***
—Абонент недоступен, либо находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните.. Джим раздраженно швырнул телефон на кровать, выходя из комнаты и сильно хлопнув дверью, отчего та жалобно заскрипела. Также жалобно как его нервы, после всех этих бесконечных звонков начальству, во время которых приходилось нацеплять этот гребанный вежливый тон и дежурную улыбку, чтобы не дай бог, за сотни километров они вдруг не поняли, как же бесит его вся эта возня по ту сторону провода. Они отказывались дать ему разрешение на выезд со станции –и все под разными предлогами. Он готов был уже звонить чертовой королеве Великобритании, чтобы высказать всё что думает о их полиции. «Шеф, она пару месяцев как мертва» –осторожно сообщает Каллахан, нарываясь на яростную тираду о гребанной работе в полиции, ебанной метеостанции и пиздец каких ебанных русских, которых он, Джим Хоппер, ненавидит всеми фирбами своей души. Результата это никакого не даёт –разве что стук в стену с той стороны и отборные маты в сторону «зазнавшегося американского уебка». Это всё что он может разобрать, но в долгу оставаться негоже, поэтому он собирает в кулак все остатки своего самообладания и четко, с расстановкой посылает русского по ту сторону стены. На его же родном языке, который кажется таким ненавистным и одновременно подходящим для того, чтобы обругать на нем весь мир. За стеной умолкают. Джим мысленно благодарит Дмитрия и бывшего сокамерника из трудового лагеря на Камчатке. Ах, да, ещё стоило бы поблагодарить Алексея, пожалуй. Слишком много чести–решает всё-таки он, выходя на улицу и снова попадая в эту промозглую слякоть, которую тут зовут летом и хорошей погодой. Отвратительно. Над Сибирью висят грозовые тучи уже недели две–как раз с начала лета. Кажется, это тут хороший знак–скоро потеплеет, сказали ему на прошлой неделе. Но пока что лето больше напоминает зиму в Хоукинсе, и это делает времяпровождение на станции ещё более невыносимым. Дойти до деревянного шаткого мостка над озером — дело двух минут, но он растягивает это на десять, пиная попадающиеся под ноги камушки и пробираясь через самые непроходимые кусты. Специально. Ему просто не хочется думать о чем-то, кроме погоды и дорог возле станции, не хочется осознавать, что возможно ничего и не получится. Что он не выберется отсюда, что не сможет снова посмотреть в глаза Мюррею, а потом долго говорить ему о том, как же он ненавидит русских и Россию в принципе. Что никогда больше не увидит всех тех людей, которые всегда были рядом там, в прошлом. Джим с силой сжимает в кулаке ткань стеганой куртки, не особо и спасающей от холода и слякоти, и снова, с который раз, опустился на край мостка. Сегодня озеро не искрило на солнце, не предзнаменовало ему удачу в виде лица друга на каком-то интервью –оно было покрыто темной серой массой растаявшего снега и льда, и сливалось с небом, таким же серым и скучным. И мысли в голову лезут такие же. Он уже путается в датах, и совершенно не напоминает себе того нарушающего законы шерифа из Хоукинса, утро которого начиналось с кофе, а не с проверки воспоминаний подчинённых в надежде на то, что хоть кто-то из них вспомнит настоящего Джима Хоппера. Того, кто плевать обычно хотел на свою работу, если дело не касалось Джойс Байерс, лаборатории или очередной вереницы странных событий. Вся та жизнь казалась яркой, такой красочной, и играла на отвратительнейшем контрасте с этой, серой и однообразной, без возможности забыться в рутине «шефа полиции Великобритании» и без возможности сбежать от этой же рутины. Он не знал, куда бы пошел дальше, если бы и смог вырваться из оков гребанной Сибири с ее вечной слякотью и проклятой метеостанцией, если бы ему удалось увидеться с Мюрреем и даже если бы тот вспомнил его. Не знал что делать дальше, но всё, вся та яркость американских пейзажей, голос Баумана, говорящий вообще всё что угодно, его теории, скользившие на тонкой грани с правдой, всё было бы лучше чем это. Боже, он проклинал всех богов за то, что не позволили ему появиться в старом добром Хоукинсе, пусть даже современном и немного изменившемся, но по прежнему знакомом. Он слепил из снега снежок, запуская в центр озера, и тот мокро шлепнулся в ледяную кашу, разнося звук в этой котловине вокруг озера. Хоппер медленно затянулся, кашляя от неприятного ощущения дыма в горле и все глубже погружаясь в эту серую, густую пучину мыслей. Перед глазами мелькали люди, образы, а в ушах все звенел собственный голос. «Я всегда знаю что делать, Джойс.» Это был первый раз, когда он соврал ей. «Не в этот раз, Джойс. Меня ещё ждёт свидание.» Это был второй. Он ненавидел ложь, и ещё больше ненавидел лгать Джойс, но сейчас, когда небо и пейзаж вокруг сливались в одну отвратительную и грязную симфонию, он действительно не знал. Не знал что делать, и не знал кого можно попросить о помощи. О, просить о помощи Джим просто терпеть не мог, но должен был признать –сейчас она была ему необходима. И он резко поднимается с мостка, уверенно шагая в комнату для связи. Да, он ненавидел просить помощи у посторонних людей, но тот, другой Джим Хоппер, за такого человека не считается. Тот Джим Хоппер всеми способами добился бы своего, возможно под возмущённый взгляд Джойс и бормотание недовольного Смирнова, но добился бы. Наплел с три короба, наговорил всего что только можно сказать, но получил бы то, чего хочет. А ещё ни за что не поверил бы Мюррею, но сейчас, стоя у телефона и обдумывая план действий пока в трубке идут гудки, он со всей искренностью может заявить, что он верит словам Баумана о том, что «Такие люди как ты не меняются, Хопп. Кто угодно, но не ты». Мюррей вновь оказывается прав, и на лице шерифа впервые за эти два месяца появляется довольная улыбка, когда серьезная дама по ту сторону трубки сдаётся и наконец бросает ему резкое: —Да вышлю я вам ваш вертолёт, ждите! И бросает трубку, раздосадованная и вынужденная отправить на его пост другого работника. Разумеется, после всей его раздосадованной тирады о плохом самочувствии, больной матери дома и маленьком ребенке без присмотра, сопровождающейся парочкой чуть ли не матерных слов, после которых начальница лишь возмущённо охала и ахала, причитая что-то о «злоупотреблении полномочиями». Просто великолепно. И только сейчас, спустя долгое и мучительно медленно тянувшееся время, он понимает что ничего действительно не изменилось. Он всегда был и будет тем Джимом Хоппером. Всегда, потому что они просили его не меняться.***
Улицы вечерней Москвы, освещенные яркими вывесками и фонарями, мелькали за окнами такси, пока теплый ветер развевал волосы Джойс, откидывая их назад и за плечи, заставляя ее немного жмуриться, смотря на дорогу. Она ехала в аэропорт, и, чёрт побери всю жизнь в этом времени, это было лучшим моментом в ней. Самым замечательным, пожалуй, было не чувствовать вины перед Лонни –тот переходил все границы своей наглостью, и она была ужасно рада сбежать, сжимая в кармане мятую бумажку купленного недавно билета. Москва-Аляска, а там нужно будет купить билет в Канаду–и вот, всего пара часов и она получит возможность наконец заглянуть в глаза кому-то, кто не будет смотреть на нее с каким-то странным подозрением, в глаза Мюррею, который по-дружески обнимет ее, пообещает помочь найти Джима и всю их семью. А потом долго будет твердить что «он же говорил», как только увидит маленькую оплошность, ради которой она старалась не сдаваться всё это время. Пока что маленькую, пока что почти незаметную и просто живущую в ее теле. Даже не знающую, как же много пришлось натерпеться ее родителям, как же много ещё придется натерпеться, судя по всему. Эта неизвестность впереди пугала, но сейчас была не столь страшной, и ей даже удавалось отвлекаться на мелькающие вокруг дома, многоэтажные и сверкающие разноцветными огнями. Такси несло ее прямо в центр этой мельтешащей жизнью структуры, в московский аэропорт, сверкавший спасательным кругом посреди всего этого города. Единственное что могло омрачить этот момент, засело в мозгу неприятным осадком и чувством вины, разъедая любой повод для радости и отравляя каждую ее улыбку грустью, светящейся где-то в глубине глаз. Ей потребовалось два месяца на всё это. Два месяца, шестьдесят пять дней и неизвестно сколько часов она провела, понятия не имея где ее сыновья и дочь, где ее возлюбленный и друзья, где вообще хоть кто-то, кому могла быть нужна ее помощь. Ей хотелось бросить все к чертям и прямо сейчас ворваться в полицейский участок, потребовать чтобы ей помогли найти Уилла и Оди, но она лишь прикусывала губу, пристальнее вглядываясь в ночные огни. Она чуть меньше беспокоилась за Джонатана или Хоппа — они были старше, самостоятельнее, и точно справились бы со всем что может преподнести им судьба, но Одиннадцать и Уилл были не такими. Они были детьми, пусть слишком рано повзрослевшими, пусть осознавшими ценность своей жизни в считанные секунды, как только перед их глазами красные ростки порталов расползались по стенам, пусть всегда старавшиеся сделать все чтобы сохранить эту самую жизнь, но детьми, и им нужны были взрослые рядом. Хотя бы кто-то один, даже не она или Джим, кто угодно, но они не должны были быть здесь одни. Они вообще не должны были быть здесь. От этой мысли, пульсирующей в висках горьким чувством вины, ей хочется умереть заново, сделать все что нужно, чтобы наконец отделаться от него. Она должна была быстрее подбежать к Хопперу в тюрьме, она не должна была оставлять их одних, она не должна была поворачивать ключи на русской базе, она не должна была просить о помощи в далёком 1983. Но всё это было уже сделано, и единственным что она могла изменить, было настоящее. Поэтому, собирая все силы в кулак, она медленно вышла из машины, вдыхая теплый летний воздух и направляясь к зданию аэропорта. Сейчас было важнее всего подумать над тем что она скажет Мюррею если тот, как и Лонни, не вспомнит её, но мысли постоянно путались, сбивались голосом из громкоговорителя и неприятной болью в висках. А ещё воспоминаниями о таком же аэропорте в Калифорнии, где они с Мюрреем стояли у широкого окна, и он крепко сжимал ее плечо, говоря что-то успокаивающее. Она сильно стиснула в кулаках край кардигана, накинутого на плечи, и сжала ручку сумки до боли в пальцах. Весь полет ей приходилось мять в руках края рукавов, борясь с отвратительно назойливым желанием плакать, преследовавшим ее все эти два месяца и появившимся вместе с маленькой загогулинкой на снимке УЗИ. Наверное, всё дело было в этом, и лишь чуть-чуть в том, что она чувствовала себя совершенно беспомощной в круговороте этой чужой жизни, вращающейся почему-то вокруг нее. Чужая квартира, чужой человек рядом, напоминающий старого Лонни только характером, и, что было самым худшим, отсутствие детей рядом. Ни Джона, ни Уилла с Оди, вообще никого. Всё это давило на нее невидимым камнем на плечах, заставляя стирать соленые капли слез с щек каждую ночь, стараясь не переживать слишком сильно. Переживать вообще было нельзя, строжайше запрещено всеми возможными врачами, потому что один ребёнок всё-таки был с ней–постоянно был, медленно рос и странно влиял на ее поведение, но он был. Она прикрыла глаза, откидывая голову на спинку сиденья и мягко поглаживая ладонью уже немного округляющийся живот под тканью платья. От мерного гула двигателей клонило в сон, и она даже не заметила как уснула, убаюканная шумом людей и всей этой симфонией спокойствия. Ее ждала Канада, Мюррей и, возможно, долгие объяснения — но сейчас были только подсвеченные закатом облака и уютная мягкость кресла, затягивающая в сон. Звуки также и выдернули ее изо сна, стоило только самолёту приземлиться а людям поспешить на выход, расталкивая друг друга и выскакивая в темную, прохладную глушь маленького аэропорта. Джойс в спешке хватает сумку, выскакивая из самолёта — и в итоге всё равно оказывается сидящей на скамейке в зале ожидания, потому что рейс Аляска-Канада задержан. Она долго читает новости, пока у телефона не садится батарея. Боже, самым, пожалуй, трудным было привыкнуть к этому резкому скачку технологий с их настенных телефонов к этому. Но в принципе, всё это лишь помогало, поэтому она лишь пожимала плечами и старалась разобраться во всем что могла подсунуть ей жизнь в современном мире. В конце концов, не бывает ведь ничего, к чему невозможно привыкнуть. Кроме, конечно, мертвой тишины дома и пустых комнат. В голове снова начинают мельтешить различные мысли о том, что будет если она не сможет найти детей и Джима, если из тут не, если. Байерс резко поднимается, оставляя сумку на сиденье, и направляется на улицу, по пути захватив кофе из автомата. С усталым вздохом, она прислоняется к стене во внутреннем дворике аэропорта, загруженном каким-то ящиками и с изредка проходящими людьми. Свежий, немного холодный воздух отрезвляет и отгоняет прочь все мысли, оставляя в голове лишь звенящую пустоту, разбавляемую вкусом кофе. А потом пустота разбивается вдребезги, стоит только до боли знакомому голосу окликнуть ее. Юрий устало выдыхает, опираясь на один из ящиков в самолёте и смотря на Антонова, который стоит неподалеку и долго, уже как полчаса говорит с заказчиком по телефону. Тот что-то кричит в трубку, и он не без удовольствия хмыкает, когда Дима посылает этого ублюдка. А потом страдальчески вздыхает, продолжая сетовать на свою «нелегкую жизнь», когда оказывается что именно кричащему придурку он и должен был отвезти ящики. Дмитрий лишь машет рукой, закатывая глаза и кидая ему ключи от склада. Нет, их отношения все ещё не сдвигаются с мертвой точки–он не может заставить его вспомнить хоть что-то, и в итоге попадает в стойкую зону игнорирования, не имея теперь возможности даже просто поговорить. Просто ужасно, особенно учитывая всё то, на что хотелось бы пожаловаться. —Не вернёшься к ужину, можешь вообще не прилетать. И не забудь про пакет, его надо отдать обязательно. А ещё, не смей задерживаться в аэропорту надолго, тебя могут заметить. Боже, как я только в это ввязался? Антонов долго поучает его, и половину из его слов Юрий благополучно пропускает мимо ушей, старательно закручивая гайки в кабине и откручивая их снова. В итоге, получив подзатыльник и пожелание «навернуться со своего гребанного вертолёта, Юра, я этот ключ в задницу тебе засуну, и сдохнуть в муках», он всё-таки садится наконец в свое излюбленное кресло, ещё минут десять ожидая пока мотор наконец заведется. Всё-таки, состояние вертолёта не меняется ни в 1986, ни сейчас, поэтому он Измайлов лишь вздыхает, задумчиво постукивая металлическими пальцами по рулю. Да, привыкнуть к этой руке тоже не получилось –она все ещё казалась странной и как бы не его, как и весь этот мир в принципе. Конечно, плюсы тоже были, но всё-таки старая добрая рука из кожи и его родная была лучше. Лопасти громко рокотали над головой, пока он выбирал место где бы посадить Катеньку– площадка как назло была вся заставлена, ещё и заказчик бегал внизу, явно возмущённый чем-то. В итоге, опустить вертолет на землю удалось лишь после яростной перепалки, и было очень удивительно что никто из сотрудников аэропорта не вызвал ментов. При воспоминании о полицейских он лишь вздохнул, представляя как хорошо было бы увидеть удивлённое лицо американца если бы они встретились, и вылез из кабины, пытаясь не слышать разъяренных воплей о «задержках», «тупом водиле» и «гребанном его помощнике». После слов о Диме, желание дать по лицу надоедливому придурку возросло в разы, но он лишь пожал плечами, махнув рукой и ещё больше выбесив мужчину рядом, и вытащил из вертолёта первый ящик. Разгрузка никогда ему не нравилась, даже когда он возил разные вещи надзирателям тюрьмы, а уж сейчас тем более, но со скрепленными металлическими шарнирами пальцами делать это было куда легче. Разгрузив половину, он наконец послал заказчика к черту и уселся на один из ящиков с открытой банкой пасты и возможность просто уставиться в небо. Там зажигались первые звёзды, такие яркие и далёкие, и ни капельки не изменившиеся с восемьдесят шестого года. Было бы замечательно, будь звёзды не единственной вещью, не потерпевшей изменений. Он скользнул взглядом по темному дворику, освещенному лишь светом луны и тусклым фонарем, под которым виднелся неясный силуэт. Измайлов хмыкнул, собираясь отвести взгляд, но что-то останавливало его, что-то в этих нервных движениях рук, в длинных волосах, разметавшихся по спине, которые она поправляла, стараясь убрать. И это было знакомым, таким похожим жестом, будто он видел его каждый день. Или хотя бы пару раз, но когда-то в очень запомнившихся обстоятельствах. Вроде.он медленно отставил банку в сторону, неслышно ступая на землю. Вроде своего ангара, в котором ее волосы также выбивались из-под шапки, и она тоже откидывала их за спину, с надеждой глядя на него и явно нервничая. —Джойс! Она была единственной из американцев, чье имя он запомнил. И шум аэропорта исчез, оставляя звенящую пустоту в головах русского контрабандиста и обычной американской женщины с не понадобившимся медицинским образованием. Головах тех, кого не помнили. Людей, которые никогда не должны были встретиться в обычной спокойной жизни, но стояли сейчас на расстоянии буквально десяти шагов, неверяще смотря друг на друга. Юрий видел, что она помнит. Что она знает его, и что понимает что он знает ее. А Джойс не верила, глядя на него словно на мираж, к которому и шага сделать нельзя, ведь иначе он растает, раствориться в воздухе, вновь оставляя ее одну в этом огромном незнакомом мире. Она кинулась ему на шею словно вихрь из каштановых прядей, сверкающих слезами глаз и ткани клетчатого платья, вцепившись в его куртку, будто и правда боялась что он исчезнет. Измайлов тоже крепко сжал ткань лёгкого кардигана на ее спине, почти также крепко как и саму женщину в своих объятиях, все ещё в неверии смотря на нее, и явно тоже сравнивая ее с изменчивым миражом, видением из пустынь, почему-то возникшим тут, перед ним, на Аляске. Она разжала пальцы первой, отступая на шаг и долго смотря ему в глаза, словно не замечая стекающей по щеке слезы. —Настоящая? Голос хриплый, и он хочет спросить еще много чего, но не получается. Джойс медленно кивает, вглядываясь в его лицо. —Да. Да, Юрий —Юра. Просто Юра. Она снова кивает, и наконец стирает прозрачную капельку слезы. —Как ты? —Отвратительно, и не думаю что тебе пришлось лучше. Американец тебя хоть вспомнил? Байерс долго молчит, всхлипнув и потерев глаза, и он снова приобнимает ее за плечи, понимая что явно ляпнул чего-то лишнего. Она лишь молча прислоняется лбом к его плечу. —А дети?— боже, судя по ее трясущимся от плача плечам, ему стоило бы просто заткнуться, но Измайлов мягко гладит ее по волосам —Прости, что-то не то сказал? —Я не знаю где они,— она качает головой, стирая слезинки —вообще не знаю, и мне даже не у кого спросить, Юр Он кивает, смотря на нее. —Дима не вспомнил меня —Дмитрий? —Да. Сказал что не понимает что я несу. Мне удалось напомнить ему только про наш поцелуй, и.. —Так вы с ним.. —Чистый интерес,— Измайлов фыркает, не желая объяснять ей того, что и сам не понимает, —а больше он ничего не помнит и слушать меня не желает. Даже не говорит со мной без надобности почти. Джойс сочувствующе кивает и переводит взгляд на его вертолет. Они долго просто стоят рядом, всматриваясь в ночное небо и отливающие железным блеском бока Катеньки. Прохладный ветер треплет каштановые волосы Джойс и подол ее платья, и Юрий подмечает что эти американцы никогда не умели одеваться по погоде. Он долго теребит перчатку на своей руке, а потом вздыхает, наконец на шаг отступая от стены. —Пошли, а то Дима ругаться будет. —Куда? Он снова долго смотрит на нее, а потом смеётся, хрипло и прямо как раньше. Ничуть не изменился. —Вы, американцы, такие смешные всё-таки. Домой, Джойс, или ты собралась куда-то ещё? —Ну, у меня билет в Канаду, и я вообще-то летела искать Мюррея,— она задумывается, крутя прядь волос на пальце —но знаешь, мне бы очень нужна была помощь. —И мне тоже, какое совпадение!— Измайлов со смешком выпихивает оставшиеся ящики из вертолёта —потом найдем твоего друга, это тот самый который хотел оставить меня привязанным к дереву и уйти? —Эй, он не желал тебе зла, просто.. —Ладно-ладно, он не желал мне зла, просто буквально взял меня в заложники. Он пожимает плечами, и она улыбается, пусть устало и вымученно, но улыбается. Юрий в спешке хватает из рук клиента деньги, а потом ещё долго сидит и ждёт Байерс в кабине, пока мотор мерно гудит, а лопасти пропеллера набирают обороты. И они впервые чувствуют себя в безопасности, как бы странно не было ощущать это рядом с человеком, который чуть не продал тебя. Джойс лишь вздыхает, заявляя что все это неважно и уже прошло, пока Измайлов выдумывает новые и новые отговорки насчёт того, что так было надо, денег не хватало и пасты тоже. При упоминании арахисовой пасты она усмехается, кидая на него быстрый взгляд, и спрашивает как он ещё жив при таком-то питании. Он заявляет что Джойс ведёт себя будто Антонов, и вообще, ещё пара таких вопросов и он точно загнётся. Они смеются, тихо, думая каждый о своем, и атмосфера всегда незнакомого ему вертолёта вдруг становится чуточку роднее, немного более близкой к той, старой Катеньке, в которой они могли бы сидеть также, и желательно с ее американскими друзьями и Дмитрием, если бы не те непонятные существа. Про них Измайлов не спрашивает, решая что обязательно узнает об этом потом, а сейчас серьезных разговоров его усталый мозг не выдержит. И заводит невероятно банальную беседу о погоде и пейзажах Аляски, которую женщина поддерживает, благодарно смотря на него. —Юра? —М?— он на пару минут отвлекается от неба впереди, смотря на нее и подмечая то, насколько же уставшей выглядит сейчас Джойс. Даже хуже чем тогда, во время их бесполезной попытки помочь американцу —что такое? —Мы ведь найдем их, правда? И она смотрит на него с этой ужаснейшей надеждой во взгляде, которую он, между прочим, ненавидит всей душой. Ненавидит, понимая что не может оправдать эту надежду полностью и не может ей ничего пообещать. Вообще, он и не должен ничего обещать, выполнять и помогать ей–она не Дима, она не заплатит ему, да и знакомство у них не особо заладилось. —Найдем,— Байерс благодарно смотрит на него, и руки сильнее сжимают кожаную обивку руля —обещаю. —Спасибо,— она выдыхает, кажется наконец-то нормально дыша, и кивает —правда спасибо, ты настоящий друг, Юра. Друг. Он хмыкает, кидая короткое «не за что» и ободряющую улыбку, наверняка такую же вымученную как у нее. Они не какие-то подростки, взрослые люди, которым не полагается записывать в друзья кого попало, но это не кажется странным, особенно на фоне всего происходящего. Друзья так друзья, и возможно, эти слова даже поднимают его настроение чуть выше над отметкой «нормально». Возможно, он даже не против побыть ее другом и назвать Джойс подругой если понадобится, впервые за последние десять лет имея возможность говорить так о ком-то. Весь этот поток слащавой хрени о дружбе срочно надо бы прерывать, и он задумывается о том, какой чёрт вообще дёрнул его помогать американцам, и что он вообще тут забыл, и как могли бы развиваться события, будь он чуточку осторожнее. А звёзды заглядывают в окна, отражаются в паре карих, усталых глаз и в паре таких же серых, звёзды светят, даря хоть какое-то умиротворение, и это лишь чуточку из-за того, что они теперь не одни в том огромном мире, в который решила закинуть их рука судьбы.***
—Билл. Смотри на меня, я тебя ещё раз спрашиваю, где ты был?Где вы были? Голос Нила Харгроува срывается, а лицо багровеет от ярости, когда его сын и дочь синхронно качают головами и пожимают плечами, переглянувшись и как-то странно усмехаясь. Кулак прилетает точнехонько в челюсть Билли, и это должно было бы успокоить, но тот даже не дёргается, стоит, смотря то в стену, то на Максин, которая лишь вздрагивает, испуганно хлопая глазами. Билли понятия не имеет, как отец и мачеха узнали о их систематических прогулах школы, но теперь они явно не собираются оставлять их в покое за простое «простите, мы больше так не будем» от Макс. Чертова девчонка рядом стоит слишком близко к Нилу, совершенно не заботясь о своей безопасности. Билли пытается отодвинуть ее себе за спину, не желая потом выслушивать ее нытье, однако Мейфилд раздражённо что-то шипит, не сдвинувшись с места. Ну и пожалуйста, решает Билли, и полностью переключается на отца, пытаясь в этом бесконечном потоке оскорблений разобрать хоть какие-то отдельные слова. Тот кричит не переставая, и ему хочется заткнуть уши, но вдруг до его слуха долетает что-то о его матери. А потом, отец говорит что-то про Сьюзан –и Максин резко выбрасывает руку вперёд, не сразу давая обоим Харгроувам опомниться. Звук шлепка раздается в комнате слишком звонко, особенно в наступившей тишине. Макс тяжело и прерывисто дышит, словно зверёк, попавшийся в капкан. Билли, пользуясь замешательством Нила, быстро хватает с тумбочки ключи от машины и суёт их в карман, а потом предусмотрительно становится ближе к сестре. И даже не уточняет для самого себя в мыслях, что вообще-то, рыжая вовсе ему не сестра. Вернее, он бы уточнил, но не успевает. Ладонь Нила с силой сжимается на огненных прядях волос Мейфилд, Билли выжидающе кидает взгляд на Сьюзан, но та лишь молча удаляется из комнаты. Чёрт. Теперь его отец не кричит–лишь молча отвешивает Макс затрещину. И ещё одну. И ещё. Та молчит, сверлит багровое от злости лицо Нила взглядом своих пронзительно-голубых глаз, и всё никак не вырывается. Не может, не хочет, боится, он понятия не имеет что у нее там за проблемы, но Билли перехватывает запястье старшего Харгроува и медленно разжимает его руку, вынуждая отпустить бледную Мейфилд. Оказывается, это было вовсе не так трудно как он представлял себе. Он давно уже стал сильнее собственного отца, и ему стоило бы понять это раньше, но получается только сейчас, когда взгляд Нила сверкает удивлением и каким-то испугом. Наверное, переживает что сынок решит отомстить ему за всё то, что было раньше. Билли очень хотелось бы так и сделать, но он лишь хватает Макс за запястье и тянет за собой, быстро проходя мимо возмущенной Сьюзан и захлопывая дверь своей комнаты за их спинами, быстро проворачивая замок и с грохотом придвигая к ней стол. Потом прислоняется к стене, тяжело дыша и убирая пряди волос с лица. Мейфилд также стоит у другой стены, исподлобья смотрит на него, вздрагивая и оглядываясь на дверь при каждом стуке где-то там, в коридоре. Он вытаскивает из шкафа гору одежды и две сумки, кидая одну из них Максин. Та делает максимально недопонимающее лицо, но по ее глазам видно что она всё понимает. Билли в спешке раскидывает одежду на две стороны кровати, пока она просто стоит и пялится на это, раздражая одним своим присутствием и хлопая глазами. Быстро складывает всю свою часть в сумку и выжидающе смотрит на сестру. —Ну? —Что? —Блять, рыжая тупица. Харгроув быстро запихивает в другую сумку те вещи, которые решил отдать Максин – лишь из-за того, что до ее комнаты они не могли дойти, ведь Нил уже орал что-то под его дверью— и кидает ее Макс. Правильнее было бы сказать «кидает в Макс», потому что выглядит это именно так, и девушка еле ловит ее, тихо матерясь. Билли предпочитает не обращать внимания, резко дёргая на себя ручку окна, на котором с первого его побега из дома висит большой амбарный замок, и тот отлетает в сторону, перед этим сдирая кожу на его руке. Он лишь тихо шипит, и под ещё один мат от рыжей стервы вытирает кровь об рубашку. Потом снова поворачивается к ней, притихшей и какой-то испуганной. —Дамы вперёд, Мейфилд —Но тут второй этаж, ты же.. —Я сказал прыгай, блять,— Нил сильно грохает чем-то по двери, и замок жалобно скрипит, пока Сьюзан поется в другой комнате, пытаясь найти ключи, и видимо у нее получается, потому что все затихает. Старший Харгроув отходит к жене, и Билли хватает сестру за воротник толстовки, подталкивая к самому подоконнику —и скажи мне «спасибо» что не оставил тебя подыхать здесь, ебланка. Она лишь возмущённо пыхтит, мнётся, но стоит только за дверью раздаться слову «ключи», как сумка летит вниз, и смертельно бледная Максин перекидывает ноги через подоконник, оглядываясь на него. —А там внизу.. —Там кусты, прыгай. И она спрыгивает, а Билли несколько секунд просто смотрит ей вслед. Только что она буквально поверила человеку, которого ненавидела до этого, который вдруг появился из ниоткуда, заменив другого, знакомого ей Билли. Поверила и прыгнула вниз, готовая сбежать с ним и даже не зная куда. В замке шуршит ключ и он вздрагивает, перепрыгивая через подоконник и приземляясь точно в центр куста, так старательно выращиваемого Сьюзан. Ну и поделом. Харгроув посильнее сжимает сумку в руке и бежит к машине, прихрамывая и замечая сорвавшийся с места вслед за ним рыжий вихрь. И вот, когда он наконец может отдышаться, сжимая в ладонях руль своей синей «Тойоты», она начинает засыпать его вопросами. Чего и следовало ожидать. —Как ты? Ладно, этого не следовало ожидать. —В норме,— он быстро щелкает зажигалкой и нервно прикуривает, все сильнее вжимая педаль газа в пол. Макс лишь сжимает кулаки до побеления костяшек и вцепляется в ремень безопасности —а ты? —Нога болит, а так ничего. Билли, куда мы едем? —А ты думаешь я знаю?Ты безнадёжная рыжая дура, мелкая. Она кусает губы, отводит взгляд, явно без сил язвить. Обидится ведь. Билли не хотел. —А куда хочешь?— он треплет рыжие пряди, усмехаясь тому что они не обжигают ладонь —у тебя надомное обучение, благодаря мне, у тебя машина и деньги, ты свободна. Благодаря мне. —Да,— Мейфилд кивает —спасибо. Они долго молчат, смотря каждый в свое окно и иногда по очереди поглядывая на дорогу, пустую и безжизненную, лишь изредка поблескивающую фонарями. Макс нервно мнет в пальцах ручку сумки, потом смотрит на него, уже открывая рот чтобы спросить что-то, но он перебивает ее. —Нет, они не будут искать нас, ты знаешь что им поебать. Нет, мы не вернёмся, а если что-то пойдет не так, просто подадим в опеку на них. Да, я могу ездить с тобой куда хочу, у меня в принципе есть работа и я совершеннолетний, хоть это никогда никого не ебало. И нет, я, блять, не чувствую вины перед ними и не должен. Твоя мать–ебанная шлюха, Максин, и для меня странно что ты не понимаешь этого,— она зло смотрит на него, но молчит, не имея возможности отрицать —а про моего отца и говорить нечего, он конченный ублюдок —Я лишь хотела спросить куда мы едем, Билли. Прости, ты можешь сказать мне обо всем этом позже, но сейчас я просто хочу послушать музыку и отдохнуть, зная куда мы едем. —В Хоукинс. Можно подумать, ты не ждала этого. Индиана, Макс. Она чуть улыбается и надевает наконец свои наушники, опуская оконное стекло и подставляя лицо тёплому летнему ветру. Билли задерживает взгляд на сестре, внезапно кажущейся такой взрослой, а не взбалмошным подростком, и прикусывает губу. Она помнит обрывки из своей прошлой жизни–его стараниями и нервами, конечно, но помнит. И каждый раз, каждый чертов раз, вспоминая это, она хмурится, и раз за разом становится всё взрослее, и он вдруг замечает ту резкую грань между его сестрой и этой Максин. Сейчас он может с точностью сказать, кто из них сидит перед ним, и его уже не так радует то, что она вспоминает. Он не хочет видеть как она мрачнеет и как тяжелеет ее взгляд, переходя из цвета прозрачных морских волн в Калифорнии в темное грозовое небо Хоукинса, которое никогда не нравилось ему. Вот и сейчас, она напрягается, пытается вспомнить что-то из прошлой жизни, в которую не совсем и верит. Билли чуть усмехается. Все благодаря девчонке Хоппер, которая ярко отпечаталась в мозгу его сестры и служила ей чем-то вроде напоминания о том, что та жизнь всё-таки была. Странно, надо будет поблагодарить эту мелкую, если они вдруг встретятся. Он хмурится, глубоко затягиваясь. В последнее время мысли о встрече с кем-то кроме Максин мелькают в его голове все чаще, и они вовсе не кажутся радостными. Мало того, что у него и друзей-то никогда не было, так ещё и даже предположений о том, где могли оказаться друзья Максин, шериф, мама Байерса, сам Джонатан, Уиллер, или Харрингтон с его вечным сопровождением вроде Бакли и Хендерсона, вообще не было. Харгроув вздохнул, пытаясь сосредоточиться на дороге. Навигатор на экране телефона показывал ещё несколько часов езды и пару городков по пути, в которые непременно стоило бы заехать. Макс на соседнем сиденье возилась, устраиваясь поудобнее и иногда поглядывая на него. И молчание, царившее в машине, было невероятно уютным именно в этот момент, хотя обычно Билли просто ненавидел такое. Странно, действительно лишь после смерти смог полюбить, как и говорил. Иронично. Он закуривает очередную сигарету, наполняя лёгкие ментоловым дымом, своим любимым, который балансировал в его сознании на грани восхитительного и отвратительнейшего в мире, не склоняясь ни к тому, ни к другому полностью. Наверное, Максин занимала такое же место. Наверное, ему стоило бы восхищаться ей, но он понятия не имел о жизни мелкой рыжей стервы в целом, поэтому грань собственноручно стиралась, склоняя решение к «пошла ты, Мейфилд, со своей гребанной мамашей и всей этой семейкой». Ужасно эгоистично, но так легко и просто, что он и не подумал бы отказаться от этой схемы, если бы не обстоятельства. Но, раз уж так получилось и они оказались буквально в одной лодке, пришлось признать что всё-таки Макс заслуживала быть выслушанной без крика, что можно справляться с агрессией и без участия сестры, и что вообще-то, все далеко не так просто. И всё это прочно засело в его мозгу, сияя ясностью правильного решения. Потому что, пока его мир рушился, Мейфилд стояла посреди обломков, уничтожая остатки старых его убеждений и протягивая ему ладонь, пусть неуверенно и несмело, но не желая убирать. И он правда был благодарен ей за это, даже если всё это было ужасно неправильно для другого Билли Харгроува.