***
Дни текли лениво, нехотя сменяя друг друга, и третья четверть вдруг показалась Чуе самой обыкновенной. Простой, не иначе. Пожалуй, если бы не все те сны и видения с отцом, он был бы совершенно счастлив. Как ни странно, окружающие словно вообще забыли о всех этих убийствах и баллах! Этот странный парнишка их 11-"Y" класса то и дело захаживает к Оде с гостинцами, помогает ему и вообще всячески добродетельствует, Сигма прекрасно освоился в классе и мгновенно полюбился всем ученикам, никаких резких движений и чего-то... пугающего... Чуя рисовал на полях тетради глаза и губы, оставив попытки разглядеть написанное на доске через затылок Кенджи. Пока Куникида монотонно рассказывал что-то совершенно неинтересное, он ощутил, как на виски и затылок давит нечто, приятно обволакивая. Конечно, он не собирается спать на уроке. Нет, конечно, нет... Конечно, он не... ... Он впервые видел ее такой. Ее губы, обычно складывающиеся в самую любимую улыбку Чуи, скривились, словно в смертельной агонии, а в щели между пальцами, которыми она прикрывала лицо, проникал блеск обезумевших от горя глаз. Подол платья, который для нее выбирали муж и сын, разметался по полу, а клочья волос, выдранные в ужасе, перепутались, обрамляя кровавыми ошметками ее длинные пальцы. Из его горла непроизвольно вырвался то ли вскрик, то ли скулеж. Он бросился к ней, пытаясь оторвать ее руки от лица. — Мама!! Мама, мама, мама!!! Что с тобой?! Что случилось?! Мама?!! Она покорно, как дитя, отняла руки от изуродованного болью и горем лица. Он отшатнулся, пораженный блеском, ужасным светом, который излучали ее глаза. — Папа, Чуя. Папы... б-б... Он почувствовал, как в горле что-то судорожно сжимается в тяжелый шевелящийся ком. — Что... папы?... Она вдруг взвыла так, что он в ужасе отполз подальше, с трудом сдерживая собственные перепуганные рыдания. — Больше нет!!! Он умер, Чуя!!! Его убили!! На мир вокруг набросили пелену, милостиво позволяя ему выбраться из кошмара воспоминаний. Это был первый и последний раз, когда мать говорила, что его убили. Как она потом объясняла, минутное помешательство, ничем не обоснованное. Просто следствие пережитого ужаса и невероятного горя. Но Чуя навсегда запомнил эти мгновения. На все гда — Лис?.. Эй, лис! Его трясли за плечо с такой силой и напором, что, как ему казалось, собираются оторвать голову. Чуя вскинулся и инстинктивно сбросил чужую руку с плеча, оглядываясь вокруг. На него озадаченно смотрел Куникида с другой стороны класса, удивленно весь класс со всех сторон и крайне обеспокоенно Дазай, склонив свою красивую голову на плечо. — Ты заснул. Я не стал тебя будить, ты лежал себе, да и внимания никто не обращал. А потом вдруг... Осаму неопределенно обвел рукой поверхность парты и пол вокруг Накахары, усеянные разбросанными книгами и канцелярией. Кажется, тот сделал это во сне. Он неопределенно забормотал извинения, вскочил и поспешно убрал все с пола. Несколько ловких рук помогли ему, а Ацуши бросил сочувственный взгляд, мол, понимаем, кошмары, всякое бывает. Куникида удостоверился, что все в порядке, задумчиво кивнул то ли сам себе, то ли классу, и продолжил вести урок. Накахара отчего-то почувствовал волну смущения, поднимая взгляд на соседа, и, как и ожидал, встретился с пристальным взглядом потемневшего от размышлений глаза. — Опять он? Чуя неопределенно махнул рукой, разрываясь между желанием вывалить на соседа весь свой ужас и смолчать, чтобы не заваливать его своими мыслями, своей необоснованной паникой. Юноша повел плечами, чувствуя, что снова поддается желанию быть услышанным. На его плечо ласково, не напрягая, а поддерживая, легла подрагивающая ладонь. — Отец. Да? Накахара кивнул. Как же ему надоели эти четкие, такие настоящие сны! Эти воспоминания, его и чужие, облаченные в дымку сновидений. — Когда я узнаю все о том, кто и зачем убил военного, который работал только на защиту Родины и не смел пролить ни капли невинной крови... Это закончится. Только бы знать, у кого спросить!.. Он опустил голову, спрятав лицо в изгибе локтя. С лица Осаму сползла сочувственная улыбка, и теперь он смотрел в затылок Накахары холодным отрешенным взглядом. Худая ладонь, лежащая на его собственном остром колене, резко сжалась. Только бы знать, у кого спросить?..***
Гоголь крутился на компьютерном кресле в кабинете информатики уже полчаса, и у всех в классе под конец урока голова кружилась так, что ученики выбегали со звонком сломя голову. Катай тоже вышел, с опаской поглядывая на безмятежно крутящегося Николая, и оставил двоих учеников в кабинете. Достоевский равнодушно наблюдал за тем, как Гоголь, обладатель самого стойкого в "Арене" (и, кажется, во всем городе), вестибулярного аппарата, наворачивает круги. — Не тошнит? Гоголь сделал еще два эффектных круга и с трудом затормозил, пытаясь найти источник звука осоловелыми глазами. Нашел, довольно ухмыльнулся. — О, Федя! Я закрутился и совсем задумался. Совсем не тошнит, не беспокойся. А ты... Хм, у тебя такое странное выражение лица... Федор обреченно вздохнул и развернул увлеченно болтающему с монитором Гоголя лицом к себе. — Полагаю, лицо компьютера и впрямь не слишком напоминает мое. Тебе точно не нужна помощь? Николай заморгал и фыркнул, закинув ногу за ногу. — Так и было задумано! Ладно, Федь, а чего мы тут сидим-то? Я же по лицу... ну, твоему... я понял, что ты что-то рассказать хочешь. Что, а? Достоевский коротко улыбнулся и скользнул рукой по груди, обтянутой черной водолазкой. Нащупал крестик на ней и успокоено улыбнулся, сжав его в пальцах. — Да, Коленька. Обсудить кое-что... Гоголь оживился и подъехал поближе, едва не смахнув книги с парты. — Что-то с Тачихарой? Этот шпиончик подозрительно тихий, не находишь? Может, прихлопнем его все-таки? А? Прихлопнем? — Не стоит никого хлопать. Главное, что он работает на благо нашего класса. Обо всем, что может пойти на пользу 11-"Х" в неверных руках, знаю только я. Холодная бледная рука легла на щеку Николая и прочертила мягкий полукруг, опускаясь к губам. На мгновение глаза Федора как-то нехорошо, ревностно блеснули, но он отвернулся, поглаживая крестик свободной рукой, и наваждение рассеялось. — Я думаю, нам пора слегка пошатнуть идиллию, возникшую у небезызвестной сладкой парочки. Да и, что уж там, Накахара ведь должен знать всю правду о прошлом! По крайней мере, своем и своей семьи, что уж там говорить о его психованном соседушке. Гоголь изумленно склонил голову. — Подожди, я не понял... Мы ему расскажем? Федор хмыкнул и поднялся с места, размяв затекшие суставы. — Конечно, нет. Мы вообще не станем делать ничего предосудительного. Всего лишь... Достоевский приподнялся на носках, глядя на Гоголя сверху вниз, и довершил предложение, не скрывая растекающейся по лицу ухмылки. — ...всего лишь тонко намекнем ему на то, что разгадка все это время была прямо под носом. А его "котенок" молчал об этом, заставляя мучаться догадками!.. Представляешь, какой ужас? Гоголь мешкал. Дазай не казался ему плохим человеком: в переписке Сигма много раз говорил, что все в 11-"Х" очень добры к нему, а Чуя и Осаму организовывают все так, чтобы он не оставался в стороне. Да, он не хотел бы, чтобы кто-нибудь из них пострадал или чтобы эти двое действительно рассорились, но все-таки Николай — ученик 11-"Y" класса. И его лимит предательств явно исчерпан на много лет вперед. Так что пусть разбираются сами. В конце концов, они поступили бы так же. Николай вновь крутнулся на стуле и улыбнулся в предвкушении, откинув пряди светлой челки со лба. — А разве мы будем уверены, что Дазай расскажет ему всю правду, а не отмажется как-нибудь? Достоевский взглянул на Гоголя почти с материнской гордостью. Смышленый все-таки мальчишка. — Не беспокойся, Коленька. Я скажу Чуе, на что нужно давить, чтобы слова возымели должный эффект... В обычной ситуации он не стал бы и слушать меня, но сейчас он буквально на грани! Знаешь, у нас у всех ведь есть слабые места, верно? Николай слегка ошалело кивнул. Достоевский мастерски перескакивает с темы на тему, это верно, но не настолько же.. — В общем, Коленька, я всего лишь сообщу Чуе, на какое место стоит надавить у Дазая. На самое слабое.***
Шесть лет назад
Было холодно. Чертовски холодно. Температура в комнате стойко держалась на отметке в пятнадцать градусов, но он чувствовал, как по выпирающим позвонкам бегают волны озноба, такие крупные и пробирающие до дрожи, словно он оказался в Антарктиде совершенно обнаженным. Возможно, его лихорадило из-за того, что лоб пылал жаром, а температура тела никак не желала опускаться ниже гордых "39,8", а редко болеющий мальчишка чувствовал, что дрожит, как осиновый лист. Но знал, что никогда не покажет этого человеку, с выжидающим выражением лица хищника оглядывающему его с ног до головы. Он высоко держал подбородок, вскинув его, чтобы видеть подернутые садисткой поволокой серые глаза своего мучителя. Его ровный, все время как бы напевающий голос проникал в уши, заставляя копошиться в его голове рой насекомых, ядовитых, противных. Каждое слово самого ненавистного ему человека было мучительно болезненным для Осаму Дазая. — Ну же, сын мой, скажи хоть слово. Считаешь, мои методы воспитания слишком старомодны? Ну что же ты, я ведь хочу лишь добра, одного лишь добра, и ты сам прекрасно это знаешь! Верно ведь, Дазай? Дети, будьте послушны родителям вашим во всём, ибо это благоугодно Господу... Осаму Дазай молчал. Комнатушку заполнял сладковатый, вязкий запах, какой принадлежит болезни, боли и смерти. Сколько он себя помнил, этот аромат неизбежно заползал ему в ноздри и в сознание, но раньше сидел смирно и выжидал, выжидал своего часа, ждал, пока не... Осаму Дазай молчал. Его колени были изодраны в клочья, а горох, рассыпанный вокруг, получил алую окраску, и медленно темнел, пока кровь сворачивалась на нем. Бинты растрепались, не выдержав очередной трепки, а от смешивания старого и нового кровавого месива начинали источать не слишком приятные ароматы. О новых повязках мечтать не приходилось (только если бы помог Ода.. но Осаму, конечно, не станет его просить. Тот, как и всегда, сам все увидит), поэтому Дазай осторожно прижимал их к себе, чтобы не испачкать в грязи неизвестного происхождения, покоящейся на полу, и не подхватить еще какую-нибудь инфекцию. Вдруг мужчина на полу перед ним взмахнул рукой, и через мгновение Осаму оглох. На пару секунд, правда, но совершенно точно оглох, рухнув на пол безвольным мешком. В ушах что-то торжественно зазвенело, стоило глухоте пройти, и он понял, что слышит собственный тихий, приглушенный стон: от удара он потерял равновесие, колени прошлись по пыльному полу, зацепив влажное, тошнотворное розовое месиво, и от разряда боли он не смог себя сдержать. От ужаса по шее пробежала стая мурашек. Человек перед ним очень, очень не любил, когда Осаму ныл. Спустя секунду перед его взором уже находилось острое, полное ненависти и какой-то мерзкой, жестокой ярости лицо. Осаму скорее почувствовал, чем услышал произнесенные слова, когда тонкие губы зашевелились, а изо рта пахнуло горьким запахом дешевого алкоголя. — Молчишь?! Молчишь, сучка?! Не хочешь разговаривать с папочкой, да? С родным отцом не хочешь? Ну ничего, ничего, сука... Мелкая поганая дрянь, я тебя научу манерам! Пока ты был со своей мамашей, тебя можно было терпеть! Такой же бесполезный хлам, но послушный, как гребаная овечка, а теперь... Да я тебя ненавижу, знаешь? Знаешь ведь, поганец... Молчишь? Молчи, молчи... Мамашу, мамашу вспомни... Знаешь, что в Библии говорится про детей и родителей? Повиновение родителям – это прямое повеление Бога! «Дети, будьте послушны своим родителям в Господе, это ваш долг»... Вдруг резкий, быстрый, как удар ножом, голос прервал его тираду. — А что в твоей Библии говорится насчет того, что ты сделал с мамой? Об этом там что-нибудь говорится? Лицо мужчины перед ним перекосило отвратительное выражение лица, и пальцы на подбородке мальчика сжались, как огненные тиски. Дазай хотел бы ослепнуть, чтобы не видеть его никогда. Оглохнуть, чтобы никогда не слышать. Когда мужчина, захлебываясь в гневе, начал говорить, Дазай снова перебил его, осознавая ярче чего угодно на всем свете, что за этим последует. Сказал тихо-тихо, так, что его голос легко можно было спутать с шуршанием листов Священного Писания, к которому он привык с самого детства, или с шелестом одеяний священнослужителя, подол которых был перепачкан в бурой, заставившей сморщиться плотную ткань крови. Но человек не спутал. Все-таки невозможно было не понять слова, которые произнесены от самого сердца, с такой чистой, невинной, а оттого совершенной искренностью, слова, наполненные всем тем пожирающим мальчика чувством, что много лет жило в его душе и разуме. — Я тебя ненавижу.Я тебя ненавижу
Прежде чем начать вершить свое божественное правосудие, человек плюнул ему в лицо. Он не отреагировал, продолжая смотреть сквозь пелену куда-то вдаль. Потому что для него значение сейчас имело лишь одно. Ненавижу.***
Q смотрел в окно. Ему это нравилось. За окном была не обыкновенная невзрачная улица, а целый восхитительный, наполненный красотой до краев, как просторная чаша, мир. Он любовался кружащимися в танце хлопьями, наблюдал за снегопадом, за молчаливой ночной морозностью, за мягким светом дня. Нежные рассветные лучи щекотали его волосы, нос и губы, а закат устало золотил их, когда Q провожал день, стоя в коридоре в больничной пижаме и на носочках заглядывая в окно с противоположной от его комнаты стороны. Скоро его отсюда выпишут. Кюсаку то и дело валялся под капельницами, или пил какие-то таблетки, или разговаривал с серьезными мужчинами, лоб которых был смешно изрезан морщинами, или неуверенно отвечал на вопросы пухлой женщины с розовыми, как яркий закат, щеками, которая все время улыбалась ему так, словно они были закадычными друзьями. Q провел здесь почти три недели, но не знал, помогло ли это ему. Он вообще мало что знал, потому что таблетки не давали достаточно возможностей для того, чтобы знать что-нибудь кроме своего имени, самочувствия и погоды за окном. Постепенно их дозировку уменьшали, и Q открывался этим непонятным людям, которые кормили его и говорили с ним. В самые первые дни розовощекая женщина сказала, что ему домой сообщили о том, что он проходит реабилитацию. Q тогда пожал плечами, быстро отведя взгляд от ее доброго спокойного лица. Ему не хотелось знать о том, что там происходит дома. Женщина поняла это, посмотрела на него большими добрыми глазами и кивнула каким-то своим мыслям. Больше они к этому не возвращались. Q смотрел в окно. Тишина, холод и запустение. Так, как будто все мигом оставили улицы города, исчезли, испарились. Так, словно узнали о том, что этими руками делал Юмено. Так, словно оставили его, оглядываясь и кривя губы, как будто увидели таракана. Q не плакал очень долго, а сейчас вдруг осознал, что стал делать это непозволительно часто. Понимал, что щеки вдруг стали мокрыми, нос зашмыгал, а из-за пелены перед глазами ничего не видно. Если бы Q был кем-то другим, он посчитал бы, что раскаивается. Но он не хотел ничего считать и ни о чем думать: он иногда размышлял о том, что хорошо ведь, что он оказался здесь, а не где-нибудь в холодных покоях Мори, среди этих строгих людей с розовыми щеками, смешными морщинами и короткими, понимающими улыбками. Иногда мысли его утекали в самые разные степи и направления, но неизбежно возвращались к ней. К Ае. Ая, с ее огромными глазами, наполненными печалью и тихой, кроткой болью. Так смотрят на покойников, на детей, которые умерли преждевременно, не успев совершить много дел, сказать много слов и сделать много вещей. На тех, кто умер, не успев толком пожить. Смотрят, словно бы уже наплакавшись, глядят на заостренные носы и бледные щеки и понимают, что эта боль потери останется с ними навсегда. Q смотрел в окно до тех пор, пока от слепящего белого снега глаза не начало неодобрительно покалывать, а из-за этих дурацких слез видимость стремительно не опустилась до нуля. Женщина с розовыми щеками сказала, что ему нужно плакать, если хочется. Пусть плачет. Q подумал, что он все-таки не плачет. Он, наконец осознавая все то, что делал и чем жил, совсем не плакал. Он оплакивал. Себя, такого дурака, все то, чего лишился, и что, наверное, никогда уже не получит, Аю, которая зачем-то так полюбила его, всех тех, кому он делал больно: живых и не живых, людей и зверей. Q день за днем, погружаясь в дебри своей души, совсем не плакал. Q оплакивал.***
Чуя шел по коридору, погрузившись так глубоко в свои мысли, что вряд ли оторвал бы задумчивый взгляд от стены, даже если бы мимо него неспешно пролетела космическая тарелка. Сегодня они с Осаму шли домой не вместе, но Накахара в своей типичной легкой манере напросился в гости, поработать с ним над проектом. Дазай сделал вид, что ужасно страдает и вообще против того, чтобы его сосед даже думал о такой чести, но ломался не дольше двух минут. А сейчас ему нужно было время. Всего лишь немного времени. Чтобы побыть наедине с собой, чтобы понять, не сходит ли он с ума, не бродит ли по кругу, вновь и вновь сбегая от прошлого и неизменно возвращаясь к его тайнам. Ответы на вопросы, витающие в его голове, казались совсем неутешительными, а Чуя невольно закусил губу, пытаясь прогнать из сознания образ рыдающей матери, вырывающей клочья волос и глядящей сквозь сына обезумевшим взглядом. Когда его схватили за локоть ледяной рукой, он ощутил, что по нему не скользнуло ни тени испуга. Чуя резко развернулся, уже занося кулак для нападения, но загадочный хвататель разжал холодные пальцы, глядя двумя непроницаемыми сапфирами. Накахара подумал, что все это удивительно ему что-то напоминает. Этот узкий длинный коридор, человек из 11-"Y" класса.. Только раньше было столкновение с Гоголем и потеря паспорта. Как же давно! Словно целую жизнь назад, а на деле не больше пяти месяцев. А когда Сигма схватил его за локоть, чтобы предупредить... Вроде совсем как и этот сейчас, но неуловимо по-другому. — Чуя? Ах, Чуя, это я, Федор. Накахара многозначительно изогнул бровь. — Я догадался. Я так понимаю, ты по делу? — Само собой. Мы же взрослые люди, времени мало, все понимаю... Накахара ощущал подвох так же явно, как тот факт, что сейчас вполне себе дышал и моргал. И эта манера говорить, совсем не напоминающая Достоевского, и этот пристальный взгляд человека, который ожидает, что его жестокую шутку вот-вот поймут и расхохочутся... — Послушай, чего ты от меня хочешь? Пойми мою реакцию, все же ты глава 11-"Y", и я как-то не готовился к проникновенным разговорам с тобой. Достоевский улыбнулся и вежливо склонил голову на плечо. — Хорошо, Чуя, как скажешь. Значит, сразу к делу. Я могу помочь тебе узнать о том, действительно ли убили твоего отца. Ну, а если это правда... Ты узнаешь, кто и почему это сделал.***
Тем же вечером
Осаму пригладил волосы перед зеркалом, укладывая так, чтобы они казались менее растрепанными, но у него не вышло создать даже примерную видимость этого. Тяжело вздохнул, косясь на дверь единственным глазом. Что-то никак не давало ему покоя. Чуя... Чуя. Хороший, замечательный, любимый Чуя. Который хочет знать правду о своем отце. Хочет того, на что всегда, всю жизнь имел право. И трусливый, отвратительный Осаму, который не может посмотреть ему в глаза и выложить все, как есть. На духу. Потому что знает, что Накахаре нельзя знать, что никак нельзя, иначе... Иначе? Дазай потер глаза, как заплаканный ребенок, который трет уже сухие глаза, и перевязал повязку потуже. Нужно рассказать. Сегодня же рассказать. В комнате разливался уютный свет монитора ноутбука, на котором паутинкой расходилось несколько трещин. Пару лет назад он совершал стремительный полет в стену в попытке убить Осаму, и ему тогда чертовски повезло остаться в живых. Ноутбуку. Меньше всего Дазай сейчас думал о несчастном проекте, который давно уже стал очевидным предлогом, чтобы увидеться с Накахарой и посидеть с ним подольше. А ведь им сегодня действительно придется заниматься... Тишину разорвал быстрый стук в дверь. Дазай невольно подскочил и прошел к его источнику, на ходу поправляя вновь непослушно выбившиеся из прически локоны. Звонок не работал уже очень много лет, и оповещения о своем приходи гости оставляли по старинке: стуком. Правда, с гостями в этой квартире тоже было туго... — Вау, котенок, выглядишь, как чучело! — Не беспокойся, ты с завидным постоянством напоминаешь селедку. — Селедка классная, но я отдаю предпочтение скумбрии, кот. — Ты говорил, что я на нее похож. — Это неспроста! Они переглянулись и засмеялись, звонко и заразительно, как смеются люди, единственная проблема которых заключается в определении друг друга как селедки и скумбрии. В общем, им так смеяться было не положено. Осаму помог Чуе раздеться, а за попытку ущипнуть рыжеволосого юношу за задницу получил по своей в три раза сильнее. Все, наверное, было как обычно. Но стоило Осаму отвернуться, он кожей ощущал пристальный взгляд Накахары на своей спине, шее и затылке. Еще чуть-чуть, и он воспламенится! Чуя сидел на обшарпанном кухонном диванчике и наблюдал за старательно готовящим ужасный растворимый кофе юношей. Такой красивый... Статный, изящный, умело сочетающий в себе элегантность почти женственную, аристократичную, и острые, резкие формы. Ну и, конечно, этот свой острый-резкий язык. И ум... еще какой ум. — Лис, все хорошо? Ты так разглядываешь меня... Не смотри на меня так, Дазай. Не смотри своим игривым манящим взглядом, не изгибай губы в осторожной улыбке, словно боишься обжечься. — И давно, котенок? Осаму вдохнул не слишком натуральный аромат кофе и облизнул вмиг пересохшие губы. — О чем ты? Тихий шелест, оповещающий о том, что Накахара встал с дивана. Пальцы Дазая побелели от того, с какой силой он сжал ручку кружки, а из-за дрожи в них кофе чуть не вылился на стол. Да что с ним такое?... — Давно ты знал о том, что моего отца убили, сука? Давно?! Рука Чуи легла на шею юноши и ласково, словно предупреждая, надавила. Тревога, Осаму. Вспоминай, чему за долгие годы научил тебя папочка. Резкий разворот, выскользнуть из хватки. — Что? Что ты несешь, лис? Еще не попробовал моего кофе, а выглядишь так, словно уже отравился... Непорядок... Его с легкостью прижали к стене, и краем глаза Осаму отметил зацепившегося за ободранный кран обоев таракана, с интересом наблюдающего за зрелищем и шевелящим усиками. Любопытный какой, зараза. — Хватит! Не морочь мне голову, слышишь? Ты видел, как я мучился из-за этого, видел, но все равно молчал! Все из-за тебя! Быстро выложил мне все, что знаешь! Сейчас! Сейчас же! Думай. Думай, Осаму. Кто мог ему рассказать? Кто знал? Список невелик. Рампо и Эдгар, но оба никогда бы ничего не выдали. Немного осведомлен Ацуши, но и сам толком ничего не знает. Ну и, конечно, змеи из 11-"Y"... Достоевский, не иначе. Федор, по сути, ничего ему не рассказал, это видно. Но рассказал о том, что знает Осаму. — Чуя, это для твоего же блага. Я не стану тебе ничего рассказывать. Я желаю тебе только добра, понимаешь? У меня не так много сведений, и я не стану... Горячее, полное ярости дыхание опалило его губы. Близко. Кажется, Дазаю очень страшно. Его и без того слегка подрагивающие руки сейчас била крупная дрожь, словно он находился на пороге смерти. Конечно, не потому, что Чуя может его побить или что-то вроде того. Страшно, что все кончено. И никогда больше не будет как раньше. — По-моему, я не спрашивал, хочешь ли ты рассказывать мне что-то. Я вполне четко тебе приказал! Осаму понимал, что эту битву никому из них не выиграть. Он поднял взгляд на Накахару и устало усмехнулся, склонив голову. Мимо его макушки драматично прополз таракан, всем своим видом показывающий, что роль стороннего наблюдателя его ни в коем разе устраивает. Хочется быть участником событий. Чуя взглянул в упрямо светящийся молчаливым достоинством глаз и вдруг понял, что Федор был прав. Осаму ничего ему не расскажет, пока не привести последний, самый непонятный аргумент для Чуи и весомый, по словам Достоевского, для Дазая. Накахара не хотел. Действительно, искренне не хотел доводить до этого. Чувствовал, что говоря эту безобидную, вроде бы, фразу, которую шепнул ему на ухо Федор пару часов назад, перешагивает какую-то невидимую черту, вступает на дорогу, пути назад с которой уже не будет. Но ярость, обида и боль слишком затуманили его глаза и его сознание, чтоб он мог остановиться, и в тишине маленькой кухни прозвучал резкий, глубокий голос Чуи. — Говори, Осаму. Я слышал, твоя мамочка очень не любила вранья, и не любила двуличных людей. Думаю, она не порадовалась бы, узнав, что ее сынок так нехорошо поступает со своим хорошим другом, правда? Подумай про свою мамочку, Осаму. И будь хорошим мальчиком. Расскажи мне все, что знаешь.