52 герца

      Кэйа оказывается прав.       Днём Дилюк и правда чувствует себя гораздо, гораздо лучше. Не кружится голова, не плывёт в глазах — и затянутый ошейник наконец расслабляется, позволяя судорожно втянуть носом свежий воздух. Не видятся больше и блуждающие по серым пустошам порушенных руин фантомы, болтающие на своём певучем языке и спешащие куда-то, чтобы исчезнуть вновь, раствориться прозрачным видением. Всё приходит в норму — в относительную, конечно, ведь внутри груди — ещё горячей и живой — как было разорванное месиво, так и остаётся, подтекая вязкой кровью.       Искусанные губы, уже заметно припухшие, болят.       Он всё это время ломал голову над тем, что с ним происходит, уже действительно начиная задумываться о собственном сумасшествии. Но ни разу его хвалёный ум не допустил и мысли о том, что это правда может как-то странно влиять божественная сила — ведь чёрт, на самом-то деле, знает, какие у Кэйи способности припрятаны в рукаве. Легенды, описанные в книгах, и мифы, увековеченные в настенной росписи, не расскажут всего — особенно учитывая, что там множество разных неточностей. Только тот, кто присутствовал при описываемых событиях лично, прольёт истинный расклад.       Мифы всегда были для человечества способом познать этот дикий и незнакомый мир, который только предстоит покорить и изучить. Соединение воображения и природных явлений — тех, что древний человек никак не мог объяснить иначе, кроме как сошедшими с небесных чертогов богами.       Всегда это считалось именно так. Но в действительности же оказывается, что мифы — часть происходящей когда-то реальности, пусть в некоторых местах приукрашенная и неправильно понятая, как, например, та же знаменитая каэнрийская легенда о герое, сразившим божество.       То-то это самое божество шастает по раскопу туда-сюда с самого утра с довольным лицом. И, если Дилюк правильно успевает понять, прежде чем покинуть размеченные белыми лентами квадраты, изводит Хоффмана.       В солнечном свете кристальное ядро выглядит иначе. Небольшой камень, который можно спутать с драгоценным; совершенно прозрачный — сквозь просматривается ладонь. От него исходит приятная изморозь, отражающаяся яркими бликами.       Чем больше Дилюк смотрит на ядро в своих руках, тем сильнее опускается на самое дно. В этот раз он даже не сопротивляется, позволяя сильным волнам утащить его тело с берега, накрыть собой. Морская толща обволакивает — прохлада коконом, долгожданный покой. Мягкий, чуть царапающий песок под расслабленной спиной, путающиеся в ногах водоросли, словно удерживающие верёвки, а если повернуть голову вбок — можно увидеть мягко смотрящего прямо на него Кэйю, тоже увязнувшего по самое не могу. Почему-то от этого так тоскливо, что хочется едва не выть. Громко кричать, слушая, как звонкий голос отражается от разрушенных стен — множится, оседает хрипом. Упасть на колени, а затем увидеть протянутую руку, льющуюся бескрайней холодной бронзой.       Если они упадут, то подняться не смогут. Истерзанные, запутавшиеся, испуганные — самих себя, друг друга.       Кэйа мог оставить всё так, как есть. Не помогать, не спасать, не вытаскивать из захлёстывающих наваждений, отравляющих всё его тело. Пустить на самотёк.       И вчера Кэйа вскоре ушёл. Они простояли так глупо немного времени, не находя слов — нужны ли они вообще, когда тянет так сильно, что кости выворачивает и ломает звонко? — и разошлись по своим делам. Но Дилюк, садясь к яркому костру, пламени не чувствовал — только лёгкую пульсацию, разливающуюся по телу приятной волной, исходящую от бережно положенного ядра во внутренний карман тёмной рубашки. Забавно, но прямо туда, где колотится его сердце, готовое верить и верить, не умеющее учиться на горьком опыте; тянущееся к тому, к кому не нужно, к тому, кто даже его миру не принадлежит.       Кэйа — стеклянные секунды. Застывшие в воздухе, непоколебимая вечность.       Так что в итоге более странное: бог смерти, возжелавший человека — или человек, возжелавший бога смерти?       Проигранное. И битва, и война, но победителей нет — они оба поражённые и проигравшие.       Но когда Кэйа смотрит на него так, как смотрел вчера; когда он говорит все эти вещи, выдыхая из лёгких вместо углекислого газа ядовитое отчаяние, у Дилюка что-то зажигается внутри, больше не тлея. Оно снова горит — крошечное танцующее пламя, готовое вспыхнуть, разрастись пожаром. Осколки собирающейся воедино надежды, что у них ещё есть шанс, что эти искры между ними — не иллюзия, не обман зрения. Пробивающаяся зелёными побегами сквозь кажущуюся мёртвой землю, но сорняк это или драгоценное растение — неизвестно.       Работать не выходит. Это только раздражает. Вместо нужных бумаг перед глазами стоит консультантское лицо. А записи необходимо перебрать и проанализировать, чтобы всей команде было легче, — он же, в конце концов, тут не только строит важную мину и убивает себя самобичеванием.       Вот она, божья кара, свалившаяся на голову, неожиданно думается ему. Хмыкает от абсурдности всего происходящего, упуская из рук ту самую нить привычной прежней жизни — она, вильнув напоследок, юрко исчезает с поля зрения.       Дилюк крепко сжимает в руке прозрачное, блестящее в слепящих солнечных лучах кристальное ядро, убирая его обратно во внутренний карман. А затем с раздражением бросает наполненную шуршащими бумажками красного цвета папку на стол — она глухо падает, сотрясая шаткую конструкцию под своей тяжестью.       Пойдёт сегодня он, пожалуй, копать. Много копать. Пока прямо там и не свалится от усталости, падая носом в разрыхлённую землю.       Эмбер лениво тыкает вилкой свой салат, катая по тарелке половину помидорки. Глаза периодически так и норовят закрыться, погружая в не хватающий сон, но она мотает головой, отгоняя от себя липкие призрачные лапы, желающие затащить к себе. Сахароза, сидящая напротив, зевает до выступившей на глазах влаги, прикрыв ладонью рот.       Единственное, что они обе помнят с прошедшей ночи — сжимающую горло тревогу и подступающий со всех сторон холод. Нелепое совпадение, оставляющее свой смердящий след на весь оставшийся день. Внимательно работать в таком состоянии не выходит, хоть они обе изо всех сил стараются, но из-за рассеянного внимания теряются крошечные детали, которые тяжело заметить обычному глазу.       — Давайте я просто отпрошу вас у мастера? — спрашивает подошедший Беннет. Подождав, пока Эмбер подвинется в сторону, он садится рядом на бревно, подтягивая серый поднос указательным пальцем.       — Не надо, — заправляет волосы за ухо Сахароза.       — Ага, — неохотно соглашается с ней Эмбер. — Из-за нас встанет часть работы и её, скорее всего, придётся выполнять именно мастеру Дилюку. Он и так вкалывает больше нас троих вместе взятых.       Забавно, что ещё вчера она настоятельно рекомендовала Беннету взять выходной, а сейчас, утомлённая неожиданно свалившейся работой — Хоффман и Отто нашли какие-то древние цацки под плотным слоем земли, — она оказывается в точно такой же ситуации.       Трое в одной лодке.       Им всем необходим тщательный отдых. И, желательно, наконец мягкая постель.       — Всегда можно попросить господина Кэйю.       Эмбер одаривает Беннета выразительным взглядом.       — Я уважаю его, как профессионала, но как человек он мне не особо нравится.       — По мне так ничего, — Сахароза переглядывается с согласно кивнувшим Беннетом. — И мастер Дилюк с его появлением стал не таким мрачным.       Эмбер ёжится, словно по её спине скатывается ледяная вода.       — С его появлением мастер иногда бывает злым настолько, будто весь лагерь сожжёт к чертям собачьим. Наш мастер, Сахароза, — жестикулирует руками, — всегда спокойный настолько, что, кажется, на его лице не дрогнет ни один мускул даже если земля из-под ног уйдёт.       — Но согласись, что он хотя бы стал немного веселее. Мы все переживаем и желаем ему только самого лучшего, и я считаю, что даже такие изменения — уже немаловажный прогресс. Мы знакомы друг с другом уже сколько? Тысячу лет, наверное, — Сахароза робко пожимает плечами. — Ты помнишь, каким был мастер при мисс Донне и каким стал после. Может, это и не наше дело, — задумчиво склоняет голову к плечу, — но я рада видеть, что спустя несколько лет мастера наконец интересует что-то, что не относится к работе.       Не разделяя общего энтузиазма, Эмбер лишь громко хмыкает, закусив нижнюю губу.       Может быть, присутствие консультанта и облегчает некоторую работу — и собеседник он, нельзя этого отрицать, хороший и достаточно интересный, но что-то в нём ей кажется не так. Внутреннее ощущение, исходящее глубоко из груди — нельзя никак объяснить, кроме как или острой интуицией, или тем, что им всем нужно как следует отдохнуть. Работать в таких условиях по полгода — это, конечно, очень интересно (иначе их бы тут не было), но ужасно выматывает.       Или, может быть, она слишком переживает за Дилюка — иногда мрачного, как грозовое небо.       От Кэйи веет чем-то... незнакомым, холодным, опасным. Это прослеживается в цепких взглядах, в незаметных ухмылках, в случайно произнесённых словах, капающих разъедающей кислотой.       — Не знаю, — помолчав, задумчиво продолжает говорить Эмбер. — Да, он отличный спец и работать с таким — честь, но... когда он недалеко, у меня появляется такое чувство, будто стою рядом с могилой, — ёжится. — Так же холодно.       — Мне с ним довольно тепло, — Беннет жмёт плечами.       — Я рада буду ошибаться. Может, совсем заработалась, или что-то такое, но оставаться наедине с господином Кэйей — то ещё испытание. И дело даже не в его остром языке.       — Кстати, — прокашливается Сахароза, пытаясь плавно сменить нагнетающую тему разговора, — есть уже планы, что будете делать после конца экспедиции?       — Хочу съездить к родителям, — Эмбер задумчиво накручивает прядь волос на палец, — давно у них не была. А тут ещё и сети никакой нет, связаться не выходит. Отец, наверное, думает, что лежу под каким-нибудь завалом переломанная, а мама и вовсе успеет с десять раз похоронить. А ты? Составила грандиозные планы? — у Эмбер блестят глаза. — Не с господином, случайно, Альбедо?       — Господин Альбедо, — Сахароза поправляет очки на переносице, — занят. Я буду спать. Просто спать, у меня голова кругом от заваленной керамикой лаборатории. А ведь меня ещё ждёт камеральная возня. Клянусь, эти глиняные горшки ещё долго будут приходить ко мне в самых страшных кошмарах.       — Господин Альбедо занят... — тихо тянет Эмбер в ответ, — а чем? Или кем? И он же глава лаборатории, который, кстати, тебя одну точно не оставит. Скорее засядет сам и припашет беднягу Тимея.       — Они уезжают куда-то с сестрой, а Тимей в свадебном путешествии.       Эмбер удивлённо охает:       — Случайно не с той китаяночкой, с которой ему приписывали роман?       — Ага, — кивает Сахароза, — с Ин Эр. Несколько лет подряд вся лаборатория гадала, что между ними, а пару месяцев назад Тимей приносит Альбедо новость — он, оказывается, женился. Ты напоминаешь мне сейчас Лоуренса и Свена.       — Я давно говорю, что она проводит с ними слишком много времени, — кивает Беннет.       — Сказал парень, который по их уговору в прошлом году начал смотреть «друзей» и ему было не дозвониться, пока все десять сезонов не были просмотрены.       — Это другое, — он прикрывает глаза. — Эми давно говорила, что хочет это посмотреть.       Эмбер беззвучно охает. Окончательно потеряв всякий интерес к стоящему перед носом обеду, она оборачивается к Беннету.       — У неё всё хорошо? — интересуется Сахароза.       — Да, Беннет, — поддакивает Эмбер, — как поживает твоя девушка?       — Чт- Какая ещё девушка?.. — едва не выронив из руки вилку, он несколько раз моргает, удивлённо глядя на коллегу.       — А о ком мы сейчас говорим? — шмыгает она носом. — Неужели у тебя несколько Эми? Ловелас.       — Мы с Фишль просто друзья, — громко выдохнув, он складывает руки на груди. — Ты выдумываешь.       — Такие же друзья, как мастер Дилюк и господин Кэйа, — тихо бормочет Сахароза и скрывает лицо за уже тёплым стаканом.       Эмбер щёлкает пальцами, хитро щурясь:       — В яблочко! Видишь, чужие глаза всегда видят больше.       — Да? — хмыкает Беннет, поправляя солнцезащитные очки на голове. — Что у тебя с Лоуренсом?       — А что у меня с Лоуренсом? — хлопает глазами.       Беннет, посмеявшись, пожимает плечами.       Сахароза, едва заметно улыбнувшись, заинтересованно сёрпает ягодным чаем. Эмбер недовольно на неё шикает, краем уха слыша тихие смешки Беннета. Сонливость немного отступает, но покрасневшие из-за лопнувших сосудов глаза по-прежнему болят.       — Вообще я правда не понимаю, для чего мы так мучаемся, — помолчав, говорит снова Эмбер, накалывая на вилку лист салата. — Взорвать куда проще. К тому же, у нас полно динамита. Мало того, что притащил Лоуренс, так ещё и от Фатуи пара ящиков досталась.       — Мастер не хочет рушить культурное наследие древности, — жуя бутерброд, отвечает Беннет.       — Будем смотреть правде в глаза: мастер идёт на поводу у господина Кэйи, — Эмбер морщит нос. — Три года назад под Парижем мы взорвали стену. И идея это была, кстати, даже не моя.       Сахароза тихо смеётся:       — Это когда вас задержали?       — Опустим, — мрачнеет голос Эмбер.       Во Францию их привели слухи о водном драконе, жившим на землях Парижа много тысяч лет назад. Спасая своё царство от потопа, обрушившегося на небольшую страну, дракон сбросил чешую, раздав её людям, чтобы те смогли выстроить вокруг себя защитный купол, куда не проберётся переливающаяся самоцветами ядовитая вода — реликвия, наполненная древней, первозданной силой.       Дракон исчез, оставив в мире небольшие частички себя. Местные до сих пор считают, что именно эта сила, спрятанная в старых руинах, не даёт всей Франции погрузиться в хаос и уйти на дно.       Проведя множество анализов, сверяя самые разные карты, вся команда, включая Дилюка, смогла выйти на уходящие вглубь земли руины — лишь Сахароза, подхватив ангину за пару дней до самолёта, осталась в Германии, но была на связи с остальными в любое время суток. Но сколько бы они не бились над тем, как открыть запертую дверь, так не смогли прийти к решению. В крошечном округлом помещении не было ничего достойного внимания — только старый сколотый тёмный камень, оставшийся с древности, и плотно запечатанная дверь, ведущая неизвестно куда. И которую не открывали очень, очень давно — настолько, что следов этого обнаружить не вышло.       Ведомые желанием найти новый артефакт, они единогласно приняли решение подорвать каменную плиту, но почти сразу после взрыва откуда-то появились полицейские машины. Вопросом, как так вышло, Эмбер задаётся до сих пор: руины далеко за городом, вокруг нет населённых пунктов, только дикая местность и трасса в паре километров южнее. Как, чёрт возьми, полиция узнала — загадка. Офицер Ризли загадочно ухмылялся, говоря, что у него везде есть уши, а затем, после долгих переговоров с кем-то по телефону (очень важным, как они все поняли, большой шишкой), выпустил из участка, выписав всего лишь огромный штраф, который погасил Дилюк.       Эмбер не знает, какие Дилюк задействовал связи, но это явно принесло нужные плоды. Попасть в тюрьму в чужой стране было бы слишком смешно, учитывая, через что они проходили до этого — и как всегда выходили из воды сухими.       Да, обычно они, наткнувшись на памятники прошлого, стараются всё сделать как можно аккуратнее и с наименьшим ущербом для истории, но иногда иного выхода нет. Эмбер вполне уверена, что сумеет рассчитать всё так, чтобы взрывом снесло только смежные плиты, не задевая расписанные фресками стены. Она же, в конце концов, не вандал. Всё упирается в ярое нежелание Кэйи повреждать хоть что-то на территории храмового комплекса, но почему мастер Дилюк просто не поставит его перед фактом — Эмбер, увы, не в силах понять. Беннет и так уже пострадал, стараясь разгадать тайну сторон света, переплетённой с Кровавым Рассветом.       — Господин Кэйа однажды говорил, что подорвав хоть что-то в Каэнри'и, мы получим гораздо больше вопросов, чем ответов, — Беннет шумно вздыхает, — а нам, кажется, и так проблем хватает. К тому же, мастер Дилюк знает, что делает.       — А я вам говорю: мастер потакает его прихотям.       — Эмбер-       Сахароза замирает, глядя куда-то ей за спину.       — Только не говори, что... — неловко отсмеивается Эмбер. Она медленно поворачивается назад, встречаясь взглядом с хитрым прищуром. Кэйа, положив одну руку себе на бедро, а другой держа поднос с ещё горячей курицей, щурит глаз. — Господин Кэйа, вы так вовремя!       — Сплетничаете, смотрю, — елейно тянет он. — Шли-ка бы вы лучше так работать, как языками чешете.       Боги видят, сегодня не его день. Лопата ломается прямо в руках; металлическая лопатка, чуть заржавевшая по краям, глухо падает обратно. Дилюк несколько долгих секунд смотрит сначала на неё, а затем на деревянную палку, оставшуюся в руках — нагретую теплом его ладоней, — и громко, тяжело вздыхает, принимаясь считать от одного до десяти. Во всяком случае, говорят, это достаточно действенный способ успокоиться и привести мысли в порядок.       В голове такой хаос, что никакая генеральная уборка не в состоянии разгрести сваленный в кучу мусор — и разбитые надежды, и расколотая реальность. Всё пересобрано в ужасную химеру, дышащую в спину могильным холодом. Будто стоит Дилюку обернуться — она, раскрыв огромный рот с острыми зубами, заглотит целиком.       Жаль, не существует какой-нибудь заумной книжки, где написано, что делать в таких сложных ситуациях, как у него. Это — длинный коридор, каменные стены которого покрыты разросшимся плющом; мягкие корни под ногами грозятся запутать, остановить, а выход то приближается, то вновь отдаляется, оставаясь светлой точкой где-то впереди, как звёзды на небе. Кажется, они совсем рядом — сияющие камни, рассыпанные по тёмному небосводу. Достаточно протянуть руку, чтобы вырвать их из ледяного сердца самой бездны, но в действительности — далёкие настолько, что и жизни не хватит, чтобы приблизиться хоть немного.       Кэйа как одна из этих звёзд. В одно время близкий, но в то же ускользает, как мелкий песок сквозь пальцы. Льющаяся горная вода — быстрая, переменчивая, холодная.       Тяга к запретному Дилюка однажды погубит. Глупый жирный мотыль, который летит к обжигающей лампе, но в итоге опаляет жаром нежность тонких крыльев.       Одно он понимает точно: если они продолжат бодаться с Кэйей, ничего хорошего не выйдет. Только кровавая бойня интересов, усыпающая их небольшой археологический лагерь свежими трупами.       Дилюку необходимо дать самому себе звонкую пощёчину — так, чтобы на бледной коже обязательно остался алеющий след от ладони, становящийся обжигающим напоминанием, а затем взять себя наконец в руки, перестав жалеть. Думать никогда не было его сильной стороной, Дилюк — человек действия.       С таким настроем он отдаёт удивлённому Хоффману две части сломавшейся лопаты, обтекаемо пожимает плечами, и покидает территорию раскопа, особо не задумываясь, куда идёт. Ноги сами ведут, а завязанные на шее бархатные ленты натягиваются, словно за них кто-то тянет, манит к себе ближе, проходя по телу приятной изморозью.       Так ли случайна вот эта натянувшаяся связь, расходящаяся слабой пульсацией в груди? Или всё это — давно предначертано самой судьбой, оставаясь непоколебимой правдой, от которой невозможно убежать и скрыться — всё равно настигнет, ловя своими острыми когтистыми лапами.       Кэйа находится довольно быстро, не давая время на долгие и затяжные раздумья, приносящие лишь новый раздор и полную нелепицу, поднимающую в душе огромные захлёстывающие волны. Он сидит на разломавшейся на несколько неравных частей колонне, закрыв глаза, но совершенно точно не спит — это Дилюк может сказать по слабому повороту головы в сторону звука его тяжёлых шагов.       — Медитируешь? — фыркает Дилюк, подобравшись ближе.       Кэйа что-то неопределённо мычит.       — Связываюсь с предками и вношу ясность в сознание. Очень полезно, — губы дёргаются с попытке улыбнуться, — советую.       Слабый ветер треплет его волосы, растекающиеся чернильными линиями на ярком холсте. Слабый аромат горной свежести окутывает в мягкое одеяло, будто набрасывая его на плечи, стараясь защитить от всех невзгод, отгородить.       В горле пересыхает, там же остаются и рвущиеся наружу слова. Дилюк отлично знает, как Кэйа относится к этой теме, желая, вероятно, никогда большее её не касаться. Но им всё равно нужно это обсудить — рано или поздно. Как подобрать нужное, как не разрушить то хрупкое, что между ними ещё остаётся, покрытое тонким слоем льда?       Кэйа не торопит. Он молча сидит, подставляя лицо ярко сияющему солнцу, медленно уходящему с неба. И Дилюк, посмотрев на него, не может оторвать взгляд. Светлые, тёплые лучи заката плавно текут по коже, оставляя на ней бронзовые следы-поцелуи, греют. Где-то сзади редко поют прилетающие птицы, каркают вороны, готовые взлететь в оранжевое с фиолетовыми подтёками небо чёрными кляксами, разговаривают люди, шумит пригнанная техника, распугивая гуляющих вокруг фантомов, навсегда тут застрявших. Это — та самая магия момента, которую, как уже считал Дилюк, они потеряли, разрушив всё бережно хранимыми тайнами и оберегаемыми секретами.       Если они пойдут на дно, то вместе.       — Я хочу поговорить, — ворочая потяжелевшим языком, хрипло произносит Дилюк.       Кэйа, вяло промычав, лениво открывает глаз, сощурившись от солнца — подсвечивающаяся водная толща холодного кобальтового моря.       — Сам господин Рагнвиндр уделяет внимание этому скромному консультанту, как же тут отказаться?       — Кэйа, — вздыхает Дилюк, ловя тихий смешок в ответ. — Ты знаешь, что я хочу обсудить.       Кэйа шумно выдыхает через нос.       — Я тебе уже несколько раз всё сказал, — раздражённо морщит нос, — ничего не меняется.       — Да, — Дилюк перекатывает слова на языке, — но мы так и будем собачиться.       — Тогда отступись, делов-то.       — Или ты.       — Ты, — шипит Кэйа, — глупый человек, который понятия не имеет, во что хочет ввязаться. Упрямый, что мог бы двери сносить лбом.       — Я потратил столько времени, а ты говоришь — просто взять и бросить? Чтобы труды моих людей, мои, просто исчезли?       — Разве вашей целью, как археологов, не является изучение культурного наследия? В черноту ударяешься, мастер.       — Твоё упрямство не хуже моего.       Кэйа громко хмыкает.       — Я пытаюсь уберечь тебя, как могу. Но ты, Дилюк, продолжаешь класть голову на плаху. Сумеречный меч вытянет из тебя душу — пусть это и моя работёнка — и кому станет лучше? Твоим людям, о которых ты так печёшься?       Невысказанное «мне?» теряется между строк.       — Хочешь убить меня — убей, — выплёвывает яростно в ответ Дилюк.       Сжав губы в тонкую линию, Кэйа резко поднимается. Мотнув головой, он резко хватает Дилюка за запястье, вынуждая вытянуться во весь рост, а затем тянет в сторону храма.       — Иди за мной, — едва не рычит сквозь сжатые зубы.       Дёрнув рукой в тщетной попытке освободиться, Дилюк добивается лишь более сильной хватки — мёртвой, способной, кажется, раскрошить кости в пыль, развеять по серым пустошам. Мягкое одеяло превращается в шипастое нечто, крепко обхватывающее со спины; выросшие ледяные иглы больно проникают под кожу, царапают, режут, оставляя тонкие алые нити.       Они быстро минуют улицу и главный зал, сливающиеся в переворачивающийся цветастый калейдоскоп. Голова кружится от резких скачков температур; вечерняя теплота контрастирует с ледяными выбросами, проникающими под одежду, неприятно скребущими по прямому позвоночнику.       Возмущения Дилюка тонут в пустоте. Кэйа замедляется только тогда, когда они ступают на ветхую и порушенную тёмную лестницу, от сколотых граней которой отлетают крошечные камушки. Они, звонко отскакивая, скатываются вниз. В животе снова ворочается что-то противное, нехорошее, поднимающее из земли тревогу, клубящуюся чёрным, ядовитым дымом. Кэйа — имя это звучит опасностью на низких частотах. Режущие острые шипы, выросшие на гладкой поверхности, испещряющие её, как кратеры Луну.       Дилюк беззвучно охает, когда Кэйа прикладывает ладонь к одному из каменных блоков — чуть выше почти расколотой надвое каменной таблички, повествующей о загадочных сторонах света. Из-под его ладони бурными потоками течёт белый свет, затекает в щели, наполняет древние лазы. Изо рта вырывается крупное облако пара. Он даже не замечает, как вокруг становится до удушливого холодно, как собственное сердце грозится вот-вот выпрыгнуть из груди, напуганное.       Стены вибрируют, спрятанные внутри механизмы скрежещут, оживая и вылезая из могил, как пробудившиеся от долгого сна мертвецы, утратившие полный контроль над своими замшелыми костями. Вибрация перетекает в сбивающую с ног пульсацию; плиты, пошатнувшись, медленно отъезжают вверх, задвинутые в специально вырубленные для них отверстия. Открывшаяся дыра зияет чернотой голодной бездны, вырвавшиеся из неё ветра, запертые до этого момента, радостно завывают, проносясь мимо.       В горле пересыхает.       Они столько бились над этим — и продолжают по сей день, чтобы Кэйа одним касанием открыл двери к опутанному паутиной прошлому?       Дилюк хмыкает.       Было очевидно, что Кэйа знает, как заставить плиты разъехаться, просто продолжает валять дурака, строя из себя лишь скромного консультанта, прибывшего на забытый всеми остров для — несомненно — помощи в нелёгком археологическом деле (проснувшийся голос Альбедо в голове неприятно смеётся).       Кэйа молча тянет его за собой. Под ногами широкая и длинная лестница, ведущая глубоко вниз. С каждым шагом становится лишь холоднее, словно они спускаются в сам Йотунхейм, стоящий на перепутье с миром мёртвых, из которого слышны завывания ушедших душ, запертых.       За спиной раздаётся глухой звук. Обернувшись через плечо, Дилюк видит, как плиты съезжаются вновь, смыкаются, перекрывая тусклый свет, падающий от включённых ламп. Кэйа сильнее сжимает его запястье в своих длинных холодных пальцах, словно пытается удержать от падения, способного если не свернуть Дилюку шею, то расквасить нос.       Сердце гулко бьётся. Настолько, что, кажется, биение эхом отражается от высоких тёмных стен, прокатываясь по подземным лабиринтам оглушающим пульсом.       Страх смешивается с интересом, создавая засасывающий водоворот, разгоняющий своими всплесками адреналин по телу.       Они оказываются в большой пещере. Тёмной настолько, что приходится вглядываться, щуриться, едва просматривая сквозь пелену шипящей тьмы смутно знакомые силуэты, идущие рябью при каждом движении. Кэйа впереди громко и шумно дышит, повинуясь разгоревшемуся гневу внутри; пальцы, обхватывая чужое горячее запястье, едва заметно подрагивают.       Шаги, отскакивающие от высоких сводов, множатся, оглушают. Тело пробирает крупная дрожь; Дилюк шмыгает покрасневшим носом.       Подойдя к стене и к чему-то, что лежит в свёртке старых тканей на каменном возвышении, Кэйа несколько мгновений колеблется. Кусая губы до крови, блеснувшей гранатовой бусиной, он резко дёргает Дилюка на себя, вытягивая его руку над тем, что скрыто от глаз.       Кожи касается до боли обжигающий холод. Липкой паутиной хватает за подрагивающие пальцы, медленно ползёт вверх, юрко закручивается вокруг груди, обхватив сердце смердящей кладбищем патокой. Тянется к судорожно сжавшемуся горлу, обхватывая завязанные на шее ленты бархата — и, словно урча, затягивает сильнее, мешая сделать вдох. Обманчиво ласково шепчет на ухо, чтобы рука опустилась ниже, под тонкий слой наброшенной ткани, обхватила ледяной царапающий кожу эфес. В нос бьёт призрачный запах крови, скатывается вниз по пищеводу; желудок сжимается, на корне языке чувствуется выброшенная горечь. Дилюк, кое-как сглотнув ставшую непроходимым комом слюну, слабо пошатывается, но удерживается на ногах, ставшими ватными.       — Чувствуешь? — гневно шипит Кэйа, удерживая его руку, не позволяя опустить. — Чувствуешь это, драугры тебя раздери?!       Вдох, дающийся через силу. Словно выныривает из затягивающего на дно моря, жадно хватая ртом недостающий кислород, наполняя лёгкие, которые начинает жечь.       Выброшенная на сушу рыба.       Треск.       Как трескается лёд, когда на его поверхность наступает тяжёлая нога, расходится белыми нитями, а затем ломается, обрушивая грузное тело в ледяную и неприветливую воду.       Лежащее в нагрудном кармане кристальное ядро звонко лопается, врезаясь в кожу острыми осколками; Дилюк, словно вышедший из транса, делает шаг назад. Кэйа отпускает чужую руку, и он чуть не падает, несколько раз опасно пошатнувшись. Невольно прикасается к сердцу, чувствуя холодящую влагу на кончиках пальцах и острые края осколков, рвущих тонкую одежду.       — Зачем ты меня сюда привёл? — получается сказать срывающимся шёпотом.       — Чтоб ты наконец понял, — глаз Кэйи горит ледяной яростью, — и перестал лезть туда, куда не следует, — широкий шаг навстречу. — Считай это моим последним предупреждением, — он чуть наклоняется, заглядывая в поплывший карминовый взгляд на одном уровне, а не сверху вниз.       Окруживший холод больно кусается.       — Не смей пытаться меня запугать, — скалится Дилюк.       Сочащаяся сквозь щели скверна собирается в уродливые сгустки, переливающиеся кобальтовыми прожилками. Она льётся, капает, как вода, превращается в вязкие, словно нефть, лужи. Утягивает. Дилюк сводит брови к переносице, хмурится; ладонью зачёсывает назад мешающие волосы, тут же спадающие обратно огненными ручьями. Мотает головой; перед глазами плывёт, идёт рябью. Фигура стоящего напротив Кэйи теряет чёткость, словно он заграждает своим телом то, что одним своим присутствием здесь смогло навести такую бурю, вывести из равновесия.       Защищает меч, лежащий в змеином логове, как сверкающее даже в тьме золото в драконьем гнезде?       Или защищает Дилюка, пытающегося прийти в себя?       Где-то позади — на тёмной стене — загорается крошечный огонёк. Он, сорвавшись вниз, остаётся парить, медленно рассекая воздух взмахами крошечных крыльев. А затем, пролетев ещё пару метров, звонко лопается, просыпавшись мелкими осколками на холод мёртвого камня, никогда не знавшего теплоты слепящего солнца.       Исходящая от Кэйи ледяная волна едва не сбивает с ног. Дилюк, пошатнувшись, кое-как удерживается в вертикальном положении, чудом не завалившись на камень. Лицо стоящего перед ним Кэйи — так близко — нечёткое, плывущее, рябящее, как собирающаяся в потаённых и забытых углах тьма. Собственная кровь кипит в венах, пузырится; сосуды рвутся. Нос неприятно щекочет — а затем он чувствует тёплый, почти обжигающий из-за холода вокруг, тонкий ручей, бурно побежавший вниз, огибая побледневшие губы. Словно находясь в замедленном съёмке — или ему просто так кажется из-за поплывшего разума, всё сильнее теряющего нить с реальностью — Дилюк проводит пальцами под носом, смотря на горячую кровь. Она продолжает выливаться из тела, марая одежду, капая на устилающий пол пещеры камень, оставаясь разбившимися каплями, хаотичными разводами.       Кэйа делает небольшой шаг вперёд, неминуемо приближаясь, настигая. Он протягивает руку, чтобы, кажется, коснуться. Дилюк отступает назад, и, сам не осознавая, не контролируя себя, вытягивает перед собой испачканную кровью ладонь, не давая приблизиться ещё, останавливая. Напротив слышится сдавленный звук; Кэйа зажмуривает на мгновение глаз, опускает голову, вжимая её виновато в плечи.       — Уходи, — выпрямляется он, отводя взгляд в сторону.       — Но... — выходит хрипло и до вставших дыбом волос на загривке жалко.       — Уходи, — с нажимом повторяет Кэйа, — сейчас же. И хорошо, мастер, хорошо подумай, я даю тебе немного времени.       Кэйа отворачивается, говоря, что разговор окончен. Его прямая, натянутая, как тетива лука, спина отдаляется на несколько шагов прочь. Дилюк цыкает, пытаясь побороть приступ сбивающего с ног головокружения. Поняв, что Кэйю лучше оставить сейчас одного, он, покивав, разворачивается, чтобы выцепить плохим человеческим взглядом несколько широких мощных колонн, поддерживающих начало длинной лестницы.       Но стоит Дилюку добраться до лестницы, занести ногу над очередной узкой ступенькой, как сознание гаснет, будто сгоревшая свеча, погружая в ледяной мрак.       Очередное пробуждение даётся нелегко. Звуки постепенно становятся ярче, чтобы в следующую минуту обрушиться пригвождающим водопадом, когда он-таки находит в себе силы пошевелиться и попытаться сесть. Дилюк сдавленно шипит, и, преодолевая жуткую слабость в мышцах, касается рукой виска. Под пальцами нащупывается саднящая короста: неужели он снова ударился головой?       Может, всё происходящее — лишь плод его воображения? А сам он до сих пор лежит в одном из обрушившихся тоннелей в гробнице местной легенды?       Глаза слезятся из-за яркого света, проникающего в палатку через закреплённый тент. Видимо, на улице сегодня на редкость жаркий день, раз Виктория позволяет ветру свободно разгуливать.       Следующее, что он заторможенно замечает — на теле нет ни футболки, ни какой-либо другой одежды, кроме каких-то пластырей, прилепленных к груди. Прямо туда, где глухо выстукивает раненое сердце, и воспоминания наконец прорываются наружу, вынуждая резко замереть, широко распахнув глаза. Чёрные зрачки сужаются до крошечных точек, во рту пересыхает. Кэйа, точно. Конечно же, иначе быть не может.       Насколько же сильное там внизу было скопление божественной силы, раз кристальное ядро просто разлетелось на крошечные части, впивающиеся в живую плоть острыми расколовшимися гранями, не выдержав напора? Заставляя всю клубящуюся плотными мушками скверну обрушиться на его голову, мешая ясно мыслить?       Но все эти воспоминания — обрывки.       Дилюк хмурится, сводя брови к переносице.       (Будут морщины, говорит надоедливый голос Кэйи в голове).       Срывая зубами только возникшую корочку с искусанных губ, он пытается расставить всё по полкам. Но не помнит и половину из того, что говорил ему Кэйа — и что он сам говорил Кэйе. Только зашкаливающие эмоции, воспламенившиеся, как разлитый бензин, в который бросили зажжённую спичку. Схлестнувшаяся злость, горящая ярость, выплёскивающая едкими словами, попадающими прямо в цель. Как ещё не вцепились друг другу в глотки, но, судя по всему, до этого остаётся совсем немного.       Когда Дилюк предлагал поговорить, он не думал, что это настолько выведет Кэйю из себя. Обычно происходит с точностью наоборот и это он сам — фитиль динамита.       Точно. Дилюк же, кажется, оттолкнул Кэйю, сам не понимая, не осознавая ни себя, ни то, что делает, полная потеря контроля.       Во рту чувствуется солоноватый привкус, будто он наглотался крови.       Только начинает казаться, что всё ещё может наладиться, выровняться, прийти в норму, как возведённая на руинах надежда снова рушится, падая вниз раскалывающимися серыми блоками. Может, это было совершенно глупо — надеяться, что у них с Кэйей может что-то выйти? Может, проще наконец взглянуть уродливой правде в глаза, где они стоят по разные стороны миров, разделённые бурлящей скверной? Той самой правде, где есть человек, пришедший за древним артефактом, и есть страж, готовый защищать реликвию до последнего; где есть бессмертная тварь, изрыгнутая бездной, и есть мимолётное пятно, попавшее разводом на его мерно текущую вечность.       В самом деле: какое у них с Кэйей может быть будущее?       Это даже смешно.       Но отзывается тянущей болью в груди. Ладонью касается обнажённой — тёплой — кожи, слегка царапая короткими ногтями, оставляя быстро исчезающие белые следы. Отрицать, что Дилюк влип по самое не могу, бесполезно — это понятно так же, как яркий день, раскинувшийся за пределами тёмной палатки, плотная ткань которой не пропускает солнце внутрь.       И Кэйа это тоже должен прекрасно понимать. Бог смерти, возжелавший человека — до чего же это глупо звучит, противоестественно его природе, не способной дать жизнь и счастье. Удел Великого Змея — хаос и разрушение, начертанные на его рунах, священных знаках, позволяющих прикоснуться к божественному дару.       На языке появляется солоноватая горечь от сочащегося из трещин отчаяния. Бездонная обречённость, имеющая кровавый привкус. Божественное не должно пересекаться с человеческим — негласный закон для всех живущих существ.       К тому же, скоро Дилюк покинет остров.       Он усмехается, взглядом цепляясь за небольшой блестящий предмет, лежащий справа на небольшом раскладном столике, служившим вместо прикроватной тумбы. Целое кристальное ядро неподвижно лежит на краю, отражая от своих чистых прозрачных стенок проникающий в палатку свет. Сердце замирает; Дилюк протягивает руку, беря ядро в ладонь — точно такое же, как и то, что раскололось, оставив алые росчерки на его коже, словно сделанный небрежными линиями набросок на холсте.       Горло сжимается.       Он ведь так и не успел подняться в уже знакомые и изученные залы храма, потеряв сознание глубоко в подземных пещерах, пронизанных нечеловеческим холодом. Значит, его вытащил Кэйа — и он же, вопреки своей злости, оставил новое ядро. Хотя мог запросто этого не делать, просто передать безвольное тело в заботу Виктории и уйти, заняться своими делами.       Но Кэйа, чёрт его возьми, притащил его сюда. А зная, что его растущая сила имеет пагубное влияние, оставляет сиротливо блестящее ядро, не позволяющее скопившейся в плотном воздухе скверне отравлять хрупкий человеческий организм.       Дилюк с силой сжимает ядро в ладони, грани больно впиваются в кожу.       Единственное, что сейчас он способен в полной мере осознать — то, что они оба идиоты, вляпавшиеся туда, куда совсем не следует. И откуда, кажется, выхода нет.