***
Как же до боли знакома эта фигура. Даже не сумев разглядеть его лицо в деталях, он понимал, что тот зол. Не просто зол — он в ярости. В узком небольшом помещении двое мужчин что-то яростно друг другу доказывали. Вокруг грязно, стены почернели от копоти, грязи и еще чего-то, что мозг упрямо не давал разглядеть, но от чего даже через мешающий осознать происходящее туман несло гнилью и разложением. Первого мужчину он знал лучше всех на свете — подсознанию не удалось его запутать, да и медно-рыжие локоны своего отца он бы узнал из миллионов других. Движения были резкие, бессмысленные, но какие-то заторможенные. Ара никогда понапрасну не расходовал сил, не махал так руками и не кричал понапрасну. Обрывки слов долетали до его ушей, и он вроде даже понимал их смысл по отдельности, но соединить в кучу никак не выходило. "Предатель... Родина... Семья... Умереть... Служба... Долг... Отомстить." Голова заболела, и перед глазами все поплыло, размыв еще сильнее и без того нечеткую картинку. Чтобы не упустить ускользающее видение, он попытался разглядеть второго мужчину. В его статной фигуре, четких, уверенных и быстрых движениях сквозило что-то болезненно знакомое, что-то вызывающее отвращение и уважение одновременно. Вместо лица — тусклое пятно, сливающееся по цвету со всей остальной обстановкой. Ара резко метнулся на мужчину, как разъяренный зверь, и все вокруг закрутилось, размывая краски и разрушая картину. В ушах отчетливо и ясно зазвенел голос отца, а перед глазами словно вновь появилось бледное лицо, застывшее в вечной молчаливой маске достоинства. Между бровями сияла алая дыра от пули, из которой текла свежая струя крови. Живой труп отрыл налитые кровью глаза, и посиневшие губы задвигались, словно в замедленной съемке. — Все в твоих руках, Чуя. Открой наконец глаза, пока можешь. Он знает, кто я такой. Он знает, кто ты такой. Но даже когда ты узнаешь... Он растянул губы в устрашающей улыбке, обнажив ряд зубов, когда-то бывших ровными, крепкими и ослепительно-белыми, а сейчас превратившиеся в гнилые потемневшие осколки. — Сынок, ты обязан сделать так, как велит тебе сердце. В твоих жилах течет моя кровь, но ты закончишь по-другому. Либо сдохнешь еще более бесславно, чем я, либо вознесешься до небывалых вершин. И все зависит только лишь от тебя, Чуя. В горле пересохло, и он вдруг понял, что ему нечем дышать. Горячий, тягучий, наполненный невыносимой вонью спертый воздух с трудом поступал в легкие, а голова кружилась от избытка углекислого газа. Он попытался вдохнуть ртом, но понял, что не может открыть его, и только смотрел на своего мертвого отца сквозь кровавую пелену. — Узнай, кто убил меня, Чуя. Отомсти за меня, ведь это в твоих силах. Помни, что около тебя есть страшные враги и верные друзья. А может, и больше, чем друзья. Сквозь давящую головную боль он почувствовал, как на мгновение на душе становится удивительно спокойно. А потом в его сознание ворвались последние отцовские слова. — И помни, Чуя. Что бы ты не узнал обо мне и что бы не стал думать после этого, ты должен знать... Я безумно любил тебя всю свою жизнь, и люблю после ее окончания. Подари мне спокойствие, сын, отомсти за меня. И помни, что я всегда буду рядом. Ему вдруг стало чертовски больно, словно в каждую клеточку тела одновременно вонзили раскаленный добела нож, и вспышка пронзила все его тело... А когда он вскочил на своей кровати, тяжело и быстро дыша, то понял, что уткнулся лицом в подушку и оказался погребенным под тремя пуховыми одеялами, и именно поэтому не мог дышать. Чуя потер глаза и посмотрел в потолок, на котором плясали отблески света, наверное, от фонарей. Заснуть в ту ночь перед вечеринкой у него больше не получилось.***
С самого утра вся школа стояла на ушах, и даже в крыло младших передалось радостное возбуждение, почти физически ощутимо витающее в воздухе. На уроках Доппо обсуждали необычные способы решения задач и придумывали собственные. Было страшно весело, но когда Тачихара предложил задачу, в которой почти не фигурировали цензурные слова (если не считать предлоги и междометия), Куникида прекратил занимательную игру. Мичизу закидали бумажками, но задачу все равно решили. Куникида после этого ходил разгневанный, ворча себе под нос что-то про испорченное поколение и невозможность работы в обстановке, когда тебе предлагают решать с классом задачи про всякие непотребства. Но он ее тоже решил — истинный математик не должен брезговать ничем на пути к знаниям. На уроке Коё к ним приходила Йосано, и девушки сначала похихикали между собой, а затем Озаки объявила, что вместо литературы сегодня будет урок безопасности на каникулах от медсестры. Все радостно зашумели: несмотря на опасное сотрудничество с Огаем, Акико все же уважали и любили. То и дело раздавались взрывы хохота, когда Йосано отпускала очередную шуточку, но под спокойным твердым взглядом класс тут же успокаивался — ровно до следующей остроты. Даже Акутагава весело улыбался, осторожно сжимая пальцы Ацуши в своих, а тот счастливо подпрыгивал на стуле от каждого произнесенного Йосано слова: он в равной степени ее боялся, уважал и обожал. Как, впрочем, и большинство Ареновцев. Кека восторженно смотрела то на Коё, то на Акико, мысленно откладывая в голове каждую произнесенную фразу. Она искренне восхищалась обеими и ровнялась на них, мечтая о такой же дружбе. Сидящая рядом с ней Люси с улыбкой разглядывала саму Кеку, пока та ничего не замечала. Кенджи внимал инструкциям с таким жаром и вниманием, словно ему диктовали код, по которому он сможет вылететь на Мальдивы сию же минуту и провести остаток жизни в роскоши и богатстве на берегу моря. Рампо сидел рядом с ним с совершенно противоположным выражением лица, то и дело пытаясь оспорить какой-нибудь совет Акико. Пока ему не пообещали пару шоколадок из буфета за молчание, Эдогава не успокоился. Урок у Фукучи прошел на удивление спокойно: никто не получил увечья, несовместимые с жизнью, никто не оглох, не ослеп и не стал обладателем глубокой психологической травмы. В общем-то, на обычный урок у Оочи совсем ничего не походило. Директор дал несложное задание, приказав никому не открывать рот под угрозой смертной казни, и откинулся на спинку кресла, переводя задумчивый тяжелый взгляд с одного ученика на другого. Под этим взглядом, в сущности, не выражающим ничего, кроме подтверждения факта активного мыслительного процесса, проходящего в голове его обладателя, разговаривать расхотелось даже самым отчаянным весельчакам. Тем временем Дазай и Чуя то и дело пытались найти себе очередное развлечение, но когда на уроке Фукучи в гробовой тишине раздался взрыв хохота, а с третьей парты потянуло чем-то горелым, попыток повеселиться юноши больше не предпринимали. Разумеется, ровно до следующего урока. В 11-"Y" ситуация мало чем отличалась от происходящего у учеников параллели. Уроки Коё и Доппо у них прошли примерно в такой же обстановке, что в очередной раз доказало удивительную схожесть всех Ареновцев — взрослых детей, которым выпал случай подурачиться. (Только на этот раз оригинально выделился с придумыванием задачи Гоголь — Куникида разгневался и сообщил, что такого обращения с великой наукой и самим собой терпеть не намерен. Задачу решали все вместе уже через три с половиной минуты.) На уроке Брэма все рассказывали анекдоты и пели отвратительные частушки на английском, перебивая друг друга и хихикая с каждого слова. Стокер казался совершенно счастливым, с яростным видом перебивая Гончарова и указывая на правильное произношение иностранной брани. А с последний десяти минут урока Брэм отпросился у учеников, взяв с них обещание сидеть тихо, и ушел куда-то, договорившись встретиться вечером на празднике. Все с уважением и улыбками посмотрели ему вслед, в очередной раз невольно восхитившись этим бледным учителем иностранных языков с замашками старомодного вампира, лишившегося руки и ноги в попытке добиться справедливости — каждый в "Арене" понимал, что искалеченный физически Стокер навсегда останется более совершенным и прекрасным, чем те из них, кто лишился частички своей души. Чтобы не выдать Брэма, все в классе не проронили ни слова оставшиеся десять минут, общаясь с помощью записок и взглядов. На уроке у Фрэнсиса, как и всегда, было очень интересно. Пока Фицджеральд с важным видом рассказывал, в какую валюту им лучше вложиться к Новому году, как избежать лишних вложений и устранить раздражающие факторы (насколько и до какого момента эти факторы были живыми, почему-то не уточнялось), все слушали его с открытыми ртами, невольно выпрямившись под властью исходившей от гения экономики энергии уверенности. Около Главной Доски, на которой гордо красовалась буква "Y", мерцающая чуть ярче, чем "Х", стояла огромная праздничная ёлка, увешенная игрушками, шарами и мишурой. У ее основания были свалены в кучу горы бумажек с пожеланиями друг другу, с напутствиями для вступления в Новый Год. Большинство из них, правда, состояло из мысли "Желаю не помереть хотя бы в течении следующего месяца! Дерзаем, братки и***
Он звонко чихнул и со страдальческим видом оглядел невзрачную комнату, словно надеясь, что какая-нибудь деталь интерьера немедленно подскажет ему выход из положения. Взглянул на экран телефона и недовольно нахмурился. До начала вечеринки осталось два с половиной часа, но все явно начнут подтягиваться пораньше, боясь пропустить самое интересное. Осаму Дазай был уверен, что самое интересное случится если не в разгар, то ближе к концу вечеринки, и если бы не два рыжих недоразумения, спешить туда он бы совершенно не собирался. Первое сейчас сидело дома, и, наверное, строчило что-нибудь в своем детективном опусе, или занималось любой другой хренью, которой может заниматься Накахара Чуя. К тому же, он еще и скидывал всякие абсолютно несмешные приколы для умственно отсталых детишек Дазаю, а значит, явно прибывал в отличном расположении духа. В общем, за него Осаму был совершенно спокоен. А вот второе чудо света сидело сейчас перед ним, смотрело блестящими умными глазами и виляло рыжим хвостом-метелкой с белыми пятнышками, то и дело собираясь побегать по комнате или что-нибудь погрызть. Дазай с трудом сдержал очередной порыв рыжего и бесстыжего щенка учинить стихийное бедствие в его квартире и склонился над ним, сосредоточенно хмурясь. — Сиди смирно, собака. Понял? Щенок смотрел таким многозначительным взглядом, что Осаму невольно склонился к мысли о том, что контакт налаживается. Он быстро разблокировал телефон и вновь сосредоточенно взглянул на экран блокировки, но уже не затем, чтобы узнать время, а чтобы внимательно и придирчиво оглядеть стоящую на обоях фотографию Чуи, сделанную года так четыре назад в обнимку с рыжей собакой, которая загадочным образом улыбалась в камеру с совершенно хулиганским видом. Дазай сравнил две рыжие мордочки (не считая той, которая принадлежит Накахаре), и остался удовлетворен результатом своей работы. Щенок очень походил на собаку с фотографии, разве что был более взлохмаченным и вертлявым, но степень усидчивости Рыжульки Осаму проверить уже не мог, а значит, второе отличие оставалось под вопросом — потом пусть разъяснит Чуя. — Послушай, собака. Дазай начал обращение так серьезно и торжественно, что сам едва сдержался от нервного смеха. Пожалуй, такими темпами понимать его начнут нескоро. — В общем, мне нужно куда-то сплавить тебя на денек до Нового Года. А потом я подарю тебя твоей такой же несносной рыжей человеческой копии, и вы будете вместе заниматься разбоем. Ну, или чем вы там любите заниматься. Я бы оставил тебя здесь без вопросов, но что-то мне подсказывает, на трех съеденных тетрадях с моими записями экспериментов по физике ты вряд ли остановишься, а моя комната должна быть хотя бы относительно целой. Мне-то наплевать, но когда мой сожитель вернется с очередного мероприятия, в сторону которого с его-то должностью ему даже краем глаза смотреть нельзя, он может заметить и разрушения здесь, и их причину. Если хочешь жить, должен понять, что нам это не на руку. Я что, для этого не ел половину декабря, пытаясь купить собаку, которая стоит как две трети моих органов? Ну, того, понимаешь? Щенок моргнул, и Осаму отметил, что они выходят на новый уровень взаимоотношений между особью человеческой и не очень. Дазай хотел начать обсуждение возможных мест его ночлежки со своим верным слушателем, но понял, что к существу, не имеющему имени, обращаться очень даже затруднительно. — Так, по документам ты какой-то герцог имени Пипина Короткого, или что-то вроде того, но меня это не устраивает. Вот сейчас придумаю тебе фамилию, а Чуя будет величать по имени. Ну или как вы там, собаки, между собой общаетесь... Понял? Не дождавшись ответа от щенка, Осаму медленно обвел взглядом книжные полки, держащиеся на честном слове, и остановился на одном имени. "Франц Кафка". Он перевел взгляд с книжного корешка на рыжего ребенка, туда и обратно, и наконец удовлетворенно кивнул. — Ага. У тебя глаза умные, собака. Будешь, значит, Кафкой. Но "Франц" — это не твое. Надеюсь, Накахара придумает что-нибудь оригинальное. Нравится, как звучит? Ка-фка. Новоиспеченный Кафка тихонько гавкнул в ответ на вопрос, и Дазай удовлетворенно кивнул, отметив про себя свой бесспорный талант к дрессировке. — А теперь пора подумать, куда бы мне тебя определить... Осаму погладил щенка по голове, мысленно представив на его месте кошку, и зашел в мессенджер, тут же натыкаясь на переписку с обладателем целого зоопарка в квартире, бесспорным мастером в искусстве писать двести сорок три сообщения за десять минут, безотказным юношей с криво подстриженной челкой и просто неплохим мальчишкой — в общем, с Ацуши Накаждимой. Дазай щелкнул пальцами с видом победителя и взял Кафку в охапку, закутав в старый облезлый шарф, и приказал посидеть тихо пару минут. Переоделся на вечеринку и довольно кивнул сам себе в зеркало, оглядев с головы до ног с удовлетворенным видом. Не страшно, что пиджак он одолжил у Акутагавы, а золотые часы на его запястье не были золотыми даже в своих самых сладких снах — Чуе все равно понравится. Пригревшегося и задремавшего Кафку он осторожно прижал к груди, выходя из дома и направляясь к Ацуши — благо, живут совсем рядом, в соседних домах. Когда дверь ему открыл пожилой мужчина с благородным седым пушком в когда-то бывших темными волосах, Дазай невольно улыбнулся, поклонившись человеку с идеально прямой осанкой, спокойным серьезным взглядом и тем необъяснимым достоинством, лоском, которым так и пропитаны те доживающие свой век люди, которые сохранили силу духа и чистоту души на протяжении многих лет. Ацуши Накаджима был сиротой, но его дедушка заменил ему и отца, и мать, и всех тех, кем обладали счастливцы из полных семей. — Здравствуйте, Хироцу. Я вам не помешал? Рьюро Хироцу улыбнулся и покачал головой. У него в ногах крутились кошка и кот с потрясающе красивым бурым цветом шерстки, но белыми "носочками" на лапах, пушком на грудках и носах — Дазай восхищенно вздохнул. — Конечно, нет, Осаму. Ты же знаешь, и я, и внук тебе всегда рады. Позвать Ацуши? Но Ацуши тут же вбежал в прихожую сам, обвешанный мишурой, весь в боевой раскраске, с крысой в маленьком новогоднем колпачке на плече, запыхавшийся и довольный. — Ой, Дазай пришел! Проходи, проходи! Давай я тебя блестками накрашу? Мне Теруко дала! Они с Кекой обещали всех-всех накрасить. Кто хочет и не хочет. Поэтому, лучше соглашайся добровольно! А что это у тебя тут? Ой, какая прелесть! Осаму улыбнулся и развернул шарф, показывая Рьюро и Накаджиме его рыжее сонное содержимое. Юный Кафка будет в надежных руках.***
Новогодняя вечеринка.
Неоновое освещение слегка жгло глаза, но добавляло достаточно атмосферы, чтобы не обращать на это внимания. В помещение постепенно подтягивались подростки, хохоча и толкая друг друга, бросая многозначительные взгляды и беззастенчиво подмигивая. 11-"Х" и 11-"Y" стали одним целым: на одну ночь, на одно тридцатое декабря, на несколько часов. Но все-таки никто не думал о том, что танцует с врагом, или пытается напоить врага, или сам напивается с врагом. Конечно, алкоголя на вечеринке не было. По крайней мере, официально. И не столько потому, что педагогический состав свято соблюдал закон и не собирался спаивать учеников, не достигших совершеннолетия, но и потому, что вполне в духе Ареновцев было намешать какие-нибудь алкогольные напитки в убийственный коктейль и выпить на пару. Стоило только вспомнить ту историю с Федором и Дазаем — у всех педагогов начинал нервно дергаться глаз, уголок губ, ноздря и еще что-нибудь чувствительное. Но, конечно, никого из бравых Ареновцев это не остановило. Скорее, даже подзадорило. Тем временем веселье было в самом разгаре: Кека и Теруко, как и обещали, украсили всех тонной глиттера, стрелками, накрасили губы, глаза... В общем, каждый уважающий себя Ареновец в тот вечер блистал, как Новогодняя елка. Дазай и Чуя совсем чуть-чуть нетрезво хихикали на диване, то и дело придвигаясь немного ближе, чем того требовала теснота пространства вокруг, а сидящие рядом с ними Гин и Тачихара многозначительно перемигивались, наблюдая за увлеченными друг другом юношами. Рампо, Эдгар, Достоевский и Агата столпились в кучу, рьяно обсуждая, кто первый напьется до беспамятства и каким образом это оправдает руководство. Мнения расходились, спор становился все горячее, и остановился только тогда, когда уже пьяный в стельку Гончаров протянул "Все-е-ем ша-а-ампанско-о-о-ого!", которое не было шампанским вообще никаким боком, а, как презрительно протянул Осаму, нехотя оторвавшись от Накахары, было дешевой паленой водкой, и Ивану пора перестать долбиться в глаза. Чуя хотел пошутить, что Дазай определил это с очень уж экспертной точки зрения, но что-то его остановило от безобидной шутки, и он только хихикнул. Гончаров был слишком пьян, чтобы обидеться, и потому просто заменил "Кому шампа-а-анского-о?" на "Кому деше-е-евой палено-о-ой водки-и-и?". После этого желающих отведать напиток стало еще больше. В отдалении веселились и педагоги, но на наличие выпивки все закрывали глаза, поскольку дебошей, драк и всего подобного пока еще не планировалось. Фукучи поблизости видно не было, а всем остальным даже хотелось, чтобы их подопечные смогли наконец расслабиться. Впереди ведь было самое сложное. Удивительно, но на горизонте не наблюдалось ни Гоголя, который в таких ситуациях обычно первый начинал отплясывать на столе, ни Сигмы, умеющего всю вечеринку просидеть с совершенно невинным личиком трезвенника и праведника. Потом, правда, оказывалось, что все это время он втихаря напивался до такой степени, что мог только держать небольшую камеру, на которую записывал весь компромат. Само собой, Сигма никогда и никого не стал бы шантажировать, однако ему было спокойнее знать, что в дальней тумбочке, закрытой на замок, лежит что-то, способное пошатнуть репутацию человека, позарившегося на спокойную жизнь Сигмы. Впрочем, все это было неважным, потому что обоих на горизонте почему-то не наблюдалось, и только к тому моменту, когда веселье доросло до промышленных масштабов, а вечеринка была в самом разгаре, Чуя, одной рукой прижимающий к себе за талию Осаму, а другой играя с ним, Акутагавой и Ацуши в камень-ножницы-бумагу, заметил в том самом дальнем углу, который они с Дазаем украшали, две фигуры. Гоголь держался прямо, и, хотя даже думать о том, чтобы расслышать хоть какие-то слова в этом гомоне было просто смешно, Чуя вдруг отчетливо понял, что Николай говорит что-то очень важное, произносит слова спокойным, ровным тоном. И видеть это может только Чуя — он сидит под таким углом, что ему открывается ракурс на закуток. Накахара проиграл, но даже не обратил внимания на дружные хихиканья. Он почувствовал, как с интересом взглянул на него Осаму, и погладил его по изгибу бедра, не отрывая взгляда от Сигмы и Николая. Отчего-то казалось, что происходит что-то очень, очень важное. Гоголь протянул руку с чем-то Сигме, и тот решительно откинул пряди длинных волос, послушно принимая это нечто. Запрокинул голову — и выпил содержимое стакана, который дал ему Николай. Чуя увидел, как легонько дернулось адамово яблоко, когда он сглатывал. Почему-то ему захотелось сейчас же отвесить юноше пощечину, заставить выплюнуть, ударить его так, чтобы стошнило. Потом Сигма сказал еще что-то короткое, но перед взором Чуи прошествовали Кенджи, Луиза и Дзено, необычной компанией ввалившись на танцпол, а когда Накахара вновь судорожно нашарил взглядом закуток, там уже было пусто. Николай присоединился к столику, за которым сидел Федор, и на его лице отражалось удивительное умиротворение, он буквально светился радостью человека, который выполнил давно числящийся за ним долг, избавился от тяжелой ноши. Он взглянул на Достоевского довольным, спокойным взглядом сытого кота, и тот вдруг улыбнулся. Не ухмыльнулся, не растянул губы в хитрой усмешке, не скривил их презрительно, а именно улыбнулся. Улыбка на его лице была явлением таким непривычным, что все, находящиеся рядом, засмотрелись на то, как преобразилось бледное, в большинстве случаев ничего не выражающее лицо. Дазай тоже это заметил, отстраненно наблюдая за тем, как Федор, Николай и шайка столпившихся возле них Ареновцев хихикают и обсуждают что-то. — Федор улыбнулся — жди беды. Чуя смерил его задумчивым взглядом, собираясь уже дать щелбан за то, что каркает, но произнес Осаму это с таким беспечным и мечтательным видом, что Накахара невольно заинтересовался. — Ты чего это лыбишься, котенок? Знаешь что-то, чего я не знаю? Дазай только хмыкнул и потрепал Чую по макушке, окончательно разворошив и без того давно растрепавшиеся локоны. — Не знаю, а только догадываюсь. И не спрашивай ничего, скоро сам все увидишь. У тебя хвост, кстати, почти расплелся. Лохматый лис. Они препирались еще пару минут, похихикали, совсем немного подрались. Осаму рассказал о том, что его супер-модный образ наполовину состоит из чужих вещей, наполовину из таких аксессуаров, которые рассыплются в прах от слишком резкого движения. Но Чуя смеяться с ним не стал, а совершенно серьезно сообщил, что Дазай для него будет самым красивым абсолютно всегда, вне зависимости от того, есть ли на нем ультра-модный пиджак Акутагавы или нет. Осаму неопределенно фыркнул, потер мгновенно вспыхнувшие румянцем щеки и замолчал, пытаясь не выдать наползающую на губы улыбку. Не получилось. Тем временем у стола Федора, Гоголя и остальных стоял и Сигма, сдержанно улыбаясь во время взрывов хохота остальных, и его тревогу выдавали только длинные пальцы, то теребящие пуговицы льняной светлой рубашки, то постукивающие по столу. У Накахары в голове билась одна-единственная, абсолютно четкая и ясная мысль. "Что-то здесь не так". Но в столь неподходящей для размышлений обстановке Накахара никак не мог понять, почему же на его душе так неспокойно. Затем все закружились в танце, меняясь партнерами, танцуя то по одному, то друг с другом, смеясь и сталкиваясь лбами, и на блаженные десять минут все на свете отступило на второй план. А потом случилось это. То, что будет видеться Чуе в кошмарах не одну ночь. То, о чем Чуя должен, обязан был догадаться. Случилось это. Медленную классическую музыку вдруг разорвал судорожный, захлебывающийся кашель, при звуках которого танцующие мгновенно остановились и повернулись к его источнику. С трудом держась за небольшой столик, заставленный стаканами с недопитыми коктейлями, страшно кашлял юноша, вздрагивая от звуков, которые сам и издавал. Не успел никто среагировать, как лающий, клокочущий кашель вдруг перешел в протяжный хрип, и Сигма изогнулся в пояснице, выплескивая жуткую, густую кровавую рвоту на мгновенно освободившееся место перед собой. "Вы когда-нибудь видели, как умирает человек? Умирает в муках, когда его тошнит кровью, когда он кашляет и не может остановиться? Когда все его тело дрожит, он бьется в судорожной предсмертной агонии, пытается что-то сказать, но издает только предсмертные хрипы? Если не видели — вам очень повезло. Обычно в таких ситуациях все начинают визжать, кричать и плакать, бегают и умоляют о помощи с таким видом, словно плохо им. Тогда такого не было — наверное, около десяти секунд все просто столпились и смотрели. Смотрели на него, кто с искренней жалостью в глазах, комкая блестящее платье или пояс брюк, как Теруко, Эдгар, Гин и Кека, кто закрывал рот в ужасе, пытаясь не извергнуть содержимое желудка за компанию с несчастным Сигмой, как Ацуши, Тачихара, Кенджи и Луиза. Я видел, наблюдал за ними с отстраненным вниманием, а сам чувствовал что-то ужасное, липкое, наползающее на меня со всех сторон — и я не про водянистую кровавую рвоту, а про чувство боли и страха, переполняющее все мое естество." — именно так напишет Накахара в своем документе, где описывал все-все, что происходило в стенах "Арены" и казалось ему важным. Он понимал, что напишет именно так, осознал это за те мгновенья молчания, когда Сигма сползал на пол и корчился в агонии там. И как раз в тот момент, когда все словно ожили, побежали за учителями, попытались не дать Сигме задохнуться в собственной рвоте, начали что-то говорить и делать, Чуя вдруг увидел и понял сразу несколько очень важных вещей. Ближе всех стоял Гоголь, наблюдая за муками Сигмы с абсолютно равнодушной каменной маской на лице, не вздрогнув даже тогда, когда бледные пальцы его в молящем порыве скользнули по ботинкам с острым носом, оставив там едва заметную кровавую полоску. Сзади него, прильнув и уложив подбородок на плечо Николая, стоял Достоевский, с нескрываемой улыбкой разглядывая корчившегося на полу подростка. Он шептал что-то на ухо Гоголю, что-то про выполненный долг, про правильный выбор, про то, что Коленька его никогда не подводил, а он сам в этом никогда не сомневался. Не замечая одну-единственную скупую слезу, скатившуюся по щеке бесстрастно наблюдающего за извивающимся Сигмой Николаем. А может, он и заметил, но ничего не сказал, ослепленный торжеством и радостью. И Чуя вдруг кое-что отчетливо вспомнил. Он ведь держал в голове тот день, когда они с Дазаем впервые поцеловались. Последний день первой четверти. День, когда на уроке ядоварения Федор произнес отпечатавшиеся в сознании Накахары слова. " ..."Великодушие"! Мое собственное изобретение, очень занимательное, как я считаю. Жидкость, созданная из идеально точно рассчитанных до сотых миллиграммов доз сильнейших ядов мира! Бесцветна, не имеет запаха, а вкус, приторно-сладкий, едва заметен на языке и его крайне легко спрятать в еде или напитке! Лучше он, спешу заметить, работает в напитках, но сути дела не меняет. Яд попадает в большинство тканей организма, но первым делом парализует желудочно-кишечный тракт, благодаря чему первым симптомом становится обильная кровавая рвота, доходящая иногда до того, что жертва умирает, самолично выплюнув все жизненно важные органы. Конечно, есть у него один-единственный небольшой минус, заключающийся в том, что если ошибиться на долю сотой миллиграмма любого из элемента, он потеряет свою абсолютную убийственность, а жертва даже сможет сказать что-нибудь в перерывах между адскими спазмами. Конечно, летальный исход, скорее всего, будет неотвратим, однако медицинская помощь, к сожалению, может помочь жертве. В таком деле очень важна точность!" Чуя смотрел на Федора, смотрел на Николая, сверлил взглядом кашляющего Сигму, слышал быстрые указания учителей, заверения в том, что скорая обязательно должна прибыть совсем скоро, сжимал руку Дазая до боли в костяшках, и наблюдал. Кто-то наконец догадался выключить музыку, и мгновенно, как по велению волшебной палочки, установилась гробовая тишина. Сигма выплюнул густой темный комок чего-то, наверное, очень важного, и вдруг поднял совершенно ясный, сверкающий уверенностью в собственной победе взгляд. — Что ж, если мне суждено... Умереть вот так, в стенах "Арены" на вечеринке, испортив всем вокруг радостный момент, я приму и это... В конце концов, умереть сегодня было не моим выбором. Взгляд расширенных зрачков остановился на Федоре, и тот быстро спрятал улыбку, поджав сухие губы. Судя по выражению лица, способность Сигмы разговаривать и оставаться живым дольше минуты стала для него неприятным сюрпризом. — Боюсь... у меня не так много времени, как мне бы хотелось... а потому перейду к главному. По изящно очерченному подбородку стекали струи крови, вокруг него брызги рвоты словно образовали защитный круг, а перепачканные собственной кровью губы сверкали мягкой, спокойной улыбкой, которой мог похвастаться далеко не каждый умирающий. — Знаете, мои дорогие друзья из обоих классов... Я бы очень не хотел запомниться... запомниться вам человеком, который подставил подножку своему 11-"Y", но я не могу мириться с тем, что нечестный человек нечестным способом... получил победу, которую вырвал из рук своего противника... 11-"Х" класса. Все, даже суетящиеся педагоги, вдруг замерли на месте, словно вмиг застывшие статуи. Сигма тихо, как-то не по-живому рассмеялся и продолжил, прерываясь иногда на кровавый кашель. — Я узнал один очень интересный факт пару месяцев назад... Если я умру, мои баллы останутся на счету у моего собственного класса. Конечно, я могу забрать все свои баллы, если объявлю о своем уходе из класса и отказе от участия во всей этой заварушке, но тогда я умру. И, видите ли... Он вдруг рассмеялся гораздо громче и свободнее, словно к "Арене" уже не подъезжала машина скорой помощи, он не находился на пороге смерти, а все вокруг не смотрели на него почти с благоговейным ужасом, как на решившего вдруг побеседовать трупа. — Мне уже совершенно нечего терять, дорогие друзья. Все заработанные мною баллы снимаются со счета 11-"Y" класса за эту четверть и год, потому что я объявляю о своем уходе из него. 11-"Х" заслужили эту победу, заслужили, потому что заработали честным трудом, потому что не пытались... кха-кха... не пытались убить своего друга за то, что он кажется им неугодным и выполнившим свою миссию. И... знаете что? Он улыбнулся еще шире, обнажив ряд ровных зубов, бывших жемчужно-белыми, но теперь окрасившихся в кровавый цвет. — Иди ты нахуй, Федор Достоевский. Его взгляд вдруг задержался на замершем Николае, и красивые серые глаза закатились, а голова безвольно откинулась назад, когда он брызнул на пол последним кровавым фонтаном, а в помещение ввалились хмурые мужчины с носилками. Нервно облизывающая губы Акико с синяками под глазами и Мори, выглядевший так, как будто его только что вырвали из постели, сухо руководили врачами, укладывающими затихшего юношу с еле вздымающейся грудной клеткой на носилки. Все, так же не говоря ни слова, развернулись к двери и проводили осоловелыми взглядами людей в белых халатах, в руках и на руках которых находилась сейчас одна жизнь одного самого обычного ученика "Арены", который вдруг перевернул судьбу своего класса, отобрав у него победу в полугодии одними своими словами. Чуя ошеломленно взглянул на Осаму и понял, что он улыбается. В этот же момент пришло осознание того, что и он сам, и каждый ученик 11-"Х" класса расплывается в неподвластной, неуместной, но такой правильной в этот момент улыбке, переглядываясь с блеском в глазах, полных недоверия и смутного восхищения человеком, который только что явно сделал для них что-то очень важное. И это, кажется, даже не алкогольный галлюциноз. Пока ученики 11-"Х" ошеломленно улыбались, а настрадавшиеся педагоги приходили в себя, в рядах 11-"Y" происходило что-то молчаливое и жуткое. Одноклассники переглядывались с испугом, почти с ужасом, осознавая то, что их победа, победа нечестная и неправильная, но принадлежащая до этого момента 11-"Y" вырвана у них из рук человеком, к которому относились, как к ребенку, подслушивающему разговоры старших, человеком, которого почти никто не воспринимал всерьез. Почти никто. Федор смотрел в пустоту, в стену перед собой, все так же стоя позади Гоголя и не видя его выражение лица. Он выражал абсолютное безразличие и готовность плыть по течению, но каждый находящийся в комнате знал, что с таким же равнодушным лицом Достоевский прямо сейчас может убить человека. Потому что его обыграли, его обставили — и оставили с носом. А Николай взглянул вдаль, туда, где за поворотом в коридоры скрывались фигуры в белых халатах, туда, где самого смелого, стойкого и сильного юношу, которого он только знал, увозили на носилках. Улыбнулся. И подмигнул.