***
Его мир разрушился. Рассыпался на кусочки и отчаянно не желал собираться. Дазай никогда не мог подумать о подобном. Он больше не сможет спихивать это все на то, что рыжеволосый недоумок привлекал его только как объект исследования. Как же так вышло? Дазай Осаму, гений, с самого юного возраста мыслящий, как взрослый человек, переживший очень многое, ожесточившийся и избавившийся от лишних эмоций. То есть, от большинства. Лишенный способности любить, он шел к своей цели упорно и твердо, не видя преград перед собой и уничтожая неугодных. Осаму почти позволил себе сломаться перед первым человеком в его жизни, который был ласков и добр с ним, который искренне хотел защитить его от жестокого и неправильного мира, который прижимал его к себе, гладил по волосам, и шептал, что спасет, что все исправит. Дазай не позволил. Оттолкнул его, отдалил от себя, исчез из его жизни настолько, насколько мог. Он знал, что этот человек умрет по первому взмаху руки кого-нибудь из директоров. Вероятнее всего, Фукучи. И это было единственным правильным выходом: уйти, чтобы не привязаться. Осаму почти справился, только иногда заходил в теплый и родной кабинет младших классов, пустой, такой уютный и бесконечно нужный, и садился рядом с ним. Одасаку всегда возился с отчетами не за учительским столом, а за какой-нибудь партой. Он говорил, что так чувствует себя на месте ребенка. Представляет, какого ему там сидится. Дазай склонял голову на его плечо. И чувствовал отвратительный, пульсирующий ком в горле. Утыкался крепче в его руку, слушая тихие успокаивающие речи. Он знал, где живет этот человек. Он дал ему адрес тогда, насильно всунув в покрытые шрамами ладони, и произнес, что Осаму должен приходить сюда, когда ему будет плохо. Иногда он действительно приходил. Потому что понимал, что сам просто физически не сможет восстановиться, что тот человек необходим ему. И оставался, зализывая раны, ненавидя себя за это, но зная, что это дозволено директорами. Осаму Дазай находил у него утешение, насколько мог. Но уходил. Как только чувствовал, что готов упасть на колени, как в тот день, и закричать. Не позволял слезам пролиться, не позволял снова увидеть его разбитым и слабым, снова ошеломленным, напуганным, разбитым. Ода Сакуноске жив по сей день. Он продолжил учить детей, все так же мягко и понимающе улыбаясь, все так же в неведении о происходящем. Дазай знал, что, оставив в кошмаре себя, отгородил от него Одасаку. Знал, что принял единственное правильное в своей жизни решение. Но как же было больно терять. Тогда, чувствуя себя слабым и сломленным, совсем как в самый страшный день в его жизни, маленький и несчастный Осаму понял, что таким его делает ужасное, совершенно неприемлемое для него чувство. Привязанность. И понял, что больше никогда и ни за что не совершит эту ошибку. Не станет считать кого-то другом. Кого-то близким. Умереть за человека — идея слабого человека, неспособного отрезать от себя ненужные балласты. Умереть за себя — идея слабого человека, неспособного прекратить жалеть себя. Умереть, добившись перед этим хоть какого-то смысла жизни — его идея. И никогда, никогда ни к кому не привязываться. Дазай судорожно вздохнул, почувствовав, как холод плитки в ванной неприятно обжигает оголенные острые колени. Чертыхнулся, привычным жестом прижимая салфетки к свежим ссадинам. Укусил себя за запястье, зажмурившись от вспыхнувшей боли. Опустил взгляд вниз, собираясь с силами. Ясное дело, чудовищу на глаза показываться нельзя ни в коем случае, но оно сейчас вырубилось после очередного забытья, во время которого с садистским удовольствием пыталось задушить привыкшего, в общем-то, Дазая. Учитывая все произошедшее с ним и Накахарой парой часов раннее на злополучной крыше "Арены", он был совсем не против. Чудовище в тысячный раз остановилось слишком рано. Дазай с силой ударил себя кулаком в живот, отвлекая от ненавистных мыслей. К ним он еще успеет вернуться, а вот обработать раны, нанесенные в порыве гнева самим собой и чудовищем в яростном бреду, нужно сейчас, иначе опять все к чертям загноится. Надо сосредоточиться, глубоко вдохнуть и оторвать старый бинт, намертво прилипший к засохшей полоске, оставленной лезвием на исполосованной шрамами коже. Это будет больно. Осаму сглотнул, чувствуя себя жалким, грязным и чувствительным. Почему же все начинает идти наперекосяк в самый важный год? Где он просчитался, в какой момент он стал засыпать и просыпаться с мыслями о ком-то другом? Все еще можно исправить. Все в его руках. В голове бешено пульсировали образы юноши, страстно припадающего к его губам. Снова и снова, как издевательство, как насмешка судьбы. Неужели он мало настрадался и мало пережил? Тело разрывалось на части. На плитку, покрытую оставляемыми им же много лет подряд кровавыми пятнами, стекали новые капли густой алой жидкости. Дазай зло зашипел, сжимая челюсти, и резко дернул присохший бинт, оторвавшийся вместе с кровавой коркой на заживающей ранке. Не выдержав, он ахнул, хватая ртом горячий спертый воздух, и с силой заколотил сжатым кулаком по стене, напрочь позабыв о том, что монстр в любой момент может очнуться. Из едва зажившей глубокой царапины выше колена тут же хлынула теплая, темнеющая на глазах кровь, пачкая его еще сильнее. Раньше бы, наверное, к красным от бессонных ночей подступили обжигающие слезы, и он расплакался бы, разрыдался, мечась между явью и кошмаром. Маленький Дазай делал именно так. Но Осаму только скулил сквозь плотно стиснутые зубы, в иррациональном желании увеличить боль надавливая на рану длинными пальцами, которые била крупная дрожь. Вдруг он осознал, что на его уши давит ужасающая тишина. Не храп и не звуки ворочающегося тела. Вздрогнул, выпрямившись по мере возможности и отметив тошнотворный хруст затекших костей в позвоночнике, и услышал злые тяжелые шаги, направляющиеся к нему, в ванную комнату. Зная, что у него осталось несколько секунд, Дазай остекленевшими глазами скользнул по собственному телу, разглядывая бесконечное полотно шрамов с отрешенной растерянностью. Конечно, он придумает, как выбраться из той глубочайшей***
Сигма ждал. Он сидел перед небольшим дубовым столом, обхватив руками горячую чашку с чаем, хотя они всегда у него были теплыми. Перевел задумчивый взгляд на еще одну кружку, глядя на то, как красиво язычки пара поднимаются ввысь, наполняя комнату успокаивающим травяным запахом. Сигма с беспокойством склонился над второй чашкой, почувствовав, как пар опаляет лицо. Еще горячий, хорошо. Он ждал. Ждал его, хоть и понимал, что, может быть, он снова останется с Достоевским. Уснет рядом с ним, переплетя свои пальцы с чужими, холодными, бледными. Сигма ждал его так не один вечер, читая учебник и с нервным дерганным ожиданием каждую минуту вскидывая взгляд на дверь в свою комнатку в общежитии. Гипнотизируя ее, словно надеясь, что самый желанный гость войдет. Нередко, когда за окном дребезжал рассвет, Сигма с растерянной, неуверенной покорностью, словно все еще верил, что он все же явится, выливал остывший чай в раковину, выключал микроволновку, к которой бегал всю ночь, чтобы он, придя, понял, что его ждали здесь. Но снова и снова осознавал, что проиграл. Кому? Достоевскому ли? Самому себе? "Арене"? Сигма не знал. Он утирал горячие, ненужные слезы, собирался на учебу, чтобы ловить его взгляд. Извиняющийся, мимолетный, виноватый. И короткое "прости" одними губами. Сигма ничего, ничего не знал, но каждый раз чувствовал чистую, незнакомую ему ярость, когда видел рядом с ним человека, готового отнять жизнь любого. Сигме было грустно и больно, а ощущение несправедливости жгло его сердце. Он боялся признаться себе, что хотел бы показать ему, как он ошибся в этом человеке!.. Что он считал своим другом чудовище, что он не заслужил такого... Но Сигма молчал, потому что Николай Гоголь знал, кем является этот человек. И Сигма соврал бы, если бы сказал, что он не чувствует то же, что и сам Гоголь иногда. Страх, смешанный с восхищением. Страха всегда было больше. Вдруг его мысли прервал знакомый "тук-тук-тук", и Сигма подпрыгнул на потрепанном диване, побежав открывать дверь. Гоголь всегда соблюдал осторожность. Необязательную, в общем-то, но необходимую для спокойствия обоих. Он быстро закрыл за собой дверь, не отрывая взгляд от взволнованно заглядывающего ему в глаза юноши, и неожиданно крепко обнял того, заставив удивленно пискнуть и обвить руками за шею. Сердце Сигмы колотилось бешено, часто, неправильно. Они просто спали вместе. В смысле, спали, в самом что ни на есть прямом значении. Перед этим Коля часто рассказывал ему что-то, отвечал на многочисленные вопросы, перебирал мягкие пряди волос, а иногда позволял себе касание губ к виску, лбу, щеке. Никогда не к губам. И он редко вот так, с порога прижимал его к себе, вдыхая полюбившийся аромат, зарываясь пальцами в волосы и просто наслаждаясь спокойствием. — Коля... Что случилось?.. Скажи мне, пожалуйста... Он молча повел его за собой и усадил на диван. Светлые волосы выделялись в полутьме комнаты, глаза сияли в лунном свете, а проворные пальцы нежно, словно виновато оглаживали руки Сигмы, глядящего с искренним волнением. — Я расскажу тебе позже, хорошо? Я просто не могу сейчас, иначе тебе же будет хуже... Не обижаешься? Не злишься? Сигма устало покачал головой. Конечно, он не злится на Колю. Он просто не может на него обидеться. Да и не за что. — Хочешь, я отвечу на любой твой вопрос? Про "Арену". Мы давно не разговаривали. Хоть юноша прекрасно понимал, что это просто способ его отвлечь, но все равно с детским интересом подался ближе. Он кивнул, и серьга в ухе тихо звякнула, приковав к себе напряженный взгляд Гоголя. — Давай. Коль, а скажи, после смерти ученика баллы же не снимаются, да? Николай вздрогнул, услышав неожиданно серьезный вопрос из уст Сигмы, который, как ему казалось, хотел бы сейчас отвлечься, а не обсуждать подобное. — Конечно, нет. Они остаются на счету класса, никуда не деваются. А что? Юноша ответил мягким, но непреклонным "Позволь задавать вопросы мне", и Гоголь взглянул на него с неприкрытым интересом, послушно кивнув. — Хорошо... Я, конечно, знаю, что перевестись из класса в другой нельзя... Ну, сам знаешь, кроме крайних обстоятельств. А можно объявить, что ты вообще хочешь уйти из школы и "забрать баллы"? Николай помедлил, пытаясь понять, что хочет узнать Сигма. Но сдался и ответил, не отрывая заинтересованного взгляда от его лица. — Как ни странно, да. Хотя, на самом деле, ничего странного, ведь если кто-то захочет уйти, то не уйдет дальше порога "Арены". То есть, грубо говоря, со своими баллами ты можешь делать все, что угодно, но только если смерть уже занесла косу. Только, конечно, никто этого не делал. Забавно, ага? Гоголь приподнял пальцем подбородок Сигмы, с тенью беспокойства глядя в серые глаза, затуманенные какими-то мыслями, беспрестанно кружащими в его голове. — Но зачем ты спрашиваешь? Тот кротко улыбнулся ему в ответ, увильнув от ответа. — Мне просто интересно. Ты же сам сказал, что можно спрашивать. — Можно. Что еще хочешь спросить? Юноша отхлебнул чая, и его движение повторил Николай. Они помолчали, и Сигма задал вопрос, больше подходящий новичку в "Арене" вроде того рыжего паренька с темным прошлым, чем человеку, проучившемуся здесь почти шесть лет. — В этой четверти победили мы. И, мне кажется, Дазай и остальные из "X" совсем не расстроены. Они, получается, позволят нам победить и в этот раз? Не обратив внимания на то, что вопрос не подходил обычной теме заинтересованности Сигмы, Гоголь с готовностью отозвался. — По сведениям от Q, во второй четверти победить должны они. Но ты же знаешь, Федор будет играть нечестно, и, возможно, выхватит у них шанс. Глазами обычного ученика всем плевать на баллы, но тот, кто хоть сколько-то разбирается в устройстве "Арены", сразу же поймет, что ведется постоянная холодная война. Николай почувствовал непривычную серьезность своих слов и нервно хихикнул. — Хорошо сказал, а? Сигма только мягко усмехнулся в ответ, перебирая его волосы. В его голове крутился вихрь из сотен мыслей — недавно он полностью осознал, что вывод, к которому он пришел уже давно, подкрепляется все новыми доказательствами. И размышлял, сможет ли сделать хоть что-то... На душе Гоголя лежал огромный камень невыносимой тяжести. То, о чем Сигма только догадывался, он знал точно. А еще был уверен на все сто двадцать процентов, что не может, просто не сможет сделать этот выбор! Выбор, перед которым его поставил Достоевский, холодными сухими губами нашептывая на ухо ночью, касаясь его мочки и ухмыляясь хищной, кривой ухмылкой. Не как его любимый Федя. Сигма и Гоголь одновременно прикрыли усталые глаза. Николай уложил острый подбородок на макушку подростка, терзаемый тяжелыми мыслями, а тот прижался в ответ крепче, точно так же разрываясь от вопросов, ответов на которые не было. Оба думали. Размышляли.***
Чуя не был уверен, что это произошло в реальности. Женщина рассмеялась, потянувшись к кофейнику, и долила в чашку сыну ароматный напиток, с наслаждением вдохнув запах. — Скажи же, вкусно пахнет! Обожаю запах кофе. Накахара усмехнулся в ответ, шуточно чокнувшись своей чашкой с ее, и пригубил напиток. — Я тоже. Пожалуй, даже сильнее, чем сам кофе. Слегка помедлив, она неуверенно улыбнулась, поджав под себя ноги и усевшись удобнее. — Я просто вспомнила, что ты очень любил вдыхать этот аромат в детстве, вот и решила сделать. Если захочешь, в следующий раз приготовлю что-то другое. Дыхание слегка перехватило, но Чуя сумел выдавить улыбку, медленно кивнув. Как вообще так вышло, что в первый день его каникул мать оказалась не на работе, а рядом с ним, дома? Когда Накахара, уставший и заспанный, ощущающий смесь смущения от мыслей о вчерашнем монологе с самим собой и нервного трепета от другого воспоминания, вышел из комнаты, он с изумлением почувствовал аромат свежих блинчиков, которые всегда уничтожал с завидной скоростью и аппетитом. Раньше. Ввалившись в кухню, он остолбенел, застав мать напевающей и готовящей блины. Серьезно, что ли? Он не видел ее, ее такую, почти три года. Собственный голос прозвучал хрипло и глухо, когда он неуверенно протянул "Мам?..". Она повернулась к нему и произнесла своим звонким голосом "Я соскучилась. Ты не против позавтракать?" Чуя не был против. Надо признать, для него эта странная дружелюбность и теплота матери стала неожиданным сюрпризом, и, хоть ее причины и оставались загадкой, чувство, что он вернулся на несколько лет назад, где все снова хорошо, понятно и просто, тепло обволакивало сердце. Не иначе как поэтому он провел с ней весь день, говоря обо всем, кроме самого волнующего. Ни слова о прошлом. Ни слова об отце. Накахара улыбнулся, слушая ее сбивчивый рассказ о каком-то корпоративе на работе. Увидел, как ее пальцы от волнения сжимают край домашней футболки. И вдруг вспомнил еще одного нервного, сжимающего попадающиеся под руку элементы одежды. Длинные, бледные, дрожащие, словно в ознобе, пальцы, теребящие потрепанные края бинтов. Зажмурился, заверив мать, что просто задумался, и снова подпер подбородок ладонью с заинтересованным видом, вслушиваясь в ее болтовню. Надеясь, что котенок в порядке.***
Он настороженно замер, пытаясь понять, что хочет сказать ему его несчастный организм. Мутный стеклянный взгляд он не отрывал от царапинки на обоях, чтобы сконцентрироваться и не спровоцировать очередной приступ куда-нибудь не туда. Его волосы, насквозь мокрые от пота и крови, крепко держала мужская рука, не грубо, но твердо, не позволяя окончательно вырубиться. Голос, мягкий и ровный, нашептывал негромкие, бессвязные слова утешения, половина которых состояла из "Т-с-с.. Все будет хорошо." и тому подобной не особо помогающей чуши. Рот резко наполнился слюной, и он быстро кивнул мужчине, склоняясь над тазом, казалось, в сотый раз за эти часы. По позвоночнику прошла дрожь, и он болезненно захрипел, чувствуя, как из него вырывается фонтан желчи и крови, заставляя биться в судорогах. Другая рука мужчины рядом с ним гладила его по спине, успокаивая, словно желая забрать его страдания себе. Ода Сакуноске всегда безумно желал этого. Юноша судорожно закашлялся, пытаясь вытереть уголки губ от запекшейся рвоты непослушными дрожащими руками, и Ода тут же перехватил их, не давая размазать кровь сильнее, и бережно вытер его губы, приложив к ним горлышко бутылки свежей холодной воды. Совсем немного, чтобы снова не начало рвать. Пролив половину на подбородок и все вокруг, он все-таки сделал несколько глотков. Скривился от отвращения к самому себе, и, бросив усталый, полный невыразимой благодарности и вины, взгляд на Одасаку, потерял сознание, обмякнув в его руках безвольной куклой. Мужчина прижал его к себе, крепко, но осторожно, чтобы не усугубить многочисленные травмы, и погладил по влажным волосам, шепча в никуда. — Осаму... Мой милый мальчик Осаму. Он не мог позволить себе терять время, которое принадлежало не ему, и подхватил неестественно легкое тело на руки, чтобы обработать и промыть раны. И, хоть немного, самого Дазая. Сакуноске всегда чувствовал особую связь с этим загадочным мальчиком в бинтах. Он понимал, что неизмеримо не дотягивает до него по интеллекту и хладнокровности, но что-то в нем, видимо, было такое, что Осаму тянулся к нему, искренне, по-настоящему. Одасаку полюбил его, и Дазай ответил ему тем же, наслаждаясь чем-то, чего никогда не видел в своей короткой жизни и с отсутствием чего давно смирился. Мальчик в бинтах раскрыл ему свои тайны, и Ода понял, что должен защитить его, укрыть от бед и спрятать от ужаса вокруг. Осаму не позволил. Ребенок, этот чертов ребенок осознанно выбрал самый настоящий ад, чтобы не подставить под удар Сакуноске. Обрабатывая рану на виске, Одасаку пытался отвлечься, думать о чем угодно, только ни о том, что с Дазаем творится и творилось. И будет твориться. По его ли вине? Сделал ли он все, что мог? Сакуноске уложил его на кровать, с отцовской нежностью коснувшись покрытого испариной холодного лба губами. Сел на кровать рядом с ним, поглаживая длинные пальцы и поправляя бинты. Он снял многие, стараясь не разглядывать творящийся под ними ужас, чтобы обработать раны, но сейчас заменил на новые, чтобы, очнувшись, его мальчик не почувствовал себя незащищенным и "голым" без них. Такое случалось уже не один раз. Одасаку получал короткое смс, состоящее из одной буквы "Д", и срывался с любого места, где бы ни находился, доставая комплект ключей, врученный после долгих упрашиваний Дазаем, и неизменно находил его в пустой квартире где-нибудь на полу, еле дышащего и окровавленного. Самое страшное, Ода понимал, что не становился свидетелем десятков таких же случаев, потому что Осаму посчитал это "недостаточно серьезными" травмами, "не захотел тревожить" его, или же, случалось и такое, что его мучитель оставался в квартире, а позволить ему увидеть Одасаку Дазай не мог. Сакуноске каждый раз думал, что отвезет его к Мори, и плевать на запреты, но Осаму останавливал его резкими протестами. Все не так уж серьезно. Ты сам знаешь, какова цена за лечение у Огая. Ода понимал, что мальчик прав. Понимал, но все внутри все равно болезненно сжималось при мысли о том, какие издевательства приходится переживать ему изо дня в день по собственному выбору. С каким остервенением нужно избивать, заставляя выплевывать отбитые внутренности, и с каким хладнокровием останавливаться каждый раз, не добивая, оставляя мучаться в агонии между жизнью и смертью. Сакуноске задернул шторы, чтобы солнечный свет не потревожил Осаму, когда тот проснется, и сел на кресло недалеко от кровати, склонив голову на грудь и чувствуя, как тяжелым грузом наваливается усталость. Веселая выдалась ночка.***
Неделю спустя.
Чуя в тысячный раз за все это время подскочил на постели, потянувшись к телефону, и с надеждой заглянул в центр уведомлений. Пожелание спокойной ночи от Ацуши, пара уведомлений из школьного чата и напоминание о том, что будильник прозвенит через два часа сорок шесть минут. И ни одного сообщения от Дазая. Накахара вздохнул, решив, что больше заснуть не удастся, и в очередной раз зашел в чат с контактом "Бинтованная скумбрия". Нет, он бы все понял. Наверное, Осаму не горит желанием общаться с ним после поцелуя и оттягивает неизбежную встречу до момента выхода в школу. То есть, до завтра. Он бы все понял, если бы Дазай за эту неделю хоть раз зашел в сеть, прочитал его сообщения и проигнорировал. Или написал хотя бы "Отвали". Да что угодно! Но Накахару не покидало странное ощущение, что там что-то нечисто. Адреса Осаму он не знал, а на все звонки отвечал механический вежливый голос, гласящий "Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети". Чуя в очередной раз с тяжелым сердцем перелистнул переписку, читая все свои сообщения, оставшиеся непрочитанными.23 октября, 23:04 Рыжий слизняк Ты как, бинтованный? В порядке? 24 октября, 17:45 Рыжий слизняк Что, спишь до сих пор? 24 октября, 22:17 Рыжий слизняк Эй, ты обиделся?? В школе поговорим, ладно? 25 октября, 13:15 Рыжий слизняк Ну ты в сеть-то хоть зайди, а то вдруг я умер. Надо знать, когда начинать праздновать! 26 октября, 20:37 Рыжий слизняк Эй, ты сам-то живой??? На звонки ответь. 26 октября, 20:39 Рыжий слизняк Телефоны можно заряжать и включать вообще-то, прикинь. 27 октября, 03:04 Рыжий слизняк Слушай, я задушу тебя, когда ты придешь в школу. 27 октября, 6:37 Рыжий слизняк Ты же придешь? 28 октября, 14:49 Рыжий слизняк Я надеюсь, ты живой и здоровый, чтоб тебя. 29 октября, 21:27 Рыжий слизняк До завтра, котенок.
Потер глаза, прожигая взглядом ненавистное "Не прочитано". Потянулся, написав напоследок еще одно сообщение.30 октября, 04:14 Рыжий слизняк До сегодня.
И провалился в беспокойный и тревожный сон.***
Девушка очень не любила вставать рано утром. Тем более на учебу! Конечно, она очень способная, ей все так говорили, но здесь-то она как все. Более того, если бы не то, что Наоми с завидным умением списывала все точные науки у брата, так долго здесь она бы вряд ли продержалась. Подумать только, это ведь последний учебный год! Мечтательно вздохнув, Наоми прошла мимо непроницаемой охранной будки, невольно поежившись от пронизывающего, ледяного осеннего ветра, и крепче закуталась в кофту. Пришла пора носить ужасно некрасивые пуховики и куртки, да еще и темнеет рано. А светлеет поздно! Вот сейчас почти шесть утра, а вокруг такая темень. И нужно же было ей сегодня прийти так рано, в первый учебный день второй четверти, чтобы заниматься какой-то чепухой с Куникидой. И не лень ему самому ночевать в школьном общежитии, чтобы вскакивать ни свет ни заря и вдалбливать в их несчастные головы высшую математику? Девушка прошла мимо закрытых кабинетов, чувствуя, что даже ей, закаленному Ареновцу, становится совсем чуть-чуть жутко здесь, в какой-то мертвой темноте и прохладе. — Здравствуй, Наоми. Она взвизгнула, отскочив на несколько шагов назад от источника спокойного голоса. Сердце бешено заколотилось где-то в горле, и она с трудом успокоила тяжелое быстрое дыхание, разглядев перед собой одного из директоров Мори Огая в сверкающем белизной медицинском халате, спущенной на подбородок маске и перчатках. — Ой, здравствуйте! Как вы меня напугали, Огай! Темнота, холодрыга, и вы тут... Хи-хи. Мори с виноватой улыбкой склонил голову, кивнув девушке, сделавшей навстречу ему пару шагов и совершенно успокоившейся. — Прошу прощения, милая Наоми. Я не хотел тебя напугать. Она весело хихикнула, радуясь возможности прийти к занудному математику чуть позже, чем планировала. — А что же вы хотели? Вдруг его улыбка показалась застывшей восковой маской, и Наоми почувствовала странное желание попятиться и убежать, куда глаза глядят. — Чего я хотел? Ах, моя милая Наоми... Моих целей тебе не понять. Могу сказать лишь, что ты послужишь на благо науки, дорогая. Зрачки девушки широко расширились, и она выдавила непонимающую улыбку. Что-то внутри, называемое инстинктом или предчувствием, во всю глотку вопило "БЕГИ!". — Ч-Чего? Мужчина резко схватил ее за запястье, вывернув его за спину, и крепко прижал к себе, закрыв рот и не позволяя закричать. Она резко задергалась, как выброшенная на берег рыба, и Мори извлек откуда-то шприц, быстро и умело вонзив в шею девушки. Наоми, чувствуя, как земля уходит из под ног, а тело перестает ее слушаться, услышала словно сквозь слой ваты. — На благо науки, дорогая. А потом провалилась в темноту.