52 герца

      Спустя несколько тепло тянущихся дней Эмбер гневно сетует на то, что осень меняется местами с летом — она руку на отсечение дать готова, что в том же июле тут не было такого пекла, как сейчас, в самой середине золотого сентября. Дилюк находит у Кэйи забавную привычку задумчиво смотреть на закаты, слепящие своими яркими великолепиями. Он подставляет лицо последним лучам, что оглаживают всё равно остающуюся холодной кожу, окрашивают её в приятно золотом отливающую бронзу, подсвечивают глубину кобальтового моря, будто с самого дна всплывает вязкий янтарь — и смотрит задумчиво.       (— Меня почему-то это всегда успокаивало, — говорит однажды Кэйа, замечая на себе внимательный взгляд Дилюка, доверху полный немых вопросов.       — Закаты? — всё же решается проронить в голос.       Губы Кэйи растягиваются в спокойной улыбке.       — То, как солнце умирает, — просто пожимает плечами).       И в этом весь он. Даже прожив бок о бок с людьми много тысяч лет, изучив их повадки вдоль и поперёк, приняв их облик, его душа — такая обжигающе горячая для сотканного изо льда существа — тянется к границе всего сущего, к тому, что ждёт каждого в самом конце цикла. Находит непонятное для остальных успокоение в гаснущем солнце, в том, как на голову падает тьма бездны — метафоры смерти идут с ним рука об руку, и для Кэйи это — спокойствие.       Дилюк почему-то вспоминает странный сон, тесно перекликающийся с когда-то происходящей реальностью, словно он, подвластный сминающей кости силе просачивающейся скверны, случайно видел то, что было на этих землях. Заглянул в прошлое, ныне кажущееся нелепым миражом. Прошлое, где не было ничего, кроме удушливого запаха азота, густо наполняющего воздух — плотный, тяжёлый, пропитанный насквозь забранными жизнями и животным страхом в последние минуты на этой земле, когда перед лицом — огромная скалящаяся морда, обещающая неминуемую кончину. От этого уже нельзя уйти и спастись, только застыть от пробирающего всё тело ужаса. Когда почва была сырой от текущих алых рек, а деревья пили кровь, напитываясь. Когда вокруг не было ничего, кроме земли, усеянной костями, а древняя тварь выползала из своего укрытия, находящегося глубоко под землёй. Когда бог поднимал голову с костяными наростами и подставлял чёрную морду последним лучам, красиво — завораживающе — играющими бликами с большими пластинами чешуи. А она больше напоминала твёрдую и непробиваемую броню, но брюхо — с ещё свежими и кровоточащими ранами, наверняка ужасно болящими. Будто попытка коснуться недосягаемого, почувствовать что-то кроме окружающих острых льдов, выросших на гладкой поверхности.       Боги не застывают во времени, они существуют вне — раздвигают замороженные секунды, висящие в воздухе прозрачными каплями, хранящими в себе тысячи и тысячи разных моментов, наполненных чужими эмоциями. Оберегающие неизменность вечности, неподвластные земным законам. Только невнятному и опасному небесному порядку, о котором знают лишь сами, поклявшиеся одним своим появлением на свет выполнять правила, установленные с самым рождением миров.       Судьба предрекает каждый шаг — она написана аккуратным почерком, сшита тонкими стежками. Но вот льнущий к нему Кэйа, в чьих глазах — необъятное море, переполненное всем-всем-всем, что захлебнуться можно, посмотрев. И Дилюк, крепко сжимающий его в своих руках — горячей и нагретой кожи касается привычный контраст вечных холодов. Сломанные параллельные прямые, нарушившие уклады мироздания, переплетённые друг с другом — так пугающе прочно.       Бог, пошедший против судьбы, и человек, согласившийся её порвать на куски.       Правильное в неправильном.       Но Кэйа держит его руки в своих так трепещуще нежно, а Дилюк медленно стаскивает чёрную повязку, расшитую серебряными узорами, словно проложенные специально для него дороги на ярком звёздном небе. Кэйа прикрывает глаза, наклоняет слегка вбок голову, помогая избавиться от теперь ненужной наедине вещицы, отложенной на столик позади.       То, что сначала испугало, вызывая скручивающую тревогу, мерзко расползающуюся в животе, сейчас кажется таким до безумия красивым, очаровательным, притягательным.       Сидящий на полу Кэйа, положивший голову Дилюку на колени, вдруг неожиданно поворачивается, прижимаясь губами к его тёплой ладони, не отводя внимательного взгляда снизу вверх.       Подушечки пальцев касаются гладкой кожи — холодная в своём великолепии бронза, разлив гордого металла, — скользят, исследуют доверчиво подставленное лицо с полуприкрытыми веками. Дилюк нащупывает небольшой шрам на скуле, тянущийся к уху и теряющийся в спадающем шёлке тёмных волос — невесомо проводит вдоль, ощущая чуть выступающую поверхность зажившей кожи.       — Просто спроси, — улыбается Кэйа, не сводя довольного взгляда с Дилюка. — По твоему лицу и так всё понятно.       — Откуда?       Коротко, но с волнительным придыханием. Тело Кэйи разукрашено шрамами-полосами, как чернота бездны звёздами. Он усыпан ими, рассекающими без толики жалости крепкие мышцы, всегда твёрдые под руками; сильные перекаты.       — Божественная война пощады не знает.       И Великий Змей, только появившийся из утробы — вышедший из хлада смерти с огненной бездной за спиной, — ещё не знающий, кто он и что он, но крепко держащийся за неизвестно откуда взявшуюся мысль, режущую своей чёткостью: защитить вверенные земли любой ценой. Оставленный сам для себя новорождённый бог, непонимающий, что есть страх перед смертью — естественным завершением каждого жизненного цикла. Ведь боятся ли птицы высоты? Непонимающий окружающего мира, человеческих чувств и даже самого себя — впитывающий это через сожранные вместе с душами воспоминаниями. Медленно познающий свои собственные способности, текущие по телу вместе с вырванной из мира мёртвых скверной. Учащийся на покрытых снегом и льдом землях менять свою форму, что сначала забирает слишком много энергии — что в случайном последствии чуть не стоит ему жизни. Теперь это остаётся воспоминанием — косым и глубоким шрамом на животе, протянувшимся к боку; сколовшаяся пластина блестящей чешуи, будто проломившийся доспех. Дающаяся с огромным трудом форма человека, в которой изначально то и дело проскальзывают разные змеиные черты: чешуйки, выступившие над кожей — за ушами, мелкой россыпью на скулах, вдоль разлёта острых ключиц, на плечах и запястьях, на теле; ядовитые железы за длинными клыками, — но позволяющая орудовать проклятым мечом, оставленным ему на белых хлопьях.       Великий Змей появился тогда, когда земля была покрыта пушистым одеялом, — но было это жаркое лето или привычные холода зимы?       Кэйа коротко улыбается, погружаясь в воспоминания; он трётся щекой о теплоту держащих его рук, млея.       — Я лишь помню, что в тот день шёл сильный снег, — только говорит он.       Нерассказанная история, никому неизвестная — огромные пласты того, что нельзя найти ни на одной из фресок, украшающих храмы и святилища. Печальное-печальное; Дилюк молча перебирает его волосы — длинные пряди морской водой утекают сквозь пальцы, льются горными ручьями обратно на плечи и укрывают спину. Потрёпанная в нескольких местах лента — глубокий индиго, — всегда ловко перехватывающая мягкие волосы, ослабевает, когда он тянет за один конец. Развязывается — с тихим и призрачным шелестом падает куда-то в ноги. Кэйа не сопротивляется; студит оголённую кожу дыханием, проводит холодным носом по запястьям.       Это всё кажется ближе, чем самые горячие поцелуи, чем сорванная друг с друга одежда. Нечто такое, что происходит на совершенно ином уровне, неподвластном даже всемогущим богам, повидавшим безумно много вещей — и переживших это. Переполняющие чувства — много их настолько, что кажется, будто тело сейчас, не выдержав, просто разорвётся. Сильное течение бушующих волн, — но падают вниз с обрыва они вместе, не расцепляя рук.       Уже нет сил думать, что же всё-таки страннее: бог, возжелавший человека — или человек, возжелавший бога.       Они оба, наверное, равно угодившие в одну и ту же ловушку, погрязнув и уйдя на дно с головой без желания выбраться наружу.       Теперь, когда все тайны всплывают на поверхность, когда недосказанности фактически не остаётся, дышать становится легче и проще. Падают с шеи ленты бархата, натягивающиеся и душащие — падают и огромные проржавевшие цепи, тянущиеся глубоко под землю, коротко её сотрясая. В груди впервые за эти долгие месяцы появляется забытая воздушность, а тяжесть, грозящая разломать рёбра и истереть их в мелкую-мелкую пыль, развеянную по острову гуляющим ветром, исчезает. Столько времени проходит с начала экспедиции — оно пролетает, оказывается, так быстро, будто Дилюк успевает лишь моргнуть. Тёплые дни приятно оседают на коже последними солнечными лучами в сезоне, а жёлтые листья на деревьях тонко перезванивают золотом при каждом движении, будто стукающиеся друг о друга драгоценные браслеты и растянутые цепочки.       Дилюк не загружает себя больше лишними и ненужными размышлениями, больно грызущими пытливый разум. Они работают в спокойном темпе, наконец лишённом излишней спешки — пусть команде ничего и неизвестно про соглашение с Кэйей, обещающим больше никого не трогать, если поиск меча прекратится. Переводите фрески, пытайтесь открыть плиты — Дилюк всё равно, кажется, уже разгадал и последовательность, и то, что нужно сделать. Четыре жертвы на четыре стороны света. Наполненные человеческой кровью лазы, спрятанные под выпуклым орнаментом на стенах среднего яруса, хранящего безмерно много воспоминаний, но в голове самого Кэйи — ещё больше.       Просматривая сделанные Эмбер фотографии, Дилюк совсем не замечает, как в шатёр проскальзывает Кэйа, впуская внутрь яркий солнечным свет и осенний поток пронёсшегося мимо ветра. У него в руках ещё одна толстая папка, которые с утра таскает из лаборатории на склад — Сахароза расхламляет своё рабочее пространство. Слегка помятые бумажки разношёрстно торчат, вытягивая желание всё поправить, сделать ровным. Стол под её весом слабо прогибается, скрипнув, а Кэйа, ловко обогнув и оказавшись сбоку, касается руками плеч, стекая ниже, сгребая в объятия — утыкается носом в его рыжую макушку, а затем целует, дотянувшись до скулы.       — У тебя кожа мягкая, как лепестки интейватов.       Дилюк не может сдержать улыбку. Она прорезается сама, украшая, дополняя яркими искрами от взрывающихся огней в глубине глаз.       — Льстец, — выдыхает тихо.       — Для тебя кто угодно, — поёт Кэйа, почувствовав, как его ладони накрывают чужие и горячие, словно способные взрастить танцующее пламя и спалить всё вокруг. Дилюк держит крепко, гладит медленно — кожа под пальцами слегка огрубевшая, а на ладонях хранятся старые зажившие мозоли от меча.       — От работы увиливаешь?       — Неа, — смеётся, — ты моя работа.       Кэйа занят помощью остальным — тем, чем и занимался все эти месяцы, цепляя на себя чужую личину. Ему, кажется, действительно доставляет это какое-то своё удовольствие и интерес. Так отчаянно желающий поделиться хотя бы частью своих воспоминаний — бережно хранимых и оберегаемых все эти долгие тысячи лет.       Дилюк запрокидывает голову, встречаясь с довольной улыбкой, растянувшейся на лице Кэйи — такой безмерно радостный, довольный.       — Любуешься, мастер?       — Любуюсь, — подтверждает, а затем неожиданно замирает, кое-что вспомнив. Помявшись, всё же спрашивает, не сдержавшись. — Почему именно Альберих?       Лицо Кэйи вопросительно вытягивается. Он неразборчиво мычит, удивлённо моргая и, вероятно, пытаясь осмыслить суть заданного вопроса, прилетевшего так же неожиданно, как выпущенная стрела.       — О, — наконец выдыхает он, — да просто, на самом-то деле, — пожимает плечами. — Я не знал никого из них лично. Помню только Анфортаса, который постоянно приходил молиться в храм. Вы забавно ломаете головы и ищете скрытый смысл, но, если честно, это просто первая фамилия, всплывшая у меня в голове — её и использовал, как-то не особо задумываясь.       Качая головой, Дилюк шумно выдыхает.       Жаркое солнце палит в спину, по которой скатывается очередная капля пота. Щекочет; Лоуренс передёргивает плечами, снова обречённо посмотрев вниз. Какой-то умник пролил на их со Свеном квадрат воду (он обязательно найдёт, кто это сделал, и заставит заплатить за все принесённые неудобства).       Ещё раз дёргает увязнувшей в грязи ногой, едва удерживая равновесие, чтобы позорно не завалиться на собственный же зад. Внимательный взгляд Свена, уперевшийся в спину не хуже заточенного ножа, начинает только раздражать. Кроссовка держится на одном честном слове, грозясь вот-вот соскользнуть с пальцев и остаться навсегда под толщей не вскопанной земли.       — Ты теряешь обувь, — подаёт голос Свен, заглянувший ему через плечо, — а спустя две-три тысячи лет археологи не могут поверить в своё счастье.       — Это ты меня так подбодрить пытаешься? — покачнувшись, Лоуренс глухо хлопает друга по плечу — он морщится, но терпит.       Поудобнее вцепившись в чужие плечи, оказывающиеся на удивление сильными — под крепко сомкнутым пальцами перекатываются мышцы, — Лоуренс на несколько мгновений застывает. Обернувшись и почти врезавшись с чужим носом, он звучно ругается, но, пару раз скакнув на ноге, не закованной в земляной плен, обхватывает шею Свена рукой и прижимается сильнее. Аромат шампуня приятно ударяет в нос. Лоуренс вздрагивает всем телом, словно от пронзившего холода, а затем медленно поднимает взгляд от ключиц, выглядывающих из-под запачканной грязью зелёной футболки с непонятным принтом, до широко распахнутых карих глаз, внимательно за ним наблюдающих.       — Может, именно ты своей кроссовкой внесёшь огромный вклад в археологию далёкого будущего, — проморгавшись, выдавливает из себя Свен.       Сглотнув вязкий ком, вставший поперёк горла, он удерживает недовольно пыхтящего Лоуренса от падения, принимая большую часть чужого веса на себя — Свен уверен, что друг специально заваливается на него сильнее. Стоять на одной ноге пусть и неудобно, но можно, а для поддержания баланса он подставляет своё плечо.       Сзади раздаются сдавленные покашливания. Ещё раз переглянувшись друг с другом, они одновременно оборачиваются.       — Обнимаетесь, ребятки? — спрашивает Эмбер, держа в руках громоздкий фотоаппарат.       Лоуренс гневно шипит:       — Вытаскивай меня, вытаскивай уже!       — Вносим вклад в историю, — пожимает плечами Свен, кивнув на запачканную в грязи ногу Лоуренса, на которой остаётся только сиротливо болтающийся носок когда-то белого цвета.       — Спускайтесь, кое-что покажем.       Беннет удивлённо вскидывает брови. Он аккуратно спрыгивает в раскопанный, но небольшой квадрат, и подаёт руку Эмбер, помогая ей спуститься без лишних проблем. Поправив съехавшие на переносице солнцезащитные очки, он бегло осматривается. Ловит кивок Лоуренса и обращает наконец своё внимание на тёмную поверхность, припорошенную земной пылью. Очередная прямоугольная табличка с выбитой на ней вязью букв каэнрийской письменности.       — И что ты видишь? — задумчиво спрашивает подошедший Свен, уперев руки в бока.       Беннет громко вздыхает:       — Ничего хорошего я не вижу, — присаживается перед табличкой на корточки. Смахнув землю с куска едва обретающей смысл фразы, Беннет хмурит брови. — Ну... — он чешет в затылке, — тут, кажется, что-то про проклятия и Великого Змея. И про землю комплекса. Смотри, — указывает на рассекающие глиняную поверхность трещины, — судя вот по этим сколам, табличка была частью чего-то. Мне кажется, здесь напоминание о том, что тех, кто осмелится вершить своё правосудие на территории храма, ждёт страшное проклятие божества.       — Свод правил?       — Ага, — кивает Беннет. Прокряхтев, он поднимается на ноги, вытягиваясь во весь рост. — В любом случа- — обрывается на полуслове, когда оборачивается в поисках Эмбер, чьей задачей является съёмка новой таблички, чтобы потом её извлекли из земного слоя и передали на очистку в лабораторию.       Переглянувшись с тяжело вздохнувшим Свеном, Беннет кидает ещё один задумчивый взгляд на увлечённо болтающую с Лоуренсом Эмбер. А затем тянется в карман спортивных брюк, вытаскивая смартфон — и, быстро наводя камеру, делает пару снимков.       — Для Сахарозы, — коротко поясняет после.       Выходя с очередного осмотра Виктории, Дилюк щурится от яркого солнца. Несмотря на то, что проходит уже несколько недель, приходится регулярно заходить к ней, каждый раз отвечая на одни и те же вопросы о самочувствии. Виктория только качает головой, получая положительные ответы — своими же глазами видела, как он истекал кровью и никто не мог найти причину, а Кэйа сбежал фактически сразу, как только передал его безвольное тело в умелые руки. Видимо, чтобы не объясняться — он ведь может только в очередной раз сказать, что ничего не знает и не понимает, в чём дело.       На коже ещё горят его недавние поцелуи, рассыпанные по телу бесчисленными звёздами на небе — такими же яркими и пылающими, запоминающимися.       К своему же сожалению, Дилюк не может вспомнить, когда был последний раз так же счастлив, как сейчас. Присутствие Кэйи ощущается во всём — он пронизывает собой весь остров, как тянущиеся где-то очень и очень глубоко сосуды с текущей по ним силой, напитывающиеся и пульсирующие. Это почему-то странно успокаивает — чувствовать его прикосновения проносящимся мимо ветром, вечно шаловливо играющим с непослушными рыжими волосами.       Под ногами ломаются сухие листья, попадавшие золотым водопадом вниз. Иссушенные палящим солнцем и ставшие хрупкими. Наполовину раздетые деревья машут ветками, словно пытаясь сбросить оставшееся одеяние. Каэнри'а медленно готовится к грядущим холодам, неминуемо надвигающимися.       Зимы здесь, наверное, чарующе красивые. Девственно чистый снег, сияющий россыпью прозрачных бриллиантов в падающих лучах взошедшего на небосвод солнца. Полностью покрытая земля и глубокие сугробы, лежащие воздушными облаками. Едва стянувшиеся льдами морские берега — паутина на волнующейся толще, а над необъятной водной силой возвышаются укутанные в белый туман высокие горы. Время, когда всё вокруг замирает, закованное в ледяную вечность и окутанное божественной тенью.       Пусть солнце сейчас и светит, но становится всё равно куда прохладнее, чем летом. У них уже не выходит долго сидеть у яркого костра по вечерам, разбавляя одинаково тянущиеся рабочие дни. Пылающий огонь пусть и отдаёт своё тепло, но не прогревает достаточно — в спину дышит спад температур. Только Кэйа этого не чувствует, то и дело снимающий надоевший пиджак песочного цвета, очевидно никогда ему лично не принадлежавший, как и все вещи, найденные когда-то Дилюком в чужих сумках. Кроме потёртого мешочка с кругляшками рун и золотой серьги, сейчас мерно покачивающейся у Кэйи в ухе; Дилюку кажется, что ультрамариновый драгоценный камень, слегка потускневший за наверняка множество-множество лет, делает кобальтовое море ярче; напитывает недостающими светящимися красками — или это делают вспыхивающие на дне искры, взрывающиеся, как подводные гейзеры?       Иногда Дилюк бросает полные задумчивости взгляды на смежные плиты, хранящие вход в подземные пещеры, насквозь пропитанные скверной и холодом, который простой человек долго выдержать не способен — сумеречный меч там, совсем рядом. Команда, не подозревающая о изменившихся планах, усердно работает над тем, как заставить древние механизмы двигаться. Дилюк чувствует себя последним подлецом: он так много от них скрывает. Начиная от закованного в вечный лёд цветка, покоящегося под рёбрами национальной легенды, продолжая тем, куда на самом деле пропал Адлер, и заканчивая этим. Они как никто иной заслуживают знать правду, падающую на голову колким льдом. Но затем Дилюк смотрит на Кэйю, устроившегося в его руках — привычно холодного и смотрящего внимательно, дарящего короткие улыбки; снявшего все маски, разбитые при падении на каменный пол, — и понимая, что ради него будет хранить эти тайны хоть до самой своей смерти. Не посмеет раскрыть, предав.       В первую очередь — ради Кэйи.       Даже если отец был бы полностью в нём, Дилюке, разочарован.       Кажется, что он готов даже горы свернуть, пока рука Кэйи крепко сжимает собственную. К чёрту небесный порядок, к чёрту надиктовывающую каждый шаг судьбу, сплетённую заранее умелыми пальцами. Это хочется разорвать, сломать, предать огню, а на валяющихся под ногами руинах, пропахших насквозь ещё не выветрившейся гарью, возвести новое. Где будет место только тому, что человек — или бог — творит сам, своими же руками, диктуя свои правила. К чёрту всё — имеет значение только покрытое пеленой мрака будущее.       Но возможно ли это? Или не более, чем глупая и недостижимая мечта?       Дилюк шумно выдыхает, мотнув головой. Сейчас нужно сосредоточиться — пусть он и отказался от меча, работы всё равно полно. Беннет по-прежнему сидит то в шатре, зарывшись с головой в бумаги и заметки, то в храме, чтобы всё необходимое находилось сразу перед глазами. Эмбер таскает ему обеды под ворчание Брук, а сам Дилюк проводит этот перерыв с Кэйей, закрывшись от всех в своей палатке.       Неважно, чем они будут заняты в течение дня, всё равно пересекутся, крадя друг на друга замерзающие минуты — будто надышаться не могут. Кэйа пробуждает внутри Дилюка что-то такое до ужаса ребячливое и давно лежащее в могиле, затянутой в плотный слой паутины, как дальний угол всеми забытой гробницы, где не было ноги человека года, складывающиеся в сотни. Мертвецы поднимаются, обрастая утраченной плотью, толкают на безумства и на забытые эмоции, загорающиеся слишком ярко.       — Мастер! — подбегает к нему запыхавшаяся Сахароза. — Ищу вас всюду.       Широко распахнув глаза, Дилюк забирает из её рук несколько толстых папок, ощущая их тяжёлый вес.       — Не стоит, мне нужно отнести их Беннету.       — Я подержу, пока мы разговариваем, — отрицательно качает головой, покрепче перехватив хрустящие бумажки. — Что-то срочное?       Она нетерпеливо кивает.       — Можно и так сказать, — Сахароза делает небольшую заминку, убирая за ухо спадающие на лицо пряди. — У нас там связь появилась на минут, наверное, пять. Оказывается, сообщение от Альбедо пришло ещё неделю назад. Остаётся три дня, чтобы свернуть все раскопки, пригнать технику и все наши пожитки к руинам порта, а там вечером должен прибыть грузовой корабль, он и заберёт. Весь лагерь стоит на ушах.       Дилюк вздрагивает. Он невольно кидает быстрый взгляд ей за спину, где разворачивается ставшая уже привычной суета.       — Хорошо, — заторможенно и глухо отзывается, ещё не до конца осмыслив её слова. — Начинайте собирать вещи.       Новость о долгожданном возвращении домой должна вызывать греющую теплоту внутри — предчувствие родных стен, городского шума и мягкой постели взамен мёртвых пустошей, продуваемых ветрами. Взамен ночной тишины, нарушаемой звонким стрёкотом насекомых, и твёрдости спальных мешков внутри наставленных палаток. Но внутри Дилюка всё будто холодеет, покрываясь тонкой коркой льда — тонко звякает, грозясь упасть и разбиться.       Весь оставшийся день проходит в странной прострации. Что-то изнутри неприятно и болезненно скребёт, но Дилюк не может найти, что на этот раз воспалилось, лопнув, — откуда сочится эта вязкая горечь, грозящая прорваться бурным водопадом? Может, он просто излишне успевает привязаться к этому месту, теперь ставшее таким знакомым — наверное, если кто-нибудь его разбудит ночью и скажет нарисовать чертёж храмового комплекса, Дилюк сделает это с закрытыми глазами, а затем махнёт рукой, завалившись дальше спать. Для человека нормально привязываться к чему-то, но... это ведь не первая его такая долгая экспедиция, в конце-то концов.       С самого своего первого дня он ощущал какую-то ускользающую от понимания изюминку, делающую именно эти места до странного особенными.       Или, может, дело в Кэйе — и было в нём всегда. Он утягивает, манит — сначала такой недосягаемо далёкий, а затем преступно мягкий, доверчиво спящий в человеческих руках. От него тянется шлейф древности — тех времён, которые разуму и представить тяжело, а каждое движение сопровождают золотые перезвоны, текущие вязко, как жидко расплавленный янтарь, крохотной речушкой впадающий в ледяное кобальтовое море, разбавляя глубокую синеву.       Дилюк должен сказать ему про скорый отъезд — и должен был сделать это сразу же, как только узнал, но тьма уже смыкается на небе, а бездна проглатывает весь солнечный свет. Рабочий день уже давно окончен, разнося по лагерю уставшие вздохи. Где-то слышатся громкие голоса Лоуренса и Свена, снова о чём-то жарко спорящие. Прохлада забирается в просторную палатку точно вслед за Кэйей, сопровождая его верным пажом. Перед носом стоит заботливо принесённый им ужин — и не лёгкий перекус на быструю руку, а полноценная порция тушёного мяса с яблоками, упакованная в пластиковый контейнер. Видимо, Кэйа смог как-то уболтать Брук, но он ведь мастер заговаривать зубы, чему тут удивляться?       Кусок в горло не лезет. Наполовину пустой желудок сжимается, а шею перехватывает точно тугими цепями. Дилюк должен сказать сразу, но вот Кэйа, скинув с себя пиджак, сидит совсем рядом, обеспокоенно вглядываясь в его лицо.       — Я ведь вижу, — поджав губы, тихо тянет он, — что что-то не так.       — Тошнит чего-то.       Кэйа громко — недовольный его ответом — сопит. Раскладной стул режет слух тихим скрипом, когда он плавно поднимается, словно вальяжно сползает, мотнув напоследок скрывающимся в бездне чёрным хвостом. Подходит к бледному Дилюку и невозможно длинными пальцами, бросающими по коже приятную изморозь при соприкосновении, забирает из рук пластиковую вилку, а затем перехватывает чужую ладонь и сильно тянет на себя, вынуждая тоже подняться на ноги.       Заглянув ещё раз Дилюку в глаза, на дне которых плещется что-то такое, из-за чего всё нутро скручивает, Кэйа шумно сглатывает.       — Тогда давай просто ляжем спать. Если хочешь, я могу сходить до Виктории.       — Не нужно, — хрипит Дилюк, — к утру пройдёт.       Кэйа кидает на него нечитаемый взгляд.       А залезая в спальник, Дилюк прижимает его к себе; на шее чувствуется чувственный выдох и короткий поцелуй, проносящийся по позвоночнику дрожью. Вокруг холодно, но пока Кэйа рядом — касается своей обнажённой кожей его — это не ощущается. Словно он охраняет, не даёт могильной стуже проникнуть сквозь прозрачные стены невидимого барьера, сохраняющего внутри себя приемлемую температуру. На столе поблёскивает кристальное ядро, с каждой секундой напитывающееся всё сильнее и сильнее, будто из него правда ещё немного — и прорастут тонкие крылья, сотканные из чистой энергии, превращая твёрдый кусочек божественного льда в сияющую бабочку.       Дилюк молчит. Сам не знает из-за чего — будто только слова появляются на языке, как что-то накидывает ему на шею шипастый ошейник, затягивает, дёргая на себя, а изо рта доносится лишь кашель от пересохшей в момент глотки.       Утыкается в пропахшую морозной свежестью тёмную макушку; особо короткие волосы щекочут нос. Один конец положенной на стул ленты, прижатой чёрной глазной повязкой, стекает вниз, слабо поколыхавшись на сквозняке, будто тянется к разметавшемуся на полу морю. Будто молится, чтобы остаться в этом самом мгновении как можно дольше; чтобы секунды смогли застыть, превращаясь в прозрачные кубики льда, хаотично висящие в воздухе.       Кэйа, словно почувствовав все гнетущие мысли, прижимается ближе, путаясь своими ногами в ногах Дилюка.        Но боги остаются глухи — следующее утро неминуемо наступает, прочертив солнечными мелками прямые линии, боязливо крадущиеся к лицам. Они спотыкаются, льют на кожу мерцающую бронзу, а в груди щемит.       Всё ведь хорошо, так в чём дело? Кэйа — вот он, совсем рядом, спит, крепко закрыв глаза. Почему Дилюк так усердно не может вытащить из себя ни слова по делу, будто чего-то боится, и страх этот сжимает горло, не давая вывалить всё, что сейчас бушует на душе?       Что-то внутри вновь подсказывает, что ответ ему известен — лежит на поверхности точно так же, как и тайна Кэйи. Ждёт своего часа, когда внимательный взор наконец упадёт на него — и проникнет в разум, отвечая на вновь родившиеся вопросы.       Весь день проходит в суматохе. Пролетает мимо, незамеченный. Беннет и Эмбер пропадают на раскопе, Сахароза приводит в адекватное состояние всю документацию, весь день бегая от склада до лаборатории с тяжёлыми папками и проверяя, нет ли где какой-то ошибки. Они взбудоражены скорым возвращением домой, но у Дилюка сидит под рёбрами что-то до отвратительного мерзкое, не дающее вновь расслабиться, растечься лужей под нежными прикосновения смуглых рук. Что он снова, чёрт возьми, не хочет признавать? Что сидит так близко, но что он отрицает?       Решается он только к следующему вечеру. Дождавшись, пока все разойдутся, Дилюк на негнущихся ногах спускается в храм. Словно идёт на казнь, где стоящий напротив почти стёршихся фресок Кэйа — палач с мечом в руках, уже готовящийся сделать точный взмах, разрубая блеском наточенного лезвия позвонки, ломающиеся под ударом.       Лампы исправно горят вокруг, освещая темноту просторных залов и бросая изгибающиеся тени на высокие стены.       — В итоге Каэнри'а вернулась к тому, с чего начинала, — бубнит тихо Кэйа, снова и снова вглядывающийся в рисунки на стенах. — Если идти против реки, однажды тебя всё равно снесёт течением.       — Считаешь, что это неизменность судьбы?       Кэйа пожимает плечами.       — Это ли не её цикличность? В какой-то момент я поверил, что видения сестёр можно изменить, но посмотри: всё возвращается в свою исходную точку.       Дилюк сжимает зубы, отведя взгляд. Морщится, как от удара.              Можно ли изменить судьбу, став её хозяином?       — Корабль отплывает послезавтра вечером, — на одном выдохе произносит он. Кэйа заметно вздрагивает, ведёт плечами, оборачивается наконец — смотрит внимательно, а затем дёргает уголком губ в тусклой попытке улыбнуться.       — Знаю, — кивает, — все вокруг только про это и говорят. Тяжело упустить из виду.       Дилюк сокращает расстояние между ними, словно пожирающее пламя, агрессивно бросающееся на округу. Кэйа, прикрыв на мгновение глаза, берёт его руки в свои. Холодные пульсации начинают чувствоваться лучше, ярче — они волнами прокатываются по залу и заскакивают на стены, облизывая белой пеной, отражаются.       Ядро в кармане слабо отзывается, вибрируя в такт.       Молчание затягивается. Оно до мерзкого вязкое — в нём таится столько всего сейчас невысказанного. Того, что так и просится на язык, прячется в голове среди сотни появившихся ни о чём мыслей — тягучих воспоминаний, вооружившихся острыми клинками; разящими точно в цель не хуже легендарного сумеречного меча.       — Ты поедешь с нами?       Кэйа прислоняется своим лбом к его; качает отрицательно головой, медля.       — Я не могу, — голос едва заметно ломается. Трескается тонким льдом под ногами, расходясь в стороны кривыми пластами. Надежда лопается, как взорвалось однажды кристальное ядро — мелкие осколки валятся на холодный камень, пропитанный историей, молитвами и смертью. До оглушительного громко; в ушах стоит призрачный звон.       Дилюк криво усмехается.       Он знал это.       Он знал это с того самого момента, как Сахароза, остановив среди лагеря, сообщила, что они скоро отплывают домой — далеко прочь от этих земель.       Но всё равно задаёт единственный возникающий в голове до невозможности глупый вопрос:       — Почему?       И Кэйа, чёрт его дери, знал тоже.       Голова кружится; вокруг свистит забравшийся ветер, проносится пробирающим до костей сквозняком — или это пронизывает отчаяние, охватившее их обоих?       — Я не могу поехать с тобой по той же причине, по которой ты не можешь остаться, — голос Кэйи срывается на полушёпот, лишённый привычной игривости — только рвущееся наружу бессилие. — Я не знаю, какие слова подобрать, — задумчиво скосив взгляд на одну из ламп, он внимательно смотрит на падающую струю света, в которой видна медленно летающая в воздухе пыль, поднимающаяся с пола при каждом движении. — Знаешь, — всё же начинает говорить Кэйа, — у вашей родины тоже есть свои боги. Живущие так же, как и люди, почти неотличимые. Они не будут в восторге от пришедшего на их землю стража смерти. По мне и моему прошлому, может, не скажешь, но я не хочу ни новой бойни, ни тем более новой войны. А тихое существование пообещать не могу — мне нужно питаться, — Кэйа гордо вздёргивает голову, наконец поднимая печальный взгляд на внимающего каждое слово Дилюка.       — И... — в горле ужасно пересыхает, скребёт острыми словами, — ты думаешь, мы бы не нашли компромисс?       Кэйа лишь коротко качает головой в отрицании.       — Для вас жертвы — кощунство, для меня — жизненная энергия. Сможешь ли ты принять, что кто-то будет умирать, если до сих пор думаешь про тех, кто ушёл за эти месяцы? Смогут ли ваши боги принять чужеземца, забирающего души на их священной территории? — раздражённо морщит нос. — В сожранных воспоминаниях я видел ваш мир. Он отличен от всего, что я знаю, — изящным взмахом руки окидывает пространство храма, словно указывает на весь остров, ныне изложенный одними лишь руинами и старыми костями, навсегда оставшимися глубоко под землёй, безымянные. — И он для меня чужд ровно настолько, насколько я чужд для него. Я — сердце Каэнри'и, им был и им останусь. Но ты, Дилюк, — он надрывно посмеивается, — ты должен прожить свою жить счастливо. До самых седин и старческих морщин.       Но у отчаяния привкус крови — алой и вязко стекающей по пищеводу. Застрявшие жидкие звёзды, безжалостно прожигающие чёрные дыры на нежной живой плоти. Он ничего не говорит — то ли из-за кома, вставшего в горле и не позволяющего словам вырваться, сорваться с языка, а кислороду попасть внутрь горящих огнём лёгких, то ли из-за того, что говорить нечего. Может быть, Дилюк и тормозит на вещах, кажущихся до глупого очевидными, но он не идиот.       Две столкнувшиеся планеты, которые никогда не должны были пересечься, нарушить орбиты. И бездна сотрясается, проливаясь слезами вселенной — огненный дождь падает с неба, чертит трещины в земле кривыми и ломанными линиями, заставляя дребезжать.       — Смотри на небо, мастер. Звёзды всегда прочертят тебе дорогу, если заблудишься или не будешь знать, куда идти дальше, — низкий голос бархатной лентой затягивается вокруг сжавшегося в спазме горла. — Уходи, Дилюк. Прямо сейчас разворачивайся и уходи, — но сжимает его горячие ладони в своих сильнее. Словно змея, обернувшаяся всем своим телом вокруг; кольца сжимаются, стягиваются, кроша жилистым телом кости в пыль.       — Я не-       — Уходи, — с нажимом повторяет Кэйа, а затем резко отстраняется; рыжие пряди, смешавшиеся с его тёмной чёлкой, пламенем стекают прочь. Тонкая дрожь голоса сливается с пронизывающими грудную клетку вибрациями. — Уходи, иначе я тебя не отпущу.       Дилюк целует его — и в этот момент внутри что-то окончательно ломается, разлетаясь вдребезги; или это смешивающиеся с его собственными чувства Кэйи? Проливающаяся через край горечь — ядовитая, будто сама скверна.       Кэйа — перезвоны золота; горная свежесть, лежащая на самых верхушках снежными шапками, и пряность сладкого вина. Время не сломанное — оно разорванное в клочья, как ненужная тряпица. Он улыбается, но в этом натянутом изгибе губ нет ни капли радости, лишь сквозящая безысходность, борющаяся со смирением.       Раздирает.       Холодные волны плещутся, становятся сильнее, словно гонят прочь, пока не захлестнули с головой; пока не утащили за собой туда, откуда выбраться невозможно.       Кэйа, ещё раз проведя пальцам по чужой шее, торопливо спускается ниже. И, положив ладонь Дилюку на грудь, чувствуя, как под рукой сумасшедше заходится горячее сердце, мягко отталкивает от себя. Кэйа выглядит так, будто и сам сейчас рухнет на холодный, тускло освещённый пол, не найдя в себе сил подняться снова. На его лице отражается столько всего, столько всего, что у Дилюка рёбра трещат при одном лишь взгляде. Кобальтовое море плещется под разразившимся штормом; смерчи закручивают воду, поднимая к небу, а затем бросают вниз — и она, разлетаясь на куски, падает, сливаясь с бушующими волнами.       Они оба знают, что это прощание. Медлят и тянут до последнего, впитывая последние секунды в себя, пряча в самую глубь.       Сжав зубы до боли, Дилюк разворачивается, резко крутанувшись на пятках, и стремительно покидает храм, всем собой борясь с режущим желанием посмотреть назад.       Если он обернётся — уйти не сможет.       Дилюк не хочет жаловаться, говоря, что следующие несколько дней пролетают не просто в прострации, а в плотном тумане, из которого периодически немного выдёргивает любопытная и переживающая команда. Они снова не могут понять, что же успевает случиться, но, наверное, отлично понимают с чем — с кем — связано.       Он извинится перед ними. Обязательно — за все свои эмоциональные всплески, откровенно мешающие общему делу, и просто за то, что... что всё оборачивается так, как оборачивается. Его молчаливым и прикрытым тайной отказом от поиска, о котором никто не знает и, вероятно, даже подозревать не подозревает. Потерей двух человек и многим другим, что обязательно всплывёт в голове чуть позже — будет сидеть внутри, зудеть снова.       Новость о возвращении домой с чудовищной скоростью разлетается по всему лагерю. Конечно, люди радуются поездке в родные края, в цивилизацию, к близким и друзьям. Многое приходится оставить незаконченным и доделать только более мелкие дела, на которые хватает времени, становящегося с каждой минутой всё меньше и меньше.       Весь лагерь получается свернуть в по-настоящему рекордные сроки. Убрать палатки, угнать к пляжу технику окольным путём, объезжая руины хоры и близ лежащей деревни, чтобы погрузить на большой грузовой корабль сразу, как только он прибывает к этим неприветливым берегам.       Территория бывшего раскопа кажется до сжавшегося сердца пустой. Храмовый комплекс погружается в своё мёртвое молчание расходящихся серых пустошей, когда с него убирают последние элементы, говорящие, что где-то тут всё же обитает жизнь. Становится настолько тихо, что слышно собственное дыхание, крохотными облаками серого пара вылетающего изо рта. Нестерпимо хочется закурить, но Дилюк держится из последних сил, держа в голове мысль, что все мусорки они уже убрали, а носить окурки в карманах как-то он не привык.       Земля тонко вибрирует, словно откликается на движения под своими слоями; готовится потрескаться, разойтись неровными плитами, между которых — замерзающее пламя.       Жалящее солнце последними лучами впивается в спину. Беннет спрашивает о том, где Кэйа — и Дилюк не может сдержать хмыка. Он, набрав в лёгкие побольше свежего воздуха, на ходу придумывает полнейшую чушь о том, что за Кэйей прибудет другой корабль; что ему нужно к другим берегам, даже не особо надеясь, насколько правдоподобно это звучит.       Кэйа остаётся здесь, на своей родной земле. Единственное пятно чего-то живого, рассекающее множество-множество руин, раскиданных по всему острову и возрождая в голове старые воспоминания, отбрасывающие на несколько тысяч лет назад. А единственным неизменным спутником будет верно каждый день умирающее солнце, трогающее последними тёплыми лучами лицо — подставленную морду, пытающуюся будто дотянуться. Он не может уехать — Дилюк знает это, знал с самого начала, но не хотел признавать. Пытался отрицать до последнего, страшась озвучить даже мысленно неизменный вердикт.       Всё упирается даже не в то, что Кэйе нужно время от времени как-то питаться, поддерживая циркулирующую внутри его тела божественную силу, чтобы над удушающей скверной не был потерян контроль, погребая всё вокруг под давящей толщей. Почему-то кажется, что на это они действительно, может быть, смогли бы найти какое-то решение — Дилюк сейчас не знает, какое и как, но это ведь в теории возможно?       Всё упирается именно в его природу. Ту самую, за которую Кэйю уже чёрт знает сколько пожирает ненависть к самому себе — едкая и жгучая. Понимание, что он вредит живому — убивает всё, чего касается, обречённый на вечные скитания. Чужой как для людей, так и для других богов.       Если есть одно божество, то есть и другие — они прячутся среди людей, сливаются с толпой, играя новую роль и тайно оберегая. Как они отреагируют, если на их земли явится чужой бог, тащащий за своим хвостом, блестящим в свете солнца, кровавый след? Не станут ведь просто сидеть, бездействуя, не зная и не понимая истинность мотивов в глупости последовать за человеком?       И может ли вообще страж оставить вверенную ему землю?       Однажды Кэйа сказал: «скоро ты покинешь остров и мы, возможно, больше никогда не пересечёмся вновь. Время — самое ценное, что у нас остаётся». Тогда Дилюк совершенно не понимал, что он хочет этим сказать и что пытается так искренне донести, а сейчас, когда осознание бубном бьёт по голове, становится слишком поздно.       Металлический трап слабо дребезжит под ногами, когда он поднимается на борт корабля.       — Если бы знал, что всё равно не уложимся, брал бы выходные, — понуро жалуется Беннет, идущий впереди.       — А я тебе говорила, — громко фыркает Эмбер, ёжась от усиливающегося у моря ветра, — и Сахароза говорила.       — А вы-то от меня прям далеко ушли, да?       — Перестаньте, — вмешивается Сахароза; её тихий голос смешивается с шумом прибоя. — Нет смысла сейчас об этом спорить, лучше думайте о своих мягких кроватях. И про Эми.       Беннет громко стонет, едва не запнувшись на трапе; Эмбер, цыкнув, вовремя хватает его за куртку, потянув на себя.       — Да, Беннет, — поддакивает она, ловко перескакивая на другую тему, — думай про Эми. Она, наверное, невероятно скучает.       — Не хочешь случайно составить компанию Лоуренсу?       — Неа, — довольно смеётся, — я в их со Свеном мирке третья лишняя. Не поверите, что недавно узнала. Приходим вчера с Хоффманом в столовую за обедом...       Дилюк не особо вслушивается в их оживлённую болтовню. Взойдя на борт, Беннет пропускает внутрь закрытой части корабля Эмбер, а затем, шмыгнув покрасневшим носом, скрывается за ней, оставляя на улице только махнувшую рукой Сахарозу, осторожно приблизившуюся. Она бросает немного растерянный взгляд сначала на него, замершего на корме, а затем смотрит на виднеющийся порушенный порт. Не так далеко ещё можно разглядеть неровно обвалившийся маяк, некогда выложенный из того же камня, что и королевский дворец; служивший для того, чтобы корабли не теряли ориентир, когда море окутывал плотный туман. Половина каменных блоков давно покоится на дне, упав в тёмную воду и обрастая водорослями, медленно разрушаясь от постоянной влаги.       Справа остатки корабельных и мастерских, оставшихся только невнятными очертаниями на земле. Дилюк предполагает, что здесь было, опираясь только на собственные знания и многочисленные рассказы Кэйи, прочно засевшие в голове. Настолько прочно, что сейчас ему кажется, будто историю Каэнри'и запоминает лучше, чем историю родной Германии.       И всё лишь из-за одного человека, чей голос по-прежнему звучит в ушах, привычно растягивает слова в древнем акценте.       Сахароза переминается с ноги на ногу.       — Уверена, у госпожи Гуннхильдр есть какие-то контакты господина Кэйи, даже если он живёт в другой стране. Не беспокойтесь, мастер, — она обнадёживающе улыбается уголками губ, — всё образуется. Вы пойдёте внутрь или хотите пока побыть один?       — Хочу ещё немного постоять тут, — кивает Дилюк. — После долгих экспедиций всегда несколько тоскливо возвращаться.       — Мы займём вам место с хорошим видом, — Сахароза мягко отталкивается от ограждения, а затем слышно, как её шаги становятся всё дальше, пока совсем не затихают, исчезнув.       Они хотят как лучше — и Дилюк им безмерно благодарен за понимание и поддержку. Но команде не скажешь, что у Джинн нет ни единого контакта консультанта. Ни хоть какого-то номера, ни хотя бы приблизительного адреса проживания — просто по причине, что она даже знать не знает, кто такой этот загадочный Кэйа Альберих, наделавший шуму не только у них здесь, но и поднявший вверх дном всю Ассоциацию. А ещё команде, конечно же, не скажешь, что на самом деле всем горячо полюбившийся консультант никуда с острова не уедет — это его дом, который он бережно стережёт уже больше пяти тысяч лет (и это не считая те две, начавшие отсчёт нынешней эры человечества).       Под рёбрами всё равно скребёт. Оставляет зазубрины на костях, словно вырезая там уже знакомые руны, от которых исходит призрачная прохлада. После того, как Дилюк стремительно покинул стены храма, они больше не виделись — Кэйа не показывался на глаза, но его присутствие ощущается до сих пор. В проникающем под одежду ветре, которого касаются первые морозы, будто спускающиеся с гор. В земной дрожи, в морских волнах, лижущих каменистый берег белыми языками, в глубокой синей воде, идущей рябью. В кристальном ядре, до сих пор лежащем во внутреннем кармане чёрного вельветового пальто, наброшенного на плечи поверх серой водолазки с высоким горлом.       Может быть, так правильнее. Дилюку кажется, если он увидит Кэйю, то не сможет уехать, как и сам Кэйа не сможет отпустить. Это расхождение пересекающихся миров, по которым идут глубокие трещины от мощного непредвиденного столкновения; отколовшиеся камни падают в черноту бездны прямо вслед за вырвавшимся из рук сильным хвостом. Исчезают навсегда, оставляя лишь горькое послевкусие на языке и порезы, рассекающие ладони.       Корабль приходит в движение; моторы гудят, заставляя плавучую махину, качаясь на волнах, медленно отойти от берега. Упуская момент, когда все скрываются в закрытой части, куда не проникает промозглый ветер, Дилюк остаётся стоять на корме, сжимая до побелевших костяшек холодный металл леерного ограждения. Волосы огненными росчерками хлещут по лицу, ловко выбираясь из низкого хвоста, щекочут.       Берег становится дальше. Всё внутри зовёт обратно на сушу, словно шепчет на ухо: прыгай прямо в воду, которая бурными волнами вынесет на остров. А затем Дилюк, широко распахнув глаза, неверяще уставляется в одну точку, появившуюся тёмным пятном, от одного взгляда на которое дыхание перехватывает насовсем. Он не может разглядеть чужое выражение лица, но волна удушающего холода, прокатившаяся по спине, говорит вместо нечёткого человеческого зрения. Кэйа стоит на берегу и смотрит, кажется, прямо на него, не сводя долгого взгляда — и кобальтовое море начинает бушевать, поднимая со дна разных чудовищ, втянутых в закручивающий водоворот из ломающих и крушащих чувств.       Искусанные губы саднит.       Эта история с самого начала не могла закончиться сказочным «жили они долго и счастливо», где герои преодолевают любые сложности, а мир вокруг лишь благоволит их желаниям. Он и Кэйа из разных миров и разного времени, где нет ни одной точки соприкосновения — нет ни одной лазейки, за которую можно зацепиться.       Кэйа, кажется, что-то говорит, но Дилюк этого ожидаемо не слышит из-за только стремительно увеличивающегося расстояния. Будто слишком низкая частота, чтобы человеческий слух смог уловить и понять — частота пятидесяти двух герцев, доступная лишь богу смерти, неизменно обитающему на каэнрийских землях.       Он стоит далёкой звездой, ярко сверкающей глубоко в самом сердце бездны. Она раскрывается над головой, словно сейчас упадёт вниз, опустится, проглатывая весь мир, сомкнувшийся крошечной точкой за острыми зубами. Горящий и пылающий, но на самом деле холодный, как сам Йотунхейм, из которого вырываются все дующие ветра, качая ветви мирового древа.       Дилюк понимает, что Кэйа не может иначе. Понимает, но внутри всё равно всё продолжает сжиматься, лопаться и кровоточить, изливаясь тонкими нитями вязкой киновари.       Но ведь часто случается так, что судьбы, однажды идущие вместе, расходятся навсегда — это постоянное явление, неотъемлемое, сопровождающее.       Легче не становится.       Но звёзды немы — они распускаются, раскрывают бутоны, кажущиеся всего лишь сияющей гранью драгоценного камня, выпавшего из креплений дорогого украшения. Боги не могут принадлежать кому-то — они всех и одновременно ничьи, несущие своё наследие сквозь века. Смотрящие за быстро текущими мимо поколениями людей без вмешательства в их судьбу, бережно храня небесный порядок; не сближающиеся с коротким мигом — с пламенем, что сгорит в одночасье.       Глупо ли идти против судьбы?       Великий Змей был рождён в далёкие и дикие времена, когда его отравленная скверной кровь служила верным оружием, способным убить не только человека или зверя, но и другое божество, посмевшее нарушить чужие границы. Тогда, когда он, вышедший из проклятой утробы и запертый в собственных льдах, не нуждался в том, чтобы кого-то оберегать, выполняя единственную отведённую ему задачу: сражаться. Божественная война не знает пощады — она оставляет на нём бесчисленное количество шрамов. Когда он мог беспрепятственно собирать души, дающие ему силы. Но время идёт и меняется, не застаиваясь на месте — вместе с ним меняются и люди, и их мышление. Только боги, существуя где-то на границах миров, не чувствуют этого быстрого течения. Они застревают, не имея возможности выбраться, а затем уходят в небытие, понимая, что их миссия давно исполнена.       Время Великого Змея давно ушло, изменяясь до неузнаваемости.       Каждый шаг предопределён всеведущими сёстрами и судьбой, оказывающейся до поражающего цикличной и верной себе. Нельзя изменить то, что давно соткано. Есть глупый бог, вознамерившийся её разрушить, и не менее глупый человек, подумавший, что это возможно.       Можно ли её вообще преодолеть, разорвать прочные золотые нити, сплетённые между собой в единую картину, хранящую прошлое, настоящее и, конечно же, таинственное будущее?       Тянет. Дилюк не может точно сказать — эта боль за себя или за Кэйю тоже? Голову не покидают надоедливые мысли о том, как он сейчас — и как будет через несколько часов, завтра и до пугающей бесконечности вдаль. Всё ли с ним будет в порядке?       Так, чёрт возьми, не должно быть. Они должны бороться, — но бороться с кем? с чем? с естественным порядком вещей? — и Кэйа должен стоять рядом.       Чушь. Они оказываются там, где и должны быть, где им место. Дилюк возвращается домой — там ждёт возложенная на его плечи ответственность; он разберётся с полученными в ходе раскопок проблемами, продолжив горячо любимое семейное дело, а Кэйа...       Дилюк вслух ругается.       Но безумие свойственно всем богам, прикоснувшимся к любви, но это ли их есть вина? Ведь любовь всему божественному противоестественна — выложенный звёздами закон.       Он стоит на корме до тех пор, пока Каэнри'а не превращается в сжавшуюся изюмину на необъятной линии горизонта, уже сожравшего алый диск солнца; пока Кэйа, смотрящий точно вслед, словно прощающийся навсегда, не исчезает с глаз.       (С глаз, может быть, да, но не из мыслей и рвано бьющегося сердца, что ведёт беспощадную войну само с собой).              Глаза цепляются за нечёткую и расплывающуюся форму пушистого посеревшего облака, начавшего впитывать сгущающуюся темноту, выливающуюся из открывающейся пасти бездны. Напоминает голодного лесного зверя, преследующего свою добычу, будто и правда бегущий где-то в небесных чертогах волк, пытающийся наконец схватить колесницу девы Солнца. Или это бегущий ему навстречу, — тот, что ведёт охоту за постоянно убегающим Месяцем?       Звёзды медленно зажигаются наверху, складываясь в неведомые фигуры, по которым древние предсказывали всю жизненную дорогу рождённого человека. Млечный путь простирается вдоль, увивая мощным стволом Иггдрасиля небесное пространство. Яркое до невозможности в этих диких местах, лишённое городской туманности и машинного смога.       Золотые переливы и сладость вина, призрачно касающиеся обострённых, разломившихся на части чувств. Кэйа остаётся совсем далеко, будто привидевшийся в изнуряющей жаре мираж. Затянувшийся сон, заставляющий потерять шаткую грань реальности — растворяющуюся в белоснежных цветочных полях, где остроконечные лепестки пышно раскрываются, потянувшись к свету и окружающему теплу.       Далёкие и невообразимо прекрасные.       Но даже те, что сами падают к ногам, принадлежат лишь выпустившей их из своего нутра бездне.       В конце концов, птице — небо, рыбе — океан, человеку — смерть, а звёзды — богам.