Около часа назад.
Он повел плечами, пригладил чуб на макушке, потеребил длинную светлую косу, постучал каблуками, наигрывая реквием, и понял, что волнуется так, как никогда в жизни. А если он не придет? Ну, не придет. Разве можно его винить? Разве он сам, Николай Гоголь, пришел бы сюда, давая молчаливое согласие на свою смерть? Зашел бы в этот уголок в отдалении от всех, доверился бы человеку, который никогда не делал ничего, что позволило бы ему доверять? Николай прижался лопатками к стене, гипнотизируя жидкость, колышущуюся в стакане в своей руке, и зажмурился, отчетливо представив, что с ним сделает Федор, что скажет и как посмотрит, узнав, что тот не оправдал его доверия. А ведь заполучить разрешение сделать это своими руками было почти невозможно. Но он не придет... Ему на плечо легла теплая рука, знакомым жестом погладив, приласкав и соскользнув, словно стыдясь своего порыва. От облегчения Гоголь громко выдохнул и притянул Сигму к себе в объятья, бдительно оглянувшись и убедившись в том, что на них не смотрят или не могут смотреть. — Прости меня пожалуйста, Коленька. Я задержался. Николай бы никогда не спросил этого, никогда бы не произнес этот вопрос, глядя в спокойное и уверенное лицо человека, который пришел на верную смерть от его рук. Никогда — но сегодня он переступит через какую-то очень важную черту. И ему уже нечего терять. — Почему задержался? Сигма улыбнулся. Просто, спокойно растянул губы в мягкой улыбке, с которой всепрощающая мать глядит на дитя, жестокое и нетактичное в своем любопытстве. — Я не знал, что приду. Я думал, что не смогу. Николай тоже улыбнулся. Потому что им только и оставалось теперь говорить друг с другом честно, как никогда. И говорить что-то важное, что-то необходимое, что давно срывалось с языка и повисало в воздухе, как ниточка с оборванным концом. Но тут же одернул себя — раньше нужно было говорить, Коленька. Не оттягивать до последнего, не метаться в страхе сделать выбор, принять решение, всегда бывшее для тебя очевидным. Он вмиг помрачнел и молча протянул Сигме стакан, глядя куда-то поверх его головы. Сигма молчал, молчал мучительную секунду, и это секунда длилась бесконечно долго. А потом послушно принял стакан, глядя в его глубину с отсутствующим видом. Гоголя не покидала смутная, навязчивая мысль о том, что это последний раз, когда он видит сияющие глаза цвета туч перед теплым летним дождем, когда любуется нежной улыбкой, когда видит самого твердого, как сталь, и самого мягкого, как пух, юношу. С языка Николая сорвался один только вопрос. — Ты мне веришь? Сигма знал, что умрет. Знал, что эта доза смертельная, знал, что его Коля выбрал Достоевского, и надеялся, что тот сможет выбраться отсюда, оставшись таким же живым — живым внутри. Сигма много что знал, о чем догадывался и чего хотел. Сигма был человеком очень мягким по натуре, таким, который с завидным рвением побежит на помощь человеку, таким, который умеет находить и находит компромиссы. Он был золотым человеком. Но никто не знал о том, что Сигма никогда не расстанется с жизнью, отдав ее в руки человеку, в котором не уверен. Никто не знал, что его рука не дрогнет, если придется сделать выстрел в того, кто причинил боль дорогому ему человеку. Никто не знал, что Сигма был человеком, которого стоило опасаться. Потому что ему было что терять. Потому что он знал, что делать, если все встают против тебя. Потому что с самого рождения он все делал в одиночку, выбивался в люди и отбивался от людей. Потому что Сигма никогда не был безобидным. Сигма был хорошим, Сигма умел доверять и умел любить. А еще он умел мстить — за себя и за других. — Верю. Николай почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, но не мог отвести свой собственный, наблюдая за тем, как юноша глотает жидкость. Осторожно причмокивает, пытаясь разобрать вкус яда, но у него получается прочувствовать какие-то отдаленные сладкие нотки, которые могли быть простым оттенком молока. Потом мимо их уголка прошла какая-то компания, окончательно загородив их от всей "Арены", а значит, и от всего мира. И на какую-то долю секунды Николай коснулся его мягких, влажных еще губ, осторожно прижал к себе и сказал три слова, которые Сигма не мечтал услышать даже в своих самых сладких сновидениях. Такое простое предложение, в котором было заключено так много смысла. Прежде чем они разошлись, Сигма повторил это про себя. "Я тебя люблю".***
31 декабря
Захлопнув окно, которое мать опять открыла "во избежание скопления бактерий", Накахара что-то недовольно проворчал, в очередной раз оглядывая цепким взглядом бесценное сокровище на своей кровати. Для него, конечно, эти вещи никакой особой ценности не представляли, но одна мысль о том, в каком восторге будет Осаму, когда увидит гору фолиантов, по возрасту, скорее всего, являющихся ровесниками Большого взрыва, привела Чую обратно в состояние взволнованного нетерпения. Деловито поправив новогодний колпак, который всех обязали напялить Ацуши и Кенджи, Чуя бережно сложил книги в подарочный пакет, сдувая пылинки с древних томов и мысленно отмечая, что мир полон несправедливостей. Вот почему гора никому (ну ладно, никому, кроме Дазая) не нужных излияний древних философов стоит, как пару человеческих жизней? Хорошо, что он догадался откладывать на подарок... Полюбовавшись результатом своей работы, Чуя взглянул на часы и удовлетворенно кивнул. Отмечать Новый Год они будут в квартире Накаджимы, которая, по рассказам Осаму, является собственностью дедушки, занимающимся чем-то важным для государства в годы активной деятельности. Как заметил сам Накахара, удивленно качнув головой, чтобы получить пятикомнатную квартиру в центре северной столицы ему явно пришлось сделать что-нибудь значительное. Дазай тогда задумчиво кивнул и перешел к обсуждению тензорного исчисления для чайников, видимо, подразумевая под этим полезнейшим средством самого Чую. Накахара мечтательно улыбнулся воспоминаниям и быстро накинул пальто, бегло и без удовольствия прочитав записку матери о том, что ее, как же так, задерживают на работе, и придет она, пожалуй, очень нескоро. Но днем первого января они обязательно встретятся! Или вечером. В ответ на последнюю фразу Чуя только скептически скривился, словно автор записки могла его видеть и оценить всю степень недовольства досадным происшествием. На улице было морозно, чисто и светло от блестящего снега. Ночь, ясная и свежая, подступала к городу, и люди носились по улицам, находясь то в состоянии праздничной паники, то в слегка приподнятого алкоголем веселья. Чуя натянул шапку до ушей и для верности слегка хлопнул по макушке, пытаясь заставить непослушный головной убор застыть на месте. Не получилось. Он шел по улице, перебирая в уме всех известных ему жильцов этих высоких, бесконечных и сверкающих домов, и дивился удивительному совпадению: как-то так удивительно сложилось, что все Ареновцы, которые жили не в общежитии при школе, проживали в радиусе, не превышающем пару километров от самой "Арены". Чуя представил, как Фукучи лично подбирает учеников, живущих неподалеку, потому что очень заботится об их удобстве, и негромко захихикал. Прохожие находились в состоянии крайнего ажиотажа и не обратили внимания на улыбающегося от уха до уха юношу, шагающему к довольно респектабельному немолодому дому, принадлежащему Ацуши. Когда Накахара подходил к указанному подъезду, он вдруг вспомнил, что им самим просторная светлая квартира досталась очень легко и неожиданно: владелец сам позвонил, невнятно объяснив, что их с матерью как проверенных покупателей, посоветовал какой-то знакомый, и предложил огромную жилплощадь по вполне приемлемой цене. Мать, как человек с юридическим образованием и горой знакомых во всех возможных и невозможных местах, тут же проверила и квартиру, и ее обитателя, но ничего подозрительного не обнаружила. К тому же, случилось это после смерти отца, и она, будучи до этого человеком, верующим только в собственные силы, вдруг трагическим шепотом сообщила сыну, что это, наверное, знак свыше, и здесь они найдут свое счастье. Ну и ладно, подумал он тогда. Чем бы дитя не тешилось... Сейчас, конечно, это воспоминание показалось ему очень уж необычным, но он быстро отогнал от себя сомнения. Жизнь — странная штука, наполненная, подчас, самыми невозможными на первый взгляд совпадениями. Нельзя же искать везде заговор... Но все же котенка Осаму потом обязательно надо будет расспросить. В любом случае, к чему эти размышления не привели бы Чую, сейчас для них действительно было не время, поскольку у подъезда его уже ждала компания 11-"Х" класса, и все с радостными воплями полезли обниматься. Не было только Дазая — Чуя взволнованно поинтересовался, где он, перебрав в голове тысячу страшных сценариев за секунду, но в ответ все вдруг заулыбались и только сообщили, что он уже в квартире. Накахара успокоился, решив, что надуманные им сценарии не выдерживают никакой проверки, и класс ввалился в подъезд, как только из домофона раздалось радостное "Входите!" Ацуши и какие-то звуки вроде собачьего лая на фоне. Они все ввалились в его квартиру, и Чуя ошеломленно огляделся. Их с матерью квартира была примерно такой же по площади, возможно, даже немного больше, но почему-то он никак не ожидал, что Ацуши будет жить в таком месте — даже рассказы Дазая не смогли составить должного представления. Вышел сам хозяин квартиры, поправляя колпак, то и дело норовящий съехать ему на лоб, и радостно улыбнулся, приглашая гостей раздеваться и проходить в гостиную. У него в ногах вился кот благородного и весьма высокомерного вида с лоснящейся бурой шерсткой, а из глубин квартиры слышалась какая-то возня. Чуя разулся и снял пальто, весело пихнув закопошившегося Тачихару, и они протиснулись в гостиную. В старом кресле-качалке, довольно стереотипно покуривая трубку, расположился приличного вида старичок с цветастым попугаем на плече. Он растянул сухие губы в улыбке, увидев гостей, и все восторженно завизжали, приветствуя его с криками "Дядя Хироцу!". Накахара был слегка смущен, поскольку не знал, как правильно себя вести в подобных ситуациях, но пожилой мужчина встал с кресла и сам прошел к нему, протянув жилистую, холеную теплую руку и крепко пожимая ладонь Чуи. — А вы — Чуя Накахара, молодой человек, верно? Наслышан о вас, наслышан и от моего дорогого внука Ацуши, и от его друзей. Меня зовут Рьюро Хироцу, очень приятно лично с вами познакомиться. Мне представили вас как очень хорошего юношу, Чуя. Накахара невольно зарделся от такого количества похвалы и вежливости, адресованной ему этим стариком с проницательными глазами, и бойко отозвался. — Я тоже слышал о вас от Ацуши, правда, если честно, совсем забыл... — он с наигранно-задумчивым видом почесал затылок, и Рьюро добродушно усмехнулся. — Мне тоже очень приятно с вами познакомиться. Можете обращаться ко мне на "ты". Хироцу отсалютовал ему, и еще пару минут все пребывали в радостном оживлении. Чуя бы с удовольствием присоединился к всеобщему веселью, но его мучал самый главный вопрос, и юноша протиснулся к Накаджиме сквозь толпу. — Ацу, послушай... А ты не видел Дазая? Мне сказали, он уже здесь. Накаджима сверкнул своими удивительными лилово-желтыми глазами и подмигнул Накахаре. — Ой, а я сейчас за ним схожу, и вы встретитесь. Не волнуйся, все отлично! Только подожди здесь... Ацуши унесся в другую комнату, буквально мурлыча от восторга, и Чуя озадаченно взглянул ему вслед, бережно прижимая к себе подарочный пакет с книгами для Осаму. О черт, как же он надеялся, что Дазай не понял смысла его выпытываний и вопросов о том, какие он не читал и какие хотел бы прочесть... В ожидании Осаму он взял тарталетку со стола и подсел поближе к Хироцу, рассказывающему какие-то удивительные интересные байки. Ему бы повязку на глаз, как у Дазая, но черную, и протез на ноге, как у Брэма, но деревянный, и был бы ни дать ни взять пират. Прямо-таки прирожденный, со всеми надлежащими атрибутами: трубку в зубах зажал, на кресле-качалке, с попугаем на плече. Да еще и содержимое бутылки около него, кажется, подозрительно напоминает ром... Отвлек Чую от разглядывания Рьюро звонкий хлопок в ладоши. Все мгновенно повернулись на звук, прожигая заинтересованными взглядами Накаджиму, стоявшего в дверях с видом оратора, собирающегося объявить верным подданным очень даже благую весть. Тот откашлялся и выпрямился во весь рост. — Дорогие друзья! Сегодня многие из вас приготовили подарки для своих друзей, и мы с дедулей будем очень рады, если вы обменяетесь ими на нашем празднике. Но один мой очень хороший друг приготовил совершенно особенный подарок для другого моего хорошего друга, и я бы хотел, чтобы он подарил его прямо здесь и сейчас. Никто не против? Весь класс одобрительно зашумел, и ученики почему-то стали многозначительно перемигиваться. Чуя обалдело закивал вместе со всеми, хотя совершенно не понимал, что тут вообще происходит. Сначала в комнату влетело что-то потрясное, невероятное, пушистое, мягкое и огненное, с радостным "Гав" оглядевшее всех присутствующих блестящими и умными глазами-бусинками. Затем, чертыхаясь, вошел Осаму, пытаясь поймать рыжее торнадо, совершенно не желающее возвращаться на забинтованные изящные ручки. (К слову, Чуя бы на месте этого обалденного пёса от такого предложения отказываться не стал) Все ахнули одновременно, как по команде, а несколько человек счастливо взвизгнуло. Накахара невольно сделал шаг к собакену, как-то само собой оказавшись к нему ближе всех, и тот вдруг с восторгом ткнулся ему в ноги, завиляв пушистым хвостом, белеющим ближе к кончику, с вызывающим уважение усердием. Мягкий, родной и смеющийся голос звучал тепло и счастливо. — Это рыжее чучело я дарю рыжему чучелу у всех на виду — до чего я докатился?.. Его, кстати, Кафка величают. Я величаю. По фамилии. Имя предстоит тебе придумать. В общем, лис, это тебе. С Новым Годом, получается... Дазай, кажется, хотел добавить что-то еще, но не успел. Чуя бросился на него, в два прыжка перескочив всю просторную комнату, и заключил в самых крепких, теплых и восторженных объятьях во всем мире. Кафка немедленно последовал за ним, радостно гавкая в знак своего присоединения к общему счастью. Когда Накахара бросился ему на шею, на мгновение отчетливо ощутил, что все стройное тело напряглось, вытянулось в струну, словно Осаму готовился либо бежать, либо падать на пол и закрывать голову руками. Он тут же, не осознавая еще этого в полной мере, прижал его к себе так крепко, что Дазай сдавленно прохрипел. Чуя в очередной раз почувствовал реакцию Осаму на резкие движения, на громкие звуки, на неожиданные прикосновения, и в состоянии абсолютного счастья мысленно одернул себя, решив заняться вопросом прошлого его возлюбленного чуть позже, серьезно и основательно, но мягко, чтобы не навредить. И, конечно, подарить ему его книги, зацеловать и заобнимать. Но все это потом, все немного позже. А сейчас вокруг только безграничное счастье.***
Ода долил всем детского шампанского, проследив за тем, чтобы ни у кого не оказалось больше или меньше, чем у остальных. Судя по тому, как дети громко и заливисто смеялись, старательно изображая пьяных, всех все устраивало. Ода удовлетворенно кивнул, оглядев стол в очередной раз, но тут его плеча коснулась прохладная рука. — Сакуноске, ты так беспокоишься. Все отлично, видишь же? Ты большой молодец, и твоя идея устроить празднование Нового Года для детей, которые не могут позволить себе этого дома, просто замечательная. К тому же, здесь собралось немало педагогов, которые по разным причинам тоже не могут отметить его... Впрочем, что это я с тобой, как с ребенком. Ты и сам видишь, что все счастливы, не так ли? Расслабься и давай выпьем чего-то более крепкого, чем это детское пойло. Ода улыбнулся, покорно выслушав проповедь Брэма. Его манера речи завораживала, а вслушиваться в негромкие, спокойные слова хотелось бесконечно долго. — Спасибо, Брэм. Ты прав, оставим малышей и пойдем к коллегам. Стокер удовлетворенно кивнул и ловко взял свою трость, изящно и четко высчитывая шаги до соседнего стола. Там уже сидели учителя, находящиеся в разной степени трезвости и ясности ума: Коё и Акико наперебой представляли Катаю ужасы сидячего образа жизни, в котором тот пребывает всю осознанную жизнь, совершенно не замечая, что покорная молчаливость информатика объясняется тем, что он уже как полчаса сладко дремлет, подперев ладонью висок. Куникида наблюдал за всем этим с отстраненной, добродушной улыбкой, которую позволял себе нечасто. Брэм и Одасаку подсели к нему, поглядывая на детишек, и выпили по бокалу немного кислого шампанского, сидя в окружении таких же одиноких и запутавшихся людей, как и они сами. Сакуноске отошел на несколько минут, жестом указав на звонящий телефон, а вернулся с расплывшейся на губах улыбкой и блеском радости в глазах. Брэм удивленно поднял бровь, и Одасаку негромко отозвался, что ему звонил его Осаму. Поздравил с Новым Годом тепло и нежно, и, видимо, сказал столько теплых слов, что мужчина просто светился изнутри. Все, кто услышал ответ Оды, заулыбались. Он определенно заслужил любовь и благодарность своего воспитанника, за которого готов был свернуть все горы, что только были на свете. Здесь не было никого из директоров, все присутствующие собрались в квартире Одасаку, и царила странная, непривычная атмосфера свободы. Можно было говорить что угодно и когда угодно, не боясь наказания. Во всеобщем обсуждении происходящего не принимал участия только Стокер, с отстраненным видом наблюдающий за тем, как Ая пытается нахлобучить на макушку Q салат с оливье. Когда Сакуноске тронул его за локоть и мягко спросил, почему тот резко замолчал, Брэм только покачал головой и коротко отозвался. — Однажды я уже высказал все, что об этом думаю. Одасаку поджал губы и коротко кивнул, всем видом выразив понимание. "Извини". Они так и встретили Новый Год, в заботах и беспокойствах, серьезных разговорах и шуточках, встретили, отчетливо ощущая, что больше такого никогда уже не случится. В Новый Год, может быть, и не произошло совершенного чуда, но кое-что все-таки появилось в глазах этих обреченных и отчаявшихся людей. Они увидели, что Ареновцы еще не мертвы внутри, что они готовы бороться, готовы идти против смертоносной машины, готовы жить. И, что самое главное и невероятное... Ареновцы не забыли, что значит любить. Может, чуда и не произошло, когда все под бой курантов со звоном чокнулись бокалами, улыбаясь и загадывая желания (не вслух, про себя — такие разные и такие похожие желания), но что-то такое поселилось в их сердцах, что останется с ними до конца жизни. У них появилась надежда.***
Ученики 11-"Y" класса тоже отмечали Новый Год. Все те, кто по тем или иным причинам не устроили празднование с семьей (а таких было подавляющее большинство), собрались в пустующей сейчас комнате Сигмы. Помещение, принадлежащее юноше, напоминало скорее что-то казенное, чем личную комнату человека, в которой он провел добрые пять лет. Все вещи были аккуратно разложены по полочкам, комната сияла чистотой, и только в углу кровати, у самой подушки, в ряд сидело несколько плюшевых игрушек. В комнате царило молчание. Здесь не было двух главных людей 11-"Y", и без Достоевского с Гоголем этой компании подростков, рассевшихся кто на полу, кто на кровати, казалось, что паззлов их картине класса катастрофически не доставало. Время неумолимо приближалось к полуночи, оно текло, равнодушное ко всем событиям, случившемся в ту ночь с тридцатого на тридцать первое декабря, и совершенно не заботилось о том, каким для учеников "Y" станет этот Новый Год. Некоторые, сбившись в кучки, весь день обсуждали произошедшее, ругались и спорили, но всё натужным, хриплым шепотом, словно если они повысят тон хотя бы на децибел, школа рухнет, не выдержав количества боли, страха и смертей, случившихся в ее стенах. "Арена" рухнет — и погребет их под своими обломками. А сейчас они сидели и молчали, словно в трауре, словно боясь потревожить покой мертвого, и не смотрели друг на друга. Дети, оставшиеся без родителей и мигом растерявшие всю спесь. Одинокие, потерянные, как слепые котята. Никто из них не знал, как относиться к Сигме. Кто-то негромко выругался на него, но Теруко, самовлюбленная, избалованная Теруко, не знающая сочувствия, вдруг резко осадила выругавшегося, и весь класс зашикал на нерадивого ученика. Оокура сидела, опершись острыми локтями о стол, и пустым взглядом смотрела в стену куда-то поверх головы мирно спящего Дзено. Вернее, делающего вид с такой потрясающей актерской игрой, что сомнений в его дремоте ни у кого не осталось. Тушь, не стертая со вчерашнего дня, размазалась по щекам и застыла, прическа растрепалась, а на руках виднелись синяки и кровоподтеки — когда Сигму увезли, а преподаватели метались между учениками и директорами, пытаясь объяснить ситуацию, в помещении начался сущий кошмар, и Теруко первой бросилась разнимать драки. Противная девчонка с пышными локонами Теруко Оокура. До Нового Года осталось десять минут. Вдруг встал Дзено, даже не потрудившись открыть глаза, и все его соседи, уверенные в том, что сидящий неподвижно юноша спит уже пятый час, дружно вздрогнули. В полнейшей тишине, изредка прерываемой чьими-то ойками и ахами (Сайгику иногда наступал на чьи-то ноги — случайно, наверное), Дзено раздал всем пластиковые стаканчики, неизвестно откуда взявшиеся у Луизы (девушка тепло дружила с Френсисом, что само по себе звучало не слишком реально, и, видимо, попросила купить их его), разлил лимонад и с таким же невозмутимым видом сел к себе на прежнее место. Все неловко заулыбались, пригубив напиток, и Агата тихо пробормотала. — Еще не все потеряно, верно? Все в 11-"Y" закивали с таким энтузиазмом, словно только этих слов и ждали, но не решались произнести. Казалось, в комнате стало немного теплее. Негромкие разговоры ни о чем заполнили помещение, и даже Теруко оторвала наконец взгляд от стены. Приближалась полночь, и в тот момент, когда число 23:59 сменилось на 00:00, ознаменовывая начало Нового Года, дверь с шумом распахнулась. Словно призрак из далекого прошлого, перепачканный в снегу и оттого промокший до нитки, в одних рубашке и брюках, на пороге стоял Федор Достоевский. Главу 11-"Y" всегда встречали с шумным весельем, но сейчас внезапно установилась гробовая тишина. Всем стало страшно. Во взгляде его читалось нечто такое, от чего по спинам присутствующих мгновенно пополз холодок. Темные, намокшие то ли от пота, то ли от снега пряди волос обрамляли худое бледное лицо, а уголок бледных губ слегка подергивался. Достоевский ухмыльнулся и склонил голову на плечо, окинув пристальным взглядом темных и пустых, как бездна, глаз своих одноклассников. — С Новым Годом, 11-"Y".***
Дазай задумчиво покачнулся на стуле, игнорируя предупреждающий взгляд Чуи. Точно так же не удостоил ответом он и "Я тебя по косточкам собирать не буду", зато согласно кивнул, услужливо отзываясь, что мертвому ему будет все равно, соберут его по косточкам или нет, и прикрыл глаза, чувствуя, как в животе разливается тепло. Виной тому был не столько вкусный стол, сколько рука Накахары, лениво и ласково поглаживающая его по макушке, как ребенка. Осаму зажмурился довольно и сыто, как кот. Давно он не чувствовал себя таким счастливым в два часа ночи, и уж точно очень давно — в два часа ночи первого января. Рядом любимый лис, близкие люди, он в безопасности, а это значит.. ...Значит, что пора размять мозги и заняться любимым делом: взяться за размышления. Если подумать, кто он в "Арене" — Сигма? Ответ простой и логичный, сам напрашивается на ум. Сигма — классическая пешка. Пешка, изначально используемая Достоевским для достижения целей, ничего не значащая фигура, которую не использовали даже для более-менее серьезных поручений. Он прожил неожиданно долго, двигался по шахматной доске, не привлекая внимания, не вызывая ненависти и любви, раздражения и жалости. Хозяин решил, что жизнь фигуры окончена. Пешка стала его раздражать, пешка начала мыслить — а следовательно, полноценно существовать. Она сделала все то немногое, что могла сделать в своей короткой жизни, ничего не значащая и никому не нужная, сплела тонкую нить в клубке пряжи, и отыграла свою роль. Что есть смерть на здешнем поле битвы? Смерть на арене "Арены"? Смерть — это конец шахматной доски. Пешка послушно и безропотно приняла желание хозяина, не сопротивляясь и не пытаясь что-то изменить. Только вот в чем загвоздка... Дойдя до конца доски, пешка может стать любой фигурой.***
— Два туза! Вот так-то! Он радостно подпрыгнул на месте и замурлыкал что-то себе под нос, с невинным видом глядя на собеседника и игрока напротив себя. — Нет, подожди, откуда два туза?.. Х-ха... Мы ведь вывели из игры козырного и два других... Кха-кха, откуда у тебя, а? Надурить меня пытаешься? Однако соигрок, по-видимому, не имел ничего против такого откровенного жульничества со стороны юноши, и в ответ на все эти махинации только улыбался, а сделал вид, что возмутился, только под самый конец игры. Жулик захихикал и подмигнул юноше, но тут же нахмурился и отбросил карты на тумбочку, подвинувшись ближе. Руки мягко скользнули под больничное одеяло, приобняв за талию, и губы оставили ласковый теплый поцелуй на изгибе шеи. — Молчи, Сигмушка. Не разговаривай, тебе нельзя... Ты и так у меня умничка. Врачи говорят, твое нынешнее самочувствие — просто чудо какое-то. Сигма улыбнулся, но послушно промолчал. Взял блокнот, который Гоголь подарил ему, чтобы не скучал тут, и коротко черкнул своим изящным аккуратным почерком "Не чудо, а правильно подобранная доза :)" Николай не удержался и все-таки перевел тему с этой на менее щепетильную. — Доза... Сигма, смешно? Ну, знаешь, доза... Юноша со страдальческим видом закатил глаза, и на блокноте появилось решительное "Дурачок." Николай усмехнулся в ответ, и они погрузились в уютную тишину, крепко прижавшись друг к другу. Новый Год Гоголь встретил здесь, в палате Сигмы, и за ним, вроде бы, никто не следил, когда он ранним утром отправился в больницу, упал на колени и протянул потрепанную тысячную купюру и гору мелочи (все свои сбережения, между прочим) усталым медсестрам и врачам, слезно умоляя пропустить его в палату к шестнадцатилетнему юноше с отравлением. Он будет сидеть, никого не трогать и не беспокоить, только пожалуйста, ну пожалуйста! Деньги у Николая брать отказались, посовещались в углу, и когда Гоголь успел промокнуть, обливаясь холодным потом от пят до макушки, согласились пустить его на весь день и даже встретить Новый Год, потому что самочувствие пациента совершенно не было критическим. Николай почувствовал, что сейчас разрыдается, побежал в магазин и купил столько сладкого, сколько мог на свои деньги. Собирался добавить немного из карманов тех несчастных, что оказались с ним рядом, но решил, что Сигме бы это точно не понравилось, а значит, придется довольствоваться малым. Гоголь раздал все персоналу, а Сигме ничего вкусного сейчас было нельзя из-за обожженного желудка и горла, и еду тот получал через трубочку, с достоинством выдерживая все врачебные муки. Когда Сигма очнулся и тут же наткнулся взглядом на обеспокоенно склонившегося над ним Николая, он едва сдержал слезы. Он был так счастлив сейчас, мучаясь адской болью в трахее, лежа на больничной койке в последний день этого ужасного года!.. Сначала он не хотел, чтобы Гоголь наблюдал за всеми врачебными процедурами, но тот мягко настоял. "— Не... Х-ха... надо... Это некрасиво... противно выглядит... Не хочу эту трубку!.. — Запомни: ты никогда не станешь некрасивым или противным для меня, Сигма. Не хочешь трубку — не надо. Ой, смотри, птичка летит! — Гд...? Кха-кха! Ко...ля! Николай с видом заговорщика подмигнул врачу и улыбнулся юноше, с недовольным видом сжимающему в зубах трубку. — А птичка правда была. Просто так совпало... Она пролетела, ты отвлекся, а доктор вставил трубку. Чудеса, милашка Сигмушка! Новый Год же!" Коля улыбнулся, поглаживая по острому плечу задремавшего в теплых объятьях юношу. Они уже встретили Новый Год вместе, потом рисовали (обнаружилось, что Гоголь способен лишь на смешные рожицы и кривые сердечки), писали стихи (про розы, унитазы и все такое прочее писал, конечно же, Николай, а вот Сигма написал очень хорошее стихотворение про мальчика Колю, и Гоголь сделал вид, что не собирается плакать. Который раз за сутки...), ну и, само собой, они играли в карты. Коля украдкой разглядывал юношу и пришел к следующему выводу: Сигма, конечно, выглядит нехорошо. Бледный, как сама смерть, щеки ввалились, глаза кажутся двумя огромными бездонными океанами, губы обескровленные, в язвочках из-за раздражения, и сам он, казалось, похудел килограмм на пять за ту ночь, и без того очень тонкий. Но как бы плохо он не выглядел сейчас, все это временно. По-настоящему важно только то, что Сигма жив. Николай невольно улыбнулся, поглаживая юношу по мягким волосам. Самое сложное осталось позади, и главный переломный момент ими преодолен. А потом придет время Гоголя позаботиться о своем самом дорогом человеке, и настанет его черед выйти на сцену. Предстоит сыграть закрытую пьесу за кулисами — его зрителями станут трое директоров.***
Сегодня он пришел в школу пораньше: первый день третьей четверти, как-никак... Да еще и такие события происходили недавно! Всем безумно интересно, что стало с Сигмой, жив ли он вообще, если да, то насколько и надолго ли, осмелится ли прийти? Может, он выжил, но директоры исправили это досадное недоразумение? Иван Гончаров с нетерпением покачал головой, усаживаясь на диван в коридоре, и размял затекшую спину. Его сердце колотилось так быстро, что, казалось, вот-вот посмеет выпрыгнуть из груди. Если подумать, по жизни Иван был человеком довольно апатичным — в каком-то смысле, возможно, даже слишком. Но стоило ему подумать о приказе, который отдали сам достопочтенный господин Достоевский, да еще и предупредил заранее... Гончаров в нетерпении закусил губу, словно шанс исполнить настоятельную просьбу вот-вот представится, но тут же осадил себя, вздохнув. Его роль будет значить немало — но все это позже, немного позже. Потом он получит славу, признание, уважение... За преданную службу Федор точно сделает его своей левой рукой и никому не позволит его тронуть! А там, глядишь, Гоголь сместится на второе место, уступив Ивану место правой верхней конечности... Как это, оказывается, просто! Иван зажмурился, представив себе будущую сладкую жизнь, и ненароком отметил, что третья четверть обещает быть очень интересной. Очень.