***
— Получается, гетерохромия? Осаму, кот, это же круто! И очень красиво, я уверен. Неужели ты прячешь это? Дазай натянул футболку Накахары пониже на бедра и крепче закутался в одеяло. Его лицо все еще скрывала повязка, а единственный видимый глаз сверкал еле сдерживаемой яростью и мрачным неудовольствием. — Завались, Чуя. И не перебивай. Хочешь узнать всю историю или тебе достаточно того факта, что я родился в поразительно дерьмовый день с таким уродством? Накахара тут же хотел запротестовать и с силой начать убеждать это несносное существо, что его особенность является самым необычным и прекрасным, о чем он только слышал в жизни, однако вовремя прикусил язык, осознав смысл слов Осаму. У него будет достаточно времени, чтобы показать Дазаю, как сильно он любит и хочет его. По крайней мере, Чуя на это надеялся. — Все, молчу! Продолжай... Тебе не холодно? Осаму посмотрел на Накахару почти с подозрением, уверенный, что за этой неожиданной заботой скрывается какой-то подвох. — Почему это мне должно быть холодно? Мне нормально. Что за вопросы? Чуя едва не взвыл в голос от невыносимого желания прижать его к груди и не отпускать, удивительным образом сочетающегося с мыслями о том, что Дазая задушить мало. Придурок, ты дрожишь. Знаю, что не от холода, и ты знаешь. Но я не могу придумать ничего лучше, чем бросать на тебя обеспокоенные взгляды и задавать бессмысленные вопросы. В конце концов, ты не любишь чувствовать себя слабым. — Зато мне холодно! Давай я погреюсь о твои руки? А ты продолжай говорить! Осаму помедлил, пытаясь понять, что задумал этот его отвратительный сосед по парте, а Накахара не стал дожидаться неизбежно последовавшего бы отказа. Просто крепко сжал его прохладные дрожащие ладони и сделал вид, что это действие спасло его от неминуемой гибели. Ему не было холодно. Ему хотелось сжать узкие аккуратные кисти, согреть их собой и унять эту дрожь. Дазай вздохнул, решив никак не комментировать этот маневр, и неожиданно севшим голосом заговорил снова, возвращаясь к своей истории.***
Дазай был непростым ребенком. С раннего детства он искал новые решения, обходные пути и возможности, до которых никто до него не додумался. Он сочетал в себе недетское трудолюбие, кропотливое желание узнать все обо всем (отчего целыми днями мог читать совершенно разные книги и страшно страдал, если не мог отправиться в библиотеку), потрясающую усидчивость и всеобъемлющее любопытство. Казалось, в мире не было вещи, о которой ему не хотелось бы узнать больше, не было человека, которого он мог разговорить, и не было фразы, которая не задела бы струны его юной души. Кто знает, как сложилась бы его жизнь, если бы не он. Осаму не знал, что умеет ненавидеть. Он обнаружил это совершенно внезапно, когда однажды ночью, зевая и ежась от пробегающих по шее мурашек от недавнего кошмарного сна, отправился на кухню налить себе воды. Когда он услышал эти жуткие, нечеловеческие нотки в голосе отца и робко приоткрыл дверь, одним глазом пытаясь рассмотреть, что происходит за дверью, мальчик увидел своего отца, размахивающего руками, брызгающего слюной и кричащего что-то очень злое, незаслуженно обидное и горькое. Мама сидела на стуле, сжавшись в комочек, и прикрывала руками голову. На ее коленях были синяки, были следы от ногтей на шее кровоподтек на плече. Она молчала, не пытаясь вставить ни слова, не пытаясь защититься, и только поджимала пальцы босых ног, когда голос мужа начинал доходить до четырехзначного числа децибел. Дазай понял, откуда у нее эти синяки. В его маленькой черепной коробочке, в не по годам развитом мозге пятилетнего ребенка все сложилось, пришло к единственно правильному результату. Его так никто и не заметил. Осаму стоял так минуту или час, пару секунд или целую вечность. Но в какой-то момент все закончилось, и его отец, рявкнув напоследок что-то про шлюх и блудниц, которые вынашивают под сердцем плоды грехов, вышел из кухни, не заметив прижавшегося к стене сына. Или не пожелав заметить. Именно в тот день Дазай и узнал, что умеет ненавидеть. И именно с того дня это чувство не покидало его ни на секунду.***
Впрочем, нельзя было сказать, что до того дня Осаму жилось хорошо. Он совершенно искренне верил, что со всеми детьми отцы ведут себя так, и в его удивительных глазах всегда сияло тепло: когда мама, опустив лицо так, чтобы сын не видел слез, гладила его по покрасневшим от пощечин щекам, или когда отец рвал листы с криво написанными детским почерком стихами, в бешенстве заявляя, что из его сына растет что-то омерзительное. Дазай не понимал, почему папа считал его омерзительным. Не мог осознать, что все в этом прогнившем насквозь, пропахшим перегаром человеке противилось виду счастливого ребенка, рожденного от двух несчастных людей. Но он улыбался и молчал, прижимаясь щекой к теплой материнской ладони и находя в ней утешение. Осаму был сосудом, который нуждался в том, чтобы быть наполненным знаниями всего мира, и в этом пространстве было много места для любви. Пока однажды это все не разбилось к чертям. Вместе с бутылкой. Вместе с...***
Его прошибло током. Самое страшное воспоминание, которое он прятал и которое так надеялся забыть, втайне мечтая, чтобы с ним разделили этот груз, вдруг сдавило его со всех сторон пугающей реалистичностью. До того момента размеренный хрипловатый голос юноши, сухо рассказывающем отрывки из своего детства, сорвался. Чуя тут же прильнул к его плечу и коснулся виска теплыми губами. Он чувствовал, что нащупал нечто очень важное, вскрыл гнойную рану, и сейчас все нервные окончания в панике заработали с новой силой, заставляя этого несносного пациента согнуться на кровати под тяжестью своей боли. Дазай только покачал головой, отвергая это молчаливое предложение передохнуть, и с силой сжал безжалостно смятые простыни в кулак. Он почувствовал, как Чуя сжал их переплетенные пальцы, и влажный ком в горле отступил, позволив ему вздохнуть свободно. В следующее мгновение его голос зазвучал с прежней отстраненной холодностью, словно и не было этого короткого мгновенья слабости.***
Не добавляло в течение жизни легкости и эта особенность во внешности Дазая, которая всем и всегда сразу бросалась в глаза, притягивала всеобщее внимание и любопытные вопросы. Осаму это внимание к своей персоне не нравилось: может, ему и хотелось, чтобы о нем говорили, но точно не по причине внешнего изъяна. "Изъян" - именно так про себя Дазай и называл свой второй глаз. Наверное, если бы не отец, то и дело норовящий поддеть его и заявить, что от него такого родиться не могло, а мать Осаму его с кем-то нагуляла, Дазай не стеснялся так своей кроваво-красной особенности, щурясь и подмигивая на редких фотографиях и не глядя в глаза собеседнику. Незадолго до того дня Осаму стал подозревать, что, пожалуй, является просто страшным уродцем, раз родной отец так часто говорит ему эти ужасные вещи. Ненависть, грешным цветком проросшая в его юном сердце, не заставляла мальчишку бояться отца меньше: теперь этот страх стал отчетливым и ярким, но холодным, как первый снег, тающий при соприкосновении с асфальтом. - Дьявольское отродье... Эй, ты, подойди сюда. Дазай покорно отзывался, не поднимая глаз на своего мучителя, и кожей ощущал взгляд двух пар глаз: обеспокоенный, печальный и нежный принадлежал, конечно, матери, а липкий и злой - отцу. Его чересчур впалые для ребенка щеки сжимали холодные тонкие пальцы, (у нас с отцом похожие руки они такие изящные и тонкие и по локоть крови о боже как это мерзко я хочу разрезать их я уничтожу свое тело чтобы нельзя было разглядеть какое я чудовище) и омерзительный аромат перегара смешивался с воском. Отец с силой надавливал на его плечи, и мальчик опускался на колени. Мать тихо что-то шептала и начинала плакать. Папа не разрешал часто включать свет, чтобы не тратить электроэнергию, поэтому их лица освещала свеча. Он всовывал ее в начинающие мелко дрожать руки (наверное, именно в те времена тремор и начал зарождаться, а потом...), и непреклонным тоном заставлял молить. Наверное, он говорил "молиться", но в конце концов молитва неизбежно превращалась в мольбы, когда Дазай смотрел на миллионы потертых икон вокруг, шептал что-то с просьбами простить его, защитить его семью от такого бедствия, как он, от такого непокорного ужасного чада. Он не знал точно, за что просит прощение, но был уверен, что его не простят, и это ощущение заставляло его рыдать, размазывало его по стенке и било по чему-то глубоко внутри. Осаму Дазай почти никогда не плакал, но эти вечерние сеансы молитв зачастую приводили именно к его слезам. Отец наотмашь бил его за это тяжелой холодной рукой, и Осаму был уверен, что никто бы на его месте не плакал, что это он такой противный и жалкий, что на него даже смотреть мерзко. И он не мог позволить себе думать, что отец заставляет его делать это именно ради унижения и слез. Чтобы окончательно не сойти с ума. Мама тоже сидела там и молилась, молилась, молилась о чем-то, что Дазаю не дано было понять. На лице ее было написано смирение и боль человека, давно утратившего что-то важное и ценное, и Осаму хотелось встряхнуть ее, чтобы она подняла на него глаза, хотелось сказать ей, что он ее (голова всегда начинает кружиться жарко очень жарко воск перегар почему мне так плохо мама мамочка БОЖЕНЬКА простите меня пожалуйста прости) любит. А потом он шел в свою комнату, зарывался носом в философский трактат о сути бытия, и улетал куда-то далеко-далеко, читая и слыша, что отец снова за что-то кричит на маму. Однажды отец пришел домой в совсем уж плохом настроении. Не то чтобы Дазай мог вспомнить, чтобы он когда-нибудь приходил в хорошем, но в тот день это ощущение показалось ему почти осязаемым, и мальчик резво юркнул за обшарпанный угол, с нарастающим беспокойством глядя на разворачивающуюся перед его глазами сцену. Отец бросил сумку на пол, проследив за ее падением из-под нависших серых прядей. Сдул их и встретился взглядом со своей женой, молча и тревожно разглядывающей его. — Ната... — Сколько раз я просил называть меня "муж"? Голос его прозвучал как-то странно. Сухо и отрывисто, как шелест пожухлых листьев, но в нем почти физически ощущалась страшная ярость. Женщина молча склонила голову, невольно отступив на шаг назад. Мужчина прошел вперед, не разуваясь, и ошметки грязи испачкали идеально-чистый, хоть и потертый пол в коридоре. Он увлек ее за собой, крепко схватив за руку и что-то бормоча. Осаму мысленно решил пойти и взять тряпку, чтобы незаметно протереть пол, хотя и понимал, что отец явно пройдет этой дорогой еще хотя бы раз и оставит больше следов. Однако стоило протереть пол сейчас, все же матери придется убирать немного меньше. Он уже сделал шаг по направлению к ванной, пытаясь игнорировать зарождающееся в груди чувство безотчетной тревоги, и вдруг брошенный из кухни отрывок фразы заставил его вытянуться, замерев на месте. "— Думала, я не узнаю, что ты пытаешься пристроить этого маленького ублюдка?" Почти не чувствуя ног, он бесшумно скользнул по направлению к кухне и замер, прислушиваясь к разговору. Как и раньше, на этом месте его никто не замечал. Осторожно выглянув за дверь, он увидел, как самая сильная женщина, которую он знал, вдруг сжала кулаки и вскинула подбородок. По его телу невольно прошла дрожь восхищения: этот жест сделал ее невероятно красивой, наполнил силой и очарованием, которым она явно когда-то обладала. Его мать смотрела на мужчину напротив зло, насмешливо, но вместе с тем как-то печально, как психиатр смотрит на тяжело больного пациента, который проклинает своего врача, уверенный в том, что ему желают зла, и никогда не выберется из омута чертей в своей черепной коробке. Это все всколыхнуло в ребенке что-то, напомнило о временах, которые он не мог помнить, и о разговорах, которые не мог слышать. Осаму будто увидел свою мать другим человеком: женщиной, которой она могла бы стать, если бы не отец, не этот дом, не... Если бы не он? — Не называй его так. Не называй, слышишь? Мое терпение иссякло! Я столько лет позволяла творить с собой что угодно, во всем покорялась тебе, не смела перечить. И как я ненавижу себя за то, что выносила ребенка! Дазай почувствовал, как его сердце замерло. Просто остановилось на пару секунд, словно забыв о своей прямой обязанности. Не давая мужчине вставить и слова, мать Осаму продолжала говорить, и голос ее звучал нервно, но уверенно, словно она давно уже знала, что скажет, когда представится возможность. — Какое я имею право зваться его матерью, если позволяю тебе так измываться над ним? Знаешь что, муж? Единственное дьявольское отродье в этом доме только ты. Его детство уже искалечено, но я не позволю сломать ему остальную жизнь. Он не будет учиться дальше в..! Женщина сделала шаг вперед, и ее голос понизился. Осаму с трудом мог разобрать отдельные фразы, но вскоре она снова заговорила громче. — Думаешь, я не догадываюсь?.. Ты всегда был!.. Я понятия не имею, что именно ты хочешь с ним сделать, как сильно хочешь искалечить,Ю но я не позволю тебе этого сделать. Помнишь, кем я была до того, как связала свою жизнь с тобой? Помнишь, кем до всего этого был ты? Ты по уши погряз в интригах и преступлениях, ты очернил в себе все человеческое, что только у тебя было! Но что бы не творили мы, какими бы людьми мы не были, Дазай не станет частью всего этого. Я совершила ужасную, непоправимую ошибку, когда не смогла вспороть себе живот, но какая мать, в конце концов, на это способна? Он растет светлым и добрым ребенком, и это поразительно, учитывая все, что ему приходится видеть и слышать. Я увезу его далеко отсюда, может быть, мы поживем у родственников, он поступит в обычную школу или лицей, разовьет в себе свои уникальные таланты и вырастет здоровым и счастливым мальчиком! Она сощурила выразительные глаза и отчеканила твердо и решительно. — И если мне понадобится его помощь, я с радостью к ней прибегну. В комнате воцарилась тишина. Звенящая, почти осязаемая, она казалась страшно зловещей, предвещающей беду. Дазай был смышленым ребенком, но даже он не успел уловить всю суть материнской тирады, потому что его внимание сразу же отвлеклось на продолжение пугающей сцены. Отец шагнул и схватил за плечо мать Осаму. Наклонился к ее уху и что-то прошептал. Дазай не уловил слов, но ему и не было этого нужно: интонация, вкрадчивая и ледяная до дрожи, заставила его привычно сжаться в ожидании резкого свиста от замахивающейся ладони. Удара не последовало, но он и не требовался. Кажется, в тихом шепоте отца были слова "все решено", "договор", и "ради его же блага". Женщина отшатнулась, и на мгновение в кухне воцарилась тишина. Мужчина искривил уголки губ и достал откуда-то с верхней полки початую бутылку, от которой за версту несло гарью и дешевым алкоголем. Дазай бы отдал все на свете за то, чтобы в тот момент зажмуриться и убежать навсегда. Или за то, чтобы броситься на отца и задушить его цепкими детскими руками, держать их на его шее до тех пор, пока последние остатки жизни не покинут бренное тело. Но маленький Дазай, поддавшись абсолютному оцепенению, стоял на месте и смотрел. А мать шагнула к мужчине и отвесила ему резкую пощечину. Она назвала его проклятьем их семьи, Осаму помнил это точно, хотя предпочел бы забыть. Как и то, что отца больше не было: на его месте оказался безумный зверь, и ребенка оглушил звук, который никто, кроме него, не слышал. Он понял, что сейчас случится что-то ужасное, и это ощущение почти убило его в тот же миг, таким сильным и всепоглощающим оно было. Кажется, он отшатнулся и точно убежал бы, если бы не одно единственное движение этого страшного существа, бывшего его отцом. Он ухмыльнулся, глядя в искаженное яростью лицо женщины, и с силой разбил бутылку о ее голову. (и о БОЖЕ господи почему она упала как кукла почему не закричала мама мама МАМА) — Не бойся, сынок, она ничего не почувствовала. Этой лживой суке уже не больно. (в ее голове осколки бутылки и течет кровь по плитке папа ты что знал что я здесь стою ты знал ты всегда знал) — Подойди ко мне, Дазай. Не стой так, как будто приведение увидел! Ха-ха, твоя мамочка теперь и впрямь может стать приведением, не находишь? Такова судьба дьявольских отродий! Осаму с ошеломительной ясностью осознал, что его мать мертва. Он подошел к своему отцу. Тот глядел на него снизу вверх и весь дрожал, с остатка бутылки в его руке струилась кровь и пачкала одеяния священнослужителя, которые он не удосужился снять. (папа а зачем ты убил ее папа а почему ты меня так не любишь папа мы ведь не заслужили папа я же тебя любил правда любил папа я хочу кое что папа исполни мое последнее желание) Отец склонил голову и усмехнулся, сверкая безумным взглядом потемневших блестящих глаз. Рано поседевшие пряди падали ему на лицо и тоже почему-то были в крови — или Дазаю так казалось? (папа папочка я очень хочу кое-что я никогда не просил подарков у деда мороза но я хочу я хочу ЯХОЧУЧТОБЫТЫУМЕРУМРИУМРИУМРИУМРИ УМРИ ПОЧЕМУ ТЫ ЕЩЕ ЖИВ ПОЧЕМУ ОНА УМЕРЛА А ТЫ ЖИВ ЭТО НЕ Я НЕ Я ДЬЯВОЛ ТЫ ДЬЯВОЛ ТЫ САТАНА ИЗЫДИ ОСТАВЬ НАС ПАПОЧКА ПОЖАЛУЙСТА УМРИ УМРИ НАТАНИЭЛЬ ГОТОРН УМРИ умри )***
Глотая воду шумно и жадно, как человек, которого много дней морили жаждой, Дазай вызывал неуемное желание схватить его в охапку, обнять, прижать, защитить и никогда не отпускать. Защищать, конечно, его следовало не от внешних угроз: этот юноша вполне мог справиться с любой из них. Вести борьбу предстояло с ним самим и его памятью. Осаму вытер мокрый подбородок тыльной стороной ладони. Уголок единственного видимого глаза юноши покраснел, словно от еле сдерживаемых слез, и юноша часто моргал, бессильно пытаясь исчезнуть предательскую влагу, которой не суждено вылиться из глаз. Он молчал, и Накахара молчал тоже. Притихший и потрясенный, он знал сотни слов, которые мог и хотел сказать, и с отчаянием ощущал абсолютную их бесполезность. Ни одно из них не могло выразить всю ту болезненно сжимающую его сердце нежность и боль, понимание и желание обратить время вспять, чтобы человек перед ним никогда не стал свидетелем всего того, что ему пришлось пережить. Чуя забрал у него стакан и нервно заправил прядь рыжих волос за ухо. Рассеянно отметил, что волосы Дазая тоже отрасли с момента их первой встречи, и теперь шелковые локоны касались его шеи и заворачивались игривыми крупными кудрями. Совершенно точно осознавая, что не время думать об этом, Накахара представил, как зарывается в них носом, целует их раненого и несгибаемого обладателя, ласкает и нежит. Дазай посмотрел на него так, словно знал, о чем он думает: с отстраненной и какой-то даже печальной ноткой иронии на красивом, почти наполовину скрытом повязкой лице. — Уж извини, что пришлось делать такую долгую подводку к истории моего уродства. Как минимум половину деталей вполне можно было опустить, но я почему-то захотел рассказать тебе эту грязную историю. Все еще хочешь услышать продолжение? Чуя хотел заставить его заткнуться. Каждое слово Осаму, брошенное веско и кротко, было испачкано кровью от старых, не желающих затягиваться ран. Каждое слово нужно было сцеловать с его губ, чтобы когда-нибудь они могли радовать его улыбкой, в которой не было многолетнего скопления боли. Все в его руках. Когда-нибудь он обязательно сделает это. Сейчас единственный враг счастью его возлюбленного - огромный дьявольский механизм, именуемый Ареной. И ему совершенно плевать, насколько сложно будет сначала одержать победу над ним, а затем и над всем тем, что творится в голове Дазая. Пока Накахара с Осаму вместе, нет никаких сомнений, что они справятся. — Хочу.***
Откуда-то лилась негромкая классическая музыка, идеально дополняя общую изысканность картины. Люди здесь разговаривали негромко, а каждое слово было выверенным и взвешенным, произносилось с какой-то целью. За большим, растянувшимся от пола до высокого потолка, окном, лениво спускались хлопья снега. Сливки правительства, люди, которые игриво вертели в руках целое государство, прикрываясь безликими тенями одинаковых чиновников в одинаковых синих пиджаках с одинаково усталыми помятыми лицами. Не имеющая названия организация, состоящая из совершенно разных людей, в различной степени причастных к созданию засекреченного крупномасштабного проекта особой важности "ARENA". Их лица наполовину скрывали маски, хотя в этом и не было особой нужды: мало какое из этих лиц могло сказать что-нибудь действительно важное. Большинство этих людей не имели ничего общего с известными в широких кругах политическими фигурами. Они играли свои роли, не выходя на сцену самостоятельно, а дергая за ниточки других. То и дело в разных уголках просторного зала слышался негромкий смех, раздающийся на четко выверенных нотах: именно так, как нужно, чтобы выглядеть достаточно изысканно. Все они собрались в ожидании человека, который и собрал этих разношерстных змей под свое собственное чешуйчатое крыло. Повод был неофициальным, но звучал очень приятно: собрались праздновать пять лет успешной работы заведения, причастность к созданию которого и объединяло всех, находящихся здесь. Человеку с улицы атмосфера вполне могло бы показаться приятной, да только все эти люди прекрасно понимали, что собрали их здесь отнюдь не для торжества. Во-первых, на улице была глухая колючая зима, а праздновать создание проекта следовало либо осенью, в день официального открытия школы, либо летом, когда их "вождем" эта идея была официально выдвинута. Во-вторых, крайне настоятельное приглашение приехать каждого участника и акционера не могло не насторожить: если бы не то, от кого это самое приглашение поступило, большинство присутствующих бы решило, что сюда скоро нагрянут безликие в погонах и с автоматами, с которыми не у всех все налажено. Однако ничего подобного, конечно, не произошло. В окно глядел молодой человек, нервно поправляющий сползающую на нос маску и тут же не менее нервно одергивающий себя. Он проходил обучение по поведению в таких ситуациях, как и все сотрудники специального военного отделения, но не был профессиональным агентом по внедрению в подобные структуры, а появиться здесь его очень, очень и очень секретно попросил один хороший друг и политический соратник — Анго Сакагучи. А где Анго, там и Арахабаки, а значит, они знают, что делают. Впрочем, он и сам был бы только рад послушать лживые речи этого мерзкого старикана, прежде чем рвануть отсюда, поглаживая множество звукозаписывающих аппаратов, спрятанных под одеждой, и с триумфальным видом положить их на стол сначала перед друзьями, а затем и перед кем-то вышестоящим, чтобы наконец показать и доказать, что Оочи Фукучи — заговорщик и тайно мечтающий свергнуть власть тиран. Иногда молодого человека касалась пугающая тень сомнения. Ну разве может быть, что пробраться сюда было так легко? Анго сообщил, что знает, как провести туда агента, и он ему безоговорочно доверился. При всем том, что он казался юным и неопытным, да и нервничал так, что от пота ладошки уже промокли насквозь, мужчина знал, на что шел. В крайнем случае, запись транслируется в кабинет Сакагучи, а значит, полученные знания не умрут вместе с ним. Его мрачные размышления прервало касание чужой руки к плечу. Подавив инстинктивное желание испуганно подпрыгнуть на месте, мужчина повернул голову и удивленно приподнял брови. Перед ним стоял статный, высокий и стройный мужчина, больше напоминающий кинозвезду, чем политика. Его глаза также скрывала карнавальная маска, но она не в силах была прикрыть очаровательную голливудскую улыбку из тридцати двух сверкающих белизной зубов. Кажется, мужчина и не пытался скрывать свою истинную личину: волосы золотого оттенка были аккуратно зачесаны, но лишь подчеркивали его восхитительную привлекательность. Агенту он кого-то ужасно сильно напоминал, но никак не получалось вспомнить, кого именно. — Ах, добрый вечер, уважаемый! Извините, что отвлекаю вас, но вы казались мне немного одиноким, вот так печально глядя вдаль. Не желаете поболтать немного, пока мы все ждем нашего дорогого друга? Ах да, я не представился, но ведь вы же знаете, в наших реалиях это дело совсем необязательное, все и так друг друга знают. А вот ваше лицо, кажется, мне незнакомо... Как только человек заговорил, агент сразу же понял, кто перед ним. Голос, хорошо поставленный и немного более высокий, чем у среднестатистического мужчины, с приятным слуху английским акцентом, беззастенчиво рассекретил своего обладателя. Перед ним, приветливо и одновременно хищно улыбаясь, стоял сам Фрэнсис Скотт Фицджеральд! Известный своим несметным богатством и несгибаемым умением вести дела в шоу-бизнесе, сочетающимся с потрясающей внешностью, Фрэнсис... Фрэнсис совершенно точно находился здесь, в логове преступников и предателей! Агент коротко улыбнулся и кивнул мужчине, как бы соглашаясь вести беседу. Слава Господу или Арахабаки, который иногда с привычной ему суровостью и добродушием проводил для новичков в военном подразделении уроки умения держать себя в руках, ни мускул на его лице не дрогнул, и Фрэнсис тоже оценил это. — Конечно, вам представляться совсем необязательно. Впрочем, если вы желаете узнать мое имя, я могу открыть вам его, но оно совершенно ничего не скажет! Естественно, не скажет, это "мое имя" агент и сам узнал несколько часов назад. — Возможно, вы не видели меня раньше, я недавно присоединился к кругу участников проекта. Все согласованно с Фукучи, можете не сомневаться. На лице Фрэнсиса проступило неопределенное выражение, которое тут же скрылось за маской доброжелательной вежливости, но агент похолодел, пытаясь разглядеть сквозь черные провалы в маске место, где скрывались привыкшие к свету прожекторов глаза мужчины. Может, у них не принято звать Фукучи по имени? Но в их с Анго секретных отчетах ничего подобного не значилось. Конечно, такие вопросы они предусмотрели, но не от любопытных участников проекта, а от бдительной охраны, которая даже обыскивать его не стала! Притвориться акционером бы не вышло: такие люди, как Фрэнсис, наизусть знает немногочисленный список имен людей, способных вложить деньги в подобный проект, и имя новоиспеченной личины агента туда явно не входило. Фрэнсис открыл рот и хотел сказать что-то еще, однако музыка вдруг почти затихла, еле слышно звуча под потолком, и все люди мгновенно повернулись в сторону распахнувшейся двери. Из нее вышел мужчина лет пятидесяти или около того: вполне вероятно, ему перевалило за шестьдесят, но по виду понять было сложно. На лице его маски не было, да и абсурдно было бы полагать, что не все здесь знают Оочи Фукучи. — Приятно видеть вас здесь, дорогие друзья! Зал одобрительно зашумел, и по толпе прошла волна приветственных аплодисментов. Фукучи улыбнулся и коротко кивнул в сторону некоторых фигур. — Да, да, очень рад наблюдать знакомые лица! Давно мы не собирались вместе, не находите? Впрочем, сегодня я не буду томить вас долгими разговорами. Начну с некоторых важных новостей: во-первых, мы все следим за успехом и развитием нашего детища и не можем не радоваться, глядя на успехи воспитанников школы. Исполняя роль непосредственного директора, я могу лично наблюдать за тем, как ожесточаются и взрослеют дети, собранные в "Арене" вместе, доставленные из разных уголков страны, чтобы стать частью механизма, именуемого Новой Страной, в которой будет править жестокая и справедливая рука власти! Зал глядел на Фукучи с обожанием, даже Фрэнсис, широко улыбаясь своей потрясающей улыбкой, глядел на тирана, как на родного отца, не понимая или игнорируя жуткий и нереальный смысл его расплывчатых, пафосных слов. — Вы все помните, как важно позволить обществу своими глазами увидеть первые поколения детей, которых вырастили мы. Они, несомненно, оценят их умения по достоинству, и вскоре каждая школа в нашем государстве будет действовать по образу и подобию Арены! Да, это обязательно случится, и очень скоро, но я собрал вас здесь не только для укрепления боевого духа. Хотел бы сказать, что мы с моим небезызвестным златовласым другом решили внедрить его со следующего года как преподавателя экономики и умения обращаться с финансами в "Арену". Его личность не будет скрываться: во-первых, далеко не все дети, даже такие одаренные, как наши, знают его в лицо, а во-вторых... Нам и нужно именно то, чтобы они знали. Знали и видели, насколько могущественна система, частью которой они стали, и насколько разные люди являются ее частью! К тому же Фрэнсис, как один из главных акционеров и участников проектирования и создания Арены в целом, сможет своими глазами оценить все, что происходит там, и увидеть, как ломаются и меняются люди, взращиваемые для служения Родине. Если вам бы тоже хотелось следить за происходящим не только через личные отчеты и камеры видеонаблюдения, вы всегда можете доложить об этом мне, и мы подумаем над решением. Остаток фразы мужчины утонул в гомоне. Все эти люди следили за детьми, как за зверьками, имели своих фаворитов и часто обсуждали происходящее там, следя за убийствами и насилием, как за увлекательным фильмом. Многие хотели бы самостоятельно погрузиться в атмосферу происходящего там, однако явно опасались этого. Одно дело следить за событиями и делать ставки, кто из детей выживет, не касаясь этой грязи лично, однако зайти в клетку с выращенным тобой диким зверем, от которого можно ожидать чего угодно... Люди обсуждали решение главы и с любопытством поглядывали на довольно улыбающегося Фрэнсиса, который так и не отошел от агента, заставляя его чувствовать себя эскортницей, отирающейся около олигарха, однако отходить сейчас было бы невежливо. В итоге ему пришлось ловить на себе несколько заинтересованных взглядов, одергивая непривычно облегающий тело пиджак, и ощущать, как напряжение нарастает все сильнее. — Мы можем подробнее обсудить это несколько позже, а сейчас я хотел бы сделать самое важное объявление из всех, которые собирался огласить сегодня. Все мы знаем, что "Арена" является проектом с высшей степенью засекреченности, увы, даже от наших коллег, не все из которых способны понять гениальность этого замысла. Чтобы она оставалась таковой, нам приходится регулярно совершать проверки на наличие крыс в стройных рядах будущих властителей государства, и каждая из них, к несчастью, выявляет несколько потенциально опасных персон. Боюсь, на этот раз противоборствующая нам структура стала немного чересчур самонадеянной, и я надеюсь, что вы, мои дорогие друзья, понимаете необходимость сцены, которая развернется на ваших глазах через несколько секунд. Мне жаль, что вам приходится это видеть, но, в конце концов, это был единственный возможный способ собрать нас всех вместе! Что ж, если вы не работаете на врага, вам не о чем беспокоиться — просто закройте глаза. В зале начали одобрительно переглядываться, а из нескольких мест послышались понимающие восклицания. Однако не успел никто ничего сказать и сделать, как в просторный зал, в котором явно проходили балы несколько столетий назад, ввалились фигуры с автоматами наперевес, на ходу выбирая нужные цели. Может быть, агенту показалось, но Фрэнсис сжал его плечо с долей сочувствия, а затем отошел в сторону, с линии огня. Его обучали, как действовать в таких ситуациях, но ощущение абсолютной безнадежности и отчаяния было так сильно, что он не смог двинуться с места. Бессмысленно: в просторном зале все разошлись, сознательно позволяя снайперам выстрелить в соседа, не задев себя, и бежать было некуда. Агент знал, что так будет. Знал с того момента, как его пропустила охрана, Фрэнсис коснулся его плеча, а Фукучи сверкнул своей безумной улыбкой. Его затопило осознание того, что это все напоминает какую-то шпионскую историю, что это нереально, такого не может быть. Все эти люди безумны, он понимал это четко и ясно, но не мог ничего с этим поделать. Агент мог лишь надеяться, что Фукучи не сможет распутать клубок, ведущий к Анго и Арахабаки, и не сможет найти доказательств именно их вины. Даже если и сможет, впрочем, это неважно: раз они до сих пор живы, смерть агента ничего не изменит. Смерть человека, который пытался противостоять окружающему безумию, пытался спасти страну, власть в которой вот-вот захватит безумец, пытался... Но, по крайней мере, Анго знает, что Агент старался собрать как можно больше информации, старался увидеть и услышать что-то, что могло бы им помочь. По крайней мере, у них будет хотя бы эта запись с последними словами, которые агенту довелось услышать. Фукучи махнул рукой, и одновременно раздалось несколько громких выстрелов. Люди попадали на пол, как марионетки, которым перерезали нити. Человек семь или десять, не больше. Всего лишь чистка предателей. Обычная процедура. На несколько секунд воцарилась тишина, и неизвестно откуда появившиеся люди унесли тела. Фукучи улыбнулся и отвесил комплимент прическе значительно побледневшей дамы. Она расплылась в польщенной восторженной улыбке, и вскоре музыка заиграла с новой силой, а огромный бальный зал вновь заполнил смех.***
...Потом тот день он помнил по белым коридорам больницы, мучительно долго вспарывающим его вены иглам и стерильным повязкам, которые обволакивали его лицо. А еще, конечно, Дазай помнил его по БОЛИ. Никогда до этого, и, наверное, очень долгое время после, Осаму не испытывал ее в таком объеме: она была всепоглощающей, она ломала его и склеивала снова, чтобы растворить на песчинки с новой силой, игриво вытаскивая из спасительного обморока. Ему было стыдно, очень стыдно, он пытался кусать себе руки и губы, чтобы не кричать, но его держали, за ним все время следили, все время что-то кололи и заставляли проваливаться в сон в руках людей в белых халатах. А когда его спрашивали, что случилось, он молчал. Просто замолкал, словно его вмиг выключали, и начинал зевать, позволяя мозгу спрятать его от всех этих людей. В больницу ребенка привез статный мужчина в чересчур теплой для лета одежде, напоминающей обряд священника, и всунул в руки администратору у стойки приема посетителей. И скрылся так быстро, словно его преследовали, бросив лишь, что вернется, когда "ублюдка" приведут в должное состояние. Состояние же было удручающим. Ладно бы то, что на теле ребенка нашлось немало следов побоев и даже трещина в хрупкой детской кости, которую никто не заметил, и о которой он, очевидно, никому не рассказал. Казалось, психика маленького человека, который коротко и веско назвался Осаму, не озвучивая фамилию, представляла собой кровавую кашу. Он ужасно боялся любых прикосновений от персонала, отшатывался от занесенной над ним руки, которая желала поправить волосы или поменять раствор в капельнице, но очень долго и жадно мог говорить с человеком, который говорил с ним на отвлеченные темы, не повышая голос, выслушивая его точку зрения. Он явно очень смущался, когда его за что-то хвалили, смотрел на добрых медсестер, всовывающих ему в непрестанно дрожащие руки конфеты, недоверчиво и загнанно, как дикий зверь, но всегда благодарил, хоть и считал, что делают они это для каких-то своих целей. Однако никто не мог выудить из ребенка ничего о его происхождении, о природе его странной травмы и о том, кем был тот мужчина, который принес его сюда. Тот сразу же закрывался, бледнел на глазах и поправлял ставшую привычной повязку на глазу нервными жестами, растирая незажившую рану и даже не морщась от боли. Так было до тех пор, пока в больницу не пришел зарекомендовавший себя долгими годами общения с юными пациентами волонтер Ода Сакуноске. Мужчина узнал о полюбившемся всем загадочном ребенке и тут же стал расспрашивать у медсестер, что ему нравится, чего он боится и чем заинтересован. Получив ответы, Одасаку (ласковая кличка, которую дали ему дети, отлично прижилась и среди взрослых его знакомых, и нравилась всем) рванул в ближайший торговый центр, пытаясь найти среди вещей и еды то, что его заинтересует. В итоге он купил пару игрушек, всякую мелочь, и, совсем отчаявшись найти нужное, вспомнил о том, что медсестры упомянули вскользь: странные предпочтения мальчика в еде. Тот с невозмутимым видом мог макать соленые огурцы в чай и зачерпывать сгущенку картошкой, и Ода наткнулся на эклеры, лежавшие в неожиданной близости с крабами. По-видимому, там их кто-то оставил, не донеся до кассы, и Одасаку решил, что это знак судьбы. Говоря кратко и по делу, Дазай страстно полюбил мужчину, не отлипал от подарков ни на секунду, с игрушками не играл, но спал, крепко прижимая к себе, а эклеры с крабами ел, как полагается, вместе, но по маленькому кусочку, надеясь растянуть на много дней. Одасаку, ощутив, как сжалось его сердце, пообещал, что сможет купить все, что Дазай пожелает, и ему необязательно так беречь гостинцы от него. Хоть Ода был далеко не богатым человеком, в тот момент он говорил это искренне, и, пожалуй, готов был бы заложить всю свою собственность и себя самого, только чтобы этот мальчишка улыбнулся счастливо и искренне, чтобы эта боль исчезла из его глаз... из его глаза. Одасаку полюбил этого ребенка ничуть не меньше, чем он его. Он мог часами слушать его рассуждения на любую тему, мягко поправлять, если в чем-то был не прав, и объяснять, почему мир устроен именно так и никак иначе. Быстро поняв, что Осаму большой охотник до знаний, он стал покупать и приносить ему книги, наслаждаясь выражением простой и искренней детской радости на его лице. Ода здесь стал первым человеком, которому Дазай открыл свою фамилию. Первым человеком, перед которым он искренне рассмеялся и искренне расплакался. И единственным человеком, которому он рассказал свою историю. И Сакуноске было очень тяжело сдержать крик ярости и боли за этого ребенка, когда он узнал, как и почему он лишился второго глаза. Когда Дазай, опасливо и почему-то очень виновато глядя на него, снял повязку, Одасаку подумал, что в мире не должен жить человек, который осколком бутылки выколол этому светлому, умному и мягкому ребенку глаз. Ода договорился с главным врачом, оформил все это через какие документы — Дазай не вникал. В общем, целых два месяца Осаму провел в больнице и целый месяц дома у Оды. А потом его память смилостивилась, и то, каким образом Дазай снова вернулся к отцу, он помнил плохо. Его память запечатлела теплые большие ладони Одасаку, сжимающие его руки, тихие вопросы, действительно ли он этого хочет. И помнил, как сам кивал, игнорируя то, что повязку пропитывают его слезы. Опекуну, тем более неофициальному, такому, как Ода, нельзя удерживать ребенка без его согласия. А Дазай осознанно покинул райскую обитель в квартире Одасаку, ушел от теплых солнечных зайчиков, будящих его по утрам, от ковров на стене с красивыми узорами и от нежных взглядов, которые никогда не бросал на него отец. Он знал, что должен вырасти сильным, должен выдержать все это, должен быть рядом со своим персональным проклятием. И, лелея в голове мысли о сладкой мести, Дазай вновь вернулся в пропахшую болью, воском, пылью и смертью квартиру. Потерявший один глаз, одно детство и одно сердце.***
Чуя ощущал, что плачет, и совершенно ничего с этим не делал. Он сжимал в своих объятьях Дазая, который замер, как застывшая фигура, словно умер, рассказав все то, что так долго его мучило. В сердцах их бушевали бури, гремел гром и сверкали молнии, и чувство облегчения от того, что Дазай наконец сбросил с плеч хотя бы часть этого тяжелого груза, смешивалась с ослепляющей болью, которая растекалась в груди. Словно его самого избивали и мучали, словно на его глазах убили его мать, словно ему выкололи глаз осколком бутылки. Осаму отодвинулся первым. Он отвел взгляд от Накахары, который рассматривал его с тревогой, следя за малейшими изменениями на лице, словно опасаясь, что Дазай прямо сейчас не выдержит и распадется на кусочки. Он откашлялся и криво улыбнулся, взяв повязку за растрепавшийся от всех событий той ночи край. — Постарайся не разлюбить меня в ту же секунду, когда я ее сниму, ладно? — Заткнись уже, Осаму. В том, что с тобой случилось, нет ни грамма твоей вины, твоя особенность уникальная и самая красивая для меня. Обещаю тебе, что ничего не изменится... Нет, изменится. Я стану любить тебя только больше, когда ты наконец позволишь мне увидеть твое лицо целиком и полностью. — Гребаный романтик! Дазай нервно рассмеялся, прекрасно зная, что Чуя не шутил. Ощущая, как на него со всех сторон давит панический страх увидеть отвращение на бесконечно любимом лице, Осаму рванул повязку, открывая Накахаре свое лицо. Светало. Лучи солнца пробирались через комнату и нимбом очерчивали стройную фигуру Дазая. Они золотили его локоны и ласкали его... Его лицо. Чуя смотрел на него. Смотрел и чувствовал, как сердце его замирает, не работает, просто молчит, любуясь неземной красотой этого человека, а потом выскакивает из груди и падает прямо в его изящные руки, позволяя делать с собой все, что угодно. Накахара помнил, что во время своего обстоятельного, подробного, сухо изложенного рассказа Дазай несколько раз упоминал, что его мать была красивой. Впрочем, он был уверен, что и отец, каким бы отвратительным животным не являлся, тоже был восхитительно красив. Как иначе описать то, что их сын был так божественно прекрасен? Накахара умирал, кажется, вполне буквально: он утонул в этом человеке, в его лице и в его глазах. Каштановые локоны падали на лоб, игриво прикрывая лицо и заставляя Дазая нервно их отбрасывать, скользили по его шее, но не доходили до плеч. Брови, прямые, как мечи, выделялись на бледном лице, подчеркивая его выдержанную, холодную красоту. Один глаз сиял привычным, теплым встревоженным взглядом, а другой... На месте другого не было ничего. Это не вызывало ни грамма отвращения или даже простого отторжения, это просто было особенностью его любимого человека, такой же, как цвет волос, невероятно хорошая память или шрамы на руках. Дазай попытался прикрыть уязвимое место рукой, но Чуя мягко перехватил его запястье. Пульс под его пальцами бился так бешено, что Накахара стал опасаться за сердце возлюбленного. Осаму прикрыл веки, не выдержав пристального взгляда, сгорая от стыда, страха и желания спрятать свое уродство. И вздрогнул, когда прикрытого века, пересекаемого чертой грубого шрама, коснулись мягкие губы. — Ах, стой.. что ты..? Накахара любовался им. Любовался влажными от того, как часто Дазай облизывал их, губами, наслаждался каждым его изгибом, всем, что в нем видел. Абсолютно все в его замечательном Дазае было превосходно, абсолютно все заслуживало быть зацелованным и изнеженным. — Хватит, хватит... Разве тебе не противно? Осаму слабо отпихнул юношу и посмотрел на него с неверием, за которым читалась восторженная, незнакомая ему радость человека, которого любят и принимают. — Совсем нет. Я люблю тебя, Дазай, слышишь? Я люблю тебя, и мне никогда не будет противно ничего, что связано с тобой. Смотри на меня... Позволь мне поцеловать тебя, ладно? Я люблю тебя. Тем утром они еще о многом говорили, много что обсудили и много чем занялись. Но каждую секунду, каждый миг из мыслей Осаму никак не желала уходить фраза, которую отныне он будет слышать бесконечно много раз. "Я люблю тебя"***
С того дня прошло три недели. Они часто оставались дома у Чуи или сбегали в места, где их точно никто не увидит, и отдавались друг другу целиком, не прекращая разговаривать. О чем угодно: мелочах, случившихся на уроке, философских вопросах и историях друг друга. Конечно, они целовались, целовались много и жадно, но дальше пока не заходили. Чуя видел, что для Осаму пока очень тяжело снова поднимать темы, о которых он говорил в ту ночь, и пока они их больше не касались, как и не предавались соблазну повторить те волшебные вещи. Пока они оба не оправились от тех откровений. Чуя только попросил его бежать, звонить, кричать, делать что угодно, если Натаниэль снова посмеет поднять на него руку. По ночам Накахара просыпался, обливаясь ледяным потом от ненависти к двум людям, чьи фигуры смешались в его сознании и соединились в целую скульптуру, которую он намеривался разрушить своими руками. Уничтожить Натаниэля Готорна. Уничтожить Оочи Фукучи. И они с Дазаем и другими Ареновцами говорили об этом. Не о Готорне, конечно, а о Фукучи, и предложения поступали самые разные. Конечно, нельзя выступать в открытую, по крайней мере, не сейчас, но и обхитрить его совершенно нереально, они ведь не на детском конкурсе, где на кон поставлен мешок конфет. На кону все их жизни. Конечно, было бы абсурдно заявить, что Чую это не беспокоило, но то время он просто наслаждался периодом оттепели, когда ничто и никто не могло заставить его перестать чувствовать себя самым счастливым человеком на свете. Однако единственное, что периодически отвлекало его от счастья, невесомо витало где-то над потолком. Он ощущал странное, необъяснимое чувство тревоги, и что напугало его еще сильнее, так это то, как отреагировал Дазай, когда он поделился с ним этим откровением. Он признался, что тоже это чувствует. А раз уж даже сам Осаму не может не ощущать нарастающее беспокойство... К несчастью, Чуя оказался прав, когда посчитал, что такое чувство не может быть безосновательным. Он понял, что его тихое счастье, пир, который случился в его жизни во время чумы, официально завершен. Понял именно тогда, когда на первой перемене холодным мартовским утром в старшее крыло вбежала растрепанная Ая, глаза которой застилали слезы и были так широко распахнуты, что вот-вот собирались выпасть на испещрённый дорогой черной плиткой пол. Счастье Чуи закончилось вместе с ужасающим известием, вмиг облетевшим всю школу. "ОДАСАКУ УБИЛИ!!!"