***
— Нет, серьезно? Капец! У вас тут все травмированы, что ли? Или морально, или физически? Дазай уклончиво усмехнулся, зарывшись пальцами в волосы и смоля отвратительно воняющие приторным цветочным запахом сигареты. Сам Чуя только вчера наконец расправился с пачкой таких же, представляя себя отчаянно грызущей кактус мышью, и теперь его так и передергивало от запаха. Осаму это явно замечал, затягиваясь с особым удовольствием. — Ну почему же "или"? Одно другому не мешает. Накахара отмахнулся от то ли шуточного, то ли нет сарказма Дазая, продолжая убиваться. — Блин, мне стыдно. По крайней мере, неловко. Я же не знал, что он... Осаму раздраженно перебил его, не дав окончить исповедь, и потушил сигарету о подушечку своего пальца под неодобрительный взгляд Чуя. — Да успокойся ты. Брэм Стокер и не таких неучей, как ты, видел. И не обижает его подобное. Думаю, ему даже приятно, что люди не замечают отсутствие руки и ноги у него. Чуя вздохнул, все еще с трудом осознавая факт того, что их учитель английского, длинноволосый спокойный обладатель всезнающей чуть высокомерной улыбки и умения засыпать на ходу Брэм — инвалид. Словно услышав его мысли, Дазай лениво произнес. — Не вздумай даже про себя называть его инвалидом, калекой или вроде того. Он же всю кровь из тебя выпьет. Накахара нервно ухмыльнулся. Представить бледного худощавого Стокера с невозмутимым выражением лица, в графском поместье, поправляющего фрак и вытирающего бледные губы после кровавой трапезы оказалось так неожиданно легко, что он чуть не рассмеялся. Подумать только! Объяснить то, что за полтора месяца учебы Накахара не заметил столь, казалось бы, очевидной вещи, можно было запросто. Брэм всегда сидел за столом в пиджаке с длинными рукавами и перчатках, а то, что жестикулировал одной рукой, конечно, не привлекало внимания. Когда на его уроке в класс ввалился мальчик с воплями об убийстве, Накахара отчетливо помнил негромкий звук удара колена Стокера о стол. Беднягу разбудили, и тот ударился. Одним коленом. Одной ногой. И только сегодня Чуя осознал, что ни разу не видел Брэма не сидящим за своим столом. А когда после урока Брэм попросил задержаться Накахару и стал рассказывать про какую-то олимпиаду, на которую отнести документы нужно лично Фукудзаве, Чуя не обратил ни на что внимания, пока тот не нашарил костыль под столом, и, напевая что-то на румынском, не прошелся за бланком с ними к шкафу. И рассмеялся, увидев отвисшую челюсть Накахары. Негромко и спокойно. Чуя вздохнул, поднявшись с теплой поверхности крыши и потянувшись. Вроде бы осознание того, что у одного из преподавателей отсутствует рука и нога, не было самым ошеломительным событием за время обучения в "Арене", отнюдь. Однако знакомая до боли чуйка, твердящая о том, что с его травмой что-то интересное, тяжело сжимала сердце. Не выдержав наконец, под любопытным взглядом Осаму, тот задал вопрос. Не надеясь на вразумительный ответ, само собой. — Слушай, а ты не знаешь, случайно, как он эту травму получил? Или родился так? Дазай усмехнулся одними уголками губ, поднимаясь следом за Накахарой и отвечая на вопрос с привычной ехидцей. — Случайно я ничего не знаю. Все, о чем я осведомлен, попало ко мне в руки не просто так. Чуя страдальчески закатил глаза. — Я понял уже, что ты плохиш и страшный умник. Бу-бу-бу. — Радуйся, что я не в настроении обижаться. Точно никто не знает, при каких конкретно обстоятельствах Брэм потерял руку и ногу, но я совершенно точно знаю, что это случилось восемь лет назад во время некоторых его разногласий с Оочи Фукучи. Ну, или старым козлом, если так привычнее. Чуя буквально подскочил на месте под насмешливым взглядом Осаму. Так он и знал, что с этим что-то нечисто! Ему хотелось знать больше о молчаливо позволяющих твориться кошмару и беспределу у них под носом учителях, многие из которых казались хорошими людьми. Хотелось знать больше о невыносимо далеких и холодных, как звезды, директорах, которые были так близко и казались такими обычными людьми. Черт, да здесь за каждой фразой, за каждым многозначительным взглядом, ничего на первый взгляд не значащим жестом скрывалась история. История — жирным шрифтом и с большой буквы. Накахара чувствовал, что попал в какой-то совершенно особый, отдельный от всего на свете мир, в который его тянуло, как наконец вернувшегося домой блудного сына. Хотелось узнать каждый, даже самый маленький секрет, душу обитателей этого места, чтобы потихоньку, паззл за паззлом, кусочек за кусочком, сложить всю таинственную и впечатляющую мозаику. Места под названием "Арена". — Серьезно? И ты рассказываешь мне такие интересные вещи только сейчас? Что там случилось? Ну пожалуйста, ты же знаешь! Шаркнув ножкой так невинно, как мог шаркать только Дазай перед тем, как сделать какую-нибудь гадость, юноша произнес, растягивая гласные, как карамель, своим спокойным негромким голосом. — Хорошо, обещаю, придем к тебе домой и расскажу об этом инциденте во всех подробностях и красках. Только одно условие. Накахара тут же насторожился, прекрасно понимая риск подобных сделок с Дазаем. — Никаких "разбей голову о стену", "иди и убей старого козла Фукучи", "сделай шаурму из соседского кота" и тому подобного, ясно? Все в пределах разумного. Дазай кивнул с задумчивой улыбкой, глядя словно немного сквозь юношу. Тот заметил сползший край повязки с лица Осаму и инстинктивно потянулся поправить, но парень увернулся так неожиданно быстро и ловко, что Чуя взглянул на него почти с удивлением. "Откуда у него такая реакция, интересно? Били его, что ли?" Мысль довести до внятных размышлением ему не удалось, поскольку внизу, в "Арене" под их ногами прозвенел звонок, так, что услышали они оба, переглянувшись и спешно побежав с крыши. В спину Накахаре Дазай пробубнил что-то вроде "И зачем мне заставлять тебя делать шаурму из кота?.. Ты же вроде собак больше любишь..."***
Склонившись над тетрадью, она упорно выводила в ней что-то, старательно высунув кончик языка. Пряди волос, аккуратно заправленные и уложенные, подкрепляли заколки, и мужчина за столом мог видеть ее сосредоточенное лицо, с трудом скрывая улыбку. От щемящей нежности ему хотелось прыгать до потолка, как и каждый раз, когда он мог заглянуть в невероятную, полную тайн и секретов детскую душу. Наверное, если бы учитель младших классов Ода Сакуноске начал прыгать до потолка просто так, от радости и всеобъемлющей любви, это выглядело бы немного странно. Но разве это важно, если он счастлив? Одасаку отложил документы и подошел к девочке, сосредоточено решающей примеры. Ее звали Ая, Ая Кода, юная ученица 3-"X" класса. Очень умненькая девочка, все схватывает на лету, только с математикой небольшие проблемы. Это, конечно, неудивительно, ей явно больше нравятся гуманитарные науки, а программу за девятые классы не каждый осилит в третьем. Улыбнувшись и присев рядом с ней, Ода мягко улыбнулся Ае, поднявшей наконец голове и радостно кивнувшей ему. — Получается? Какая ты молодец, Ая! Та раскраснелась и гордо кивнула, показав ему лист с примерами. Все решено правильно. Он заглянул ей в глаза, с трудом сдерживая порыв прижать к сердцу и никогда не отпускать. Как и многим ученикам "Арены", особенно детям, дома ей приходилось нелегко. Он мало знал об этом, а директора не позволили прочесть документы, но до Оды дошли слухи об отце девочки, жестоко с ней обращавшемся. На многих учеников оформляли опеку. В основном эти документы проходили по особым параметрам в соответствующих организациях, и, поскольку "Арена" не имела права брать опекунство над детьми, подобные манипуляции часто не выдерживали бы обычной проверки, проведи бы ее кто-нибудь. Ода не любил обман, и то, что большинство документов об опеке, оформленных на учеников "Арены", чтобы они могли жить в нормальных условиях в общежитии, были фиктивными, отнюдь не радовало его. Но он считал, что главным всегда остается ребенок, и если он счастлив, то остальное уже не так важно. С улыбкой похвалив девочку и попрощавшись с ней, Сакуноске почувствовал, как сердце сдавливает неожиданно нахлынувшая щемящая тоска. Бросив взгляд на часы и отметив, что до дополнительных занятий с отстающими у него целых двадцать минут, мужчина решил, что есть время немного поразмышлять. Документы Аи, в отличии от большинства других, были настоящими. Девочка росла в нормальных условиях, насколько это вообще возможно, учитывая, что ее опекуном являлся Брэм Стокер. Ода усмехнулся, рисуя солнышки и котят рядом с оценками в тетрадях учеников. Брэм нравился ему, безусловно, и было замечательным решением взять опеку над ребенком. Ей так лучше, да и Стокер с того момента словно слегка ожил. Проблема крылась в другом. Потерев морщинку на лбу, образовавшуюся от долгих часов размышлений о том, как бы облегчить жизни маленьких гениев, Одасаку поджал губы. Вспоминая свою Аю. Ребенка, которого он в свое время умолял позволить опекать себя. Тогда тот качал головой с печальной недетской улыбкой, и сердце Сакуноске разрывалась на миллион частей. "— Послушай, я же знаю тот ужас, что творится у тебя дома! Вернее, даже я всего не знаю... Я обещаю поговорить с директорами, сделаю все! Позволь мне защитить тебя... Грустный, исполненный боли взгляд. — Не позволят. Одасаку, не позволят. Я должен сам пройти все круги ада, чтобы стать сильным, понимаешь? Чтобы победить. Мужчина с трудом сдерживался, чтобы не разрыдаться. Хорош воспитатель. — Ты ребенок! Ты всего лишь ребенок! Ты должен быть счастлив! Я сделаю все, все сделаю... Мальчик прижался щекой к его щеке, и голос его звучал глухо, когда он произнес неожиданно мягко, и они словно поменялись ролями. Маленьким испуганным мальчиком стал Ода. — Мы не дети, Одасаку. Никто здесь не ребенок. Я сам расправлюсь со своим кошмаром... Потом. Главное, ты живи. Друг." Ода нервно постукивал ручкой по столу. Всепоглощающая любовь к этому мальчику сливалась в единый ураган с отцовским желанием защитить, спрятать от слишком рано настигнувшей их правды жизни. Время шло, и Сакуноске поднялся, стряхивая с себя остатки печали. Вернее, делая вид. Для детей Одасаку был своеобразным оплотом, щитом, в нерушимости которого сомневаться было абсурдом. Если Ода улыбается, значит, все хорошо. Ода всегда улыбался.***
Накахара вытянул ноги, случайно пнув Дазая в бедро. Хотя, скорее всего, не случайно, и когда тот с оскорбленным видом ткнул ему длинные ноги в лицо, не сдержал хохота. Они лежали валетом на его диване и ели черешню. Запасы с лета были уже не такими свежими и вкусными, но удовольствие плеваться друг в друга косточками было незаменимым источником хорошего настроения. Накахара был так доволен происходящим, что плевал даже на необходимость потом все это убирать. Что-то детское, им обоим несвойственное и давно утерянное было в этом шуточном бое за удобное место на диване. Когда оба наконец улеглись и успокоились, Дазай начал рассказ. — В общем, Брэм не знал о всем происходящем долгое время. Восемь лет назад он сам сообразил, что к чему, и устроил не просто скандал — целую катастрофу. Обещал, что об этом узнает весь мир. Полиция, органы, "чистая" часть правительства. Ты понимаешь, что если одни узнают о заговоре других, то власть ждет если не переворот, то явно заметная встряска. Мы тогда все были в третьем классе, как младшие сейчас. Как сейчас помню, Брэм закатил невероятную истерику. Хотя звучит это как-то по-детски, если учитывать то, как струхнули тогда наши великие и ужасные директора. В общем, Стокер просто не смог удержать это в себе и пойти написать донос втихую, да и понимал прекрасно, что бравые полицаи, завидев такую бумажку, сразу же отправят ее в "Арену", позвонят кому надо, и в грудь Брэму прилетит осиновый кол, как вампиру в древние времена. Думаю, у него в голове это не укладывалось, вот он и стал требовать объяснений. Дазай выдержал театральную паузу, производящую должный эффект. — К тому же, я знаю, что у него на попечении сейчас девочка из 3-"X", ничего, умненькая. Уверен, он подумал, что должен попытаться сделать здесь кого-то счастливым или хотя бы облегчить жизнь... Сам, думаю, много позже начнет понимать, какую ошибку совершил. Огромную и непоправимую. Чуя слегка настороженно взглянул на Осаму, беспечно закинувшего руки за голову. — Не понял, почему ошибку? Когда Дазай посмотрел на него неотрывным пугающим взглядом единственного глаза, вокруг словно потемнело. По всем законам жанра ужасов, должен нервно замигать свет и завыть ветер за окном. — Он к ней привязался. Худшее, что можно сделать в "Арене" — полюбить кого-то. Погубишь и себя, и того несчастного. Больно потом терять то, что любишь, а не позволить отобрать это у себя не выйдет. В горле пересохло, и вдруг стало невыносимо жарко. Чуя не мог понять еще весь смысл этих слов, но они заставили его замолчать на несколько минут. Переваривая. Запоминая. Чтобы заполнить чем-то тягостную тишину, Накахара негромко задал вопрос. — Так что же, Фукучи ему просто... ну..? Дазай, казалось, тоже был рад вернуться к теме отрывания конечностей, а не обреченных на провал чувств. — К сожалению, сказать точно не могу, но знаю, что неделю после того инцидента его никто не видел, а вернулся он таким. И изменился не только внешне, но и внутренне. Словно в нем сожгли какие-то чувства, которые должны быть в душе нормального, обычного человека, и которые смертельно опасны для человека, хоть как-то связавшего свою жизнь с "Ареной". Чуя откинул голову, сжав губы в тонкую ниточку. Гребаный Фукучи, гребаные они все! Разве можно так с живыми людьми? Дазай продолжал, негромко и вкрадчиво исполняя свою часть сделки. Рассказ. — Так вот. Оочи, я уверен, сделал это своими руками. После психологических пыток отличным десертом служат физические. Лишили руки и ноги, лишили чувств. Некоторых. Мне кажется, происходило все в кабинете у Мори и с его участием. Без Фукудзавы. А Фукучи... Знаешь, меньше всего мне хочется давать тебе полезные советы, тем более те, что могут сохранить тебе жизнь, но все же скажу. Никогда не переходи дорогу Оочи, понятно? Никогда. Мы все нелюди, он больший монстр, чем какое угодно чудовище. И, как я уже говорил, терпеть не может слабых. — Если уж ты говоришь так... Накахара нервно усмехнулся, но смешок получился почти жалким. О да, он настолько зол, что напуган. Или настолько напуган, что зол. — Если вы воспринимаете это все как игру, то дед Фукучи — читер. Ну серьезно! Весь такой крутой, со связями в правительстве, и слова ему не скажи, руки-ноги поотрывает... Дазай неожиданно звонко и весело рассмеялся, выслушав удрученное заключение Накахары. — Самое точное его определение, что я когда-либо слышал. Потом они уже не говорили об этом. Обсудили скорый конец четверти, баллы и экзамены, вычурный стиль Фицджеральда и каждого ученика "Арены". Немного поговорили о проекте, об учителях. Чуя спросил что-то о преподавателях младших классов, но Осаму только улыбнулся, как-то тепло, так, что Накахаре захотелось узнать о причине искренних эмоций в этой улыбке. — Об этом потом. Я устал и объелся твоей отвратительной невкусной черешни. Накахара фыркнул, умело увернувшись от снаряда в виде летящей в него косточки и направив на оппонента ответный удар. — Отвратительной невкусной черешни, которой ты съел три ведра, котенок. — Тебя спасал от этой гадости. — Ты же меня терпеть не можешь. —...Совсем забыл. Спасибо, что напомнил! Они рассмеялись, и Чуя чувствовал себя почти счастливым, провожая Осаму с идиотской счастливой улыбкой на лице. Но она вдруг неуверенно померкла, когда тот развернулся на пороге, и, игриво подмигнув сверкающим в полумраке лестничной клетки глазом, шепнул. — Не забудь, лис, ты должен мне желание.***
Он не любил пустыни. Вот не любил, и все тут. Ему казалось, что испепеляющая жара, бескрайние песочные моря и бесконечное одиночество под равнодушным взглядом безжалостного солнца — самый страшный из возможных кошмаров. Пустыни часто ему снились. Как привет из прошлой жизни или преследующее по пятам жуткое воспоминание. Он не любил голод. Хотя это, в свою очередь, можно было объяснить довольно легко. Потому что когда Сигму нашли в обшарпанной держащейся на честном слове квартире, трехлетнего, болезненно худого, с огромными печальными глазами и спутанными длинными волосами, двухцветными, наверное, в следствии какой-то мутации, не плачущего, а тихо хнычущего, над источающим отвратительный аромат трупом своей матери, не умеющего ни говорить, ни делать элементарные вещи, он был чертовски голоден. Отец и мать были наркоманами, и оба встретили свою смерть от весьма очевидной для них причины. Передоз убил его отца где-то в грязных подъездах, убил, как крысу, а мать — в квартире на глазах у своего маленького ребенка, о существовании которого она, впрочем, нередко забывала. И когда с Сигмой начали работать профессиональные психологи, пытаясь нагнать длительное отставание в развитии, мальчик быстро осознал, что никому не нужен. Он и без того должен зубами выгрызать свое место в обществе, а если еще и будет не таким умным, как его сверстники, то окажется на дне. Во всех смыслах этого слова. Он не обладал никакими талантами. Сказывалась генетика родителей, или что-то иное, узнать нельзя, но мальчику явно не суждено было стать ни великим писателем, ни математиком, ни музыкантом. Сигма решил, что если он самый обычный, если ничем не выделяется, то помочь ему может только труд. Труд. Постоянный, монотонный, упорный бесконечный труд. Его единственная возможность вырваться из череды походов к психологам и педагогам, его спасение. И Сигма начал трудиться. День и ночь он зазубривал материалы, чтобы знать, чтобы занять свое место. Снова и снова, книги и учебники, бесконечные тесты и конспекты. Потом его приняли, совершенно неожиданно, в школу для особо одаренных детей, да еще какую. Между прочим, он оказался на год младше большинства учеников 11-"X". Сначала он решил, что ему просто не могло так повезти. Что судьба слишком благосклонна к нему. Это неправда. И действительно, как только он узнал суть происходящего, почувствовал себя самым маленьким и жалким существом на планете. Но сейчас не об этом. Все в "Арене" были одаренными. Сигма благоговел перед ними, и чувствовал себя на тысячи ступеней ниже их. Потому что он мог только трудиться. Изо дня в день. До самой смерти. Сигма потер глаза, переводя мутный взгляд на электронные часы на стене. "5:37". Он дрожащими от постоянного недосыпа руками отодвинул кипу учебников на полу, на котором сидел, сгорбившись в окружении множества книг. Решил, что, наверное, придется поспать. И зачем людям вообще эта функция?.. Он бы смог сделать гораздо больше, если бы не тратил два или даже три часа в сутки на это занятие! Спотыкаясь о что-то, подросток рухнул на кровать, закрыв глаза и нервно зажмурив их. Летали какие-то мушки, а голова стала невыносимо тяжелой. Совсем как в день того первого убийства. Дыхание потихоньку выравнивалось, а мысли, постепенно сплетающиеся в один сплошной комок, утягивающий его в царство Морфея, слабо цеплялись за сознание. Об убийствах, жертвах и садистах, черном и белом. О холодном дьяволе. Об "Арене". О Коленьке.***
Спина отчаянно ныла после трехчасового сидения за компьютером и возней с докладами. Естественно, сделать их было легче, чем задеть самолюбие Накахары (легче легкого, выходит), но Дазай, как всегда, пытался добиться лучшего результата. Встав наконец из-за стола и пройдясь по комнате, он почувствовал, как в затекшую ногу поступает кровь, а в уставший мозг раздражение. Он наклонился и так резко затянул слабо держащийся на ноге бинт, что на лодыжке явно осталась набухшая красная полоса. Он чувствовал непривычную свободу, что шло на пользу его желанию разгромить все вокруг. Раздражает. И его гребаный доклад на пятьдесят четыре страницы, хотя в задании четко значилось "до 10 машинописн. стр.". И то, что первая четверть близится к концу, а он чувствует себя... странно. Хотя в выпускной год ему нужно быть собранным и готовым ко всему. И постоянно вертящиеся в голове мысли о баллах и планах. И, черт побери, о том, кто смел его от всего этого отвлекать. Он слишком часто ловил себя на том, что улыбается не очень-то и натянуто. И ему действительно хочется похихикать с отвратительных несмешных шуточек и россказней рыжего соседа. Нет, неужели информация о том действительно верная? Тогда понятно, почему его так тянет к Чуе. Как к объекту психологического исследования. Вот только он сам с трудом убеждал себя в этом. Компания Накахары определенно плохо на него влияет. Дазай топнул ногой о пол, радуясь тому, что дома он наконец один. Правда, можно было не сомневаться, где тот, с кем он эту обшарпанную квартиру делит. — Надеюсь, ты сдохнешь в подворотне. Собственный голос, стыдно признаться, заставил его вздрогнуть. Осаму с силой сжал кулак, и покрытые засохшей кровавой коркой ногти впились в не перебинтованную часть ладони. Он должен быть сильным и бесчувственным, каким всегда и был, а не пугаться звуков своего голоса в своей же пустой квартире. Дазай резко хлопнул дверью, выходя из своей комнаты, и метнулся в зал, который одновременно был и пристанищем его, как бы сказать, сожителя, и вообще главным помещением в двухкомнатной квартире двадцати двух квадратов площадью. Иконы. Вокруг стояли десятки потемневших от времени и специфического постоянного запаха алкоголя здесь. О, как же маленький Осаму Дазай ненавидел их! Их, изображения ликов святых и всемогущих, которые могли, обязаны были помочь ему... Им. А они просто смотрели, улыбаясь мягкими и кроткими улыбками и наблюдая добрыми мудрыми глазами. Как бы он не молил их о помощи. Стоя в этой комнате и судорожно сжимая кулаки, он снова почувствовал себя беспомощным и маленьким, поднимающим к ним глаза. Захлебывающимся с рыданиях, прижимающим не забинтованную руку к второму не забинтованному глазу. Молящимся в надежде на помощь. Не ему. О, Бог, не ему. Дазай с силой ударил себя по бедру, тут же отозвавшемся тупой болью. Швы, наложенные пару месяцев назад, взвизгнули, а кровавые полумесяцы от ногтей на ладонях отозвались пульсацией и набухающей кровью. Боль отрезвила. Самая верная его подруга и молчаливая помощница навсегда. Не прячущая вечно искривленное муками и злобой лицо за невинной улыбкой. Его спасительница. Он горько усмехнулся. Пора возвращаться в свою комнату и надеяться, как и всегда, что его личное чудовище все-таки не вернется. Но сначала... — Бога нет. Гулко отлетев от ветхих стен, фраза звенящим укором повисла в комнате. Дазай повторил. Бога нет. БОГА НЕТ! БОГА НЕТ, НЕТ, НЕТ! Снова и снова, пока голос не охрип, а кровь из свежих ранок не полилась на дрожащие пальцы. Снова и снова.***
У Чуи было настроение, которое в детстве он легко окрестил "плохо, пока не покушаешь". Обычно это так и работало. Однако сейчас ему не было плохо. Да и есть особо не хотелось. К тому же, не помогло бы. Он просто чувствовал неизвестно зачем и почему наполнивший его адреналин, возбуждение и тревогу одновременно. Четверть близилась к концу. Дазай сказал, больше никаких убийств в ближайшее время не последует. Накахара и верил. Дело было совсем не в этом. Он вскочил с кровати, пробежался по комнате. Пару раз прыгнул на месте. Когда с ним случались приступы этого в детстве, мать смеялась и называла его папиной копией. Тот тоже мог неожиданно почувствовать нахлынувшее желание что-то срочно делать. Накахаре нравилось зваться папиной копией, и сейчас, чтобы занять чем-то руки, он попытался привычно пробежаться по дому. Остановил его то ли тот факт, что мать впервые за долгое время вернулась с работы в десять вечера, а не в три ночи, и сейчас сладко спала, то ли пришедшее вдруг осознание того, что это не поможет. Чуя, повинуясь какому-то порыву, сел за компьютер и открыл текстовый редактор, выжидающе глядя на девственно-чистый вордовский лист. Скользнул руками по клавиатуре. Задумчиво уложил подбородок на переплетенные пальцы. Кивнул сам себе и начал описывать. Убийства. Тела. Как они выглядели? Рассуждения, улики. Вспомнить, каждое слово Дазая, каждый взгляд Достоевского. Сердце бешено колотилось о грудную клетку, пока Накахара с восторгом описывал преступление. Убийство Тэтте, как оно есть и как он его видел. С гордостью оглядел мерцающую надпись "12 страниц", решив, что для новичка в детективном деле неплохо. Но если он действительно хочет выжить в этом дурдоме и стать профессиональным расследователем, нужно больше. Он будет подмечать все, советоваться... так, это лишнее, здесь никому нельзя доверять. С другой стороны.. может, Дазай? С этими убаюкивающими мыслями Чуя выключил компьютер, несколько раз сохранив перед этим документ, и улегся на кровать, сонно улыбнувшись куда-то в стену. Интересно, откуда в нем такая тяга к расследованиям и убийствам? Не в кого ему, кроме, разве что, папы. Но тот часто говорил, что лишение человека жизни — самое страшное деяние и преступление. Убивать никого нельзя... Никого. Думая, почему-то, о длинных пальцах своего соседа по парте, он уснул. Первая четверть близилась к концу.