Две недели спустя
— Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… В классе стояла такая тишина, что каждое слово, произнесенное юношей уверенным, мягким, идеально подходящим для подобного чтения стихов вслух голосом, имело особый вес, правильно и четко подчеркивая Маяковскую "лесенку". Подперев щеку кулаком, Чуя смотрел на Дазая снизу вверх, заглядываясь на каштановые локоны, алые искусанные губы, коньячную глубину глаз. Смотрел и любовался, вслушиваясь в нотки голоса, который заставлял его сердце трепетать и биться о грудную клетку в поисках выхода. Озаки слушала его, мечтательно прикрыв глаза и невольно кивая в такт стройному ритму. Дазай умел читать стихотворения так, что их создатели в исступлении целовали бы ему ноги, если бы могли это услышать: чувствовал каждое слово, фразу, малейший оттенок изменения ритма, каждое вложенное чувство. К тому же он знал, казалось, абсолютно любое стихотворение как русской, так и зарубежной литературы в переводе и оригинале, и Накахара постоянно донимал его просьбами прочитать ему что-нибудь. Если Осаму был в хорошем настроении, то соглашался сразу, а если нет — сначала ворчал на Чую и отнекивался, как мог. До конца урока оставалось десять минут, и обычно непреклонно строгая Коё позволила посидеть остаток занятия в тишине, занимаясь блаженным ничегонеделаньем. Однако 11-"Х" дружно возмутился и тут же выдвинул кандидата на заполнение собой оставшегося времени. Дазай слегка возмущался, но потом все-таки сдался под натиском одноклассников. Чуя хихикнул, пока ученики шумно обсуждали выбор стихотворение, и шепнул на ушко соседу. "Вот что значит народная любовь!" "Пошел нахрен, политик." Когда Дазай встал и с очаровательной улыбкой поинтересовался, какое стихотворение от него хотят услышать, все закричали свои варианты вразнобой. Решить, судя по всему, не могла даже Коё, нахмурив брови и постукивая длинными ногтями по поверхности дубового стола. Чуя лихорадочно стал соображать, пытаясь собрать в кучу свои мысли, и улыбнулся, дернув за рукав Осаму. "Прочитай что-нибудь из Маяковского. Ты мне его чем-то напоминаешь." На сомнительное сравнение Дазай изогнул бровь и неопределенно хмыкнул, но кивнул. Накахаре отчего-то невероятно польстило, что из всей гудящей толпы Осаму прислушался только к нему. Юноша хлопнул в ладоши, и все затихли, с замиранием сердца ожидая, когда тот начнет. Стоило ему заговорить, как в классе воцарилась абсолютная тишина. Накахара заморгал, осознав, что за своими сладкими размышлениями и разглядыванием Дазая пропустил часть стихотворения, и сосредоточился на мелодичном бархатном голосе. — И вдруг, как будто ожогом, рот скривило господину. Это господин чиновник берет мою краснокожую паспортину. Берет — как бомбу, берет — как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как гремучую в 20 жал змею двухметроворостую. Моргнул многозначаще глаз носильщика, хоть вещи снесет задаром вам. Жандарм вопросительно смотрит на сыщика, сыщик на жандарма. С каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня молоткастый, серпастый советский паспорт. Я волком бы выгрыз бюрократизм. К мандатам почтения нету. К любым чертям с матерями катись любая бумажка. Но эту… Я достаю из широких штанин дубликатом бесценного груза. Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза. Когда раздались аплодисменты, Чуя хлопал громче всех. Дазай страдальчески закатил глаза, поклонился в шутливом поклоне, и, схватив рюкзак, выбежал из класса со звонком. Накахара тут же догнал его и с восторженным видом повис на остром перебинтованном плече, игнорируя попытки Осаму стряхнуть его. — Как же ты классно читаешь! Ты вообще-вообще всю поэзию знаешь? Прямо наизусть? Дазай все-таки избавился от рыжего балласта на плече и отряхнулся с видом кота, только что вылезшего из воды. — Не всю, конечно. Только самое известное, интересное и любимое. Просто почти вся поэзия человечества так или иначе отвечает одной из этих характеристик. Чуя собирался оригинально съязвить, но не нашел достаточно гениальной шуточки, а потому лишь задумчиво протянул. — И когда же ты успеваешь всем этим заниматься? Осаму помолчал, вывернув запястье Накахары, чтобы взглянуть на циферблат часов, и пробормотал, утаскивая его куда-то вглубь "Арены". — А знаешь что?.. Зуб даю, ты слышал об этом месте, но никогда здесь не был. Перемена полчаса, но потом урок с Фрэнсисом, а значит, если мы опоздаем, головы нам на плечах не сносить. Вернее, тебе. Я-то в "Арене" путь найду из любой точки в любую за две минуты. Чуя одновременно собрался прокомментировать наличие старомодных оборотов в речи Дазая и начать донимать его вопросами о месте, куда тот его тащит, но дошли до точки назначения они удивительно быстро, и ему пришлось захлопнуться. Когда Осаму остановился перед высокими, резными деревянными дверьми, выбивающимися из общего интерьера школы, Накахара замер рядом с ним, изумленно разглядывая их так, словно это было гораздо интереснее того, что могло за ними скрываться. — Не похоже на все здесь, правда? Вроде как в свое время Коё похлопотала, чтобы интерьер этого помещения был оформлен именно в таком стиле. Кстати, это кратчайший путь досюда из любой точки... Сказать по правде, мое любимое место в школе. Чуя нетерпеливо кивнул, переводя взгляд с выжидающего театральную паузу Дазая на резные двери, и тот наконец распахнул их.Добро пожаловать в сердце "Арены" — ее библиотеку!
Когда они вошли туда, Накахара понял, что пропал. Размеры этого места не просто поражали: они изумляли. Огромное, бесконечное полотно стеллажей, уходящих ввысь, нескончаемые их потоки, широкие полки, набитые книгами. Потолок высокий, словно в бальном зале, его украшают лианы и плющи, окутывающие невероятным зеленым ковром. Сначала кажется, что буйная растительность предоставлена сама себе, а корни могут повредить фундамент, но стоит приглядеться, и во всем этом нескончаемом великолепии становится видна четкая, строгая закономерность, четкость и правильность. Нерушимая, как "Арена". Вечная, как тысячи, десятки тысяч книг. Книги! Они повсюду: куда не бросишь взгляд, он то и дело притягивается к манящим корешкам, а ноги сами понесут к полкам, длиною, кажется, в жизнь. Чуя невольно сделал несколько быстрых шагов вперед, по проходу между рядами книжного великолепия, мечты любого, чьим рукам необходима тяжесть рукописи, а глазам — ровные, стройные ряды букв, готовых поведать самые невероятные истории. Он изумленно вгляделся в названия первых же книг, которые смог выцепить взглядом, и сердце его ёкнуло. Разнообразие казалось нереальным, невозможным. Знакомые имена классиков и названия бессмертных произведений плотным комком переплетались с чем-то новым, неизведанным, с тысячами историй, томившихся в ожидании читателя, готового открыть для себя волшебный мир. Кое-где стояли ветхие, потертые тома, кое-какие блистали новизной и стилем, современная литература, бесспорно, достойная того, чтобы находиться здесь, мирно и гордо соседствовала с классикой, с произведениями, которые могли бы стать шедеврами мировой классики, но не получили должной известности, с заслужившими свое звание "старичками"... — Я тебя понимаю. Я ведь был таким же точно одиннадцать лет назад. Когда плеча Накахары коснулись бледные подрагивающие пальцы, он подскочил от неожиданности. Реальность казалась потертым, ненужным сном, видением, в которое совершенно не хотелось возвращаться. Голова вдруг заболела от избытка ощущений, от потока восхищения, ударившего по сознанию. Когда Чуя заговорил, его голос звучал хрипло и растерянно. — Боже мой, Дазай... Это же клад! Сокровище посреди мегаполиса, в центре Петербурга... Это невероятно! Здесь столько произведений, ценность которых неизмерима! Это рай!.. Осаму вдруг усмехнулся, наблюдая за восторгами Накахары, и пробормотал куда-то в пол. — Я хотел здесь жить. Чуя слегка помедлил, пытаясь не рвануть к рядам полок без разрешения, но тяга услышать откровения своего всего-лишь-соседа, конечно, пересилила. — Чего-чего? Дазай мягким шагом прошел вглубь извилистых рядов, утаскивая за собой юношу. По мере продвижения в таинственную сокровищницу посреди города плющи и лианы все теснее и гуще обвивали потолок, игриво спуская ухоженные листья к их головам. Голос Осаму звучал отрывисто и как-то отстраненно, словно кто-то произносил эти слова за него, и, если бы Чуя сейчас обогнал рассказчика и заглянул ему в лицо, увидел бы лихорадочный блеск единственного видимого глаза, покрытого стеклянной пеленой воспоминаний. — Знаешь ли, маленький Дазай не очень хотел находиться дома из-за некоторых не слишком приятных моментов. Зато он просто обожал книги — глотал их, поглощал целыми полками, сразу после уроков бежал сюда и просиживал до самой ночи, если получалось. Ты знаешь, в "Арене" не слишком перегружают с домашним заданием, а я управлялся со всем буквально за десять минут. А потом погружался в этот огромный волшебный мир, читал, переводил, часто находил ошибки в трактатах и осторожно подправлял. Потом мне за это, правда, знатно влетело от здешнего царя-самодержца, но свое право поправлять неверное я отстоял. Правда, делать это пришлось не в оригинальных произведениях, и сейчас я уже понимаю, почему. А тогда обид-то было... Чуя смотрел на Осаму и чувствовал, как что-то теплое и родное разливается по всему телу, приятно щекочет где-то в животе и колотит в сердце. На губах Дазая, алых от ссадин и следов зубов, играла улыбка, искренняя и радостная, наполненная такой обжигающей нежностью, которая появляется на наших лицах только тогда, когда мы говорим о чем-то родном и знакомом, вспоминаем о Доме. Накахара скользнул к руке Осаму и осторожно сжал его пальцы в своих, слушая юношу с благоговением, но с замиранием сердца ожидая, что тот выдернет руку. Дазай, однако, перевел на него затуманенный воспоминаниями взгляд и вдруг переплел их пальцы, позволив Чуе ощутить постоянную дрожь, не покидающую окутанные бинтами руки много лет. Он сам, кажется, не ожидал от себя этого, но их пальцы сплелись в настолько идеальный и правильный узор, что расцепить их казалось бы неправильным, невозможным и почти преступным. Накахара слегка привстал на носочки, но обнаружил, что может дотянуться до его губ и без этого. Они замерли так, чувствуя, что каждый из них может прямо сейчас броситься на другого, как голодный зверь, впиться яростным поцелуем и сплести языки, но вдруг стало ясно, что это сейчас было бы ненужным: тихий шелест листвы, бесконечное море книг вокруг, мягкий солнечный свет, проникающий сквозь толстые стекла, так, чтобы не повредить ценные экземпляры, и они двое, просто рассматривающие друг друга, словно увидели в первый раз. Прошла, наверное, вечность. — А кто же этот библиотечный царь? Дазай ошеломленно моргнул, услышав вопрос, и тут же отскочил метра на два, делая вид, что увлечен разглядыванием корешка какого-то толстенного тома, по виду ровесника прадеда самого Фукучи. — О чем это я... Ах да, библиотекарь... Шибусава. Тацухико Шибусава. Человек, который придушит тебя, если ты нарушишь здесь покой, весьма по его мнению, хрупкий, и не поморщится. Довольно занимательная личность, но я часто проводил с ним долгие беседы здесь, и понял, что он эксцентричен и строг, но, если внимать его речам и слушаться, весьма миролюбивый и спокойный. В самом начале нашего знакомства Шибусава пытался впечатлить меня загадочными фразочками, видимо, решив, что это отпугнет меня, но мне это понравилось, и я продолжил диалог с ним. Люблю, когда люди меня удивляют, знаешь ли. Чуя склонил голову, внимательно слушая неспешную речь Дазая, и почти повис на полке, но представил старика-библиотекаря с косой на дряхлом плече и тут же выпрямился, с опаской отодвигаясь от стеллажей. — И что же он говорил тебе тогда, в начале? Осаму усмехнулся, пытаясь распутать узел, в который волшебным образом сумели завязаться локоны его волос. Чуя попытался помочь, но получил шлепок по руке и отодвинулся со страдальческим видом. — Не помню, о чем мы говорили до этого, но в голове четко отпечаталась его фраза "Дети такие безнадежные. Ломают свои игрушки ради минутной власти.". Тогда эта фраза показалась мне какой-то обидной и несправедливой, хотя ее смысл я отлично понял. Помню, что ответил тогда, и думаю, что именно после этого напыщенного ответа он и заинтересовался во мне. "Когда ты говоришь так, и я ощущаю себя ребенком." Накахара погладил кончиками пальцев шершавые книжные корешки и удовлетворенно кивнул, услышав ответ Дазая. — В твоем стиле. А где Шибусава сейчас? Ответом послужил неопределенный хмык от Дазая, что обычно сулило отсутствие вразумительных слов от короля недосказанности, но неожиданно тот отозвался вполне себе нормально. — А что с ним сделается? Пытались пришибить один раз, но ничего, выбрался. Сидит здесь, продолжает читать мне лекции и драть задницы "Ареновцам" за любой чих. Познакомлю тебя с ним, если хочешь. Надеюсь, и тебе надерет. Чуя радостно закивал, едва удержавшись от детского радостного хлопка в ладоши. Как же все-таки чудесно, что иногда Дазай не ведет себя как последний кусок дерьма. Редко, конечно. — Конечно, хочу! А почему он сейчас не здесь?.. Юноша усмехнулся в ответ и театрально поклонился в ноги Накахаре. — Ваш покорный слуга постарался, а поэтому Тацухико оставил нас наедине и позволил мне показать это чудесное место в полной тишине. Мне потом за это расплачиваться переводом трехтомной инструкции по гончарному производству на древнегреческом, а это удивительное занятие как-то не особо входит в круг моих первостепенных интересов, если честно. Накахара изумленно вытаращился на Осаму, разрываясь между мыслью "Ничего себе, такая жертва только ради того, чтобы дать увидеть мне это место наедине с ним" и "Интересно, что еще можно поделать здесь вдвоем". Последнюю он отогнал как можно быстрее и бросился на Дазая с объятьями, игнорируя фырканья и попытки отбиться. На душе было легко и светло. На урок Фрэнсиса они, конечно, опоздали.***
— Клянусь, что я не узнал ничего больше! Голос, звучащий в закоулке "Арены", ведущем в неизбежный тупик, звучал высоко и нервно, совсем не так, как обычно у его обладателя. Другой голос, ледяной и спокойный, был идеально ровным и невозмутимым. — Верим. Мы с Колей тебе, конечно, верим. Вот только даже Q, не будучи частью коллектива, почему-то знает больше, чем ты. Ответ прозвучал почти визгливо, а юноша, отбивающийся от резких вопросов, стал быстро наматывать круги на месте. — Вот и заставляйте шпионить вашего Q! Его, а не меня! Придумайте какую-то легенду, как это было со мной! Нарушили же один раз правила "Арены"? Вот и давайте снова! Ответили ему быстро и холодно, уже другим голосом, но более вкрадчивым, почти игривым, словно его обладатель сдерживался, чтобы не захохотать в голос. — Эй, ты чего, родной? Ты ведь сам на это согласился, правда? Ты сам пошел туда шпионить. И до определенного момента давал нам множество интересных сведений, которые мог раздобыть, только будучи частью класса. Какого хрена сейчас ты стал оправдываться тем, что тебе ничего не рассказывают, а доверять перестали? В ответ на это загнанному в угол юноше захотелось взвыть, но он обессиленно прошептал, не глядя на двух змей в человеческом облике. Вернее, на змею и гребаную цирковую обезьянку с ловкими руками. — Откуда я знаю... Может, они посчитали, что я причастен к смертям Танидзаки и Наоми? Вы же и сами знаете, какой трагедией для них это стало и как тяжело было с этим смириться. Пока Фукучи не пришел к нам... к ним. Провел свою воспитательную беседу, и все, траур вроде как и кончился. Нам всем не привыкать к исчезновениям и смертям. Мы... они оплакали их и стали жить дальше. Но вдруг меня считают виноватым в чем-то? Вдруг Дазай и Рампо всем рассказали обо мне? Его собеседники переглянулись, а затем расплылись в ухмылках. Снова заговорил хихикающий юноша, наматывая на палец пряди, выбившиеся из светлой косы. — Молодец, дружок, отлично придумал! И этих двоих приплел, и своих новых друзей как бы очернил в наших глазах, и напомнил, что Дазай и детективчик сразу просекли наш гениальный шпионский план. Просто зацеловать тебя хочется! Когда таким умным-то заделался? Однокласснички научили, как от вопросов уходить? Может, с тебя хватит беззаботной жизни? Голос подал второй юноша, негромко, но как-то неестественно хмыкнув. Пробило на дрожь. — Или жизни вообще. Его схватили за воротник, но не сильно, почти ласково, словно показывая, что пока никто не собирается причинять ему вред. Он зашипел, как кот, и отпрянул, пятясь назад. Наткнулся на холодную стену спиной и выдохнул, с ненавистью и отчаянием глядя на юношей перед собой. — Я все понял. Простите. Буду продолжать активно собирать информацию. Еще знать бы зачем, если мне никто там не доверяет. Собеседники скривили губы в ухмылке и благосклонно кивнули, пока он убегал к своему классу с подкашивающимися ногами и бешено колотящимся сердцем. Проблема в том, что в 11-"Х" ему доверяли. И он стал доверять. Потому что там, кажется, его любили.***
Развевая темные, почти черные локоны, ветер бил по его лицу озлобленно, резко, словно пытался согнать предателей строго режима "Арены", не покрывать их, пусть и невольно. Эдгар Аллан По игнорировал ненависть потоков ветра, несущих с собой пыль и тревогу, и глядел вдаль, на живой беспокойный город, чувствуя, как заходится сердце в неспокойном ритме. Ну почему же он опаздывает? Неужто что-то стряслось? Их раскрыли? И теперь Рампо оставит его совсем-совсем одного? Эдгар запахнул жилет, нервно потеребив брошь-енота и пригладив лацканы старого потертого пиджака. Он готов был завыть от невозможности более находиться в состоянии нервного ожидания, но тут на его плечо легла чья-то рука, заставив подскочить на месте и испуганно пискнуть. — Эй, По, ты чего нервный такой? Я что, настолько страшно красив? Юноша ошеломленно моргнул и бросился на Эдогаву с объятьями, крепко сжимая и бормоча на ухо что-то вроде "Рампо, ну Рампо, я так волновался... Я перепугался... Ты же не приходил три часа!..". Рампо протестующе крякнул, но прижал к себе парня, успокаивающе поглаживая по кудрявой макушке. — Эдгар, горе ты мое, я опоздал на четыре минуты, потому что пытался найти подарок, который купил для тебя и задевал куда-то. По возмутился, ибо нечего искажать факты. На четыре с половиной минуты, между прочим, и все это драгоценное время Карлу под хвост. Ну, то есть... — Стоп-стоп, какой подарок? Эдогава ухмыльнулся, довольный тем, что внимание перепуганного Эдгара удалось переключить, и достал из кармана короткого плаща потрепанный томик детектива и леденец-петушок на палочке, протянув юноше с откровенно самодовольным видом. — В общем, да. Я просто золото. Это из твоей любимой серии, еле откопал в библиотеке... Клянусь, из меня Шибусава душу вытянул, изнасиловал и назад вставил, поэтому, умоляю, верни ее в срок! Леденец тоже тебе. С трудом удержался, чтобы не съесть! Дальнейшие описания восторгов, смущений и пламенных благодарностей предпочтем опустить, поскольку не менее девяноста процентов содержат в себе что-то вроде "Рампо, мой Рампо, мой любимый Рампо!" и "Да, я такой". Когда оба успокоились, глядя вдаль и одинаково ежась от пронизывающего ветра на балконе "Арены", пришло время поговорить о более серьезных вещах. — Значит, так. Я так и не услышал твое мнение по поводу исчезновения-убийства Наоми и Джуничиро у вас. И расскажи все-таки, о чем там с вами беседовал Фукучи! Неужто прямо пришел и сказал, мол, Мори убийца, но молчите, иначе и вам вставят? Рампо неопределенно хмыкнул в ответ, не глядя на собеседника. Однако почувствовал на себе внимательный взгляд и вздохнул, начиная все-таки свой рассказ... Настроение абсолютно у всех было подавленное, какое-то неопределенное, когда хватаешься за одно дело и сразу же бросаешь, не находя ничего по душе и неприкаянно шатаясь в одиночестве. Всем было ясно: Танидзаки мертв, он ушел вслед за сестрой, а виновны в этом никто иной, как они сами. Где-то не доглядели, не поддержали, не нашли в последний день. И теперь уже ясно всем, на чьих плечах груз вины за две смерти ни в чем не повинных подростков. Рампо оглядел одноклассников цепким быстрым взглядом, в очередной раз убедившись, что никто из "наших" к этому страшному двойному убийству причастен не был. Наверное, какой-нибудь наивный человек, узнав о его мыслях, возмутился и удивился бы: как же так, подозревать своих друзей! Эдогава бы этого человека послал далеко и надолго, и ничего бы при этом в его сердце не дрогнуло. Предатели — далеко не редкость в обычном мире, а в этой круговерти жизни, смерти и азарта, если уж веришь всем и каждому, кто к тебе добр и кажется другом, будь готов собирать себя по кусочкам в ближайшее же время. Рампо тогда сел за стол с Дазаем и стал методично шерстить всех учеников, прикидывая на них роль убийцы-похитителя, но неизбежно отбрасывая ее, как неудачную дешевую маску. Глядя на скорбь этих людей сейчас, детей, увидевших за свою короткую жизнь столько боли, сколько видел далеко не каждый взрослый, Эдогава понимал, что никто из них никогда бы не мог желать подобного. Фукучи опаздывал. Это было так удивительно, что даже сквозь печать боли на лицах учеников 11-"Х" Рампо отчетливо видел это недоумение. Тиран-баран, как его ласково прозвали в народе, всегда начинал урок вовремя, а тех несчастных, которые могли осмелиться опоздать хоть на десять секунд после его начала, ждала незавидная судьба. Иногда Эдогаве казалось, что верховный директор-географ готов применить физическую силу прямо сейчас, свернуть нерадивому ученику шею, и сдерживала его далеко не любовь к человечеству, или, не дай Бог, жалость к несчастному. В общем, опаздывать было совсем не в стиле Фукучи. Когда он вошел, спустя пятнадцать минут после начала урока, все замерли. Замирать, как только начнется урок Оочи было, конечно, привычным делом, но все-таки сейчас как-то по другому, неестественно застыли осиротевшие еще на два близких человека ученики. И когда Фукучи начал неожиданно негромким, спокойным голосом, глядя на них своими водянистыми серьезными глазами непонятного цвета, Рампо понял, что не хочет его слушать. Эдогава не слушал. Обрывки фраз вроде "...долг...соболезнования...необходимость...вина...расследование...жить дальше..." долетали до его слуха, но не находили отклика в сознании, и он просто рассматривал лица своих друзей. Зная, что говорит им Оочи Фукучи, видя, как сжимаются кулаки Тачихары, быстрее вздымается грудь Акутагавы вместе с вырывающимся хриплым дыханием, алеют щеки Накахары, бледнеет в противовес ему находящийся в прострации Дазай, хмурит светлые брови Кенджи, а Ацуши кусает губы, чтобы скрыть дрожь подбородка, Рампо видел, видел отчетливо и ясно, что Наоми и Джуничиро живы. Будут жить, пока о них помнят, и пусть Фукучи продолжает распинаться о том, что эта была необходимая жертва... В тот день Оочи не кричал и даже не вопил на весь класс нецензурной бранью. Даже тем, для кого смерть перестала быть самым страшным кошмаром, нужно немного времени для тихой скорби. А завтра они снова ринутся в бой. За жизнь. ...Когда Эдогава закончил, По долго молчал. Стоя вдвоем на этом балконе, двое юношей с потрясающими способностями к дедукции, из разных классов и разных миров, потерявшие надежду так давно, что перестали на нее полагаться, они слушали ветер. Озлобленный и яростный, бьющий, холодный ноябрьский ветер, заставляющий крепче прижиматься друг к другу и согревать замерзшие ладони теплым дыханием. Ветер, звучащий, как музыка. Как песнь "Арены".***
Запрокинув голову и щурясь, он рассматривал две мерцающие буквы на Главной доске, чувствуя, как перед глазами начинают летать цветные мушки, а ноги становятся ватными. Сигма вздохнул и опустил глаза, встряхнув головой и пытаясь вернуть кровообращение в прежнее русло. Моргнул, пытаясь вспомнить, зачем он здесь, и с негодованием взглянул на буквы "Х" и "Y", словно те специально околдовали его. Наконец вспомнил и открыл блокнот, садясь в позу лотоса перед Главной доской. Уроки кончились час назад, и ученики разбрелись: кто домой, а кто в общежитие. Коля хотел проводить его, но он нехотя отказался, признавшись в желании привести мысли в порядок и посчитать баллы. Сигма решил в этот раз прийти в свою комнату чуть позже, хоть и понимал, что это будет стоить ему драгоценных минут сна. Вместо этого придется просидеть за учебниками еще одну вечность, но это неважно. Его любимый Коленька недавно помог ему с отвратительной углубленной химией! Сидел рядом с ним на диванчике, объяснял сложнейшие процессы на забавных простых примерах, а когда Сигма решил тест на высший балл, притянул к себе и чмокнул в макушку, смеясь и расхваливая. Вспомнив об этом, он залился краской и невольно улыбнулся, сжимая в руках обгрызенный карандашик, которым старательно выводил что-то в блокноте, подсчитывая их баллы. Выходило, что к концу четверти они с 11-"Х" сравняются. Вот только сам Федор говорил, что Дазай и его компания обязательно предпримут что-нибудь, поднимая себе баллы. Выйдет, что к концу полугодия они сравняют счет в 1:1... Достоевский часто устраивал мозговые штурмы после уроков и на переменах, ведя какие-то совсем сложные подсчеты. Казалось, он колдовал над листом бумаги, однако цифры вновь и вновь складывались в равные числа, с разницей в сотые балла. Конечно, и это имело значение, но все-таки реальность — не лист бумаги, и в жизни случается непредвиденное. Пожалуй, гораздо чаще реальность выкидывает всякие трюки, чем следует четкому плану действий, пусть даже и составленному гением. Юноша отложил блокнот и карандаш, растянувшись на небольшой ступени-возвышении прямо под Главной доской. Раз уж Федор не смог ничего придумать, куда там ему, совсем обычному. Сигма зажмурился и улыбнулся сам себе, думая о том, как уютно здесь в тишине и полном одиночестве... Все-таки он очень любит "Арену". Она подарила ему друзей. И Колю. Сигма перевернулся на живот, болтая ногами, и мечтательно вздохнул. Как бы ему хотелось, чтобы они с Николаем могли учиться в "Х"! Посмей бы он высказать это при Достоевском, его бы, наверное, уже убили, но это было правдой. Люди там совсем другие, кажется... И дело не в том, что трава зеленее там, где нет нас: например, когда после очередной смерти одного из одноклассников тринадцатилетний Сигма бродил по коридорам и рыдал в голос, какой-то паренек утащил его к себе, там успокоили, не стали ничего выспрашивать и дали горячего чая с печеньем. Потом он узнал, что паренька звали Кенджи. Сигма собрал вещи, лениво вставая и отряхиваясь. Он любил 11-"Y" всей душой, но так и не смог отделаться от ощущения, что остался там чужим почти для всех. Когда он, тихонько напевая, вышел из здания "Арены", обходя школу, чтобы зайти в общежитие, ему казалось, что они с Колей обязательно со всем справятся. Незаметному и тихому, как кошка, Достоевскому, наблюдающему за подростком из сгустка теней за углом, так не казалось.