52 герца

      Настигнуть быстро, чтобы он не успел отойти дальше, убежать, скрыться.       Дилюк хватает Кэйю за грудки — напряжённые костяшки белеют, — дёргает на себя, и, приложив всю силу, встряхивает. Узкий зрачок на мгновение расширяется, но затем снова сужается до тонкой обсидиановой нити, тонущей в разбушевавшемся море и теряясь в разгорающемся шторме. Холод вибрирует вокруг, проникает в тело, бьётся вместо сердца — но всё равно продолжает болезненно замирать и сбиваться.       Расцветающее отчаяние, скользящее безумие — прозрачное, неуловимое, почти незаметное. Яркий огонь злости перекидывается и на него, поджигает; Дилюк гневно раздувает ноздри, собирая всю волю в кулак, чтобы прямо сейчас Кэйю не ударить. Как такое можно было подумать? Как такие мысли вообще могли прийти ему в голову?       Время — секунды. Бегущая мимо драгоценность, утекающий шанс на то, чтобы всё исправить, объясниться, наконец, как взрослые люди, понять. Но если он сейчас просто отступит назад, то, пусть Кэйа и убедится в правоте своих неверных выводов, Дилюк сможет уйти. Оборвать эту убивающую их двоих связь, сжечь оставшиеся руины мостов — таких же серых, как и всё вокруг. Пойти каждый своей дорогой, которым больше не суждено когда-либо ещё пересечься.       Они с самого начала не должны были переходить чётко очерченную грань, разойтись по разные стороны — повторяет в голове это уже в тысячный раз за последние дни, будто пытается убедить самого себя. Неправильность происходящего щемит растекающимися чувствами, пустившими свои толстые крепкие корни — если их выдрать, то только вместе со всей разворошенной грудной клеткой. Наконец избавиться, бросить под ноги и растоптать. И всё-таки страннее бога, возжелавшего человека, только человек, возжелавший бога — точки, что изначально не должны пересекаться, не должны наслаиваться и идти вместе. Только порознь, параллельные прямые.       Кэйа смеётся. Надрывно; грудь вибрирует, ледяные волны хлещут по щекам. Кристальное ядро будто бы становится тяжелее, напитывающееся очередным потоком скверны — вот-вот снова лопнет, взорвётся, оставляя после лишь несколько острых осколков льда.       Последний — и, возможно, единственный — шанс сделать всё правильно, вернуть их планеты на свои орбиты. Божественное — божественному, человеческое — людям. Так будет в первую очередь лучше для самого Кэйи, смотрящего с пеленой захлёстывающего безумия. Только где-то там, в самой ультрамариновой темноте, покрывшейся тонкой коркой льда, Дилюк видит ярко пылающую надежду — точно такую же, как у него самого.       Любовь всему божественному противоестественна, это — небесный закон, неизменная константа, вырезанная в камне истине.       Но Дилюк, видимо, последний эгоист, потому что сил окончательно оттолкнуть в себе не находит. Не хочет — и это тоже истина. Режущая и кромсающая.       — Ты что, — сглотнув ком в горле, шипит он, — совсем кретин? — встряхивает ещё раз; тёмные волосы падают Кэйе на лицо, закрывают чёрную повязку, растекаются мягкими ручьями. Дилюк разжимает начавшие болеть кулаки, потянувшись выше —невесомо скользит по шее, задевая холодную кожу, и аккуратно обхватывает чужое лицо. — Я был с тобой, — хрипит собственный голос, — потому что заинтересован в тебе. Не в мече, будь он дважды проклят, в тебе.       Кэйа вздрагивает, будто от удара. Поджимает губы, катает мысли в своей голове.       — Мы оба запутались.       — Я знаю, чего хочу, — напирает Дилюк, видя, что ещё немного — и Кэйа отступит сам, уйдёт, скрывшись где-то глубоко под землёй. Сбежит — туда, где его не найдёт ни одно существо.       Он кусает внутреннюю сторону щеки.       — Поцелуй меня, — сипит Кэйа, подняв наконец взгляд на Дилюка — зажатый, отчаянный до подогнувшихся колен.       Они оба устали. От всего: бодаться друг с другом, бороться, от спутанных судеб и шуток всеведущих сестёр, от мыслей о завтрашнем дне — и о том, что его может не быть.       Дальше дороги нет, это тупик — обрыв скалистого фьорда, с которого они падают оба — вместе, — разбиваясь об острые камни и превращаясь в морскую пену. Сливаясь с бескрайним холодным морем цвета вечерней лазури.       На губах белыми цветами распускается сумасшедшая, надломанная ухмылка — это притяжение, сопоставимое с планетным; оно мозжит кости — твёрдая желтоватая пыль, неотличимая от песка. Если сгорать, то до конца — до тех пор, пока тело не превратится в почерневший и обугленный кусок, безвольно падающий вниз.       Последний шанс уйти, оставить-       Притянуть к себе с силой, впиваясь в чужие губы, стирая с них некрасивые изломы; почувствовать призрак дрожи, пронёсшейся по телу, оставляющей после себя длинный след из бегущих мурашек. Вибрирующих, как и всё вокруг — расходясь успокаивающимися, но отчаявшимися волнами. И холод не чувствуется, острые шипы обламываются, хрусталём устилая всё под ногами — он мягкий, как первый снег, чистый.       Прерывисто выдохнув, Кэйа отвечает, притягивает к себе ещё ближе, положив ладони на поясницу; длинные пальцы невесомо оглаживают ремень на джинсах, аккуратно забираются под кромку футболки, царапнув раскалившуюся кожу — вот-вот и воспламенится прямо в руках. Дилюк привычно кусается — не больно, разгоняя кровь по телу до потемневших глаз.       Кэйа, оставляя полный непонятно откуда взявшейся нежности поцелуй, отстраняется на мгновение, чтобы прижаться своим лбом к чужому. Повязка чуть сбивается, съезжая в сторону, длинная чёлка щекочет кожу. Дилюк большими пальцами оглаживает прохладу сильной шеи, проводит по острым линиям чётко очерченной челюсти — и это кажется таким до невозможности правильным, словно должно быть именно так и никак иначе. Сердце гулко выстукивает внутри, смешивается с исходящими от Кэйи вибрациями, превращается в единое.       Они оба молчат, деля одно дыхание. Кэйа, мазнув пальцами по чужому сжавшемуся животу ещё раз, накрывает ладони Дилюка своими, несильно сжав, словно стирая все недомолвки и ссоры, успевшие произойти. Наверное, обычно люди сначала обо всём тщательно разговаривают, решают и приходят к общему знаменателю, но у них ситуация, выходящая из ряда вон, а Кэйа — даже не человек.       Дилюк медленно открывает глаза. Кэйа, сощурившись, чуть поворачивает голову, прижавшись губами к его ладони.       Давно пора понять, что у них никогда и ничего нормально не будет — и быть не может.       — Давай поговорим в нормальной обстановке, — предлагает Дилюк, но голос срывается на шёпот.       — А эта тебе чем не нравится? — беззлобно фыркает Кэйа.       — На виду у всего раскопа, — закатывает глаза Дилюк, наконец начиная понимать, что они стоят на самом верху — рядом, буквально рукой подать, хлипкие деревянные ступеньки, уложенные его экспедицией ещё весной. — Внизу, наверное, уже целая делегация собралась.       — Ты недооцениваешь Сахарозу, — нехотя Кэйа вырывается из чужих объятий, но ловит Дилюка за руку, переплетая пальцы. — Ну, мастер, веди.        Добираются до палатки Дилюка без происшествий — в лагере сейчас удивительно пусто, даже несмотря на уже окончившийся рабочий день. Лишь отдалённо слышатся громкие голоса, живо о чём-то спорящие. Наверное, большинство собралось у ярко разожжённого костра, которого не было уже достаточно давно — им всё было не до обычных человеческих посиделок. Занятые работой, погружённые в древние тайны с головой, они совсем не замечали, как быстро течёт время, проносясь мимо запряжённой колесницей. Упуская, когда лето сменяется осенью и когда под ногами начинают лежать первые пожухлые листья, утратившие молодость и силу, сорвавшись с дрожащих на ветру веток. Когда температура начинает падать отнюдь не из-за разозлённого, запутавшегося божества, чьё живо бьющееся в груди сердце разрывается на части, а из тела неподконтрольно вырывается скверна, впитывающаяся в начавшие вновь дышать артерии земли и оседающая в уплотнившемся воздухе.       В палатке слегка теплее, чем на улице, но Кэйа всё равно приносит за собой свежую прохладу, тронувшую тонкие бумажки, примятые толстой книгой. Они шли сюда, чтобы поговорить, так почему тогда стоят так близко друг к другу, не роняя ни слова, наслаждаясь обволакивающей тишиной, бьющейся в ушах?       Поговорить, но Кэйа целует первым — сопротивляться этому нет ни сил, ни желания. Дилюк оттягивает его нижнюю губу, примыкает снова, проводит языком. Тягуче, медленно, так, что голова начинает кружиться, будто от недостатка кислорода — но его сейчас столько, что лёгкие готовы взорваться, разлетевшись кровавыми ошмётками. Невесомые касания, будто совсем боязливые, что всё происходящее — не ошеломляющая реальность, а лишь очередной сон, а стоит открыть глаза, как мерзкая действительность обрушится на голову огромным камнем, где есть только они по отдельности, съедаемые своими же едкими мыслями.       Дилюк рвано выдыхает и мягко толкает удивлённого Кэйю в грудь. Он делает небольшой шаг назад, падая спиной на холодный и ещё не нагретый теплом тела спальник, приподнимаясь на локтях. Растрёпанный, дышащий ртом, будто тоже задыхается — смотрит так внимательно, ждёт. Дилюк медленно садится к нему на бёдра — шумный выдох, — расстёгивая мешающий бомбер. Вжикает молния; холодные ладони забираются под полы, жадно цепляются за бока, помогают стянуть одежду, бросив куда-то назад — шорох ткани, смешивающееся дыхание.       — Утянул меня в своё логово, — со смешками говорит Кэйа между поцелуями.       — Разве это не ты заманиваешь симпатичных мордашек? — жарко выдыхает Дилюк.       Кэйа на мгновение теряется, приоткрыв рот — губы блестят от слюны, — а затем восторженно усмехается:       — Бездна тебя раздери, Дилюк.       Пальцы медленно — играючи — скользят по шее, надавливая на выступающие позвонки, словно трогая оголённый провод со скачущим по нему электричеством. Кэйа коротко вздрагивает, ведёт плечами, изгибается всем телом, будто движущаяся в своих кольцах змея — отблески острой чешуи тонут в расширившихся зрачках, засасывающих кобальтовое море чёрной дырой.       Щемящая нежность, сквозящая в каждом касании; Дилюк проводит по смуглой шее носом, шумно вдыхая оглушающий запах свежести высоких гор, где нет кислорода, где можно рукой прикоснуться к плывущим по небу облакам; вбирает чувствительную кожу в рот, слабо посасывает, кусает после, оставляя алеющий след. Не так, как было раньше, где страсть застилала глаза, когда наваждения смешивались с реальностью, будто Дилюк был под мощным наркотиком. Неторопливо, изучающе заново. Кровь стучит в висках, выжигает осточертевшие мысли, делая голову впервые за долгое время лёгкой. Кэйа под его руками до искр перед глазами податливый и желающий больше, сильнее, дальше — джинсы неприятно давят. Дилюк ёрзает, срывая с чужих губ несдержанный низкий стон, прокатившийся сметающей волной по всей палатке.       Под руками перекатываются сильные крепкие мышцы. Кэйа, тихо рыкнув — рокочуще, — заставляет поднять руки, стягивая с него мешающую футболку. По обнажённой коже проносится прохлада, вынуждающая зябко поёжиться. Воспользовавшись заминкой Дилюка, Кэйа, подхватив его под бёдра, опрокидывает вниз, меняясь местами — нависает сверху, растягивая довольную ухмылку на припухших губах. Глаза сумасшедше блестят в окружающей темноте — и правда, подсвечиваются изнутри: сияющее тёмное море, разливающееся из своих берегов, бушующее.       Дилюк быстро дышит — выдыхаемый пар растворяется пьянящим дымом. Он смотрит на сидящего между его разведённых ног Кэйю, чувствует будто бы издевающиеся касания его рук через плотную ткань джинсы — как сильно проводит всей ладонью по внешней стороне бедра, щупает, не торопится совсем, готовый сожрать без остатка в любое мгновение, обрушивающееся мощной лавиной.       Звяканье пряжки ремня звучит как последний шанс повернуть назад и отступить. Волны в бушующем кобальтовом море — они набрасываются, тянут за собой, нашёптывая что-то на ухо; разные глупости, из-за которых на губах рвётся улыбка — впервые за очень и очень долгое время счастливая. Дорвавшиеся, забывшие обо всём, что окружает — и раскопки, и лагерь, и куча окружающих людей за пределами тканевых стен. Всё, что сейчас существует для Дилюка — Кэйа, горячий в своей топящей искренности.       Из собственного горла вылетает громкий и раскатистый стон, когда мешающие брюки наконец отлетают в сторону, а касания чувствуются ярче, как бесконечные взрывы сверхновых звёзд, сотрясающие всю бездну. Кожа к коже, желание к желанию; внутри вен зудят заливающие чувства, распирающие — так много всего и одновременно ужасно недостаточно. Расходящиеся резонансы, шипение тающих льдов — или это Дилюк, когда Кэйа оставляет поцелуй-укус на острой ключице, руками жадно сминая его обнажённые ягодицы?       Плавится и сходит с ума.       Но и Кэйа тоже.       Дилюк просыпается от шума, доносящегося за пределами палатки. Он морщится от падающего в глаза дневного света, мычит недовольно, желая окунуться обратно в сон. Голова приятно пустая, там нет роя копошащихся мыслей, не дающих ни нормально поспать, ни просто отдохнуть. Сейчас он в полной мере чувствует навалившуюся усталость, скопившуюся за долгое время, превращаясь в постоянную тревогу, собирающуюся скользкими змеями в животе. Пытается повернуться, но плечом вжимается в чьё-то холодное тело; по позвоночнику спускается приятная дрожь.       Открыв сонные глаза, Дилюк видит перекинутую через него смуглую руку, прижимающую крепко к себе. В каком-то ещё непонятном для себя порыве накрывает своей ладонью, крепко сжав переплетённые пальцы. Глубоко в груди что-то сжимается — давно израненное, испещрённое уродливыми шрамами, но до сих пор глупо на что-то надеющееся.       Всё же перевернувшись, Дилюк сталкивается с Кэйей лицом к лицу — он расслаблен и кажется притягательно мягким.       Протянув руку, Дилюк убирает с чужой щеки волосы, только сейчас заметив, что на нём нет привычной чёрной повязки — от нижнего правого века тянутся пульсирующие чёрные венки, но сейчас это уже не кажется таким пугающим. То ли Дилюк смиряется, то ли принимает неизбежное — то, что он так долго пытался всеми силами отрицать. Противиться.       Простая истина грохочет в голове: ему нужен Кэйа любым, неважно, это скромный консультант или древний бог, топивший когда-то целый остров в крови.       Под гнётом размышлений не замечает, как длинные ресницы напротив трепещут, а затем Кэйа открывает глаза — заострившийся звездой во время сна зрачок смыкается, собираясь в округлую для человека форму. Выдаёт бережно хранимую тайну только льющийся божественный янтарь, сияющий золотым диском в безграничной тьме бездны.       — Видеть красивое лицо мастера после хорошего сна — что может быть лучше? — хрипло говорит он.       — Паясничаешь, — обречённо выдыхает Дилюк, чувствуя, как Кэйа двигается к нему ближе, оставляя короткий поцелуй на щеке. Ладонью ныряет в теплоту спальника и, положив её на голую поясницу, рывком двигает к себе — Дилюк недовольно ворчит, но позволяет утянуть себя в крепкие объятия, носом зарывшись в чужую шею.       — Паясничаю, — соглашается Кэйа, щекой потеревшись об его и без того взлохмаченную макушку.       Дилюк хрипло отсмеивается, понимая, каких трудов будет стоить привести голову в порядок. Но, что-то вспомнив, едва заметно напрягается. Уронив один напряжённый вздох, решается.       — Кэйа, — неожиданно серьёзно зовёт он. — Если я прекращу поиск?       — Я не стану никого трогать, — тяжело вздыхает, — если тебя это волнует.       — Не только это. Может, я что-то для себя понял.       — Отрадно слышать, мастер. Я позволю вам дальше изучать и остров, — немного подумав, тянет Кэйа, поглаживая кончиками пальцев спину Дилюка, — и храм.       Дилюк, чувствуя приятно проносящуюся дрожь от чужих касаний по телу — пронизывающую, наконец задаёт один из так долго мучавших его вопросов.       — Почему ты помогал? — хмурит брови. — Изучать нас, кто мы и откуда, явно не заняло много времени.       — Ты прав, — легко соглашается Кэйа. — Но я единственный, кто знает и помнит историю Каэнри'и — и я эгоистично хотел этим поделиться. Хотел, чтобы она не исчезла так же, как и вся страна. Почти бесследно. Но, сохраняя тайну своей личности, не мог рассказать обо всём прямо — и я включился в ваше расследование, проливая свет на истинные события, произошедшие так давно, что никто из ныне живущих и представить этого не может. Я хотел, — Кэйа прикрывает глаза, — чтобы это наследие нёс кто-то ещё.       Эта откровенность жжёт горло. Говорить прямо и без утайки — выкладывать всё так, как оно есть, лишённое агрессии и пылающей злости, лишь сносящий голову штиль мерно покачивающегося моря. Каэнри'а навсегда останется в памяти Кэйи цветной пышущей жизнью, которая медленно затухала прямо на его глазах — долго и мучительно, напоминая, что даже боги не всесильны, даже они не могут повлиять на естественный ход вещей, разрывая цикл. Наверное, он и по сей день винит во всём только себя — это прослеживается в наполненном тоской взгляде, в заковыристых формулировках, пронизанных спрятанной любовью.       Дилюк даже вообразить не может, через что он прошёл — и как это сжирало бессмертное существо в течение многих тысяч лет, расковыривало раз за разом затянувшиеся раны.       Обнимая Кэйю сейчас — крепко до трескающихся костей, — Дилюк невольно проводит рукой по покрытому шрамами животу. Почти всё его тело — поле жестокой брани, когда боги рвали друг друга на части даже за самый крошечных клочок земли, когда ядовитый ихор смешивался в кровавых реках с человеческой.       Но Кэйа не виноват в том, что Каэнри'а угасла — эта печальная участь многих великих государств, оставшихся лишь на страницах научных и исторических книг.       — Как знать, — пожимает ему в ответ плечами Кэйа, — как знать. Мастер, — неожиданно зовёт он, — сходишь со мной сегодня в город?       Дилюк одаривает его вопросительным взглядом:       — Затеял романтическую прогулку для двоих?       Кэйа открывает рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрывает. И, покачав головой, посмеивается.       — Как ты догадался, — притворно удивлённо тянет он, — страшное чудовище похищает прекрасного принца.       Дилюк несильно его пинает.       И слышит довольный смех в ответ, перезванивающий золотом.       Прогулка по городу, превратившемуся в порушенные руины, продуваемые промозглыми ветрами, скорее прогулка по тёмным углам памяти. Когда идёшь по дороге, вымощенной мелкими и неровными камушками, а перед глазами всё вокруг оживает — как пролитые на холст краски, превращающие белое полотно в цветастое нечто. Вырастают растения, появляются суетящиеся люди, пространство наполняется шумом и покинувшей жизнью, а сердце сжимается от жалящей тоски по тому, что ушло слишком давно — настолько, что никакими способами не вернуть. Только впасть в сон, лишающий тягот пустого настоящего и дарующий приятные иллюзии, сотканные страдающим сознанием.       Кэйа говорит, что его ничего не связывает с людьми — глупо искать какие-то точки соприкосновения, он был и остаётся стражем безлюдных земель, порождением хлада смерти с горящей бездной за спиной. Кэйа говорит, что его ничего с людьми не связывает, кроме сосуществования бок о бок.       Но вольно или нет, он считает себя неотъемлемой частью Каэнри'и.       Или просто точно так же, как и Дилюк, старается убедить в чём-то самого себя, чтобы впоследствии не было до одури больно, всеми силами отталкивая от себя неприглядную правду, способную разрезать даже твёрдый камень.       Дилюк, если честно, не представляет, насколько мучительно иметь внутри своей головы настоящее кладбище воспоминаний. Он едва справляется со своими, а их в разы меньше, но жрут так, что иногда хочется взвыть. Именно они привели его на всеми забытый и совсем неизученный остров, открытый не так уж давно. Может ли быть так, что Каэнри'а простояла нетронутой и не захваченной благодаря витающей в воздухе проклятой силе, исходящей из самого нутра Великого Змея, забывшегося глубоким сном в своих ледяных подземных пещерах? Сейчас многие из рабочих жалуются на лёгкие недомогания и плохой сон, а Эмбер и Сахароза иногда приходят с такими огромными мешками под глазами, что, кажется, в них может с лёгкостью поместиться ещё одна экспедиция. Ведь раньше, во времена самого каэнрийского расцвета, скверна очищалась кристальными ядрами, которых сейчас нет — не считая того единственного, что холодит грудь сквозь небольшой кармашек.       Они приходят к просторному пустырю, плешиво поросшему зелёной травой. Кэйа ловко перебирается через полуметровый блок от одной из триумфальных арок, стоящей, видимо, на самом входе. Широкая и высокая, сделана не только с эстетической точки зрения, чтобы низкие резные своды не мешали обзору зачастую замыленного и невнимательного взгляда горожанина, но и с практичной, чтобы свободно могли проезжать и всадники верхом, и торговые повозки. От порта всё равно путь не самый близкий, да и рынок — место, где всю историю обитали мелкие воришки. Такие, как те же голодные дети, у которых единственный способ выжить — стащить яблоко с прилавка, пусть это и строго каралось. Чуть поодаль, у возведённой стены, стоят руины длинного здания, в котором некогда были мелкие лавчонки и, скорее всего, мастерские. Колонны, уже не держащие обвалившуюся крышу, украшены ползущими змеями. Вполне обычная и примитивная агора, если судить с профессионального взгляда современного человека, повидавшего руины самых разных времён. Каэнри'а дала мощный толчок для государств, с которыми вела дружественные и торговые отношения, делясь последними наработками. Чертежи продавались, уходили далеко за моря, где по ним строили то же самое, лишь слегка меняя украшения на свой лад.       Мелкие камни выскакивают из-под обуви, глухо отпрыгивая в стороны. Кэйа, бегло осмотревшись, идёт чуть впереди, словно продолжает невольно держать дистанцию и старается особо не приближаться лишний раз — раньше они с ним шли нога в ногу, то и дело сталкиваясь плечами.       — Мы пришли на рынок точно не для того, чтобы что-то купить, — наконец говорит Дилюк, нахмурившись от ярко светящего солнца, создавая ладонью подобие козырька.       Кэйа оборачивается.       — Хочу показать одно место, через рынок напрямую самый быстрый путь, — пожимает он плечами. Резко остановившись — с земли поднимается небольшое облако пыли, — он задумчиво смотрит сначала в одну сторону пустыря, а затем в другую. — Вон там, слева, стояла лавка с тканями, — Кэйа качает головой, — а с другой стороны торговали мясом. Вот хозяин постоянно ругался, что весь его заморский шёлк насквозь провонял кровью и мертвечиной. Стража тут была частым гостем, — задумчиво сощуривает глаз, взглядом остановившись прямо на Дилюке. — В общем, если с утра стояла целая шумиха на рынке — значило лишь то, что эти двое снова сцепились. Через полгода оказалось, что мясник активно ухаживал за женой торговца тканями, а тому, как понимаешь, это не нравилось, и он всеми силами пытался испортить бедняге жизнь.       — Эмбер назвала бы это дремучим методом ведением переговоров.       — Ну, — тянет гласные Кэйа, — ещё через полгода оказалось, что торговец тканями спал с мясником. Финт с ухаживаниями за чужой женой был не больше, чем попыткой скрыть их связь. Когда это всплыло, был страшный скандал. Никто так и не понял: они собачились из-за того, что торговец ревновал жену к мяснику или мясника к жене.       — Может, торговец посчитал, что его предали. Судя по твоим словам, по сословию он стоял выше — значит, денег в его семье водилось больше. Подумал, что мясник использовал его для того, чтобы подобраться к жене, а от неё и до имущества рукой подать.       — Взыграла обида и желание отомстить?       — Наверное, — Дилюк пожимает плечами. — Может, он думал, что нашёл-таки человека, который разжёг в нём что-то, а там — такое. Или он и правда только развлекался с мясником, но питал какие-то привязанности к жене.       — Иногда человеческие чувства сводят меня с ума.       Узкие улочки петляют, превращаясь в замысловатый лабиринт, где за каждым поворотом может быть тупик. Всё вокруг замирает, храня в себе старую память о былых днях — она покоится глубоко в трещинах на мраморе, на колоннах, на каменных блоках, которые когда-то были или частью домов, или частью городского убранства.       Если вспоминать все чертежи, отпечатавшиеся на подкорке из-за того, сколько Дилюк на них смотрел за всё время безрезультатных поисков, все эти места, сейчас не вызывающие особого восторга (не считая, конечно же, профессионального), выглядели ужасно живописно — любой художник был бы счастлив запечатлеть такие пейзажи на своих работах. Альбедо соединял известные факты из книг со сделанными Эмбер фотографиями — и создавал уникальные вещи, которые остальной мир не видел; которые есть только на руках его, Дилюка, команды — которые сейчас исписаны разными заметками, чтобы не потерять важные мысли.       Дилюк, скосив взгляд на довольного Кэйю, подставляющего палящим солнечным лучам лицо, впервые задаётся вопросом о том, как он раньше здесь жил. Понятное дело, что сливался с толпой людей, примеряя на себя выученную роль одного из городских зевак, но как вёл быт? Чем был занят каждый день?       Кэйа что-то тихо напевает себе под нос; незнакомый, чужой мотив. Неспешная и тихая походка. Слабый ветер треплет собранные в высокий хвост волосы, концы синей ленты развиваются, словно шипящие головы разъярённых змей, тёмные переливы объятого ночью моря.       На самом деле, Дилюк всё ещё сомневается в правильности своего решения. Они и правда потратили столько сил в поиске запорошённых за тысячи лет дорожек, ведущих прямиком к легендарному сумеречному мечу. Ради этих поисков погибло два человека, не считая лагерь Фатуи — не слишком большая цена, чтобы просто взять и прекратить по щелчку пальцев? Но Дилюк сам видел, прочувствовал, насколько губительна исходящая от меча сила — что это не пустые легенды, разошедшиеся по народу устрашающими небылицами. Проклятое оружие, силу которого никакому человеку не дано выдержать — клинок выпьет душу, сожрёт бегущую в теле жизнь, раскинув свои паучьи сети вокруг. Прольёт сладкую кровь, разливающуюся терпкими реками — так, как и суждено, так, как должно быть; и так, как правильно, а затем перекинется на следующего человека, вгрызаясь в его вены голодной собакой, дорвавшейся до куска сочного мяса.       Проклятое оружие для проклятой твари. Ихор — божественная кровь, которая отличается от человеческой; кровь Кэйи смешана со скверной — она ядовита, будто капает с огромных острых клыков, стоит только раскрыть зубастую пасть. Значит, один из способов открыть смежные плиты — пролить его яд в определённом порядке, чего Кэйа сделать точно не позволит — убьёт любого, кто даже помыслить посмеет о том, чтобы напасть на бога в своих корыстных целях.       Дилюк смутно догадывается, что там есть и другой способ, завязанный полностью на крови человека, но чутьё подсказывает, оно также тесно связано с жертвоприношением. Четыре стороны света — четыре души, приносимые в жертву кровожадному богу. История среднего яруса и пещер, что лежат прямо под ним, крепко переплетена с Кровавым Рассветом — первоначалом острова, как неизменно зовёт сам Кэйа. Значит, механизмы, спрятанные в стенах, будут тех же времён — времён первых людей, обосновавшихся на острове и принявшихся строить собственную цивилизацию. Вряд ли Великий Змей самостоятельно сделал хитрые чертежи будущего главного храма страны — это делали совершенно точно люди ему в благодарность за даруемое покровительство и божественную защиту.       Не так давно они обсуждали, что в те по-настоящему дремучие времена все жертвоприношения не были такими быстрыми, как спустя пару тысяч лет. Люди считали, что нужно выпустить сначала из человека всю кровь — чтоб она потекла реками по сухой, лишённой льда и снега земле, удобрила её на новый богатый урожай, а после дать Великому Змею сожрать приготовленную для него душу, напитав свои вены силой, укрепить текущую внутри его жилистого тела мощь.       Соединяя раскиданные тут и там пазлы, Дилюк приходит к выводу, что на каждую сторону света действительно требуется по одному человеку, которого необходимо сначала полностью обескровить. Да, ни он, ни вся его команда всё ещё не может понять сакральный смысл: с югом и востоком они вроде разобраться сумели, но к остальному нет ни одной догадки, а спрашивать напрямую у Кэйи не особо хочется.       Да, они смогли договориться, что он не трогает людей, а Дилюк не ищет меч — и Кэйа позволяет экспедиции дальше изучать храм, служивший его единственным домом многие-многие тысячи лет. Однако если кто-то подберётся совсем близко, то будет сначала предупреждён — и не камнем на голову и льдом под ногами (Кэйа неиронично закатил глаз, услышав), но их перемирие тонкое и хрупкое. Неокрепшее.       Вряд ли открытие нижних механизмов делали для людей. На средний-то ярус пускали избранных, а что говорить про истинно божественную обитель?       Но древние люди всегда имели несколько запасных планов. И альтернативное открытие плит, в котором используется кровь обычного человека, а не ихор, скорее всего на случай, если сломаются механизмы, реагирующие на элементальные силы бога.       У сторон света всё ещё есть какая-то определённая последовательность. Дилюк считает, что дело в хронологии. Беннет эту теорию не опровергает — да и других у них, в принципе-то, нет. Но понять, раньше были море и горы или небо — достаточно... проблематично.       Однако Дилюк считает, что сначала был запад — бремя Аустри, небо и Гиннунгагап, затем появилось море, из которого вышли горы — север, потом сияющее солнце стало чёрным — восток, и, наконец, гробница национального героя — юг. Но последнее вызывает сомнения, ведь Дайнслейф (и его гробница в том числе) был далеко после. Значит, на юге было что-то ещё — то, что перекрыто более свежей краской, не позволяющей узнать.       Мотнув головой, Дилюк задумчиво смотрит на напевающего Кэйю. Внутри поднимается волна раздражения, а затем он, цыкнув, нагоняет и, протянув руку, берёт его холодную ладонь в свою, ловя на себе удивлённый взгляд.       — После всего, что между нами было, — вопросительно поднимает бровь Дилюк, — ты удивляешься, что я беру тебя за руку?       Кэйа несколько раз глупо моргает.       — Я поражён в самое сердце горячей любовью мастера, — наконец отмирает он.       — Это что, — щурится Дилюк, пытаясь его беззлобно поддеть, — смущение на лице скромного консультанта?       Кэйа издаёт полузадушенный звук.       — Кажется, я тебя испортил, — кладёт он свободную ладонь себе на сердце.       — Бери за это ответственность, — фыркает Дилюк, — я быстро учусь.       Эта лёгкость — то, чего не хватало так долго. Когда на плечах не сидят гнетущие мысли, травящие туманящийся разум. Кэйа сжимает его ладонь в своей сильнее, не отпуская, но всё ещё колеблется, чтобы приблизиться совсем. Даже несмотря на то, что было ночью и утром, несмотря на тяжёлое кристальное ядро в кармане, он пытается держаться хоть на каком-то расстоянии. Неужели Кэйа и правда тогда испугался за жизнь Дилюка — того, что если он истечёт кровью прямо на руках Виктории, это будет виной только самого Кэйи. И его сущности, его природы, призванной забирать чужие жизни, сопровождаемые первозданным хаосом, зияющим над головами по ночам.       Они заходят за очередной поворот, останавливаясь у ещё одного пустынного места — не очень большого, территория которого покрыта одинокими каменными блоками. Со своего опыта Дилюк может сказать, что, да, тут определённо была какая-то постройка, но вот какая — с первого взгляда определить, увы, не сможет. Слишком мало сохранилось — нужно оцеплять этот прямоугольник, проводить тщательные раскопки: в земле обязательно найдётся что-нибудь достаточно ценное, а затем, опираясь на расположение улицы и соседствующие постройки, пытаться сделать реконструкцию.       К счастью, от этой муторной работы избавляет Кэйа.       — Представляю тебе лучший трактир во всём городе, — с гордостью говорит он.       Они что, всерьёз проделали такой путь, лежащий почти через всю столицу, чтобы полюбоваться на руины таверны где-то на окраине?       — Это было одним из моих любимых мест, — как ни в чём не бывало пожимает плечами Кэйа, отвечая на вырвавшийся вслух вопрос.             — Окраина, — констатирует факты Дилюк, осматриваясь. — Руины схожи с теми, что мы видели, когда спускались в хору, значит, район богатством не блистал. И как тебя, любителя роскоши, занесло в такие трущобы?       — Однажды надо было кое-кого тут выловить. Не смотри на то, что вокруг, смотри глубже — клянусь, здесь было самое вкусное вино, а пробовать мне доводилось много. Я щедро платил хозяину.       — Тебе было мало того, что приносили как подношения? — ошеломлённо спрашивает Дилюк, переводя взгляд то с руин трактира, то обратно на Кэйю. — У Сахарозы скоро нервный тик от кувшинов будет.       — Это, мастер, — плавным взмахом ладони указывает на место, где когда-то стояло зданьице, — одно из мест, очень значимых для местного бога. Оно хранит в себе историческую ценность наравне с храмом и озером. Но, — он неожиданно задумывается, склонив голову к плечу, — я не пьянею. В смысле, вообще. Вино для меня сравнимо с водой для человека. Люди когда-то принесли этот напиток как один из первых даров — мне понравился вкус, поэтому стали оставлять подношением, а потом это превратилось в традицию. Думаю, у тебя тоже есть какие-то памятные места.       У Дилюка есть. Бар, когда-то принадлежащий его матери, выставить на продажу который не хватило духа ни у отца, ни у него самого. Сейчас это отдушина, когда устаёт от работы или когда просто плохое настроение. Место, где можно отвлечься и на время забыться, погрузившись в монотонное смешивание напитков за барной стойкой.       Пусть это не выдающаяся постройка, как королевский дворец, храм или та же библиотека, что так и пышут богатым наследием мёртвой страны, а всего лишь невзрачное место, на которое, наверное, никто бы и внимания особого не обратил, оно всё равно многое значит для самого Кэйи. И от этого в груди появляется тёплый комок.       Дилюк знает, что он скучает. Не говорит и, может быть, не признаёт, но скучает — по оживлённым улицам, по всему такому знакомому, что вырастало на глазах, ещё не затухшее сизым дымом. По своему миру, по своему времени, по тому, что уже никогда не вернуть. И он делится этим с Дилюком — впускает с некой опаской, вновь обо всём забывая.       Пройдя, наверное, почти всю столицу, они без сил заваливаются на мягкую траву у озера, раскинув руки. Небо над головой медленно начинает менять краски, покрываясь первыми оранжевыми бликами, скоро обязательно превратящимися в яркий алый, будто над головой разливается кровавое море, готовое пролиться вязкой жижей на головы.       Ноги приятно гудят от долгой ходьбы. Все тревоги, так долго грызущие мягкую плоть, наконец падают с плеч, позволяя выпрямиться и сделать глубокий вздох. Не хочется думать ни о том, как там проходят раскопки, ни о том, что творится дома — надежда, что со всеми всё в порядке. Только замереть и остаться в этом моменте на долгое-долгое время, руками раздвигая замершие в воздухе секунды, сливающиеся друг с другом. Противоположные миры, которые никогда не должны были столкнуться друг с другом — мощный взрыв, сметающая ударная волна и тысячи разлетающихся осколков от столкнувшихся небесных тел, — увязнуть.       Но Кэйа рядом — Дилюк поворачивает голову в сторону, смотря на его довольное и умиротворённое лицо, больше не искажённое гневным оскалом, когда кровь внутри закипает, а в голове стучит лишь одно желание — впиться в чужую глотку, разодрать. Он смотрит в высокое и далёкое небо, бросающее мандариновые отблески на кожу.       — Чего ты боишься? — сам не понимая, что делает, тихо задаёт Дилюк вопрос, когда-то адресованный ему самому, словно смена полярностей.       Кэйа замирает, будто коротко вздрагивает. Удивление сменяется коротким смешком, растворяющимся в снова надломанной улыбке, рассекающей линию губ.       Встретившись с Дилюком взглядом — пересечение параллельных прямых, сломанные законы, — он, набрав в грудь побольше воздуха, отвечает:       — Навредить тебе.       — Я не хрустальный, — спорит Дилюк.       — Знаю, — кивает, — но я уже это сделал. Хватило бы ещё нескольких секунд, чтобы нанесённый тебе вред стал непоправимым, если не фатальным. И у меня нет ни единой гарантии, что скверна не кинется на тебя ещё раз.       Бархат падает с шеи. Голос местами хрипит от того, как тихо и низко Кэйа произносит каждое слово, словно боясь, что их услышат. Но вокруг никого — только где-то бродящие фантомы, глубоко увлечённые своими делами, не смеющие ступить на священную землю.       — Но ядро-       — Ядро — временная мера, — перебивает Кэйа. — Ты уже наверняка слышал о слухах, что ходят по лагерю в последние недели, — дожидается короткого кивка от Дилюка. — И, может, даже считал, что я специально кошмарю твоих людей, — смеётся с очередным надрывом. — Пока я спал, — смотря снова на гаснущее небо, медленно проговаривает каждое слово Кэйа, из-за чего акцент выделяется сильнее, — артерии земли успели высохнуть. Но вот я проснулся — и моя сила, неразрывно с ними связанная, снова напитывает остров. Концентрация скверны в воздухе растёт. Даже если бы я хотел её очистить, то не смог бы. Сейчас мне хватает силы только на то, чтобы сохранять облик человека и более-менее контролировать элементальную энергию, чтобы вас тут всех не замело к бездне.       В горле пересыхает. Дилюк внимательно на него смотрит, пока вкрадчивый голос увивается вокруг запястий невидимыми лентами. Покаяние бога смерти, его опущенная в гнетущем сожалении голова — это переворачивает то немногое, что остаётся внутри.       — Знаешь, — прочистив горло, переходит на полушёпот Дилюк, — сначала я думал, что эта ненависть в тебе к людям, — ловит чужое фырканье. — Но единственное существо, которое ты действительно ненавидишь — ты, Кэйа, сам.       Он ловит в ответ удивлённый взгляд; спокойные глыбы льда, неторопливо плывущие в море — омываемые тихими и присмиревшими волнами.       Великий Змей испокон веков должен был защищать остров, не позволяя здесь зародиться хоть какой-то жизни. Влачить своё существование, проливая кровавые реки, чтобы деревья могли вдоволь напиться из сырой земли, удобренной плотью и костями, а их листья — стать багровыми, как небесные цветы, раскрывающие свои пышные бутоны на короткий миг перед тем, как их сожрёт бездна. Не знать, что есть тепло — ни домашнего очага, ни другого существа, будь это божество или человек.       У него на рёбрах, на самой душе, оказывающейся жарче, чем муспельхеймский огонь, свои отметины. Они сливаются в древние магические руны и стоят печатью, выжженным клеймом — хаос и разрушение, холод и смерть.       Убивать всех, кто становится ему близок, сам того не желая — его наказание.       Дилюк, шумно выдохнув, садится, а затем протягивает Кэйе руку.       — Я здесь, — говорит он с непоколебимой уверенностью, — и я в полном порядке.       — Сейчас.       — И потом буду тоже.       — Мастер топит моё ледяное сердце, — пытается отшутиться Кэйа. Он вкладывает свою ладонь в чужую, крепко сжав.       — О? — подхватывает Дилюк. — Я-то думал, что уже.       Озёрная вода спокойно покачивается, иногда расходясь слабой рябью, когда порыв ветра становится сильнее. Она впитывает в себя яркий алый, падающий прямо с небесной высоты, будто невидимый водопад; солнце прячется за линию горизонта, спасается бегством от почти догнавших волков.       Кэйа садится совсем близко, утягивает в неторопливый поцелуй. Накручивает на длинные пальцы медные пряди, будто держит в своих ладонях вырвавшееся из-под земли пламя — аккуратно тянет, убирает за уши. У Дилюка по спине скатывается приятная дрожь, собирается внизу живота, скручивается; он притягивает Кэйю за шею ближе и, глотнув немного воздуха, перехватывает инициативу, но не напирает. Медленно, тягуче, но так, что перед глазами начинает плыть, а прикасаться хочется только больше и сильнее. Оторвавшись от чужих губ, Дилюк оставляет дорожку коротких, но чувственных поцелуев на острой линии челюсти; проводит носом по шее с колотящейся жилкой, вдыхая густой запах щиплющего щёки мороза.       — Давай останемся, — предлагает Дилюк, — закат обещает быть красивым.       — Мне больше по душе рассветы, — выдыхает Кэйа. Он несколько секунд смотрит в сторону, а затем хитро щурится, глядя Дилюку прямо в глаза. — Ты напоминаешь мне звёздное небо.       — М? — не понимает он. — Чем?       — Мне хочется видеть тебя над собой, лёжа в темноте.       Дилюк неверяще на него смотрит. Несколько раз моргнув, он коротко резюмирует:       — Идиот, — вылетает со смешком.       — Обаятельный идиот, — поправляет Кэйа, растянув губы в привычно довольной собой ухмылке. — Тебе это нравится, признай, мастер.       — Мне это нравится, — соглашается.       Ведь если сгорать, то вместе. И небо окрасится медью — вырвется сжигающий огонь из чужих миров, подпалив листья Иггдрасиля, сотрясёт мощные ветви. Ладонь Кэйи в своей ощущается так до одури правильно, что Дилюк только сильнее сжимает её, чувствуя ответное прикосновение.       А закат яркий — слепит своими соцветиями и перетекает из пурпура в сверкающие рубины, обещая, что следующий день будет таким же тёплым. Ещё жарче — что растопит вековые льды, заставит долгие морозы отступить.       Или это всего лишь несбыточные надежды Дилюка, случайно поймавшего за юркий чёрный хвост бога — и он, двинувшись, вырвется из нежных крепких рук, оставляя на мозолистых ладонях глубокие порезы от острой чешуи.       Сейчас, именно в этот момент, важно лишь то, что Кэйа рядом — сидит, припав к его плечу, и с лёгкой улыбкой, лишённой всех тягот, смотрит на то, как солнце вновь гаснет, умирая.