52 герца

      Главная проблема Дилюка, пожалуй, заключается именно в его излишней импульсивности и горячей натуре. В том, что он сначала сделает, поддавшись обжигающим нутро эмоциям, а только потом, тлея щекочущим нос дымом, тщательно подумает и обдумает, взвешивая каждый свой жест и каждое брошенное в пылу слово. Конечно, пожалеет, начав думать о том, как исправить натворённое. Хотару много раз говорила, что ему не достаёт хладнокровия — и, чёрт её дери, оказывается права. Дилюк практически наяву видит, как она, узнав о каком-то происшествии, едва ли не вихрем врывается в фамильное поместье, пугая неожидающую гостей Аделинду; несётся прямиком в кабинет, расположенный в конце длинного коридора на втором этаже, а затем — пытается угрожающе смотреть.       Сейчас, конечно, нет ни кабинета, ни поместья, ни родного Берлина, а только серые пустоши давно исчезнувшей цивилизации, раскинувшейся на достаточно крупном острове, стоящем в норвежском море, но взгляд её был бы таким же стращающим.       Но на самом деле Дилюк бы задумался больше над тем, грозно ли выглядит сама Хотару, надув губы, или всё же сидящая рядом с ней самоедская собака, подаренная несколько лет назад братом.       Сейчас, во всяком случае, Дилюку хочется взвыть. Отстранить Кэйю — решение глупейшее, и, увы, совсем не потому, что Беннет готов волосы на себе рвать от бессилия перед древними мудрёными символами, сливающимися в ещё более мудрёные предложения. Запрещать ему работать с командой в первую очередь относится к тому, чтобы чужой человек, и так знающий уже слишком много, не стал свидетелем открытия второй плиты, и, соответственно, не имел доступа к разгадкам, как это сделать. Кэйа же знает абсолютно всё. Неважно, скрывают они это или нет, Кэйе и так уже давно — даже слишком давно — обо всём известно.       Внутреннее чутьё подсказывает, что непроходимость сигнала — тоже дело рук лжеконсультанта. Дилюк рад бы ошибаться, но исключать ничего нельзя. То, что Кэйа и правда не имеет отношения к Фатуи, теперь не особо-то и успокаивает. Только лишний раз подтверждает, что его слова правдивы.       Предателем его тоже считать нельзя. Сам Дилюк, если бы неизвестные лица ворвались в поместье посреди ночи, был бы не просто разозлен — в настоящей ярости, готовой перекинуться на чужаков сжигающим дотла пламенем.       После последнего разговора он много думал. Рассуждал, сверял. И снова думал, сокрушаясь от того, как зияющие между разными предположениями дыры сращивались буквально на глазах, покрываясь уродливыми шрамами-стыками. Столкнувшиеся плиты, разбитые вселенные, взрывающиеся планеты, пылающие сверхновые.       Правда в том, что Кэйа, будь он неладен, знал всё с самого начала. Но то, что никак не укладывается в голове, не находятся ответы: зачем помогал? Да, часто пытался запутать следы, увести, перекинуть внимание на что-то ещё, но в конечном итоге всё равно помогал. Для чего? Только ли потому, что не знал, с кем имеет дело? Так это он выяснил достаточно быстро, особенно, когда пожирал людей — под рёбрами неприятно посасывает.       А ещё в том, что Дилюк к нему действительно что-то чувствует. Такое, что сидит внутри тяжёлым и обжигающим комом, мешает сделать вдох полной грудью, расправить засыхающие лёгкие. Тянет к земле, не даёт подняться, выпрямить спину, хрустнув позвонками. Болючее настолько, что хочется разодрать тело голыми руками. Бросить под ноги обрывки красной кожи, а затем с треском выломать крепкие рёбра, и, добравшись до сердца — такого глупого — схватить ещё трепыхающуюся плоть, выдернуть. Бросить вниз, на землю, заливая мёртвые пустоши серых руин свежей кровью — это моя жертва, принимай, — наступая с хлюпаньем рвущейся мышцы тяжёлым ботинком, размазывая по едва сохранившейся каменной кладке аллей.       Что бы вообще сказал отец, будь он ещё жив?       Ничего бы хорошего, наверное. Может, попытался бы ободрить, что все совершают ошибки.       Дилюк раздосадовано поджимает губы, мотнув головой, пытаясь прогнать навязчивые мысли. Считать Кэйю ошибкой... кажется таким же неправильным, как круг называть квадратом.       Он — не ошибка. Просто Дилюк — идиот, отказывающийся смотреть дальше собственного носа. Может, тогда бы сразу срастил всё, чтобы это потом не стало вот таким вот оглушающим до звона в ушах ударом. Поведение Кэйи, например, едва не с первого дня знакомства вызывало немало вопросов. Начиная от байки про деда-пирата и заканчивая теми фактами, про которые не знает никто из всей команды, хотя они же, в конце-то концов, профессионалы, изучившие историю и легенды этого острова как в прошлых экспедициях, так и перед этой, ещё раз освежая свою память.       Скромный консультант настолько скромен, что оказывается местным божеством.       Дилюк усмехается, нервно дёрнув уголком губ.       Во всей цепи именно Кэйа — то главное, потерянное звено. Тот, к кому тянутся железные ржавые линии, уходя глубоко под землю.       Боги существуют. И требуют кровавую плату.       Несмотря на то, что Дилюка до сих пор передёргивает при мысли, что и Сайрус, и Адлер — просто сожраны, он понимает, что не имеет никакого права судить Кэйю, даже если очень хочется. У богов свои законы и они им следуют, не считая нужным жить так, как люди, давно ушедшие от кровавых жертвоприношений во имя сил высших в прогрессивное будущее, где нет места таким смертям, где жизнь становится более ценной. А Кэйа, проспав почти три тысячи лет, не знает, каково это — существовать в новом мире. Для него такой скачок — нечто чужое, отторгающееся мозгом, привыкшим к совсем иным правилам.       Таким, где ему будут регулярно возносить молитвы и кормить человеческими душами, подпитывая текущую в могучем теле силу.       Дилюк, шумно выдохнув, трёт ладонями лицо до тех пор, пока бледная кожа не начинает краснеть. Они совершенно из разных миров — буквально, — но к Кэйе всё равно тянет. К нему хочется с такой силой, словно сейчас всё тело вывернет наизнанку.       Упасть, потеряться, раствориться.       Нельзя.       Прокушенную губу саднит. В кармане нащупывается сигаретная пачка, ожидаемо пустая внутри. Последняя сигарета была скурена вчера под фантомно неодобрительные вздохи Виктории, звучащие в голове, как музыкальное сопровождение в фильмах, включающееся для главного героя в те или иные моменты. Увы, Дилюк не в фильме — иначе на его долю не выпало бы столько нерешённого всего. Главным героем является скорее Кэйа, вокруг которого — и вокруг чьего наследия — вертится вся экспедиция.       Сигарет с собой нет, а за новой пачкой нужно идти на склад. Свои, которые он брал в персональном багаже, стремительно закончились, оставляя лишь общие, взятые специально для курящих рабочих про запас.       Дилюк понимает, что вся команда за него так или иначе волнуется и переживает. Это видно по их осторожным фразам, по кинутым печальным взглядам. Но как ещё справляться с взгромоздившимся на плечи стрессом, Дилюк, к сожалению, не знает. У него два пропавших человека (мёртвых, если начать называть вещи своими именами), за которых нужно отчитываться как Джинн, так и их семьям. Целая орда из живых землекопов и команды, за которых Дилюк продолжает нести ответственность собственной головой. А ещё поиски меча, из-за которого жизни всех перечисленных под угрозой. И, конечно же, тот, кто этим жизням угрожает.       Случившееся с Беннетом — предупреждение. Ему невероятно повезло иметь хорошую реакцию, чтобы вовремя увернуться от летящего прямо в лицо куска потолка. Который, как они потом с Эмбер исследовали вдоль и поперёк, с лёгкостью мог размозжить человеческий череп (Сахароза ставила пару опытов, чтобы быть уверенной наверняка).       Отхлебнув травяного чая (заваренное содержимое переданного в его руки мешочка можно же так назвать?), Дилюк покусывает внутреннюю сторону щеки. Этот сбор трав и правда хорошо справляется со своей задачей, но что-то подсказывает, что для полного успокоения Дилюку нужно жевать какой-нибудь пустырник прямо с поля.       В пустом шатре тихо шуршат белые листья толстой книги с поцарапанной обложкой.       Он, наверное, уже в тысячный раз перечитывает напечатанные легенды о мече, пытаясь сопоставить с имеющейся на руках реальностью. Получается из ряда вон плохо. Божественное оружие, которое может хорошо послужить только для того, чтобы развязать бойню. Если его нельзя вернуть в ножны до тех пор, пока чёрный клинок не прольёт человеческую кровь, то для чего такая вещь нужна была Крепусу? Да и Фатуи, сидящие на хвосте, тоже вызывают неоднозначные вопросы. На дворе двадцать третий год двадцать первого века, сейчас размахивают оружием только умалишённые, а для каких-то скрытых убийств отлично подойдёт даже кухонный нож — какая разница, что воткнуть в человека, чтобы он умер? Если пистолет или небольшой кинжал можно протащить почти куда угодно, спрятав, то сумеречный меч будет всегда на виду, вызывая всеобщее внимание как своим предназначением, так и старинным дизайном ножен, который сейчас Дилюк знает только по смутным описаниям, взятых с различных фресок.       Настенная роспись изображает клинок как чёрную палку, висящую на поясе того же Дайнслейфа. Не самое подробное и графичное изображение, но для хотя бы малейшего представления хватает.       И если Фатуи ещё могут придумать, как устроить древним оружием бога резню, то Крепус — нет.       Кэйа говорил о легенде, по которой считается, будто сумеречный меч способен вернуть кого-то к жизни. Убив ещё живого человека и забрав его душу клинком, можно обменять на ту, что бродит по вечности застывшего Нифльхейма. И назвал её сущим бредом.       В дневнике отца, который Дилюк перечитывал всё утро — бросает быстрый взгляд на потрёпанный кожаный переплёт сделанного на заказ блокнота, имеющего небольшие инициалы «К. Р.» в углу, — поиски меча начались спустя непродолжительное время после смерти матери. Он бы назвал это забавным совпадением, но в последнее время этих самых «забавных совпадений» настолько много, что начинает тошнить, поднимая из сжавшегося в спазме желудка застревающий в горле ком.       Будь отец жив — Дилюк просто спросил бы напрямую, не строя тысячу и одну догадку.       Как бы он сам не испытывал желания ещё хоть раз увидеть лицо своей матери вживую, а не только на пылящихся фотографиях в семейном альбоме, идея вернуть её из мёртвых кажется до передёргивания плечами отвратительной. Мёртвое должно оставаться мёртвым, пусть воскрешение и было бы возможно. Даже если это самые близкие и любимые люди, покинувшие так давно, что черты лица в памяти начинают расплываться, теряясь.       Может, Кэйа и прав, сумеречный меч не нужно искать. Ему — точно нет, пустоту, зияющую внутри от неожиданной потери, не залатать так просто. Но Фатуи не спят — это напрягает по-настоящему. Чёрт знает, какие у них планы на меч, здравомыслием они никогда не отличались и глупо верить, что клинок нужен ради свершения самых благих поступков. Никак нельзя, чтобы они смогли найти сумеречный меч первыми, пусть его тщательно и оберегает древнее божество, готовое убить каждого, кто приблизится к божественному оружию.       Если есть один бог, то есть другие, а где они и в каких личинах — выяснить возможным, к сожалению, не представляется.       Дилюк наконец выходит из шатра на улицу, желая остудить начинающую кипеть голову. Прохладный ветер подхватывает вылезшие из небрежного пучка рыжие волосы, запутывая их между собой. Отплевавшись от лезущих прямо в рот прядей, он, нацепив своё привычное хмурое выражение лица, решает зайти к Брук. Пусть она и ругается постоянно, недовольно говоря, чтобы все приходили во время завтраков, обедов и ужинов, но всё равно продолжает делать им быстрые перекусы, обречённо качая головой.       Яркость палящего солнца вынуждает расстегнуть бомбер, а затем и вовсе снять, оставшись только в тёмной футболке.       Здороваясь по пути с мимо проходящими рабочими, Дилюк замечает тёмное пятно сбоку на возвышении. Кэйа, забравшись на свой облюбленный холм, сидит на земле, подставляя лицо разгорячённым солнечным лучам. Яркие блики красиво играют с его тёмными волосами. Пряди, перехваченные привычной ультрамариновой лентой, слабо покачиваются при порывах ветра. Кэйа выглядит точно змея, вылезшая на камень и греющаяся на солнце.       Кожа зудит от желания поменять свой маршрут, и, поднявшись на холм, подойти. Сесть рядом, коснувшись заманчивой прохлады, вдохнуть свежесть гор, утонуть в опьяняющем аромате сладкого вина.       Кэйа, будто почувствовав на себе чужой взгляд, оборачивается в его сторону, встречаясь глазами с карминовыми всполохами взрывающихся звёзд, растекающихся жидким огнём в земных трещинах. На его губах играет слабая, будто довольная, улыбка.       В горле пересыхает, а дыхание перехватывает, будто Дилюк — подросток, а не вполне себе взрослый и состоявшийся в каких-то аспектах человеческой жизни человек. Кэйа кажется совершенно неземным. Солнце маняще подсвечивает лёгкую бронзу кожи, лучами играя с тёмными мягкими прядями, создаёт словно светящийся ореол вокруг его склонённой к плечу головы. Вышитые на чёрной повязке серебряные нити мягко переливаются, и Дилюк впервые задумывается над тем, как бы Кэйа выглядел, если бы одевался так, как изображают древние фрески.       Он резко мотает головой.       Хочется подойти.       Но Дилюк, сжав руки в кулаки, резко разворачивается, стремительно уходя в противоположную сторону. Может быть, работа с лопатой усталостью выгонит все нехорошие мысли из головы, оставляя только ноющие мышцы и острое желание упасть лицом в прохладный спальный мешок, окружённый стенами уже ставшей родной палатки.        — Я говорю тебе, они просто хотели поиздеваться над будущими поколениями, — слышит Дилюк сокрушения Беннета, когда, приподняв ткань тента и закрепив её держателем, входит в душный шатёр.       — Не всё так плохо, — ободряюще постукивает его по плечу Эмбер.       — Ну да, — кивает Беннет в ответ, — всё отвратительно. Я вообще не могу понять, кому взбрело в голову мешать язык со своим более древним вариантом, словарей которого, кстати, у нас фактически нет. Как и интернета, чтобы что-то загуглить. Поискать аналоги. Хоть что-то.       — Это их изюминка.       — Это уже не изюминка, — нервно посмеивается он, — это виноградные плантации.       — Никакого прогресса? — спрашивает Дилюк, подтягивая к себе раскладной стул.       — Прогресс приближения нервного срыва если только. Простите, мастер, — шумно выдыхает. — Просто там что-то не так. Или виновно то, что часть фресок, повествующих об истории, не переведены, или заковыристые формулировки, или мне просто не хватает ума понять.       — Тебе нужно передохнуть.       — Вот! — поддакивает Эмбер. — Не слушаешь меня, так послушай хотя бы мастера.       Беннет бросает на неё выразительный взгляд.       Основная проблема совмещения отдыха и работы сильно зависит от стремительно заканчивающегося времени, отведённого на всю экспедицию. Будь здесь только команда и, собственно, сам Дилюк, они могли бы задержаться подольше, но когда с собой ещё с десяток людей, которых дома ждут семьи, так подводить просто не представляется возможным.       И, конечно же, всё по-прежнему упирается в Фатуи. Нет никакой гарантии, что они не налетят сюда, как мухи, стоит только грузовому кораблю отбыть от берега одного из фьордов, где раньше был морской порт. Древние явно понимали в этом толк, построив его не только совсем рядом с величественно раскинувшейся столицей, но и в одном из самых удобных мест, чтобы проходили лодки и корабли. По историческим сводкам, тот же южно-восточный фьорд испещрён подводными камнями, пробивающими деревянное дно плавательного судна. Дайверы, спускавшиеся в море, как и опущенные вниз исследовательские глубоководные камеры, фиксировали множество разного всего, оставшегося с каэнрийских времён. Разумеется, от дерева давно ничего не осталось — за тысячи лет, проведённых в воде, оно успело сгнить и исчезнуть, но металлические элементы кораблей навсегда остаются в вязких песках вместе с осколками керамических изделий и мраморными статуэтками, разнесёнными по морскому дну течением.       Утварь находилась тоже совершенно разная. Терракотовые горшки, прибывшие из древнеегипетских земель, греческие амфоры, едва-едва сохранившиеся гончарные изделия Месопотамии. Даже, если Дилюку не изменяет память, несколько ювелирных украшений.       Фатуи. Они и так могут нагрянуть в любой момент, но когда Дилюк и его люди освободят храмовый комплекс от своего присутствия, все пути окажутся открытыми.       Размышления прерывает показавшийся на пороге Кэйа. Он, пробежав по всем присутствующим быстрым взглядом, протягивает Беннету набитую бумагами папку.       — Сахароза очень просила тебе передать.       — О, — Беннет, приняв увесистый предмет в свои руки, принимается удивлённо вынимать новое содержимое, которое ему ещё не знакомо, — спасибо, господин Кэйа. Я совсем забыл, что она просила зайти в лабораторию. С этими фресками с ума сойти можно.       — Тебе нужно больше отдыхать, — разводит руками.       — Мастер это же говорит.       — Я тоже! — недовольно цыкает Эмбер.       — А работать будет кто?..       — Мастер, — Кэйа резко оборачивается, — ты отстранил меня от переводов и ваших спрятанных тайн, — он насмешливо фыркает, — но не от работы в целом. Поэтому не смотри мне в спину так, словно желаешь прожечь дыру.       Дилюк скрещивает руки на груди.       — Именно поэтому ты грелся на солнце всё утро? От тяги к работе?       — Мне безумно приятно такое внимание с твоей стороны.       — Господин Кэйа.       Эмбер переглядывается с пожавшим плечами Беннетом, который в следующий момент продолжает бегать взглядом по написанным строчкам, сделанным аккуратной рукой Сахарозы.       — Я просил сверить то, что кое-как разобрал пару дней назад с историческими книжками в обнимку, — нахмурившись, медленно объясняет он, — Сахароза внесла кучу правок в анализ. И кое-что добавила. На самом деле, в той фреске нет чего-то особо секретного, лишь быстрое упоминание маршала-регента Альбериха, принявшего на себя и командование королевской стражей, и тяжесть короны после того, как действующий монарх тяжело заболел. Нигде не упоминается, что... стойте-ка, — он резко замирает, оборвав себя на полуслове, и, подняв голову от стопки белых листов, уголки которых оказываются чуть помяты, смотрит на вопросительно поднявшего бровь Кэйю. — А это разве не ваша фамилия?..       — Очень далёкие предки, — расплывчато отвечает, отмахнувшись от всплывшей информации так же, как от назойливого насекомого.       — Вы никогда не говорили, что-       — Потому что это никак не влияет на ситуацию, — Кэйа опирается бедром о покачнувшийся стул. Лениво глянув через плечо на Дилюка, спрашивает: — Позволишь, мастер, небольшую историческую ремарку? — и, дождавшись робкого кивка, прочищает горло. — Альберихи были знатным кланом, а Анфортас, о котором пишет Сахароза, выдающимся маршалом. Во времена, когда он жил, Каэнри'а приходила в упадок, стоя на грани гражданской войны. В общем, он много чего сделал, чтобы этого не допустить, получив благословение Чёрного Солнца. И, как понимаете, стал регентом, притянув всю семью к королевскому двору. Может, через несколько поколений, пара выходцев из клана покинули остров. И примерно таким образом оно дотянулось до меня, — беспечно жмёт плечами. — Вот и вся история.       Дилюк едва удерживается, чтобы очень громко не хмыкнуть. Может, его слова про Альберихов — правда, но вот его отношение к ним — точно нет.       Зная действительность, смотреть на разыгрываемый цирк становится до откровенного смешно. Он больше, чем уверен, что Кэйа к клану регентов не имеет совершенно никакого отношения — особенно такого прямого, как пусть и очень дальнее, но родство. Вопросы, почему он так говорит, всё равно невольно рождаются в голове, преображаясь в разные теории. Пытливый ум пытается залатать очередную дыру — полотно бездны с треском рвётся, неровные края расходятся, являя голодную чёрную пасть.       Может, этот Анфортас — как Дайнслейф?       Дилюк качает головой. Вероятно, будь Анфортас такой же важной шишкой, о нём было бы чуть больше информации, чем две капли. Они пересмотрели и изучили множество каэнрийских фресок, датируемых разными временами — от самых дремучих, которые Кэйа зовёт не иначе, как «божественная война», до самого исчезновения Каэнри'и. Упоминаний некого маршала-регента было только на нескольких — вскользь. В исторических книгах ситуация не лучше: да, там описано, что была такая фигура, но на этом, в общем-то, всё. Анфортаса описывают как молодой талант, на чьи плечи взвалена огромная ноша бремени.       Какая связь у человека, пусть и регента Чёрного Солнца, с Великим Змеем, что впоследствии представляется его фамилией?       Кэйа, кажется, улавливает ход мыслей, копошащихся в его голове — подмигивает. Проще от этого не становится, внутри только поднимается горячая волна негодования. От того, что он лжёт, как дышит, команде уж точно. Пользуется тем, что Дилюк не раскроет тайну его настоящей личности.       Надо было бы. Но Дилюка каждый раз что-то останавливает, дёргая за давящий ошейник, впивающийся в горло до красных полос. То ли то, что это даже звучит, как полнейший бред явно переработавшего человека, то ли то, что Кэйа доверился ему.       Перепутье. Когда снова не знаешь, что лучше, а что нет.       В голове формируется полная абсурда идея.       — Ты можешь остаться, — говорит он быстрее, чем обдумывает последствия. Кэйа несколько раз изумлённо моргает.       Дилюк, сжав руки в кулаки, объясняет для себя это тем, что так проще за ним следить.       Наблюдать за древним божеством, которое, если захочет, уничтожит весь лагерь, погребая его под пылью безжалостно текущего времени.       Хочется удариться головой.       Беннет распинается в благодарностях — говорит, что теперь дышать станет проще, уповая на своё спасение в лице лжеконсультанта. Даже не догадываясь, по чьей прихоти недавно его чуть не убило в храме.       Кэйа — бронзовые блики, переплетённые с драгоценными каплями глубокого кобальта — смотрит пытливо, словно пытаясь одним лишь цепким взглядом вытянуть из тела душу. Пытается понять, что задумывает Дилюк — у которого в голове вместо адекватных суждений грохочет обезьяна с золотыми дисками в лапах.       Если как воевать с Фатуи он знает, то как бороться с древней тварью самой бездны — не имеет ни малейшего представления. Что самое пугающее — не особо и хочет ему как-то вредить, имея желания совсем иного рода (если только приложить тяжёлый кулак к его острой скуле, но это оправдано и заслужено. Кэйа по-прежнему остаётся непостижимой загадкой — далёким, словно яркие звёзды, сверкающие на ночном небе.       — Ага, я понял, — кивает Беннет после продолжительного монолога Эмбер. — Вот это слово, — стучит кончиком указательного пальца по бумажке, — «ихор». Греки считают, что это кровь богов, отличающаяся от крови простых смертных. Людей, то есть. Зная истоки страны, немудрено, что и здесь этот термин прижился.       — Мы когда-то предполагали, что стороны света как-то связаны с кровью, раз там вокруг всё в рассказах эпохи Кровавого Рассвета, — кидает в тарелку с мусором шелуху от семечки Эмбер.       — Нам что, нужно перемазать стены в крови божества?       — Не думаю, — Эмбер шуршит упаковкой. — Ты где божество-то возьмёшь для начала?       — Может, речь о жрецах? — подкидывает в обсуждение мысль Кэйа, усевшийся на край стола. — Они считаются самыми приближёнными к богу.       — Может, мы вообще о Дайнслейфе речь ведём?       — Неа, — Беннет взлохмачивает светлые волосы, — Сахароза ставила примерные датировки. Там, короче, интересная штука выходит. Слоёв краски на стенах несколько, — указывает кончиком карандаша на внимательно слушающую Эмбер. — Который мы имеем честь лицезреть больше всего — свежий. Как она сказала, может, где-то две тысячи лет до нашей эры, а тот, что находит под ней — все четыре или четыре с половиной. Таким образом, дорогие друзья-коллеги, получаем что? Правильно, — не дожидаясь ответа, продолжает Беннет, — сначала в храме были одни фрески, а через пару тысяч лет их покрыли новым слоем. Наверное, реставрировали как могли, а рядом ещё горстку новых дописали. То есть, храм был построен, позволю себе округлить, около пяти тысяч лет до нашей эры. Эти механизмы, во всяком случае, должны быть заложены вместе с фундаментом примерно в тех годах, а Дайнслейф жил где-то спустя тысячи две-три после этого. Так что, он отпадает. Жрецы — может быть.       — И где мы возьмём кровь жреца? — Эмбер скрещивает руки на груди. — Мы что, в «Сверхъестественном»? Из-за кустов случайно не вылетит импала с братьями?       Беннет смиряет её обречённым и усталым взглядом.       — Если они помагичат и откроют плиту — то, пожалуйста, хоть Винчестеры, хоть демоны, хоть ангелы, хоть сам Константин Повелитель Тьмы. Сахароза бы сказала, что Лоуренс и Свен на тебя плохо влияют.       — Сериалы — это искусство, — она откидывает за спину один из длинных хвостиков, — помогает разнообразить мышление.       — Душу демонам перекрёстка продать только не предлагай, — невесело хохотнув, он, не моргая, смотрит на многочисленные записи. — Хотя ещё немного и я против не буду, — добавляет уже тише, громко вздохнув. — Может, любая кровь подойдёт? Проткнём палец, тыкнем, и всё.       Молчащий Кэйа отрицательно покачивает головой, внимательно слушая обсуждение.       Дилюк задумчиво потирает шею:       — Думаю, древние люди не такие глупые. Кровь должна чем-то и как-то отличаться от обычной, но как и чем? К условному ихору — да, подходят жрецы. Но сейчас-то их нет.       — Давайте просто используем динамит, — дует щёки Эмбер. — Зря валяется, что ли.       — Господин Кэйа явно будет против, — цыкает Дилюк, глядя на сощурившегося Кэйю, довольного его ответом.       — В любом случае, это всё завязано на определённом порядке. На каком — мы понять не можем. Нигде нет никаких упоминаний, кроме гробницы, но с ней и так всё ясно, а вот значение остального — нет. Ну ещё, может быть, с чёрным солнцем, оно же затмение, разобраться смогли.       Кэйа, понимает Дилюк, разумеется всё знает. И то, про какой порядок говорит Беннет, и про кровь, и про значение сторон света. Он продолжает изображать из себя лицо, заинтересованное лишь историей и культурой этой страны, а остальные безоговорочно верят в слаженную легенду, подкрепляемую украденными документами (и правда, в них ведь не стоит имя — должность, перечень правил, дата выезда из Германии и печать Ассоциации).       Теперь, когда в голове встают на свои места разрозненные детали, смотреть на это несколько забавно. И как Дилюк раньше не обращал внимание на всё это? Или просто упорно игнорировал, не желая признавать ни богов, ни божественное?       Это всё ещё кажется дурным сном.       Но перед глазами — древнее существо, обитавшее на этих землях задолго до нашей эры, увлечённо таскает остатки семечек из-под носа у жарко спорящей с Беннетом Эмбер.       Дилюк шумно вздыхает. Он сходит с ума.       Осень незаметно подкрадывается сзади, наступая на тень, брошенную на землю, настигая её, как голодный хищник. Грядущий сентябрь трогает деревья, шелестит в шумной листве, ещё не окрасившейся в оттенки небесного заката. Но она уже медленно облетает и устилает брошенные, заросшие травой пустоши, словно старается покрыть собой — спрятать от чужих любопытных глаз, подарив вечный покой. Вечера становятся прохладнее, но Дилюк, увы, не может сказать точно из-за чего — смена времени года или Кэйа, явно в душе желающий, чтобы экспедиция оказалась под толщей вековых льдов.       Выбираясь из шатра и предусмотрительно выключив напольные лампы, Дилюк слабо ёжится. Погодные условия Каэнри'и смотрятся по окружающим её соседям, привыкшим к холодным ветрам, дующим с опасного норвежского моря, готового утащить на дно любого, кто зазевается и потеряет бдительность. Волны бушующего синего моря готовы смыть границы берегов, плюющиеся белой пеной — глубокий кобальт, океанская синь.       Поднимающийся шторм, закрученные смерчи, завывание ветра. Тихая тоска по оставшемуся далеко за горизонтом дому.       Скоро осень — шепотков, проносящихся по лагерю, становится больше. Люди, уставшие от тяжёлой работы в полевых условиях, хотят уже поскорее оказаться в тёплой постели, окружённой человеческими благами.       Экспедиция, может, и подходит медленно к своему завершению, но головой боли становится в разы, в разы больше. Она обрушивается на Дилюка снежной лавиной, тяжёлым потоком сброшенной сверху воды. Стоит ли смириться с тем, что ему не суждено найти сумеречный меч?       И как скоро грянет следующее «предупреждение», падающее на их головы божьей карой? Как этого избежать, чтобы никто не только не пострадал, но и не погиб?       Сзади окликают. Вздрогнув, Дилюк оборачивается через плечо на выдернувший его из липких рассуждений голос. Помяни чёрта, думает он, хмуря брови.       Кэйа расслабленно подходит, махнув ладонью в знак приветствия.       — Меня ждёт Эмбер, — собственный голос хрипит из-за пересохшего горла; Дилюк несколько раз прокашливается.       Плечи Кэйи опускаются.       — Я не задержу тебя надолго, — говорит он. — Давай только немного отойдём? — бросает задумчивые взгляды по сторонам.       Ступив на разломанные и едва сохранившиеся аллеи, они удаляются из-под яркого света фонарей, наставленных у палаток. Единственный источник света — яркая полная луна, уже взошедшая на небо в своём великолепии. Она сияет, объятая ночной мглой, сгустившейся вокруг, отбрасывает тусклые росчерки света, падающие вниз полупрозрачной тканью — невесомой вуалью, проливаясь холодом бронзы и бушующего тёмного моря, освещаемого яркими огненными всполохами.       Между ним и Кэйей, идущим впереди, — отскакивающие искры, готовые воспламениться, разрастись до огромного пожара. Он ловко переступает выпирающие над землёй корни возвышающихся деревьев, портящих архитектурный строй единого комплекса, лавирует между неухоженных диких кустов, так и норовящих зацепиться своими колючими ветками за одежду.       Чёрт знает, что Дилюка дёргает последовать точно за ним, а не развернуться в ту же секунду, отправившись своей дорогой — к костру, вокруг которого должна уже собраться вся команда, поздравляя одного из приехавших с ними рабочих с днём рождения. Хватит уже того, что он подпускает Кэйю снова к своим людям, сильно рискуя, словно надеется обмануть древнее божество.       Дилюк, тихо бурча себе под нос едва разборчивые ругательства, пытается не запнуться об очередную торчащую корягу, и, следовательно, не зарыться носом в твёрдые осколки каменной кладки, сохранившейся разрозненными, хаотичными частями. Всё то, как храмовый комплекс выглядел раньше, на пике своего расцвета и величия, они знают только по сделанным в специальных программах 3д-моделям и чертежам — спасибо, Альбедо, что ты есть. Сейчас все эти постройки не отличаются от груды сваленных в кучу камней, на которых просматриваются старые гравировки и рисунки.       Ушедшая эпоха, канувшая в никуда цивилизация.       Кэйа останавливается позади храма, где, по предположениям, когда-то был пышный сад, засаженный цветами — вероятно, белыми интейватами, символами божества. Он неловко переминается с ноги на ногу, бросая на Дилюка взгляды исподлобья.       Не торопя Кэйю, он пытается привести свои хаотично стучащиеся мысли хоть в какой-то порядок. Но всё равно одно наскакивает на другое, порождает полные щемящей в груди надежды. Манит сделать небольшой шаг вперёд, чтобы оказаться ближе — настолько, что можно почувствовать исходящую от чужого тела убаюкивающую прохладу, вдохнуть горную свежесть, заставляющую голову кружиться, а колени позорно подгибаться, лишённые силы.       Это так неправильно, так странно — вести себя подобно двум незнакомцам после всего, что между ними было. После того, как Дилюк видел, как ледяная маска крошится, трескается, падает тающими льдинами под ноги, а там — уязвимое и обнажённое нутро, мягкое и нежное. После того, как кончики пальцев начинают гореть от закрадывающихся в голову томных воспоминаниях о прикосновениях к холодной коже, о тактильном пересчёте каждого давно зажившего шрама, оставленного на теле напоминанием о пережитом. О тёмном омуте, о засасывающем под мутную воду водовороте, состоящем из переплетённых между собой эмоций и чувств — глупых, но таких настоящих, реальных.       — Протяни ладонь, — тихо просит Кэйа, зажав что-то между пальцев.       — Ты что-то задумал, — констатирует факт Дилюк, но просьбу выполняет, вытянув перед собой руку ладонью вверх.       — Может быть, — расплывчато соглашается.       Кэйа аккуратно, словно совсем невесомо, накрывает его ладонь своей. Сейчас Дилюк в полной мере замечает, что его собственная ладонь шире, и это знание отчего-то отзывается приятным теплом в груди.       Кожи касается что-то твёрдое и прохладное.       — Это кристальное ядро, — с хрипотцой произносит Кэйа. Он мажет пальцами, оглаживает, но рук не убирает — перемещает вниз, к тыльной стороне, по-прежнему держа в своих, будто стоит отпустить Дилюка — и он рассыплется, разлетится пылью времени, осев в сиротливо зияющих трещинах. — Пусть мне и сносит голову от того, как сильно ты меня чувствуешь, но я не могу позволить тебе и дальше испытывать это.       Живот сжимается.       От небольшого ромбовидного кристалла с острыми гранями отражается лунный свет. Играет, ставя разные блики, переливающиеся несколькими завораживающими оттенками — от льдисто-белоснежного до рыжих всполохов от его волос, пойманных в хитрую ловушку.       Дилюк медленно поднимает голову выше, натыкаясь на задумчивый взгляд, направленный на их руки.       — Среди людей есть те, кто сильнее ощущает проклятую кровь, — шумно сглотнув, продолжает говорить Кэйа после небольшой паузы. — Ядро впитает в себя всё то губительное, что окружает тебя, и обмороки прекратятся. Если, — он дёргает уголком губ в попытке улыбнуться, — прорастут крылышки, уничтожь. Я сделаю для тебя другое. К сожалению, это единственное, что в моих силах. Ихор — правда божественная кровь, но в моей течёт отравляющая всё живое скверна, — в его голосе сквозит перемешанное с бессилием сожаление, словно извиняется за то, кто он и кем является.       Дилюка хватает только на то, чтобы молча кивнуть. Он, в миг лишившись всех притягивающих к земле мыслей, наваливающихся на плечи тяжёлыми камнями, не моргая смотрит перед собой — на подрагивающие длинные ресницы; на то, как обсидиан пожирает синеву, разрастаясь, как затягивающая всё вокруг чёрная дыра. А собственное сердце пропускает удары, сбивается с ритма — колотится так сильно, меря ударами сорвавшееся дыхание.       — Знаешь, что меня поражает? — Кэйа понижает голос до едва различимого шёпота, уносимого порывами ночного ветра, смешивающегося с тихим шумом волн. — Я столько времени смотрел на небо и там не было ничего, кроме глухой черноты. Но вот я смотрю на тебя, Дилюк, — он облизывает пересохшие губы, — и тучи расходятся, являя десятки ранее закрытых дорог.       И всё вокруг — или только у Дилюка внутри — взрывается, разлетаясь фейерверками. Звучащая искренность разрывает надвое натянутые оголёнными проводами нервы, хрустит поломанным позвоночником. Чёткая граница, которую он так пытался возвести на руинах своей рассыпавшейся реальности, размывается, сожранная безжалостными волнами, манящими до тёмных мушек перед глазами.       Дилюк тонет.       Но и Кэйа, кажется, тоже.