Arena

— Так как вышло, что из обезображенного трупа ты сделал копию девушки, смерть которой не сразу распознал родной брат? Из динамиков предсмертно хрипел солист какой-то рок-группы семидесятых, отражая звуки завываний от высоких потолков и обитых бархатом стен. Отличный аккомпанемент к столь приятному дружественному разговору. — Тебе правда интересно, милый друг? Фукудзава отстраненно разглядывал содержимое бокала, глядя на то, как пузырьки шампанского кружат внутри, лениво поднимаясь на поверхность и лопаясь. Он почувствовал на своем плече тяжелую ладонь мужчины и перевел усталый взгляд на болезненно родное лицо, напоминающее восковую маску в окружении свеч. Он решил, что ему жизненно необходимо перевести тему хотя бы на пару минут, и плевать на то, что он сам задал мучавший его вопрос секунды назад. — Почему это все напоминает мне романтический ужин двух возлюбленных, а, доктор Мори? Огай хрипло рассмеялся, и по шее Юкичи взметнулась волна мурашек. Пожалуй, он ненавидел этого человека, любил и безумно сожалел ему в одинаковой степени. Тяжесть этих чувств, прочно спутавшихся в убийственный клубок, не раз побуждала в его измучанной душе желание наброситься на чертового Огая, впиться ему зубами в глотку, с силой ввести нож во внутренности, осыпать пощечинами и разорвать на части. Но сам Юкичи прекрасно знал, что он не такой. Что рвут и мечут в нем боль и сожаление, вызванные осознанием того, что Огай не справился, не смог сохранить остатки человечности в этом адском месте, и превратился в то чудовище, о которых они рассказывали друг другу много лет назад, читая хроники расследований и отчеты о вскрытии жестоко растерзанных трупов. Когда Мори ответил, Фукудзава почувствовал вселенскую усталость в его голосе, такую же тусклую и абсолютную, как и у него самого. — Может быть, это и есть романтический ужин, а, Юкичи? Мужчина усмехнулся в ответ, соприкоснувшись бокалами с Огаем. Они осушили их сразу и до дна, вопреки законам светского общества и навстречу законам суровой взрослой жизни. Фукудзава не был уверен, что Огай шутит. Было в их связи нечто ощутимое, почти осязаемое, некая прочная нить, связывающая две заблудшие души, двух директоров «Арены» и очень старых друзей. Иногда их близость, их преодолевающая все препятствия связь становилась почти интимной, интимной настолько, что нечто развращающее было в одних только касаниях, улыбках и взглядах. Но бывало такое, что Мори становился зверем. Бывало такое, что Фукучи становилось почти физически больно от осознания этого факта. Как, например, сейчас. — Расскажи мне, как ты это сделал. Огай вздохнул, но Юкичи все так же непоколебимо глядел в его глаза своими, и Мори сдался, покорно начиная объяснение. — Ты же знаешь, что я очень трепетно отношусь к состоянию своих пациентов даже после их ухода. Вернее, тогда особенно. К тому же, учитывая ту цель, к которой я стремлюсь... Думаю, ты и сам понимаешь. Фукудзава кивнул, разглядывая острый профиль директора, кажущийся идеально четким рисунком в полумраке освещения. — Так вот. Все то, что я получил за годы своей врачебной практики… Знаешь, это несоизмеримо с теми чудесами, которые я научился творить руками. Собрать из изувеченного трупа почти одушевленную куклу — дело пары часов кропотливой, но не сложной работы. Конечно, Наоми не стала примером идеала и чудом современной медицины, однако, учитывая мою ограниченность во времени, вышло очень даже неплохо. Юкичи смотрел на него и не понимал, в какой момент его друг Мори изменился до такой степени. Хотя, говоря по правде, Фукудзава прекрасно знал, в какой именно момент его жизни это произошло. " — Не хочу. Склонившись над больничной койкой, на заказ выполненной в розовом цвете, он глядел на нее с болезненной, всеобъемлющей и всепрощающей отцовской нежностью. — Милая, моя милая девочка!.. Послушай, я ведь куплю тебе все, что ты захочешь, только скажи мне. Ты так давно хотела еще одну комнату для своей коллекции кукол… И настоящую карету, как в мультфильмах, помнишь?.. Только скажи, скажи мне, чего ты хочешь! Девочка тяжело вздохнула, как вздыхает человек, пытающийся объяснить очевидные вещи несмышленому маленькому ребенку. Ее тонкие бледные ручки неподвижно покоились на выпирающих ребрах, а огромные, глубокие глаза смотрели куда-то сквозь него. Когда она говорила, а в последнее время случалось это нечасто, голос ее звучал слабо и хрипло, словно каждое слово дается ей с невероятным трудом. К несчастью, так оно и было. — Не хочу я. Ничего не хочу. Мне… не нужны больше будут игрушки и комната для кукол дома. Он судорожно сглотнул, и кадык на впервые за много лет плохо выбритой шее нервно дернулся. Он не хотел слышать ее ответ, но все равно спросил. — Почему, милая моя?.. Из ее горла вырвался тихий хрип, переходящий в кашель и сотрясающий все хрупкое тело. Он приложил к уголкам ее припухлых губ салфетку, мгновенно пропитавшуюся кровью. Когда девочка ответила на его вопрос, в ее голосе звучала только взрослая, полная усталости обреченность. — Потому что мертвые не играют в куклы, Ринтаро. Он забормотал что-то протестующее, сжал в кулаках тонкую ткань простыни и опустил голову, чтобы она не видела, как он сотрясается в рыданиях, пачкая ее постель океаном горьких отцовских слез. Они все лились и лились, потоками стекая по впалым от волнений щекам, ничему не помогающие и ничего не исправляющие. Девочка смотрела сквозь него, гладила по атласным черным волосам маленькой холодной ладошкой и слушала, как он всхлипывает, воя навзрыд. Раньше она думала, что никто и никогда не заставит папу заплакать. Каким же было ее удивление, когда она поняла, что сама стала причиной его горьких слез. Горьких, как смерть.» Фукудзава моргнул, прогоняя воспоминания об изможденном лице, белом, как гостья с косой, фигуре на коленях на пороге его дома, собственном обреченном вопросе: «Что… что, Мори? Только не говори, что…» И чужой, не принадлежащий, казалось, его другу голос в ответ: «…Все.» Хотя, говоря по правде, если вспомнить все то, что случилось потом… Юкичи очнулся, когда Огай тряс его за плечо одной рукой и собирался подносить неизвестно откуда взявшийся нашатырь, и отшатнулся, вяло прося обойтись без медицинских экзекуций. Когда Фукудзава ушел, Мори долго смотрел в спину своему некогда лучшему другу, думая о том, как невообразимо много он потерял в своей жизни. О том, что одна потеря неизбежно влечет за собой другую, потом еще и еще, пока человек наконец не оказывается сломлен, стоя на коленях с высоко поднятыми в знак капитуляции руками и затягивающейся петлей на шее. Фукудзава не раз говорил, что у него был выбор. Что он мог бы поступить по другому, что нельзя поддаваться безумству, что кто, как ни врач, должен осознавать свою болезнь? Мори печально улыбнулся, поднимая полупустой бокал так, словно Юкичи сделал то же самое, и залпом допил остатки, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло, позволяя наконец забыться. Перед тем, как сознание погрузилось в блаженное небытие, в его голове отчетливо возникла фраза, сказанная самим собой много лет назад в ответ на все эти упреки и сожаления Фукудзавы. " Ты не прав, мой друг Юкичи. Именно как врач я и понимаю со всей ясностью: нездоровый пациент никогда не признает того, что он абсолютно и безнадежно болен.»

***

Он чертовски не любил понедельники. Вообще любые. Надо признать, Рюноскэ Акутагава вообще мало что любил, но и тяжелую ношу в виде его ненависти заполучить было не так легко. Справились с этим, пожалуй, только Ацуши и понедельники. На самом деле, Акутагава ненавидел Ацуши с такой силой, что со временем понял ужасающе простую истину: ненависть Рюноскэ заполучить, конечно, сложно, но заполучить любовь — почти невозможно. У Накаджимы получилось. Акутагава недовольно помотал головой, словно пытался смахнуть все мысли, не касающиеся конкретного момента и касающиеся Ацуши. Акико обеспокоенно взглянула на него, заправив за ухо выбившуюся из прически темную прядь волос. — Ты чего такой нервный? Он судорожно сглотнул, глядя на женщину, и неопределенно пожал плечами, опустив взгляд на бумаги, которые та заполняла для Огая. Рюноскэ не то чтобы боялся Йосано: она ему, в сущности, даже нравилась. Акико никогда не говорила и не делала лишнего, не вызывала Мори, когда он приходил к ней, оседая на пол и отхаркивая плотные сгустки крови, а молча укладывала на кушетку и колдовала, колдовала… Но все-таки Акутагава очень не любил понедельники, не любил приходить сюда и покорно ждать, пока ему вручат блестящий в свете хирургических ламп блистер таблеток, дежурно предупредят о безопасности и соблюдении назначенной дозировки и отпустят наконец. Он не любил, когда раз в месяц Акико водила его на обследование, не любил ощущение удивления (О Боже, откуда в «Арене» столько дорогостоящего оборудования? Насколько баснословные деньги были получены на ее обеспечение?), которое все равно упорно покалывало душу даже спустя годы. Наверное, потому что этот кабинет, цепкая хватка Акико, ее сочувствующий усталый взгляд темных блестящих глаз и пронизывающий до костей холод навсегда останутся в его сознании как сигнал к началу самого страшного кошмара. Когда Йосано протянула ему таблетки, он выхватил их из аккуратных изящных рук и быстро пробормотал благодарности, вставая со стула и неловко поклонившись ей. Она коснулась его пальцев и заглянула в глаза. — С тобой все в порядке, Рюноскэ? В последнее время совсем зашуганный. Болезнь не стала беспокоить сильнее? Акутагава едва не отпрянул от этого касания, но руки Акико были нежные и теплые. Наверное, у матери были такие же, но ему не суждено почувствовать их или хотя бы запомнить. Муковисцидоз — вещь неприятная, и, увы, передающаяся по наследству. Если бы не Мори, он бы давно отправился на тот свет к мамаше, не застав всей этой веселухи в «Арене». Наблюдал бы за происходящим с небес, делал ставки и встречал новоприбывших… Не жизнь смерть, а мечта. И стоит ли благодарить Огая за то, что он вообще его спас? Особенно учитывая, какой ценой. Рюноскэ выдавил слабую улыбку и заверил Акико, что болезнь не прогрессирует, лекарства помогают, а с настроением все отлично. Ему грех жаловаться на цену, которую пришлось заплатить. Ведь стоит только подумать о том, что все те слухи, которые распускают о Достоевском, правдивы... Акутагава вышел из кабинета Акико и охнул от неожиданности, едва успев прижаться к стене и увернуться от бегущей к кабинету фигуры. Он ошеломленно моргнул, узнав в бегуне человека, которого, в общем-то, всколоченным, с нервно бегающими глазами и скривившимся в застывшей маске уголком рта представить было сложно. Скорее, кем-то вроде этого казался его сумасшедший дружок, но никак не… — Федор? Ты чего так несешься? Что-то стряслось? Достоевский вздрогнул и нервно усмехнулся, как-то странно держа кисти, почти горизонтально, при том, что сами руки опустил вдоль тела безжизненными плетьми. — Все в порядке, Рюноскэ. Извини, что сбил. Мне надо к Акико… Срочно. Акутагава вдруг понял, и от нахлынувших воспоминаний, сложившихся в единый паззл, голова стала невыносимо тяжелой. Он открыл дверь Федору и вежливо улыбнулся ему, быстро покидая бесконечный коридор. Достоевский неспроста так бледен. Достоевский неспроста так холоден. Акутагава шел, шел все дальше, пытаясь заставить себя думать о предстоящем уроке с Куникидой, ужасной ноябрьской (почти декабрьской) погоде, своих лекарствах, да и вообще о чем угодно, кроме длинных, бледных, искривленных судорогой пальцев Федора, его сверкающих в полумраке коридора глазах и о словах, которые несколько лет назад невзначай бросил Мори Огай. " И не таких вытаскивал с того света, Акутагава, так что сиди смирно.

Поверь, твоей судьбе… …еще можно позавидовать.»

***

—…Ну, собственно говоря, поэтому я и в смачной такой, жирной заднице. Дазай крутнулся на кресле и чуть не укатился в другой угол комнаты. Остановила его крепкая и ловкая рука Одасаку — впрочем, как и всегда. — Эй, друг, послушай меня. Я, в общем-то, понимаю, почему ты называешь свое положение так поэтично, но совершенно с этим не согласен. С тобой ведь случались ситуации и похлеще, сам знаешь. Осаму нахмурился и долил себе ароматного чая, наслаждаясь ощущением нагретого стекла в руке. Он коснулся языком горячей поверхности и пригубил напиток с задумчивым видом. — Но я же, типа, влюбился. Ода демонстративно выгнул бровь, отхлебывая напиток из своей чашки. — Ну, и? Дазай подул на чай с такой силой, что он выплеснулся на дешевую, но вполне симпатичную клеенку. — Ну и это, типа, ужасно. Одасаку вздохнул и перегнулся через стол, приподняв пальцем острый подбородок Дазая, и перевернул все-таки многострадальную чашку юноши. — Никогда не говори так, слышишь? Любовь никогда не бывает ужасной. Она бывает жестока, яростна, безумна, но никогда не ужасна. Ты слишком много повидал к своим шестнадцати годам, Дазай, чтобы отказаться от первой, и, пожалуй, последней любви, искренней и пылкой, которую тебе доведется почувствовать. Сказать по правде, я не ожидал, что ты действительно сможешь полюбить, Осаму. Но сейчас я вижу, что это правда происходит, ты не играешь ни со мной, ни с кем-либо другим, ни, что самое главное, с самим собой. Ты любишь его, и это самое важное, единственное, что имеет значение. Буду прямолинеен и честен с тобой, Дазай, потому что знаю, что ложь тебе не нужна. Ты больше ни с кем и никогда не будешь испытывать таких чувств. Любовь — она невероятная, Дазай, и она способна убить. Поэтому скажу тебе так... Не пытайся отторгать это, не пытайся делать вид, что ничего не происходит. Люби, пока можешь, мой друг. Лужица из чая растекалась по клеенке и заполняла весь небольшой обеденный стол. Глаза Дазая почему-то блестели. — А если я привяжусь к нему... а он умрет? Не знаю, почему.. Умрет. Они много лет продолжали играть в неведение Оды даже наедине друг с другом. Отчасти это ведь было правдой. Одасаку смотрел прямо и жестко. Такое с ним бывало редко, и Дазай чувствовал, как от осознания этого тело обмякает, чтобы в сознании лучше отложилось каждое сказанное мужчиной слово. — Ну и что? Разве ты сам планируешь жить дальше? Если он умрет, у тебя будет миллионный по счету повод отомстить за его потерю и одержать победу в последней, решающей финальной схватке. Ты ведь сам говорил мне, что он удивительно сильный во всех смыслах и отношениях. Если выживет — не появится ли смысл у тебя самого? Дазай замотал головой почти испуганно, чувствуя странную дрожь в теле от осознания одной мысли жизни после. После "Арены". Чушь. Сакуноске слегка сжал его подбородок, чтобы удержать на себе его внимание, хоть этого и не требовалось. Голос Дазая звучал хрипло и задушено, но было в нем что-то такое светлое, такое непривычно мягкое, что Ода невольно улыбнулся. Как же давно он не видел настоящего, воодушевленного, живого Дазая! — Я тебя понял, Одасаку. Знаешь... Ты, как всегда, вытащишь меня из любой задницы. Из-за туч выходило солнце, и от блестящей лужи чая отразились блики и игривые солнечные зайчики. Ода усмехнулся, почувствовав себя неожиданно спокойно и легко впервые за много тягучих, как кисель, дней. — Спасибо за чай, Одасаку. Люблю тебя. До встречи в школе! Осаму встрепенулся, шагнул к Сакуноске и крепко сжал его в объятьях, прижимаясь щекой к его щетине и широко улыбаясь. Не успел Одасаку отреагировать на пылкие объятья, как Дазая уже и след простыл. Сакуноске смотрел вдаль, на оживленный, залитый неожиданно ярким для конца ноября солнечным светом Петербург и улыбался самому себе, своим мыслям и своему счастью. — Спасибо тебе за тебя, мой друг. Неважно, что Дазай его уже не слышал. Лужица чая все расползалась, пока, в конце концов, первые капли с гулким устрашающим "бульк" не шлепнулись на ламинат, заставив Одасаку подскочить на месте. Увидев причину своего испуга, Ода свободно и весело рассмеялся.

***

Неделю спустя.

— А здесь ничего так.. Уютненько. Дазай скептически изогнул бровь, услышав этот комплимент весьма сомнительного содержания от Накахары. — "Уютненько"? Ты уверен, что это подходящее название для самого крутого места проведения вечеринок? Чуя демонстративно огляделся, одной рукой держа то и дело норовящую упасть гирлянду, а другой поддерживая над коленом старательно пытающегося приклеить мишуру Дазая. — У меня назрело сразу несколько вопросов. Итак, первый: как часто вы вообще организуете вечеринки в этом Богом забытом подвале с музыкальной аппаратурой, из которого нам приказали сделать конфетку, отдав миллиард ящиков с новогодней чепухой? А второй... Ну, ты уверен, что в этот несчастный уголок вообще кто-нибудь зайдет, не говоря уж о том, чтобы разглядывать, насколько ровно ты повесил эту гребаную мишуру? У меня, вообще-то, руки уже устали тебя держать. Осаму глухо усмехнулся, пытаясь нашарить в темноте край скотча, который, судя по всему, решил загадочно испариться при невыясненных обстоятельствах. — На каждый из них могу дать тебе ответ в более-менее цензурном виде. Во-первых, конкретно здесь в последний раз мы были в девятом классе, и тогда как раз в этом несчастном, как ты соизволил выразиться, уголке, мы с Достоевским разрабатывали новые рецепты ядов. Чуя задрал голову, глядя на него с нескрываемой заинтересованностью. — Намешали? — Ага. Оба с острым отравлением токсинами, щедро приправленными алкоголем. Веселая выдалась неделька... Накахара крякнул, когда Дазай приклеил наконец поблескивающую гирлянду и отодвинулся, чтобы взглянуть на проделанную работу. Не остановил его и тот факт, что Чуе пришлось выгнуться в нечеловеческую позу, чтобы удержать их обоих и не свалить стремянку. Хотя, говоря по правде, он совсем не был против лицезреть открывающийся вид на бедра Осаму, и колени пришлось свести во избежание того, что Дазай вполне мог заметить яркую реакцию организма. — И что же, токсины с алкоголем вас, к сожалению, не убили? Тот усмехнулся, забирая у Накахары гирлянду и снова пытаясь отыскать злополучный край скотча. — Спешу расстроить, даже наоборот. Гораздо вероятнее было бы получить путевку на тот свет, если бы соляная кислота, концентрация которой значительно повысилась во время нашего опустошения алкогольных запасов Петербурга, не расщепила некоторые токсины. Накахара захихикал, представив, с какими минами эти двое сидели тут и пытались намешать идеальный коктейль из ядов и чего похуже. — А если бы вы реально ласты склеили? Дазай задумчиво усмехнулся, почувствовав, как рука Чуи скользнула по его бедру. — Не склеили бы. Ответ прозвучал так, что Накахара не стал развивать эту тему. Вместо этого, вдыхая приятный аромат стирального порошка от брюк Дазая, он промурчал еще один вопрос. — Что насчет второй части моей тирады? Сюда реально кто-то будет заходить? Осаму наконец слез со стремянки, и Чуя услужливо поддержал его, спускаясь следом. Помещение сияло и переливалось, как праздничное платье Коё. В общем, как следует. Они оба удовлетворенно оглядели результаты своего труда, но Дазай вдруг ответил на вопрос совершенно серьезно. — Уверен, что кто-то будет, здесь можно отдохнуть от шума музыки и провести сеанс душевных разговоров. Но, знаешь... Есть у меня предчувствие, что в этом уголке как раз и произойдет что-то, ради чего Фукучи затеял эту вечеринку. Чуя покосился на юношу почти с опаской. Отчего-то он знал на все сто, что предчувствия его не подводят. — А поподробнее можешь... Договорить ему не дал ураган по имени Теруко Оокура, влетевший в помещение и тут же придирчиво оглядевший все цепким беглым взглядом прищуренных глаз. — А ну работать! Здесь криво! Мишура должна быть немного левее, не видите, что ли? В остальном нормально. Но это — переклеить! Чуя набрал в грудь воздуха, чтобы высказать этой девчушке все, что он думает о ней и всех ее родственниках до пятнадцатого колена, но Дазай опередил его. — Слушай, Теруко... Я, конечно, понимаю, что в вашем 11-"Y" под тебя все стелются, потому что ты любимица Фукучи и здорово орешь. Но, девочка моя, пойми, что здесь всем на это наплевать. Насрать мне с высокой колокольни на твоего Оочи, на твой "Y", на твои вопли и на все-все-все. Мы с Чуей постарались и сделали из этого уголочка просто конфетку, проделали весьма немаленькую работу за отведенное нам время. Так что, если что-то не нравится, давай-ка ты попробуешь взяться за плебейскую работу и замарать ручки самостоятельно, ага? Так что давай, не загораживай нам выход. Осаму взял Накахару под ручку и с важным видом прошествовал к выходу, оставив Теруко ошеломленно хлопать глазами в одиночестве. Пожалуй, от такого за время жизни в 11-"Y" она отвыкла... Как только они вышли за пределы "тусовочного подвальчика", Чуя с восторгом повис на плече Дазая. — Слушай, как ты ее! Ты, оказывается, не только мне хамить умеешь, и весьма качественно. Дазай усмехнулся в ответ на это и неожиданно выдернул руку, убегая вперед. Чуя уже собрался догонять его с воплями о том, что ему пора научиться принимать комплименты, да еще и от него, но брошенная с улыбкой фраза заставила юношу притормозить и опустить взгляд вниз, чувствуя, как щеки залились огнем смущения. — Лис, если ты хотел спрятать стояк так, чтобы я не увидел, у тебя не вышло. Так, держу в курсе.

***

Два года назад.

Кровь заливала его лицо, горячими струями лилась по щекам, затекала за шиворот. Он привык к этому, привык чувствовать, как вместо слов и привычных звуков в голове начинает шуметь монотонный, тяжелый гул, на глаза падает густая темная пелена, а тело перестает слушаться. Да, определенно, Кюсаку Юмено привык к избиениям. Но дома все происходило не так. Сейчас удары тоже были резкими и до дрожи болезненными, но, в отличии от тех, домашних, эти наносились быстро, резко и точно, и не было даже надежды, что мучитель промахнется по пьяни, всхрапнет, почувствовав, как кулак больно прошелся по дешевому линолеуму, и мгновенно отрубится, похоронив под своей тушей самого Q. Дома он всегда молчал, когда его били, молчал и сейчас. Вернее, он собирался молчать, пока этот не начал пытать его. Когда к свежим кровоточащим ранам прижали что-то раскаленное добела, он пронзительно закричал. И стал отвечать на вопросы. — Зачем ты это сделал, сучка? А? Ты убил моего друга! УБИЛ, СВОЛОЧЬ! Кулак с силой впечатал его щекой в плитку туалета "Арены". Учебный день давно окончен, и школа пустует, но даже если бы их нашли... Q отчетливо осознавал, что никто ему не поможет. Мучитель поймал его в темном коридоре, поймал его, изворотливого и незаметного, схватил его за запястье своей перебинтованной тонкой рукой и затащил сюда. Осаму Дазай кричал на него. Кричал так, что Q видел рисунок вспухших на изящной шее вен, видел, как лопнули капилляры в единственном видимом глазе цвета крепкого горького чая, которым Q один раз напоил Одасаку. — Потому что... это весело. Дазай замер с занесенным над ним кулаком и переспросил так тихо и спокойно, что Q показалось, бояться того, кто бьет его дома, совсем не стоило. Стоило бояться вот этого. — Ты отравил кошечку, которую зовут Белоснежкой, да, Кюсаку Юмено? Мне плевать, какие клички ты себе заработал. Юмено, я думаю, что мне нельзя тебя убивать. Не то чтобы меня останавливало именно это, но я не хочу создавать себе лишних проблем. Q почувствовал, что из груди против его воли вырвался вздох облегчения. Он не убьет его. Q это переживет. Осаму вдруг ухмыльнулся и наклонился к лицу Q, глядя своим гипнотически манящим глазом в его, большие и слипшиеся от крови. — Но, вот незадача... Когда Белоснежка умирала, она мучилась. Сильно мучилась, и я хочу, чтобы ты понял, какого это. Я не стану тебя убивать, Кюсаку Юмено, но я сделаю все, чтобы ты сам захотел сдохнуть, поганая мразь. Q изумленно моргнул, увидев сквозь кровавую пелену, как в бинтованных руках сверкнул сначала огонек зажигалки, а затем что-то металлическое и острое. А потом он уже ничего не был способен воспринимать, кроме, разве что, ощущения раскаленного лезвия, входящего в его плоть, как нож в масло. Это мучение длилось так долго, что Q чудилась собственная смерть по меньшей мере четыре раза. Три из них были практически достоверными. Осаму Дазай сплевывал что-то густое и алое, потому что не мог заставить себя перестать ухмыляться во весь рот и не пачкаться в ошметках нервов, которые беспощадно кромсал. Если кто-то обидит друзей Осаму Дазая, он жестоко за это поплатится. После этого Дазай точно решил, что больше никогда не будет ни с кем дружить.

***

Светло. Первая мысль, которая пришла в голову, когда они вышли из "Арены", состояла из одного-единственного слова. Как же вокруг удивительно светло! Все вокруг вдруг побелело, и даже мрачный, темный и неприступный фасад "Арены" словно стал чуточку радостнее, укрывшись тяжелым снежным покрывалом. Все радостно вскрикивали, пищали и оглядывались, наслаждаясь видом самого настоящего первого снега. Тут и там раздавались восторженные возгласы, летали слепленные наскоро снежки и создавались снежные ангелы. Легкие пушистые хлопья укрывали землю, школу, учеников, укрывали, казалось, весь мир, кутая в мягкие ласковые объятья. Тачихара, Ацуши и Гоголь бросились лепить снежную крепость, даже не заметив, что вдруг стали одной командой. Достоевский и Дазай переглянулись с важным видом и одновременно достали из-за пазух плотные комочки снега, бросая друг в друга. Оба промахнулись. Кека, Акутагава и Гончаров выступили противниками первой троице, и к ним постепенно стали подтягиваться остальные, хохоча и закидывая друг друга снежными снарядами. Чуя сделал вид, что хочет пульнуть в Осаму снежком, но, стоило тому инстинктивно пригнуться, как повалил того в большой мягкий сугроб, хохоча и отплевываясь. Никто не заметил, что во всей этой неразберихе их губы с готовностью соприкоснулись. Сердца пропустили один удар, но Дазай тут же сбросил с себя Накахару, седлая и пытаясь засунуть ему в рот снежный десерт. Теруко, Луиза и Гин вели отчет о происходящем, снимая битву на камеру, наперебой хохоча и докладывая о положении дел несуществующим зрителям. Новостную программу назвали "Первый "Ареновский" снег!" Дазай и Чуя докатились (в обоих смыслах, между прочим) до того, что просто валялись в сугробе, пиная друг друга, периодически получая снежок куда-нибудь в чувствительное место и с ярой готовностью реагируя тем же. Тем временем покрасневшие от холода пальцы словно сами собой крепко переплелись друг между другом, сжимая и поглаживая чужие ладони. " Срочная новость — крепость, охраняемая Николаем Гоголем, стремительно пала! " Крепость, конечно, еще не пала, но находилась в очень уж шатком состоянии, накренившись вообще во все возможные стороны и теряя куски снежной стены прямо на глазах. — Эй, журналюги, не распространяйте тут ложную информацию, это крепость падет только через мой труп! Сигма рассмеялся и натянул тому вязаную шапку с помпонами на глаза. — И это устроим! Коле потребовалась от силы секунда, чтобы вернуть великолепный головной убор в законное положение и проорать возмущенное: — ОГОНЬ ПО СВОИМ! После этих слов во дворе "Арены" начался сущий кошмар. Когда абсолютно каждый ученик получил в глаз и дал в глаз, ощутил, что трусы почему-то полны снега, хотя он их вроде бы не снимал, почувствовал, как из всех отверстий вытекает жидкость сомнительного происхождения, и, наконец, нахохотался так, что голос охрип, день можно было считать удавшимся. Накахара и Осаму пошли чуть позади всех, хихикая и обсуждая каждого, кого видели. Дазай решил, что у Тачихары случился нервный тик на почве факта разрушения его снежной башни, а Чуя упрямо пытался доказать, что тот ему подмигивает. Если честно, у Мичизу все глаза были залеплены снегом, а потому он моргал в тщетных попытках хоть что-нибудь разглядеть. Дзено бился так, как будто так себе видели здесь все, кроме него самого. Чуя сначала было оскорбился тем фактом, что слабовидящий так ловко запульнул в него снежком, но в тот момент, когда на его снаряд Сайгику ответил десятком гораздо более ловких ударов, Накахара решил, что честь его не так уж и осквернена. Чуя хихикнул, вспоминая недавнюю бойню, и задумчиво протянул, прижимаясь к Дазаю и потираясь носом о его пуховик в попытках вытереть снег. К слову, пуховик Осаму казался дешевым и не особо защищающим от холода, и Накахару это не порадовало. Отвлек его вскоре сам Дазай. — Я такой добрый сегодня. Хочешь что-нибудь спросить? Чуя радостно вскинулся, напряженно разглядывая облаченную в болоньевую куртку и пытаясь придумать вопрос поинтереснее. В итоге решил, что лучший выход — заставить думать самого Дазая. — Расскажи мне что-нибудь об "Арене". Какой-нибудь маленький непримечательный факт, который я не знал. Осаму вдруг хмыкнул, поправив ткань бинтов, норовящую съехать на его очаровательный нос, и взглянул на Накахару так, словно всю жизнь ждал, что тот задаст именно этот вопрос в именно этой обстановке. — В "Арене" нельзя пытаться убить кого-то дважды. Чуя вдруг понял, что ветер стал дуть яростнее, а ему самому стало очень холодно. Дазай улыбался, но в его голосе улыбки слышно не было. — Что?.. — Нельзя пытаться убить дважды. Не получилось один раз — сам виноват. Накахара кивнул, лихорадочно соображая. Да по какой же причине эта мысль так взволновала его? Дело в резком переходе темы и изменении настроения? Ну да, конечно. " В "Арене" нельзя пытаться убить кого-то дважды..."