***
Пятно на стене напоминало сердце. Разбитое сердце: что-то багровое темнело в его середине, раскалывая на две половинки. Чуя моргнул, потому что понял по сухости в глазах, что давно не совершал это действие. Под веками словно копошилась тысяча мошек, и он зажмурился. В ушах его продолжал звучать тихий монотонный голос, на одной ноте описывающий зверства, которые совершал Ара Накахара. Его отец. Чуя хотел что-то сказать, все время хотел, но у него не получалось. И вдруг вырвалось само собой жалкое, глупое, ненужное. — Неправда же, да? Ты же мне врешь, скажи? Врешь? Накахара не смотрел на Дазая, просто не мог смотреть, но сейчас вдруг повернулся, окидывая его молящим взглядом. Осаму словно отсутствовал, словно находился в другом измерении, но покорно, как робот, отвечал на вопросы Накахары. — Правда. Ты ведь и сам знал это, верно? Вдруг в его ровном голосе прорезалось что-то острое и злое, что замерло при упоминании матери Дазая и вдруг на мгновение ожило вновь. Почувствовав это, мгновенно вскинулся и Чуя, позабыв на секунду об ужасающей правде. Как хорошо, что этот мягкий ход для него остался незаметным. — В каком смысле?! Ты что несешь? Как я мог знать?! — Ладно, не знал. Догадывался. Думал об этом, просыпался по ночам в страхе, вспоминал обрывки разговоров и все время ощущал, что от тебя ускользает что-то важное, верно? Ты знал правду, знал в глубине души, лис, но отказывался ее принимать. Чуя склонился над лицом Осаму, тяжело дыша, и взгляд карего глаза равнодушно скользнул по контуру шеи Накахары, не поднимаясь выше. Чуя вдруг увидел, что на видимой части ключиц Дазая остались едва заметные припухшие кровоподтеки. С того момента, когда Накахара прижал его на кухне и требовал ответа, борясь с желанием сделать ему больно, чтобы он поплатился за все, что пережил Чуя, и сломать, сломать что-то хрупкое и нежное, что витало между ними, как перышко неизвестной волшебной птицы. Судя по тому, что происходило сейчас, сквозь пелену боли он сделал неверный выбор. Накахара даже не помнил, как они дошли до дивана. Кажется, он тащил Осаму, вцепившись в его запястье, или наоборот, но он точно чувствовал что-то бешено бьющееся в нем. Как второе сердце. А все вокруг казалось таким неустойчивым и расплывчатым, в просветах между бинтами и одеждой на теле Дазая виднелись распускающиеся цветы синяков и кровавых ссадин, которые оставил не он, не Накахара, но ему вдруг стало так противно все это, и так четко представилось, что он ничем не лучше человека, который делал это с Осаму, и ничем не лучше своего отца... Чуя резко встал, словно Дазай ошпарил его кипятком, и пошатнулся, словно пьяный. В его горле было сухо, как в пустыне, и почему-то очень горько. Накахара встретился взглядом с иконой Божьей Матери, мудро и сочувственно глядящей на него с полотна, нежно, как мать, и выбежал из квартиры. Мимо проносились разрисованные граффити стены, равнодушные, искривленные от влаги в его глазах лица, а он бежал, бежал и рыдал, надеясь, что сейчас проснется. Во рту было скользко и солоно, туда текли горячие горькие слезы, и Чуе казалось, что сейчас он задохнется или утонет. Осаму Дазаю, который обессиленно рухнул на пол у себя на чертовом девятом этаже своей чертовой обшарпанной многоэтажке, тоже так казалось.***
Шесть лет назад.
Теплые, густые лучи полуденного солнца щекотали его веки. Еще не очнувшись от забытья, он вздохнул, не в силах сдержать тихий стон. Все последние годы его тело ломило от нестерпимой боли, но он привык к ней настолько, что в уголках его сознания она воспринималась как щекочущий, отвлекающий элемент повседневной жизни. Федор считал, что ему придется умереть в столь юном возрасте, но упорно не желал с этим смириться. В конце концов, он должен довести до конца то, на что у других не хватит смелости, и сделать то, в чем у него нет и никогда не будет равных. Ну, у него и еще одного гениального мальчишки. Достоевский был обладателем редкого генетического заболевания. Оно само по себе не было смертельно опасным, по крайней мере в ближайшие годы, но постепенно превращало его в инвалида, а сопутствующие синдромы молчаливо обещали сократить и без того недолгий остаток жизни ребенка до минимума. Его болезнь имела странное, но почти гордое название — склеродермия. Говоря научными и сложными словами, это диффузное заболевание соединительной ткани, при котором в отдельных участках кожи, а иногда и во всей коже, откладывается рубцовая ткань. При распространении процесса рубцовая ткань постепенно образовывается не только в коже, но и в опорно-двигательном аппарате, легких, пищеварительном тракте, сердце и почках. Очень часто еще на начальных стадиях развития болезни подключается и так называемый синдром Рейно, или "феномен холодных синих рук". Именно этим и можно объяснить факт того, что в ответ на малейшее физическое или эмоциональное воздействие его пальцы становились смертельно бледными, а затем окрашивались в фиолетовый оттенок. И все бы ничего, но болезнь прогрессировала быстро. Решив, что детский организм легко побороть, она вцепилась в него острыми зубами и когтями, опутывая и пытаясь утянуть в свои сети, да не тут-то было. Мальчишка упорно не хотел сдаваться смерти, проглатывая боль и сдерживая стоны боли от резких движений. Его тело стало врагом самому себе, и многие мальчики, возраст которых не превышал и двенадцатилетнего порога, сдались бы. Но Достоевский не сдавался, разумно считая, что не это время Бог уготовил ему для смерти. И Бог, одобрив его выбор, над ним смилостивился. По крайней мере, в официальной версии. Было ли на самом деле то, что произошло с Федором, Божьей милостью, или стало карой и проклятьем мальчика, точно сказать было нельзя. Достоевский знал одно — Мори своими руками совершил настоящее чудо. И пусть он не смог до конца излечить Достоевского, пусть его медицинское волшебство должно было подкрепляться лекарствами с тяжелыми побочными эффектами, пусть он подарил ему не избавление, а очень долгую отсрочку, Огай сделал что-то невозможное. Иногда даже таким, как Федор, грустно было думать о том, какой невероятный талант скрыт в стенах "Арены", какие мощные научные открытия навсегда окажутся запертыми в тесной черепной коробке, в воспаленном, сходящем с ума мозге ученого. Сколько больных прямо сейчас мучаются от нестерпимой боли, душевной и физической, обреченные на страдания и гибель, пока поглощенный своим безумием гений пытается совершить невозможное своими экспериментами и победить саму смерть в ее чистом обличье? Впрочем, Мори не раз одерживал верх в этой схватке, но воскрешение... Достоевский зажмурился, нерешительно приоткрыв глаза. Безусловно, он гордился своей способностью обдумывать большое количество информации за малый промежуток времени, но сейчас это было не к месту. Откуда-то сбоку материализовалась фигура в белом халате. Знакомые острые уголки губ растеклись в сдержанное, горделивой улыбке умелого мастера, оглядывающего свое творение. — Как ты себя чувствуешь, Федор? Ответом ему послужила короткая, усталая улыбка. Улыбка человека, которого вытащили с того света. Достоевский склонил голову. — Отлично себя чувствую, доктор Мори. Благодарю вас за все то, что вы для меня сделали. Могу я взглянуть на себя в зеркало? Мори кивнул, наблюдая за тем, как Достоевский осторожно, но с достоинством, отказавшись от помощи, встает с койки и ковыляет к зеркалу. Скептически оглядывая себя в зеркале, Федор решил, что все это до смешного метафорично. Он словно возродился из пепла, верно? Словно получил второй шанс... — Федор, к тебе хочет зайти твой друг. Он очень волновался, понимаешь ли, дежурит у двери в палату уже третий час... Впускать Николая? Достоевский внимательно изучал свое лицо, словно видел его впервые. Ему действительно был дан второй шанс, дана новая жизнь. И теперь Федор исправит ту ошибку, которую совершил в прошлой. Достоевский повернулся к Мори и посмотрел в его прищуренные, словно готовые прочесть его мысли глаза. Больше никакой привязанности. Отпустить. — Нет, доктор Мори. Не впускайте.***
Три дня спустя — настоящее время.
Ацуши боялся его потревожить. Он притаился в углу дивана, прижавшись к Акутагаве плечом, и даже не дышал. Он давно не видел Осаму Дазая настолько отстраненным. Хотя, наверное, кто-то, кто знаком с ним не так давно и знает этого загадочного человека не так хорошо, как Накаджима, мог бы подумать, что у того отличное настроение. Юноша сидел на полу в позе лотоса и играл со спасенной кошечкой, поглаживая ее по гладкой спинке. Акутагава сидел прямо и недвижимо, как истукан, боясь потревожить покой обожаемого им Осаму, но того сейчас вряд ли бы отвлек даже взрыв атомной бомбы неподалеку. Он был увлечен кошкой, он ласкал ее тонкими бледными пальцами, улыбался ей мягко и как-то проникновенно, словно они вели неведомый другим разговор. Рюноскэ слегка сжал пальцы Накаджимы, и тот, тяжело вздохнув, прикрыл глаза. Если Дазаю легче переживать эту пугающую, вроде бы беспричинную разлуку с Чуей, обжимаясь с кошкой, Ацуши готов сам ей стать, только бы это поскорее закончилось. Невольно на ум пришло воспоминание о дне, когда эти двое пришли в разное время, совсем не с такими лицами, как обычно, и не сказали друг другу ни слова. Тогда в классе повисла тяжелая атмосфера, густым облаком касаясь каждого ученика. Было бы в сотню раз лучше, если бы они ругались, швыряли друг в друга учебниками по старой доброй традиции или выдумывали изощренные оскорбления. Но они этого не делали. Просто сидели рядом с друг другом на уроках, просто сосредоточенно занимались своими делами, не обращая внимания на соседа. Не демонстративно. Так, словно не могли видеть. Ацуши тут же взял дело в свои руки и пошел расспрашивать обо всем Чую, а Акутагаву отправил пробовать говорить с Осаму. Оба не смогли выудить из соседей по парте ни слова, и это в очередной раз подтверждало тот факт, что между этими двумя случилось что-то гораздо серьезнее ссоры. Обычной ссоры. Накаджима мгновенно понял, что помочь ничем не сможет, но может наблюдать и делать соответствующие выводы. Например, видеть, что когда Осаму не замечает, взгляд Чуи снова и снова возвращается к нему, скользит по спине, неизменно цепляется за бинты и опускается, словно стыдясь своего хозяина. Видеть что-то странное, болезненно-нежное, что они хотели друг другу сказать и не могли. Видеть, что Дазай незаметно берет какую-то вещь Чуи, держит в руках шариковую ручку или резинку, соскользнувшую с шелка огненных волос, и тут же возвращает на место, с опаской проверяя, не заметил ли кто-нибудь его секундную слабость. Но в эти мгновения, когда эти двое становятся единым целым, случается чудо, воздух становится осязаемым и горячим, как в тот день, когда в этих стенах пролилась первая кровь, или случилась первая любовь, или зацвела новая надежда. Чем бы не объяснялось происходящее между этими двумя, Накаджиме оно решительно не нравилось. И он делал все, что мог, чтобы кому-нибудь из них стало лучше. Например, позволял Дазаю играть с этой явно влюбившейся в него кошкой часами, изредка заходя к нему и пытаясь завязать разговор. Рюноскэ, видимо, не выдержал гнетущей атмосферы и пробормотал что-то неопределенное, бочком отодвигаясь к двери. Ацуши собрался испариться вслед за Акутагавой, но Дазай вдруг остановил его жестом. Накаджима обалдело закивал, не двигаясь с места и размышляя, собирается ли Осаму рассказать ему что-то или хочет провести время вместе, но обе ситуации казались такими нереальными, что Ацуши впился еще более внимательным взглядом в склонившегося над кошкой юношу. — Ацуши? Скажи, Ацуши, ты когда-нибудь чувствовал, что виноват во всем дерьме, что с тобой происходит? Понимал когда-нибудь, что виноват во всем только ты сам? И в том, что потерял то, что вдруг ненадолго, играючи сделало тебя счастливым... Только ты. Накаджима сполз на пол вслед за ним, чтобы не смотреть сверху вниз, сидя на диване, и сглотнул, вдруг заметив, что на перебинтованном запястье застыли пятна чего-то некрасивого, темно-бурого, видимо, настолько привычного хозяину, что тот и внимания на это не обращал. Ацуши подумал о своих родителях. Об автокатастрофе, в которой они оба погибли. О машине, в которой должен был сидеть и он, если бы вдруг не зарыдал, отказываясь ехать, и не остался у дедушки. О том, что должен был либо сидеть там, с ними, пока чудовищная мощь вылетевшей на встречную полосу превращала в месиво их тела и души, либо сделать что-нибудь, суметь объяснить всеми словами, которые только знал в два года, что ехать им нельзя, что нужно переждать... А вдруг, если бы не его капризы, этого бы не случилось? Что сделал маленький ребенок тогда — спас себе жизнь или забрал ее у родных? Накаджима медленно кивнул. — Да, Дазай. Я тоже часто чувствую это. Все мы чувствуем... Это нормально. Но Осаму словно не слышал его, механическими движениями поглаживая спинку кошки, радостно выгибающейся под его ладонью. — Знаешь, Ацуши, лучше никогда и не становиться счастливым, никогда и не начинать любить, не привязываться, не мечтать... Лучше прожить, как крыса или таракан на кухне, беспокоясь исключительно о базовых потребностях. Лучше заменить счастье чем-то другим. Менее опасным. Более честным. Рюмкой, сексом, дозой, лезвием. Получить этот несчастный адреналин, убивая себя просто и ясно, а не этой бессмысленной утопией. Не существует в этом мире ничего, что владеет человеком больше, чем чувства. Вожделение, любовь, ненависть, обида, страх, гнев, жадность и жалость... Как много лет назад сказал один мой старый знакомый, мы становимся слабее, когда отдаем часть своего сердца другому человеку. Если он не станет его разбивать, ты все равно больше не будешь целым. Плохо, что я не могу отпустить, как это сделал он. Но хорошо, что эта метафора звучит так абсурдно по отношению ко мне. Я никогда не был целым. если я и без того неполноценный, отдав часть своего сердца, я просто рассыплюсь на мелкие кусочки. — Или найдешь недостающие части. Ацуши сам не заметил, как это слетело с его языка, и краем глаза отметил, что по бледной ладони Дазая течет густая капля крови, скользя между длинных узловатых пальцев и капая на белоснежную грудку кошки. Он тут же вздрогнул, словно пробудился от оцепенения, и нервно хмыкнул, быстро оглядев Ацуши. Видимо, никакой угрозы не нашел и резко поднялся с места, в последний раз огладив шерсть котенка. — Спасибо, что принял. И поговорил. Мне пора. Не успел Накаджима ответить, как стройная фигура уже исчезла, а комнату вдруг вновь наполнила тягостная тишина. Ацуши опустил голову и встретился своими глазами со взглядом кошки. Вздохнул, приласкал ее, чувствуя, что та готова задремать, и свел брови. Как ему хотелось помочь... Как ему все это не нравится...***
Надо признать, химия никогда не была его коньком. И ядоварение, несомненно, тоже. Может быть, именно поэтому Гончаров битый час сидел за партой в кабинете Мори, как прилежный ученик, и искренне пытался не перепутать ингредиенты для отвара, который должен иметь несколько более впечатляющее действие, чем внезапная диарея. Черт, да почему же у него так туго все получается? Совсем не как у этих, блин, гениев. Вся эта тема с ядами просто отвратительна! И вообще, это совершенно не его конек... Почему он должен заставлять себя заниматься этим? Четыре десятых грамма... э... диме...метикал...кад...э.?... Ладно, хрен с ним, название запоминать необязательно. Иван удовлетворенно кивнул, взглянув на жидкость в колбе, и сверился с лежащим перед ним листком, в красках описывающим процесс изготовления и действие этого яда. Все-таки Дазай — ужасный выпендрежник! Расписал рецепт изготовления своего варева на семьдесят четыре страницы, и это без многочисленных сносок, пролога, эпилога, дополнительных глав... Ну конечно, этому умнику делать нечего, все учебники мира наизусть выучил, вон... А ему мучайся со всем этим... Гончаров тряхнул волосами, позабыв, что они собраны в куцый хвост на затылке, и удовлетворенно кивнул, оставшись довольным проделанной работой. Какой там следующий шаг? Оставить настояться на восемь дней, значит? "...дабы каждый элемент смог распуститься, словно нежный цветок перед трепещущей зарей, когда солнечный диск, пламенея, опаляет его лепестки дрожащим сиянием, подобным божественному свету..." Нет, ему точно пора с этим завязывать, долго в здравом рассудке после этих практических рецептов от Дазая он оставаться не сможет. И ведь не пропустишь ни строчки, а то пропустишь что-то важное и получишь на выходе средство от боли в животе. В лучшем случае. Иван расчистил рабочее место и забрал материал, соблюдая все меры предосторожности. Сейчас ему, конечно, придется потерпеть, зато потом... Гончаров улыбнулся. Восемь дней. Двадцатый этап. Еще четырнадцать. А потом...***
— А я ей и говорю... Мол, хочешь назад свою шляпку? Косарь на стол! Я уверен, во мне есть предпринимательская жилка, а! Дымок от чашек чая поднимался и сплетался в едином порыве за мгновение перед тем, как испариться и растаять одновременно. Чашка Николая Гоголя и чашка Сигмы. Младший юноша ободряюще усмехнулся, потянувшись со стоном удовольствия. — И что же? Получил свою тысячу, воришка? Шляпу хоть отдал бедной Агате? Гоголь насупился до того очаровательно, что Сигма прыснул в кулак. Он уже догадывался, чем завершилась история, но не мог не спросить для уточнения обстоятельств. — Ага, щас! Она у меня ее с потрохами выдернула! Я пообещал, что одним прекрасным утром она проснется без волос в том месте, где они, по ее мнению, смотрятся лучше всего, то есть на голове.. И будет шляпкой совсем нечего прикрывать! Ни мозгов, ни волос... Николай, видимо, собирался пуститься в пространные рассуждения по поводу качества волос и мышления Кристи, но смутился под нежным взглядом Сигмы, быстро заканчивая мысль. — Ну, короче, пятьдесят рублей она мне дала. И даже не из банка приколов! Прикинь, а? — Какой умничка. Заработал все своим трудом. Гоголь расцвел от похвалы, пусть даже и шуточной, но предназначенной только ему, только из этих уст. Чай, кажется, был не слишком горячим, и его можно было пить, но юноши сидели так уютно, что эта теплая тишина казалась почти хрустальной, и нарушать ее малейшим движением было бы преступно. Достоевский опять оказался у Мори на профилактической терапии на пару дней, и Николай с чистой совестью пригласил в их комнату Сигму, который теперь жил в другом крыле. Тот отказался, оправдывая это тем, что не хотел находиться в месте, где недавно был Федор, и Гоголь поспешно согласился. Комфорт Сигмы превыше всего, поэтому они сидели в его новой комнате, слава Богу, несколько более просторной, чем та, в которой он жил раньше. Сигма был абсолютно счастлив в этот момент. Был бы, если бы не то легкое, едва заметное напряжение, которое воцарялось в помещении, стоило им замолчать. — Сигма, ты выглядишь слишком задумчивым для романтического чаепития со своим возлюбленным! Юноша коротко усмехнулся в ответ, но в хитро прищуренных глазах Гоголя за пляшущими смешинками крылось настоящее беспокойство. Все же Сигме пришлось приложить немало усилий, чтобы сохранить свое физическое и моральное здоровье хотя бы в относительном порядке, и к малейшим изменениям в его самочувствии тот самый непробиваемый, нечувствительный к чужим проблемам Николай относился очень трепетно. — Все в порядке... Мгновение, и он оборвал себя. Он не станет врать Гоголю. В конце концов, это касается не его проблем и действительно его беспокоит... Наверное, он не сильно обременит Николая этим. — Знаешь, Коль?.. Это ведь из-за вас Чуя и Осаму поссорились, да? Тише, тише, дай мне договорить, не перебивай... Я понимаю, это ваши дела, я не должен лезть, но хочу, чтобы ты знал... Они хорошие. Они оба — хорошие люди. Я не знаю, что между ними произошло, но уверен, что в этом виноват Федор. И ты, наверное, тоже... Нет, я все понимаю, ты не должен был мне рассказывать, и ты сам, наверное, это знаешь, но... Чай остывал. Сигма задохнулся от того, как быстро произносил слова на одном дыхании и судорожно вздохнул, прежде чем выпалить последнюю фразу, которая горчила на языке. — У них такая нежная любовь, Коленька... Не позволь ему их разлучить. Закончил предложение Сигма уже в объятьях Гоголя. Тот тихо рассказывал ему все то, что мог рассказать (естественно, не упоминая тему отца Чуи, которая все еще оставалась тайной даже в узких Ареновских кругах), утешал и гладил по мягким пушистым волосам. Сигма согласно кивнул, когда Гоголь закончил, и осторожно коснулся губами его незагорелой шеи, словно боясь, что вся эта хрупкая нежность момента рассыплется вместе с самым важным человеком в его объятьях. — Ты правильно поступил. На мягко очерченном подбородке Сигмы вдруг оказалась теплые, чуткие пальцы Гоголя. — Если их любовь настоящая, она пройдет любые преграды и испытания. Правда ведь, Сигма? Едва заметная улыбка одними глазами. — Похоже, им предстоит стать главными героями этой истории. И я уверен, что они справятся. Еще через секунду их влюбленные взгляды пересеклись, и они одновременно потянулись друг другу, словно повинуясь единому порыву, наполненному чем-то теплым, хрупким и нежным. Дымок больше не шел от остывшего чая, но несложно было вспомнить, как струи пара сплетались в единое целое, растворяясь в воздухе. Когда бесстыдные поцелуи губ Николая опустились ниже, ниже, вниз... Сигма подумал, что сегодня звезды светят особенно ярко. И склонился к нему, внимая быстрому, влюбленному, сбивчивому шепоту. "Ты хочешь? Правда хочешь? И мне можно? Можно?.." Одной рукой Николай отодвинул стол с многострадальным холодным чаем, чтобы его драгоценный Сигма не ударился ненароком. "Хочу." Тогда они поцеловались снова, утопая друг в друге. Что-то в этой пятничной ночи и было такое волшебное, такое удивительное... И это нечто ощущали не только они.***
Тем же вечером.
Все это время он как будто был мертвым. Потому что нельзя жить, когда тебе так больно. Потому что были разрушены самые нежные его иллюзии и самые сладкие мечты. Потому что Дазай молчал, молчал четвертый день, и Чуя не мог делать вид, что не замечает новые слои бинтов и новые оттенки синяков под глазами. Потому что он винил, безумно винил себя во всем, что сказал и сделал, и приходил к выходу, что Дазай не заслужил дерьма, которое на него вылилось. Вообще ничего этого не заслужил. Может, Чуя поступил бы также, окажись на его месте? Нет, наверное, нет. Он сказал бы, конечно, сказал. И сделал бы любимому человеку больно? Нет, не сказал бы. Или..? Черт, что же чувствовал Дазай? Перед каким выбором стоял он? Какое право Чуя вообще имел быть с ним таким... грубым? Накахара не мог спать ночами, почти физически ощущая растущую в нем боль. Образ Осаму Дазая в его мыслях тесно переплетался с другим. Папа. Первой его мыслью было бежать к матери, падать ей в ноги, и, захлебываясь в слезах и криках, умолять сказать ему, что все это неправда. Игнорировать, забыть то, что все кусочки мозаики наконец сложились воедино. Но он сдержал порыв. И без того ясно, что это правда. Доказательства он найдет потом... И с матерью поговорит потом. Все-таки она все знала, да? Знала же? Чуя заходил в чат с Осаму и видел тусклый серый огонек, свидетельствующий о том, что постоянно держащийся на связи Дазай не в сети. Однажды на шуточный подкол о его активности Осаму абсолютно серьезно ответил "Да я там и сижу только чтобы с тобой переписываться. И в телеграмм-каналах с расчлененкой сидеть, конечно...". Накахара захохотал, но мысленно отметил, что телефону Дазая в руки правоохранительных органов лучше не попадать. Да он и не окажется там — для Ареновцев школа и дом, и больница, и полиция. В общем, любые органы. Даже внутренние. А сейчас он стоял на улице, ежась от пронизывающего февральского ветра, и не решался. Дверь поскрипывала, и, судя по всему, вообще не могла закрыться, болтаясь на петлях и донося из улицы снег, а на улицу бодрый запах прелой мочи. Чуя опустил взгляд на свои руки в перчатках, крепче сжимая пакет, и решительно шагнул вглубь подъезда. Отец Дазая ближайшие два дня дома не появится, Чуя это запомнил по обычному графику его нахождения в квартире, и, кажется, еще ни разу не прогадал. Переступая через зип-пакеты с остатками чего-то омерзительного и стараясь не смотреть по сторонам, Чуя поднимался этаж за этажом, не чувствуя и намека на ту преувеличенную усталость, которую в красках описывал Дазаю в первый и все последующие разы, ковыляя к его квартире. И оказался перед дверью. Перед выбором. Перед своей виной, болью и страхом. Обычно в таких ситуациях, когда у него никак не получалось решиться на что-то важное, он вспоминал отца. Думал, как бы он поступил в этой ситуации и что посоветовал бы сыну. Накахара сглотнул. Да, его мир перевернулся, и он навсегда утратил частичку чего-то важного, чего-то детского, светлого и очень нужного ему. Но не мог позволить себе утратить еще что-то. Не менее важное и нужное. Любимое. Чуе было, ради чего бороться. Чуя постучал в дверь. Послышались шаги, быстрые, смазанные, словно обладатель этих изящных ног подорвался с места и бросился к двери, обделенной и глазком, и звонком. Но все-таки в тот момент, когда Осаму Дазай открыл дверь, не удосужившись поинтересоваться, кто за ней находится (надо бы подучить его основам безопасности), в его глазах не было удивления. Была бесконечная, безграничная усталость. И тень улыбки.