Take me into your loving arms

Люцерис Веларион ненавидел Борроса Баратеона. Ну как ненавидел… презирал, ни во что не ставил, терпеть не мог. До сегодняшнего дня. Кажется, именно сегодня, несколько часов назад, эта брезгливая нетерпимость начала трансформироваться в самую настоящую ненависть. То, как лорд Штормового Предела обошелся с ним, принцем правящей династии, пять лет назад во время первой дипмиссии в жизни Люка, ни в какие ворота не лезло. Да, Люцерису на тот момент было всего семнадцать, и, наверное, он был послан туда лишь для проформы. С ним было множество настоящих дипломатов, достойных мужей в возрасте, знающих, как все сделать правильно, но отношение Баратеона поразило юного принца до глубины души. Глава одного из важнейших домов Вестероса даже не пытался быть вежливым с любимым сыном королевы, даже не старался соблюдать этикет. Тогда Люцерис недоумевал, за что ему это. Но сейчас, спустя почти шесть лет, он, кажется, начинал понимать… Боррос Баратеон ненавидел его. И это было взаимно. Люк смотрел на него неотрывно. Странное чувство. Этот человек был ему неприятен, но он не мог оторвать от него глаз. Будто мучил себя, созерцая самое отвратительное и нелицеприятное из возможного. Вот он идет по залу, гордо выпятив свой необъятный живот, вот улыбается так, будто выиграл в лотерею несколько миллионов золотых драконов, вот похлопывает по плечу заклятого врага Ланнистера, вот целует руки своей некрасивой дочери и недолго кружит ее, отрывая от земли всего на каких-то пару сантиметров. «Потому что выше поднять не в силах, сраный жирный боров», — с горчащим удовлетворением думает принц Веларион. Он, он должен быть на месте этой страшной дочки. Не в смысле, чтобы Боррос кружил его в танце, а в том, чтобы… К горлу подступает комок, и Люцерис делает глоток — какой по счету, десятый, сотый — отвратительно сладкого белого игристого вина, доставленного специально по случаю с виноделен Староместа. То же самое вино пьет он. Люк видит его боковым зрением. И его ужасную, безвкусную, отвратительную бутоньерку в петлице — много мелких роз, красных, розовых и пурпурных — в тон цветам в волосах Флорис Баратеон. Сука, ну какая же сука! Кто? Флорис? Эймонд? Да не. Он сам. Люк — сука. Именно, что сука. Без яиц же. Три месяца назад он думал, что это у Эймонда нет яиц. Так и сказал ему тогда, не заботясь о подборе слов. В тот последний их вечер он буквально валялся у Люка в ногах, со слезами на лице, умоляя его сделать хоть что-нибудь. Сбежать в Эссос? Объявить двору и королеве, что они пара? Отказаться играть свадьбу с выбранными для них невестами? Отказаться от наследства и прав? Все, что угодно… — Член?!! — Люк в тот вечер кричал так, что тряслись стены, он впервые за шесть лет их порочной связи не боялся, что их могут услышать. Наверное, был в состоянии аффекта. — Ты предлагаешь мне променять Дрифтмарк на твой член? Эймонд после этой фразы посмотрел так странно-странно и поднялся сразу. Вытер руками лицо и оправил рубашку. Двинул к выходу. Или Люк придумал, или, действительно услышал очень тихое «не член, а сердце, дятел!» из уст уходящего Эймонда… В то же самое мгновение он понял, что, наверное, переборщил, что лучше бы схватить Эймонда за руку, остановить, попросить прощения. И… ничего не сделал. Остался стоять и смотреть, как уходит его любимый, которого он никогда не смел так назвать. Люк всегда думал, что это у Эймонда нет яиц. Но оказалось, что яиц нет у него самого. Они не виделись после своей некрасивой ссоры долгих пять дней. А потом… потом Люцерис узнал, что помолвка подтверждена, а дата свадьбы наконец назначена. За три последовавших за этим месяца они не обмолвились ни словом. Люк принял новости точно так же, как его любовник: с прямой спиной, с улыбкой на губах, с выражением неподдельной-подделанной радости на лице… И вот они здесь. Эймонд Таргариен — с бокалом вина, улыбкой, за которой не разберешь ничего даже если захочешь, жуткими розочками в петлице, смотрящий на свою новоиспеченную супругу, и Люцерис Веларион — с тревожным расстройством, наполненный выпивкой до краев и без яиц. Когда Рейна подходит к Люку, чтобы потанцевать, его взор уже так затуманен алкоголем и собственными мыслями, что он не понимает, где заканчиваются его желания и начинаются ожидания других людей. А понимал ли когда-то? От него всегда ждали столь многого. Сын королевы, наследник Корлиса Велариона, молодой дипломат… Он был уверен, что это и его желания тоже. Что это он выбирает именно то, что стоит выбирать, чему следовать и с чем соглашаться. Дрифтмарк, выгодный политический брак, поддержка матери-королевы, учеба на юридическом… Но, кажется, ничего из этого он на самом деле никогда не хотел. И самое отвратительное, что он даже не пытался сопротивляться. А Эймонд жутко бесил его тем, что только и делал, что не соглашался ни с чем. Люк всегда считал это какой-то инфантильностью, и это страшно его раздражало. Полгода назад Эймонд в очередной раз завел разговор о том, что открыться семьям и пожениться — не самый плохой вариант. Люк тогда закатил глаза и разговаривал с ним, как с ребенком. «Ничего ты не знаешь, Эймонд Таргариен», — сказал он тогда, — «Плевать, что гей-браки в Вестеросе разрешены уже пятнадцать лет, на нас это не распространяется, мы — члены правящей династии, это недопустимо». Но ведь они даже не попытались. Люк никогда даже не думал о том, чтобы попытаться сделать что-то. Люцерис вспоминает все это и улыбается по инерции, видя Рейну, принимая руку своей лучшей подруги, которая знает о нем больше, чем он сам. Она начинает движение, ведя его некоторое короткое время, когда ведущий под тихую мелодию объявляет, что сейчас состоится первый танец жениха и невесты. Люк хотел бы уйти до этого момента, он просил мать, но она приказала ему остаться. Этикет, знаете ли. «Еще ненадолго, милый мой», — попросила она. — «Тебе нехорошо? Сейчас, сейчас. Один танец и официальная часть завершится, ты сможешь уехать». Она хоть и была участлива и мила, но явно не понимала, чего будет стоить этот один танец ее слабому, никчемному, жалкому сыночку, который собственными руками разрушил счастье, которое теперь покоится в маленьких ручках Флорис Баратеон. Люк стискивает зубы, повторяя про себя «одна песня, одна песня, одна песня». А потом он слышит из динамиков знакомый голос. Когда твои ноги тебя уже не будут слушаться, и я не буду больше сводить тебя с ума… Нет, нет, нет… только не это, только не это. Будешь ли ты помнить вкус моей любви? Будешь ли улыбаться глазами? Голос из динамиков знает все о них с Эймондом. И это больно. Так больно. Люк сам разрушил свое счастье, тогда почему же так больно. И, дорогуша, я буду любить тебя даже когда нам будет по семьдесят, а моя страсть к тебе будет такой же как в двадцать три. Это хуже, чем то, что Люк делал и говорил. Выбрать эту песню — их песню — в качестве саундтрека к свадебному танцу с Флорис, это… это… И я думаю о том, что любовь приходит к людям необъяснимым образом, может, лишь прикосновением руки. … предательство. Пытка какая-то! Впервые эту песню они услышали в совместном семейном путешествии по Летним островам шесть лет назад. Тогда они занялись любовью в первый раз именно под этот трек. Он звучал откуда-то со стороны сада, где их огромная семья давала прием с участием местных властей. Люк и Эймонд были опьянены нежностью и страстью, и песня как нельзя лучше легла на их зарождавшиеся отношения. Это потом все стало разваливаться, а шесть лет назад они просто пили друг друга как воду, и не могли напиться. Не существовало ни трона, ни наследства, ни раздора между старшими членами двух ветвей одной семьи, ни обязательств, ни третьих лиц. От воспоминаний на глазах Люка выступили слезы. Ну а я влюбляюсь в тебя каждый день. — Единственная просьба… я же просил… да ни хрена подобного, Фло! Не буду тише! До Люка долетают чьи-то крики. Он поворачивается на звук из своего дальнего угла, сквозь пелену слез разглядеть происходящее трудно, а голос из динамиков такой громкий. Обними меня своими любящими руками, поцелуй меня в свете тысяч звезд, положи свою голову на моё бьющееся сердце. — А почему нет? Почему нет? — теперь визжит какая-то женщина, и Люк недоумевает, кому пришло в голову выяснять отношения на чужой свадьбе. Я думаю о том, что, может, мы уже нашли любовь прямо здесь. А потом он понимает, что это визг Флорис. Он промаргивается и идет туда, где уже собралась толпа. Голос из динамиков наконец-то заткнулся. Теперь всем слышно, как скандалят молодожены. И это не нравится ни ведущему, ни Борросу Баратеону. Вместе они направляются к диджею, но покрасневший от злости Эймонд — теперь Люк понимает, что именно он орал все это время — выбрасывает руку в сторону своего тестя и снова кричит: — Только включи снова эту сраную песню, я тебе горло перережу. Повсюду раздаются вздохи и шепотки. Эйгон и Дейрон встают по обе стороны от брата, пытаются взять его трясущиеся руки, хлопают по спине в попытках успокоить. Прямо перед ним — Алисента. Берет лицо своего сына в ладони и что-то тихо говорит ему, но он не слушает никого, не видит никого — только женщину, которая несколько часов назад стала его женой, и была столь глупа, что не выполнила единственной его просьбы. Где-то сбоку от Люка возмущается Боррос, но ни к дочери, ни к зятю не подходит. Знает, что будет, если влезет. А его супруга леди Баратеон уже там, в центре танцпола, успокаивает дочку, шепча, что той нужно взять себя в руки, что еще все можно исправить. — Ты могла делать все, что хочется, я дал тебе полную свободу, я на все согласился, — Эймонд уже не кричит, но это еще хуже: в его голосе и выражении лица — вся ненависть и ярость в мире, — я просил только об одном, не ставить эту гребанную песню. Любую другую, только не ее! На последней фразе его голос все же срывается, но противный высокий звук тут же тонет в крике Флорис: — А почему нет? Я не понимаю! Что такого в этой песне, а? Почему нет? — Потому что я так сказал! — Эймонд ревет, как дикий зверь, стряхивает с себя братьев и мать, поворачивается к выходу и застывает, как изваяние, увидев Люцериса, который теперь стоит в первом ряду, наблюдая шоу, на котором никогда не хотел бы оказаться. — Эймонд, — неслышно шепчет Люк, — прости меня. Пожалуйста. Прости за все. Он говорит так тихо, что слышать его может разве что Рейна, которая стоит слева от него, да Джофф, стоящий справа. Однако словно по мановению волшебной палочки вся толпа вдруг оборачивается в его сторону. И смотрит. Смотрит. Сотни глаз направлены на него — его худший кошмар — но он видит только один глаз, буравящий его до самой черепной коробки и даже дальше. Когда на моей голове не останется волос, память начнет угасать, а публика забудет меня, когда мои руки не смогут перебирать струны, как раньше, я знаю, ты будешь любить меня по-прежнему. Кто-то снова включил песню, но для Люка это слышится теперь несколько иначе. Только Флорис не согласна: она топает ногами, отбивается от объятий своих подружек, что-то кричит Эймонду, но он не слушает больше, он продолжает смотреть на Люка. Ведь, детка, твоя душа не подвластна старению, она вечная. И твоя улыбка навсегда в моих мыслях и душе. И я думаю о том, что любовь приходит к людям необъяснимым образом, может, всё это часть плана. А Люк смотрит в ответ. Не убегает. Не идет своей любви навстречу, конечно, но и не бежит в страхе, как сделал бы раньше. Ждет. Это страшно, очень страшно, но он прирос ботинками к полу и стоит в свете софитов и под взглядами полутора сотен гостей, слушая голос из динамиков, который знает о них двоих все. И я всё также буду совершать те же самые ошибки в надежде, что ты поймешь меня… Люк не шевелится и тогда, когда Эймонд наконец начинает движение в его сторону. Он, кажется, знает, что будет дальше. Он знает Эймонда, знает его решимость и то, что ему всегда было насрать на все. А потому, за пару секунд до столкновения их тел, Люк говорит еще раз, уже громче: — Прости меня, Эймонд, я люблю тебя. Прости меня. Все остальное придется договорить позже, потому что с языком Эймонда во рту это положительно невозможно. Люк слышит, как что-то громко говорит его мать, хохочет Деймон, отдает указания Отто, пронзительно кричит Алисента… Но ему наконец все равно. Наконец он научился у Эймонда не обращать внимания на то, что не важно, сосредотачиваясь на самом главном. Эймонд целует его и целует, держит лицо в ладонях. Собственные руки Люка теперь на спине Эймонда, гладят ее, сжимают ткань уродливого свадебного костюма. А голос из динамиков звучит так правильно, так точно. Будто знает не только то, что уже было между ними, но и то, что будет. Люк теперь, кажется, тоже знает. Но сейчас, малыш, обними меня своими любящими руками, поцелуй меня в свете тысяч звезд, положи свою голову на моё бьющееся сердце. Я думаю о том, что, может, мы уже нашли любовь прямо здесь. Мы нашли любовь прямо здесь. Мы нашли любовь прямо здесь.