52 герца

      Кэйи нет уже несколько дней, словно он проваливается сквозь землю, исчезает, став призраком, слившимся с толпой гуляющих по мёртвым пустошам фантомов далёкого и ушедшего навсегда прошлого.       Сначала Дилюк думает, что он просто очень хорошо прячется. В конце концов, это уже не первый раз, когда Кэйа его нагло избегает. Следующей же мыслью становится то, что он осел, спрятавшись где-то глубоко в своих пещерах, насквозь пропахнувших холодом — способным убить и уничтожить, разорвав на куски, а затем прорасти на разорванном в клочья теле ледяными шипами. Их прозрачная поверхность обязательно замарается терпким алым, растекающимся гранатовой жижей. Но нет: его присутствия... не чувствуется.       Забравшись на холм в попытке подумать в одиночестве, Дилюк невольно смотрит на разбросанный внизу раскоп, сделанный его экспедицией, его людьми и его рукой. Серые разрушенные руины выглядят совершенно обычно, безжизненно — просто раскиданная тут и там груда камней, когда-то давно бывшая красивым архитектурным строением. Может, в нескольких местах достаточно примитивной с точки зрения современного человека, повидавшего на своём веку вещи более колоссальные, грандиозные и величественные, но по-прежнему поражающие воображение своим выточенным изыском. С первого взгляда ведь и не скажешь, что заложенный здесь фундамент сделан за много тысяч лет до общепризнанной нашей эры, берущей наконец отсчёт по возрастающей.       Обезличенное, простое.       Покинутое и людьми, и богом, ушедшим куда-то в неизвестном направлении. Когда Дилюк смог крепко стоять на своих двух без угрозы упасть лицом вниз спустя несколько шагов, отдающих во всё тело жуткой скручивающей внутренности болью, то честно пытался разыскать Кэйю. Но кого бы он не спрашивал, видели ли надоедливого консультанта, постоянно так или иначе маячившего на периферии острого зрения и не дающего о себе забыть ни на минуту, все лишь растерянно пожимали плечами, отвечая, что не видели — и уже достаточно давно. Интересовались в ответ, всё ли в порядке. Вдруг господин Кэйа пропал так же, как Адлер, на нахождение которого исчерпана вся надежда, которого похоронили в умах?       Увы, ответить себе на вопрос, зачем вообще пытался его снова найти, у Дилюка не выходит. Может, хотел убедиться, что с ним всё в порядке, может, закончить начатое. А может просто увидеть — так до смешного банально, но до предательски сжавшегося сердца внутри поцарапанной осколками груди, которое ни разу не спасает броня из прочных рёбер. Оно всё равно ранится, ноет и нещадно болит.       Кэйа вытащил его из пещер, залитых густой скверной, бурлящей жгучим кобальтом, словно выпущенный змеиный яд. И затем, сотворив новое кристальное ядро, чтобы Дилюк как можно быстрее пришёл в себя, исчез, оставляя после себя лишь тоскливый в душе след. Как царапнул когтями — вырезал своё имя глубоко внутри острым лезвием клинка, увековечивая.       Он — да нет, они оба — отлично понимают, что вся их хрупкая, ломающаяся трескучим льдом связь заранее обречена провал — громкий и удушающий. Но всё равно продолжают в глубине собственного подсознания надеяться на что-то близкое, тёплое, согревающее, способное разломать любое препятствие и сжечь, как сгорают засохшие ветки в высоком костре, пожираемые и пожирающие. Они умудрились вляпаться туда, куда совсем не следовало, совсем забыв обо всём и потерявшись.       Дилюк пытался его найти. Ходил к озеру, возле которого Кэйа обычно сидит, чтобы о чём-то подумать в привычном, обволакивающем его с самого рождения родном одиночестве. Однако всё, что открывалось взору — покачивающаяся трава, повинующаяся дыханию ветра. И сверкающая тихая вода — прозрачная настолько, что просматривается каждый камень, лежащий на дне, каждая тянущаяся вверх водоросль, хаотично болтающаяся под водой. Ходил он и к руинам портовой деревушки, расположенной чуть ниже столицы и некогда растущих виноградников, но так и не смог нигде выцепить тёмную макушку.       Но все хитрые ухмылки и шаловливый прищур глаза остаются ярким выжженным пятном перед глазами. Как и звучащий в голове тихий, приятный перезвон золота, доносимый что-то шепчущим на ухо ветром — спускающим на наполненный жизнью лагерь свежесть заснеженных гор, возвышающихся где-то за густым лесом, наполненным его таящимися от посторонних глаз обитателями.       О том, что после их последнего разговора (если это вообще можно назвать хотя бы подобием беседы) становится ощутимо холоднее, Дилюк предпочитает не думать, просто посильнее закутываясь в тёплую одежду.       Кэйа исчезает.       И вместе с собой забирает какую-то часть самого Дилюка — снова оставляя лишь чёрную сосущую дыру в груди, изливающуюся проклятой темнотой бездны.       Кэйа исчезает, давая обещанное время на размышления и анализы, видимо, отлично зная, что если останется, то всё пойдёт как всегда не так, как было запланировано. Потому что между ними притяжение такой чудовищной силы, что все попытки сопротивления так или иначе окажутся провальными.       Уходя с холма, Дилюк бросает на него ещё один пронизанный тоской взгляд, а затем окончательно скрывается, смешавшись с наставленными внизу палатками. Устилающие дикую землю провода привычно хаотично тянутся, напоминая больше ползущих куда-то змей, извивающихся своими длинными мощными телами, готовыми сжаться кольцами вокруг человеческой шеи и сдавить до хруста позвонков. Вокруг блёкло. Будто вслед за Кэйей с храмового комплекса, священной земли, уходит вся наполняющая его краска, оставаясь лишь незаметной сталью, размешивая теплоту ковентри. Жизнь острова там, где его бьющееся сердце. Там, куда тянутся невидимые и лежащие глубоко-глубоко под землёй сосуды, иссохшие за тысячи лет, вновь медленно наполняющиеся силой — крепнущие с каждым новым днём, пролетающим, как незаметное мгновение.       Близится обед. Дилюк клятвенно обещал Виктории зайти на очередной осмотр. Верить заверениям о превосходном самочувствии она даже не думает. В принципе, оно и понятно: как тут поверить в нормально и порядок, если его постоянно то мутит со страшной силой, то вовсе теряет ясность сознания, падая в заботу холодных рук безвольным телом — и ведь Кэйа каждый раз рядом, каждый раз его ловит, не позволяя пострадать.       Наверное, Виктория считает, что Дилюк болен. Оно, конечно, не так уж далеко от правды.       Жаль, он не может рассказать ей, что происходит в действительности. И чем вызваны его подобные недомогания.       Но Кэйа, чтоб его, доверяет ему свою аккуратно хранимую тайну, скрытую под плотной глазной повязкой, расшитой замысловатыми узорами серебряных нитей. Дилюк, несмотря на весь шторм, бушующий внутри противоречиями, не может это предать. И огласке в том числе. Этот секрет только между ними — между глупым богом и таким же глупым человеком; между теми, кто нашёл свой покой друг в друге, закрывая глаза на крошащуюся в пыль реальность.       Мотнув головой, Дилюк вплывает в больничную палатку. Виктория, повернувшая голову на посторонний шорох, оборачивается.       — А вот и вы, — она торопливо поднимается с раскладного стула цвета хаки. — Садитесь, пожалуйста.       Грузно плюхнувшись на освобождённое место, Дилюк роняет тяжёлый и громкий вздох, чувствуя на своей коже аккуратные, почти невесомые прикосновения мягких ладоней.       — Я хорошо себя чувствую, — снова утверждает он.       Виктория стреляет неодобрительным, осуждающим взглядом.       — Вы всегда так говорите, — качает головой, — но я вижу, что это не так. Вам бы сходить в больницу и пройти полный осмотр, когда вернёмся домой.       Он снова кивает, усердно делая вид, что прислушивается к её словам. Может быть, в любой другой ситуации, Дилюк, конечно же, незамедлительно обратился бы в больницу, всеми силами стараясь найти причину такого недуга, но ни один врач, к сожалению, не излечит от божественного влияния.       Викторию же, судя по обречённому сверху вздоху, его кивок ни разу не убеждает. Закончив осмотр почти затянувшейся ссадины около виска — забавное чувство дежавю, — покрывшейся тёмной коростой, она отступает на шаг назад, грозно глядя ему прямо в глаза.       — Господин Дилюк, — строго проговаривает Виктория, — может быть, ваши предыдущие недомогания я и могла бы отнести в сторону переутомления, но... — коротко запинается, на мгновение отведя погрустневший взгляд. — Господин Кэйа ворвался ко мне с вами на руках, буквально истекающим кровью. Мы здесь все здорово перепугались — даже были, прошу прощения за недостойное для врача поведение, в панике. У вас шла кровь и носом, и ртом, а необходимой аппаратурой, как понимаете, не располагаем, как и возможностью доставить хоть в самую захудалую больницу ввиду их полного отсутствия.       В груди что-то неприятно скручивается, против воли возвращая в тот вечер. Он сглатывает ставшую вязкой слюну, нахмурив брови.       — Господин Кэйа что-то сказал?       Виктория отрицательно качает головой, задумчиво отведя взгляд.       — Нет, — отвечает она с громким вздохом. — Ещё неизвестно, кто из вас был бледнее: вы или влетевший господин Кэйа, который, кажется, не замечал никого вокруг. Если честно, он показался мне испуганным. Оно и понятно, — зябко ведёт плечом.       Дилюк прикусывает губу.       — Я и спросить-то ничего не успела, как быстро он выбежал на улицу. Эмбер заходила за таблетками от головы какое-то время спустя, когда ваше кровотечение остановилось и состояние стабилизировалось, и сказала, что видела, как господин Кэйа заходил сюда, пока я отсутствовала.       Заходил, чтобы оставить на столике новое ядро. Ушёл, чтобы... чтобы не навредить ещё больше?       Дилюк лишь смутно помнит, как из носа потекла вязкая и обжигающая на холоде кровь, пачкая одежду, которую ему отдали позже — вся футболка уделана в пятнах так, что её, кажется, уже не суждено отстирать и привести в не такой ошеломляюще-тошнотворный вид. Но вот, значит, почему у него болело все тело настолько сильно, что Дилюку казалось, будто внутренности перемололо в кашу. Смяло, разорвало, оставив мясными ошмётками, не пригодными к жизни, а вот рту стойко чувствовалась терпкая сталь крови.       Прозрачный камень, вбирающий в себя окружающую скверну, холодит тело, слабо пульсируя в такт бьющемуся, но сжимающемуся сердцу. Мотивы поступков Кэйи кажутся одновременно ясными, как самый солнечный день, когда на небе нет ни единого мягкого белого пятна плывущего облака, и непонятными, как дальняя дорога, скрытая плотным серым туманом, в котором невозможно увидеть дальше собственного носа, найти правильную тропинку, выбраться. Рана на виске неприятно начинает поднывать, хотя до этого момента Дилюк предпочитал её не замечать. Есть и есть, в первый, что ли, раз? Заживёт так же, как и все царапины, украшающие тело раньше.       Но из-за чего Кэйе быть испуганным?       Виктории, наверное, просто показалось. Или она приняла одну из масок, всегда надетых на лицо Кэйи, за истину. Человеку, который не особо близко с ним знаком, легко повестись на любую ложь, вязко вытекающую из его рта.       Когда всё стало настолько сложно?       Когда всё повернуло с прямого пути на ухабистую дорожку?       Совсем недавно всё, о чём Дилюк мог думать — как разгадать спрятанные тайны этого места, что так сильно влекли погибшего от рук Фатуи отца, о заковыристых формулировках, спрятанных в облупившихся фресках, о слаженно работающей команде, о их шутках, не дающих работе превратиться в унылую повседневность. Вопреки всему, их дело — археология, — не является чем-то ужасно потрясающим, будоражащим, как показывают различные фильмы вроде нашумевшей серии Томб Райдер (безграничное спасибо Альбедо за знакомство), когда в реальности — это скучная тяга дней, имеющая только небольшое сходство — и то, всё зависит от места, в котором ищется артефакт. Думать о том, чтобы экспедиция прошла гладко и без каких-то потерь, о том, чтобы всего взятого провианта хватило.       О хитрых взглядах, кинутых из-под густых чёрных ресниц. О низком тембре, нашёптывающем разные глупости на ухо, о мягких и прохладных касаниях пальцев к разгорячённой коже. О сбившемся дыхании, дымкой оседающим на собственных губах; о растрёпанных волосах, о тихом звоне смеха, о сияющем взгляде, будто вобравшим в себя всё звёздное небо. О сводящей с ума близости, пьянящей намного сильнее, чем любой алкоголь. О прикосновениях к холодной бронзе кожи, манящей, чтобы на ней запечатлели невесомый, как взмах крыльев бабочки, поцелуй.       Когда не было богов и божественного, не было Великого Змея, которому по всей стране воздвигнуто бесчисленное количество молитвенных алтарей и храмов. Когда был только Кэйа — скромный консультант, посланный на помощь в долгую экспедицию заботливой Джинн, одновременно раздражающий до стиснутых зубов и притягательный, что кости ломает.       Ещё несколько месяцев назад всё было так легко. Несколько запутанным, пугающим, но лёгким. Сейчас же этот клубок нитей скрутился настолько сильно, что его не выходит разодрать, только изрезать собственные ладони.       Когда, в конце-то концов, единственной сложностью был поиск сумеречного меча.       От Виктории Дилюк выходит в помятых, скомканных чувствах, дерущих его и без того израненную душу сотнями разгневанных кошек. Сердце воюет с разумом, рвёт его на две части — к какой примкнуть?       Что правильно, а что — нет?       Но считать Кэйю ошибкой всё ещё не выходит. Дилюк пытался убедить себя, когда лежал ночью в своей палатке, безучастно глядя в слабо колыхающийся тканевый потолок, но это не больше, чем очередная попытка обмануть самого себя и уйти от гложущей проблемы. А он, оборачиваясь на предыдущие несколько лет, и так достаточно это делал. Пора наконец взглянуть этим чудовищам, вселяющим неподдельный страх, прямо в глаза, уничтожив.       Сказать проще, чем сделать.       Дилюк устало возводит глаза к небу.       Когда он спускается на средний ярус храма, в горле появляется тошнота, стоящая плотным комком. Холодно. Здесь ужасно холодно — жаль, фонари и лампы дают свет, но не прогревают помещения.       И смотрит Дилюк на стены с потрескавшейся краской так, будто оказывается здесь впервые. Задумчиво разглядывает остатки фресок, живым воображением дорисовывая и дополняя недостающие части, прослеживая всю историю от самого начала. От смутной фигуры Хель и опасно раскрывшего огромную пасть Змея, возвышающегося над её фигурой, до знакомого человека, пахнущего вином и спускающейся с высоких гор прохладной, забивающейся в нос свежестью, морозно щиплющей глаза.       Фрески воспринимаются впервые не как неотъемлемая культурная составляющая целой некогда очень прогрессивной и развитой страны, а как реально существовавшее прошлое. Прошлое, если перестать кривить душой, важного для него существа.       Боги и божественное оказывается значительно ближе, чем он мог себе представить. Наконец дойдя до плит — между ними лишь тонкая щель посередине, разделяющая на две половины, — Дилюк протягивает руку. Колеблется, отведя на секунду взгляд в сторону, на разрубленную каменную табличку внизу. Прикасается сначала пальцами, а затем всей ладонью к такому холодному, как и всё вокруг, камню. Ощупывает ближайшие тёмные блоки, из которых состоит стена, и с хмыком подмечает, что они по сути все одинаковые. Или, возможно, так кажется для него, человека, не обладающего той самой силой бога, к которой чувствительны спрятанные механизмы.       За плитами — начало подземных пещер, в которых — теперь он знает это точно — хранится сумеречный меч, ради которого потрачено столько сил и усилий. Но знание, что божественный артефакт совсем рядом — буквально рукой подать, не приносит никакой радости, только горчащее уныние.       Дилюк помнит исходящую от закутанного в старые ткани силу — мощную, пугающую, влекущую. Она оплетает тело толстыми плющами; сладко нашёптывает и путает ясность сознания, не оставляя в голове ничего, кроме беспамятного и острого — зудящего прямо под кожей — желания опустить руку. Ощупать вдоль кованные ножны, добраться до ледяной рукояти, которая, если взять в руку, сожмёт призрачно ладонь в ответ, дробя все кости в мелкую-мелкую пыль. Вопьётся шипами, прорастёт глубоко внутри, разливая в вены яд, мешая его с чистой кровью.       Бездумно пялясь на стену, на которую кидается тусклый свет от напольного фонаря, Дилюк впервые задумывается над правотой Кэйи.       Он чуть не истёк кровью, потому что человеческое тело не выдержало густоты исходящей скверны, словно она тянется от меча тонкими струйками чёрного дыма. Что будет, если клинок вытащить из божественного дома, отнять у истинного владельца, бережно его хранящего уже ни одно долгое тысячелетие? Скверна бросится на людей — ей будет всё равно, так же они чувствительны к ней, как сам Дилюк, или нет. Её задача пожрать как можно больше, затянуть к себе под землю, превратить в груду гниющих костей.       Кэйа столько раз говорил, что им стоит отступить, прекратить свои попытки добраться до меча, пытался достучаться. Дилюк же упрямо гнул свою линию, невзирая на обещанные легендами последствия — и только когда оказался на самой грани, начал о чём-то думать. Рассуждать, как следовало с самого начала, но, справедливости ради, как он должен был поверить в древние мифы, если всегда сомневался в богах и божественном? У них было немало доказательств того, что разные магические артефакты, поиском которых, если честно, занимаются все, кому не лень, созданы при помощи какого-то исчезнувшего древнего искусства, имеющего поразительное сходство от государства к государству. Но никто из них, людей науки, скептиков до мозга костей, и мысли не мог допустить, что искусство это подарено именно богами — настоящими, реальными до тревожно поджимающегося живота и в миг перехваченного дыхания.       Ладно он, Дилюк, сам, но если они достанут меч — и пострадает кто-то из команды?       Продолжая поиски, он подвергает своих людей огромной опасности. Как Дилюк может зваться хоть каким-то лидером и в принципе считать себя хорошим человеком, если поведёт их на гибель, утаив то, что доводится узнать лишь в угоду своих хотелок?       Неужели найти меч и поместить его под витринное стекло в фамильном поместье — единственный правильный способ оставить грызущее прошлое позади? Неужели это единственный путь, чтобы выпрямить спину и пойти дальше уже своим путём, не оглядываясь на то, что когда-то при жизни пытался сделать его отец? Или Дилюк так засел в своём коконе, сплетённом из шипастых нитей горя, что наотрез отказывается видеть что-то другое?       Команда пойдёт с ним до самого конца, но стоит ли это их жертв? Стоит ли это вообще хоть каких-то жертв?       Из липких и вязких размышлений вытягивают стремительно приближающиеся шаги, звучно отскакивающие от стен, словно с силой кинутый мяч. Беннет, обняв одной рукой тяжёлую папку, медленно спускается по лестнице, ставшей за время ветхой, боясь снова не так — и не туда — поставить ногу.       — О, мастер, — удивлённо замирает, — здравствуйте. Не ожидал вас здесь увидеть, — чешет в затылке, подходя ближе. — Хорошо себя чувствуете?       — Да, спасибо, — кивает.       — Я рад, что с вами всё в порядке. — он выдавливает из себя улыбку. — Когда мы узнали, что вы у Виктории в... — Беннет запинается, потупив взгляд, — в таком положении, просто жутчайше перепугались. Больниц рядом нет, связи нет, ничего нет. В какой-то момент мы с Сахарозой думали, что Эмбер вплавь пойдёт до суши за помощью, — неловко отсмеивается.       — Прошу прощения, — хрипит собственный голос. — Я уже пообещал Виктории пройти медицинское обследование, когда вернёмся домой.       Прокашлявшись, Беннет садится рядом, плюхнувшись на каменный пол.       — Я слышал, вы искали господина Кэйю? — шмыгает он покрасневшим носом.       Дилюк медленно кивает.       — Его никто не видел уже несколько дней как, — Беннет обеспокоенно жуёт внутреннюю сторону щеки. — Признаться, если вспомнить исчезновение Адлера, о котором до сих пор ни слуху, ни духу, то волнение нарастает. Во всяком случае, Эмбер говорила о новой волне слухов, пошедшей среди землекопов.       С силой сжав зубы, Дилюк тяжело вздыхает. Между исчезновением Адлера и Кэйи нет ничего общего, кроме самого Кэйи, естественно, но ни Беннету, ни кому-либо ещё об этом знать не нужно. Прикусив кончик языка до прострелившей искрой боли, он прикрывает глаза.       — Это я попросил его кое-что проверить в хоре, — лжёт Дилюк, скрестив руки на груди. — Просто думал, что Кэйа уже вернулся.       Он должен, шепчет внутренний голос, он должен вернуться. Как иначе? Сейчас Кэйа может быть где угодно — в любой точке острова, на котором он знает каждый даже самый крошечный камушек. Найти его, если Кэйа сам того не захочет, никто не сможет.       Кэйа даёт время — это единственная нить, за которую Дилюк пытается так усердно цепляться, будто боится, что Кэйа в какой-то момент выскользнет из рук, просочится водой между пальцев, прячась в чёрной и раззявившей зубастую пасть бездне.       — Он... — задумчиво тянет Беннет, перекатывая возникающие слова на языке, — был сам не свой после случившегося с вами. Я не видел лично, только со слов Сахарозы. Она говорила, господин Кэйа был чертовски зол и растерян, сорвался на Эмбер, пытающейся узнать, что случилось, — усмехается. — Она, кстати, потом жаловалась, что господин Кэйа выглядит по-настоящему страшным в гневе и перепачканным в крови. В общем, мы все были на нервах. Но я знаю, что он хороший человек.       Дилюку очень хочется громко хмыкнуть. Беннет так его защищает, даже не подозревая о том, что именно Кэйа был тем, кто чуть не убил его совсем недавно. Не подозревает и о том, что Кэйа с пугающей лёгкостью повторит свою попытку, не чувствуя никаких угрызений совести — или оборвёт чужую жизнь одним изящным взмахом ладони; что, в конце концов, для него значит жизнь Беннета? Человека, который не имеет никакого отношения к каэнрийскому народу, который Кэйа однажды пообещал защищать от окружающих опасностей и невзгод, дарить им своё божественное благословение на долгую, счастливую и процветающую жизнь.       Если смотреть правде в сверкающие в рябящей темнотой глаза, можно с уверенностью сказать, что Кэйа, даже перебив всю их экспедицию, не поведёт и бровью. Бог смерти навсегда остаётся безжалостной и кровожадной тварью бездны, не знающей ценности человеческих связей. И человеческой жизни тоже.       Знай это Беннет, перестал бы так им восхищаться.       — Мастер, — вдруг говорит он, разрушая окружившую их тишину. — Вы можете на нас положиться. Не держите всё в себе.       — Подрабатываешь психологом на полставки? — отсмеивается Дилюк.       — Просто хочу, чтобы вы знали, что на нас можно положиться.       Дилюк наконец поворачивает в его сторону голову, прекратив разглядывать свои сбитые носки кроссовок.       — И я ценю это, — облизнув пересохшие губы, он замолкает. — Мои небольшие разногласия с Кэйей не стоят вашего времени, — добавляет чуть позже.       Кэйа возвращается только следующим вечером. Заходит на раскоп, как ни в чём не бывало, жмёт руки с приветствующими его рабочими — перебрасывается словами, натягивая на лицо улыбку.       Его возвращение тихим не остаётся. По лагерю почти сразу проносится сбивающая с ног волна шепотков. Из того, что успевает понять Дилюк, проходя от шатра к шатру, Кэйа держит в строгой секретности то, из-за чего так долго отсутствовал. Оно и к лучшему, наверное. Что он может сказать? Что его куда-то послал Дилюк (обязательно кто-то задастся вопросами, почему только его одного, это же непрактично и небезопасно; только у команды не возникнет лишних вопросов) или что он пошёл куда-то сам (и в этом случае вопросы будут о том, как его отпустили).       На виски начинает неприятно давить.       Сосредоточиться как следует на работе тоже уже не выходит, мысли так или иначе меняются, выскальзывают и ускользают, растворяясь. Пусть Кэйа ведёт себя с остальными так же, как и раньше, но Дилюк чувствует опасно колышущуюся злость, цветущую в чужой душе — это резкий кусачий ветер, пытающийся сбить с ног. Облетающие листья деревьев, безжалостно сорванные с высоких веток и брошенные на землю, под ноги, чтобы быть истоптанными и порванными, начиная медленно гнить в ожидании снежного покрывала сверху. Закручивающаяся вихрем прохлада, выдыхаемая прозрачным паром из тёплых ртов, бегущая дрожь по телу. Скатывающаяся по прямому позвоночнику тревога, скользящая и острая, словно кончик наточенного лезвия, готовый в любой момент резко вонзиться в плоть.       Точка неизбежности — откуда не выбираются. Она как глубокая чёрная яма, не имеющая дна и опоры, падение без шанса выжить.       Время утекает, оно — мелкий острый песок, оставляющий на коже глубокие саднящие царапины.       Дилюк думает, что справится. Выдержит, но когда Кэйа заходит в шатёр, вытягиваясь во весь рост, внутри что-то сжимается. Умирает, падает, разбивается — бесконечный цикл, обречённый на повторение раз за разом. Но секунды стеклянные, они прозрачными каплями висят в воздухе, ловят алые блики заката — застывают, чтобы упасть вниз и разлететься. Взгляд у Кэйи меняется на цепкий; он замирает на несколько долго длящихся мгновений, готовый к финальному броску, облизывая нечеловечески острые клыки.       Но выпада не делает. Вздыхает громко, мотнув головой; его длинные волосы морскими брызгами мажут по плечам, солёной влагой стекают вниз, расползаясь редкими змеями с блестящей чёрной чешуёй. От мысли, что на левом у него есть глубокий шрам, оставшийся с далёких времён, Дилюка передёргивает, как от прошедшего сквозь всё тело тока.       Когда всё настолько сильно перевернулось?       Когда они успели стать врагами?       Или были всегда, стоя с самого-самого начала по разные стороны, но заметили это только тогда, когда земля под ногами начала покрываться трещинами, а плиты — с утробной дрожью расходиться, выплёскиваясь рыжим жидким пламенем упавших некогда звёзд, разделяя всё сильнее, отворачивая друг от друга.       Кэйа бережёт его как может — Дилюка передёргивает ещё раз. Может, не совсем умело, не совсем по-человечески, по-своему.       Дилюк, может, и правда ещё не знает всех ответов на интересующие его вопросы, но то, что продолжающиеся раскопки не особо Кэйе нравятся — ясно, как слепящее солнце в безоблачный день.       — Пройдёмся? — спрашивает Кэйа, склонив вбок голову.       — Пройдёмся, — остаётся лишь согласиться Дилюку, поднимаясь со своего тёплого, нагретого жаром собственного тела стула, и, обойдя стол, столкнуться плечом к плечу.       Сейчас нет ни вечно раздражающих шуток, ни мифов, срывающихся с губ и в миг оживающих, всё это — лежит мёртвое в земле, разлагается, отравляющее. Нет прежней лёгкости, нет озорного блеска в глазах и рвущихся против воли улыбок.       Есть гнетущая тишина, давящая тяжесть и десятки разных мыслей, роящихся в головах паразитами. Разрушенное.       Дилюку потребовалось слишком много времени, чтобы понять хоть что-то, начать мыслить чуть шире, охватывая взглядом вкруговую, вплетая абсолютно все окружающие детали, а не только выборочно. Слишком много времени для того, чтобы стало поздно думать, что можно что-то изменить.       Они выходят за раскоп, но не забираются на привычный холм, останавливаются прямо у спуска к лагерю. Кэйа держится на расстоянии, не приближаясь ближе — колючий, будто если сделать шаг навстречу, то выросшие шипы проткнут насквозь, обрывая быстротекущую человеческую жизнь.       Кэйа со знакомой тоской смотрит на разрушенный храм и работающих на его территории людей; на шумящую технику, от которой ему всё ещё не по себе. Лишние пятна на мёртвых пустошах — слишком цветные для серых руин, застывших в божественной вечности.       — Мне бесконечно больно от мысли, что Каэнри'а для тебя — только повод разжиться нашими сокровищами, — тускло говорит он, поджав губы. — И ты не можешь увидеть всю её драгоценность моими глазами, — медленно переводит взгляд обратно на Дилюка, задержавшись на своих чёрных ботинках, запачканных в грязи.       — Ты знаешь, что-       — Знаю что? — перебивает он, усмехаясь. — Скажешь, мастер, это не так? И ты здесь ради всего, чего угодно, но только не ради спрятанного?       Холодная ярость. Она плещется напротив, жжётся, пытается укусить.       Когда они оба успевают пересечь жирную черту, ведущую ко всему, что имеется на руках сейчас? Безобразное, гниющее, обращающееся в глухой камень, который спустя время покроется трещинами.       Дилюк пытается сделать шаг вперёд, но Кэйа, словно повторяя его собственный недавний жест, вытягивает перед собой руку, не давая подойти ближе. Несокрушимое расстояние, непреодолимое, а пропасть становится всё шире.       — Не подходи, — он на мгновение отводит взгляд и кривится. — И слушай меня внимательно, — он гордо задирает голову, впиваясь ледяным взглядом в нахмурившегося Дилюка. Кобальтовое море опасно волнуется, шипящими волнами облизывая каменистый пляж, утягивая камушки с собой и устилая ими покрытое льдами дно. Вода мутнеет, темнеет, закрываясь графитовой пеленой, яростно плещется. — Если всё, что между нами было, мастер, — едва не выплёвывает Кэйа, — лишь для того, чтобы подобраться к сумеречному мечу, то я даю вам ровно неделю, — и сквозящее безумие между, костлявой лапой хватающее замирающее сердце. — А потом, — он хмыкает, опасно прищурившись, — я сожру всех на твоих глазах. Семь дней, мастер, считай это моей милостью.       Округлый чёрный зрачок, дрогнув на потемневшей ультрамариновой глади, вытягивается, заостряется упавшей звездой. Кэйа сжимает руки в кулаки, но выглядит так, словно ощетинившаяся змея, угрожающе поднявшая голову над землёй. Он шумно втягивает носом раскалённый холодом воздух, не отводя пристального взгляда от замершего в немом удивлении Дилюка, будто внимательно следя за каждым его действием, жестом, вздохом; будто ища что-то ещё, изо всех сил хватаясь за грубую верёвку надежды, сдирая и без того окровавленные ладони ещё сильнее.       Дилюк крупно вздрагивает, уставившись перед собой, не моргая. Кэйа хмурится сильнее, отступая на шаг назад.       — Солнце не ведало, где его дом, звёзды не ведали, где им сиять, месяц не ведал мощи своей. Так и ты, — тихо, но раздражённо цедит Кэйа, поморщив нос.       Не нужно гадать, чтобы понять, что его слова серьёзны и он действительно легко может это сделать. Что, в конце концов, для бессмертного бога человеческие жизни с чужих берегов? Лишь мешающие мошки, которых проще прихлопнуть разом, но Кэйа — Кэйа говорит, что убьёт каждого из лагеря на его, Дилюка, глазах — специально, зная, насколько он привязан и печётся за свою команду, за всех вверенных под его крыло людей.       Целый лагерь Фатуи, исчезнувший без следа — лишь с пятью покорёженными фигурами, оставленными в назидание, — тому свидетель.       Кэйа знает — и умело на это давит, словно вонзает острый нож в ещё не зажившую болящую рану, сразу же изрыгающую вязкую и разливающуюся под ногами кровь.       Будто для того, чтобы отомстить за свою боль, вынуждающую грудную клетку сжиматься снова, снова, снова — и так до зудящей под кожей бесконечности. Но даже так он даёт время, чтобы все убрались с острова раз и навсегда, даёт возможность уйти целыми и живыми, спастись.       Неожиданная догадка бьёт под дых настолько сильно, что Дилюк едва не сгибается пополам.       Кэйа всерьёз считает, что Дилюк был с ним лишь для того, чтобы подобраться как можно ближе к мечу, сначала воспользовавшись его обширными знаниями, а затем — тем, что он и есть первоначальный хозяин меча; втереться в доверие как можно теснее, чтобы затем нанести решающий удар.       Божественная стать, расходящиеся подземные вибрации, текущая скверна. Но Кэйа, видит Дилюк и громко хмыкает, отходит всё дальше, словно боясь задеть снова, причинить тот же непоправимый вред — убить, принести предначертанные самой судьбой хаос и разрушение, закованные в обжигающе холодный лёд.       Переломное.       Дилюк, прикусив до боли нижнюю губу, чтобы впервые за долгое время грубо не выругаться, качает головой.       И делает широкий шаг вперёд, преодолевая выросшее между ними расстояние.