать, каково это — касаться тепла.       (И безумия, что так свойственно всем богам).       Тоска по былому. По шумным улицам, по запаху вина, по постоянной суматохе текущей жизни. Сейчас Кэйа, идя по центральной улице, ведущей прямиком к главной площади города, слышит лишь тихий свист ветра, что-то неразборчиво шепчущего на ухо. Мелкие камушки хрустят под ногами, отскакивая, а клумбы больше не покрыты белоснежными цветами, усыпающими некогда всю землю. Они пустые, не считая редких пробивающихся травинок яркого зелёного цвета. Кэйю гложет ненависть — и ненависть, в первую очередь, к себе. За то, что поддался запретному и коснулся обжигающего пламени, в итоге сгорев почти без остатка. Он бесконечно винит себя за всё, что происходило с островом и за то, что Каэнри'а, могущественная цивилизация, которой старцы и мудрецы пророчили великолепное будущее, встретила такой печальный конец.       Может, если бы он не потерял себя, ничего бы не случилось?       Или всё же виноваты люди, посчитавшие почти сразу, что могут жить без божества — жить сами по себе, отрёкшись от его защиты и не вознося жертвы, не питая душами?       Дни продолжают неумолимо течь. На остров заплывают редкие лодчонки — и если во времена божественной войны это были, в основном, беженцы, пытающиеся убежать с разрушенных родных земель, но встречающие неожиданную гибель в беспощадной пасти, то сейчас это мелкие шайки, желающие разжиться оставшимися богатствами.       Медленно, но у Кэйи выходит немного восстановиться. Каэнри'а тонет в молчании, как когда-то очень и очень давно в крови.       Он часто приходит в уже полностью достроенную гробницу. Со слабой улыбкой, растянувшейся на губах, рассматривает готовые фрески. Касается кончиками пальцев шероховатой поверхности, бездельно ходит по залу с массивным саркофагом. Иногда ноги приводят Кэйю в зал к Люмин, расположенный совсем недалеко. Человек, не знающий расположения, заблудится в хитрых лабиринтах, а оставшиеся после строительства чертежи он сжигает своими руками, бросив в покрывшиеся слоем паутины жаровни, так и оставшиеся на среднем ярусе главного каэнрийского храма, посвящённого Великому Змею, защитнику и покровителю.       Проводя в гробнице почти всё своё время, он разговаривает. Сам с собой, какова ирония; рассказывает всё, что творится на уме. Так, как было раньше, когда Кэйа мог сесть рядом к вечно хмурому Дайнслейфу под бок — и говорить, говорить, говорить, подтрунивать, слыша колкости в ответ. Сейчас это лишь далёкое воспоминание.       Кэйа, в конце концов, давно смиряется со всем, что произошло. Он отпускает.       Спустя ещё одно долго тянущееся столетие, он уничтожает всех кристальных бабочек, существующих на острове. Его сила — это скверна самой смерти, берущей начало из Гиннунгагапа, но она неразрывно связано с артериями земли. Он — пульсирующее сердце, от которого тянутся длинные сосуды, питающие всё вокруг. Для того, чтобы люди не чувствовали губительное воздействие бездны, он создал бабочек. Крошечные кристаллы, способные вытягивать скверну из земли и впитывать её в себя — формироваться самостоятельно там, где скопление элемента слишком сильное.       Сейчас надобность в их исчезает.       По очищенным артериям земли вновь струится чёрная скверна, переливающаяся кобальтовыми прожилками. А прикасаясь к стенам гробницы, Кэйа напитывает тонкие лазы своей энергией, чтобы ни один человек не смог выжить, если всё же каким-то чудом сможет проникнуть внутрь.       Он не ощущает ни холода, ни сгустившегося, почти плотного воздуха. Но когда остров наконец остаётся закованным в кокон, словно окружённый стенами, Кэйа, ещё раз окинув тоскливым взглядом забытые пустоши, до боли кусает пересохшие губы. Он неторопливо проходит по аллеям храма, минуя округлую площадь. Острое змеиное обоняние всё ещё слышит слабые отголоски жертвенной крови, впитавшейся в землю, — фантомно.       А затем он возвращается в холодные пещеры, напрочь лишённые света, будто ныряет в черноту первородной бездны. И, свернувшись плотными кольцами, засыпает.         — Святая срань, Свен! — сквозь толстую пелену откуда-то сверху доносится мужской голос, говорящий на непонятном языке. — Если ты что-нибудь повредишь, то мастер повредит тебя!       Грохот. Воздух наполняется неизвестными и странно вибрирующими колебаниями.       Кончик хвоста слабо дёргается, лязгнув острой чешуёй по камню. Длинный раздвоенный язык быстро выныривает из пасти; чувствуются... людские души — много.       Шумный выдох поднимает в воздух лежащую на холодной земле пыль, подлетающую вверх и медленно танцующую, замирающую в невесомости. Мышцы на мощном брюхе сжимаются; жилистое тело, несмотря на слабость, чуть шевелится, ещё скованное остатком крепкого сна.       Сколько он проспал?       — Подойди, — ругается второй голос, — и сам подними эти наполовину треснувшие колонны, если такой умный. И вообще, зови Адлера с его машиной. Он так хвалился своими умениями разгребать завалы любой сложности, вот пусть и поднимает это всё.       — Да, сейч... Э, Свен? Чувствуешь? Как-то прохладно стало.       Кэйа слышит голоса, но не понимает, о чём идёт речь — пришлые чужаки. Чувствует присутствие множества душ на святой земле храма, но запаха крови нет — мёртвых, принесённых в жертву, нет.       Хвост яростнее ударяется о камень пещеры.       Он открывает глаза.