Цепляясь за осколки

—Подпиши. Белый лист с печатными черными строчками опустился на стол доктора Бреннера, удерживаемый тонкими пальцами его дочери. Он медленно поднял взгляд на девочку. И не увидел ее. Перед ним стояла не прежняя Оди, не тот маленький запуганный ребёнок, который всегда был невероятно удобным. Эта девушка смотрела на него совсем иначе, и в голову даже не лезло мыслей о том, чтобы приказать ей уйти сейчас. Ребёнок вырос, и сейчас требовательно сверлил его взглядом карих глаз. Мартин Бреннер раздражённо вздохнул, поднимаясь из-за стола. —Почему ты ушла с банкета и где ты шлялась потом? —Подпиши. Одиннадцать скрестила руки на груди, до боли в пальцах сжимая в кулаках края рубашки. Его взгляд пронизывал насквозь, а ещё он медлил, просто ужасно медлил, и в эти секунды Генри Крилу ничего не стоило найти ее. Она сглотнула, столкнувшись взглядами с доктором Бреннером. Тот молчал, ожидая от нее ответа. Она не нашла лучшего выхода, кроме как тоже замолчать. Ей было надо, чтобы он подписал это чертово разрешение на выезд за границу, но доктор сверлил ее взглядом, продолжая молча и укоризненно смотреть. Потом медленно поднял бумагу со стола, пробежавшись глазами по строчкам и снова посмотрев на нее, медленно комкая в руках ее единственный шанс сбежать. На его лице медленно появлялась ухмылка, когда в ее глазах также медленно разгоралось отчаяние. Она с силой впилась пальцами одной руки в другую, не обращая внимания на острую боль, и постаралась вспомнить их. Джойс, которая попыталась бы мирно договориться. Джонатана и Уилла, которые возможно потеряли бы терпение и накричали на Мартина Бреннера. И папу. —Если ты не подпишешь это, я пойду в опеку, — воздух в комнате замер, раскаленный холодным огнем, обжигающий лёгкие и больно царапающий горло, —и тебя заберут так быстро, что ты даже представить этого не можешь. Все твои связи будут бесполезны. Он молча распрямил листок, и чётко, сильно давя на ручку, размашисто расписался на нем, чуть не порвав бумагу. Оди в спешке выхватила разрешение и глянула прямо в его глаза. Серые и колючие, такие холодные, что ей даже хотелось плакать от этого безразличия. А он смотрел в ее глаза, и что-то глубоко внутри смеялось, воздавая почести тому, чей огонь сейчас горел в ней, тем, кто не давал этому огню погаснуть одним фактом своего существования. Доктор Бреннер не был уверен в своих чувствах. Он вообще ни в чем не был уверен, но эта девчонка перед ним.она была другой. Не от этого мира. Напуганной, до смерти напуганной, но такой сильной, словно стальной стержень, прошедший огонь и сейчас остывающий в холоде. Великолепно. Она неуверенно развернулась, направляясь к двери, когда что-то побудило его схватить ее за запястье. —Я желаю тебе удачи, Одиннадцать. Это было мерзко. Мерзко обращаться с ней как с отродьем, а потом говорить вот так, заставляя сомневаться в своем мнении насчёт этого человека. Отвратительно, но в то же время необходимо. Она кивнула. —Я постараюсь исправить вашу ошибку, доктор. И ушла. Мартин Бреннер откинулся на стул, напряжённо вглядываясь в потолок, будто ища там ответы на свои вопросы. Он не знал их, но единственное в чем он был уверен–теперь она ушла навсегда. Не вернётся, не прилетит обратно в свою золотую клетку–кто-то развязал птичке крылышки, научил летать, и он не был уверен что злится на этого человека. Было просто плевать. Что за ошибка он не помнил, но знал–она исправит. Хоть ценой собственной жизни, хоть пробираясь сквозь все препятствия этого мира, но исправит, и тогда, наконец, улыбнется как и полагается ребёнку. Не его ребёнку –чужому. Его дети не умеют улыбаться. А дети Джима Хоппера умеют, и ещё как–у Алексея болезненно сжимается сердце от взгляда на эту радостную улыбку, с которой Одиннадцать подбегает к его машине, торжествующе протягивая ему листочек. Он тоже улыбается ей, мягко, на контрасте с нее яркой радостью, и открывает дверь машины. Одиннадцать медлит, оглядывается на город, который с этой парковки видно особенно хорошо. Она обошла его вдоль и поперек, ища тут хоть что-то знакомое, что-то, за. то зацепился бы взгляд, но ничего не было. Ни знакомых лиц в полицейском участке, ни домов, хоть чем-то похожих на прошлые постройки в Хоукинсе, вообще ничего. Даже на месте лаборатории теперь была обычная больница. Впрочем, не так. Больница под управлением Генри Крила, и Оди совершенно не хотела знать, что на самом деле происходит в стенах этого здания. Она не видела его со вчерашнего злополучного дня на банкете, но ощущение липкого ужаса всё не отступало, крепко вцепившись ей в мозг и следуя за ней по пятам, преследуя ее холодным ледяным взглядом Генри-Векны-Первого. В этом Хоукинсе не было ничего родного, и, как бы она не старалась, она не могла вызвать в себе чувство жалости из-за того, что приходится уезжать. Наверное, это было ужасно, но она правда пыталась. Хоппер вздохнула, отводя взгляд, и села в машину. В сердце будто что-то оборвалось, стоило только Алексею нажать на газ и выехать на дорогу, ведущую прямиком к бескрайним полям за пределами городка. Это было дорогой в никуда, и она совершенно не знала что делать дальше, но когда дорожный знак «Добро пожаловать в Хоукинс!» остался позади, на губах застыла облегченная улыбка. Выезд из этого города ощущался как свобода, и это было просто волшебно. —Ну что, куда сейчас? Она задумалась, смотря в окно и перебирая в голове места, куда могло бы раскидать ее друзей и семью. Хоукинс, Невада, какая-то странная страна с ужасно холодной погодой, Калифорния..вот чёрт.. —Ну..думаю, в Калифорнию. Ленора Хиллз. Смирнов кивнул, сворачивая с основной трассы и ненадолго задержав взгляд на Одиннадцать. Она сидела неестественно прямо, все ещё устремив взгляд в окно и будто не замечая ничего из пейзажей, мелькающих за ним. —Ты..тебя что-то беспокоит? —Нет. То есть да, но ты уже знаешь что. Не хочу нагнетать, просто.я понятия не имею где они могут быть. Если их не будет в Калифорнии, то единственное что остаётся — ехать в Неваду, но я не думаю, что кто-то мог оказаться там. —Эй, — он остановил машину, мягко потрепав ее по волосам, —я же обещал, что мы найдем твоих родителей? Значит, мы их найдем. А там уже твой папаша сам со всем разберётся, — Алексей усмехается, —это он умеет. Оди кивает, и на ее губах проскальзывает лёгкая тень улыбки, но этого достаточно. Машина вновь трогается, и вскоре карие глаза Оди медленно закрываются, и она прислоняется виском к окну, засыпая. Он вздыхает, смотря на пустую дорогу, и позволяет себе ехать быстрее, не переживая о том, чтобы лишний раз не напоминать ей о ее отце–тот все время с их знакомства водил слишком быстро. Они вообще ведут себя ужасно скованно, ловя в каждом чужом жесте частичку Джима, Джойс или Мюррея и отворачиваясь, пряча глаза. Ему стыдно за то, что он видит в девочке этих людей, а ей больно видеть в нем черты, которые Оди привыкла замечать в родителях. Алексей вообще не хотел думать о том, почему помогает ей–все мысли сводились к тому, что будет после. Виски всё время ныли, стоило ему подумать о прошлом или о тех людях, лица которых мелькали в воспоминаниях, но он не собирался останавливаться. Ему нужно было вспомнить, хоть внутри что-то и сжималось, яростно противясь воспоминаниям. Было в них что-то ужасающее, что-то, чего ему явно не следовало видеть. Григорий лишь отмахнулся, сказав что это всё глупости, стоило ему попробовать заговорить об этом. Их отношения стремительно катились в какие-то дебри холода и отчуждённости, отдаляя их друг от друга с каждой минутой. Мужчина явно был недоволен недостатком внимания к себе, а Смирнов не мог сосредоточиться, пытаясь разобраться для начала со своими воспоминаниями и свалившимся на голову ребёнком двух американцев, которые, как оказалось, находились черт знает где. Ситуация выходила хуже некуда, особенно учитывая умение Григория игнорировать раздражающих его людей и его агрессию, которую тот в полной мере выплескивал на сожителя, игнорируя попытки поговорить. В итоге, Алексей махнул на него рукой, собрав вещи и бросив на прощание короткое «пока» перед тем, как сесть в машину и уехать. Уехать искать людей, с которыми из общего у него только причина смерти и место, где они погибли. Но он прекрасно знал, что не может отступить назад. Не может вернуться в свой привычный и родной мир, когда где-то там, на границе воспоминаний и реальности, есть другой, который просачивается сюда, через тонкие линии какого-то странного разлома, который он помнит отчётливо и ясно. И этот разлом точно был не один. Он не знает почему так думает, просто не может быть такого, чтобы та хрень была единственной. И сейчас, когда всё это постепенно всплывает в памяти рваными обрывками, он знает, что пути назад нет. Смирнов не может просто так взять и уйти, оставляя это все на произвол судьбы. Не может, не хочет, не желает и боится. Потому что старые воспоминания медленно заполняют голову, вызывают необъяснимое отвращение к Григорию и сдавливают виски с такой силой, что его голова, кажется, скоро лопнет. И среди этих воспоминаний нет места всем его знакомым из этого мира–зато там есть Джим, Джойс и Мюррей. И он прекрасно знает, что стоит ему окончательно всё вспомнить, возможность нормально общаться с кем-то кроме людей из прошлого исчезнет. Потому что он не знает их, а они его, и этот круг медленно замыкается. Медленно и неотвратимо, как воспоминания, возвращающиеся на своё законное место. Ужасные ощущения. В итоге, все сводилось к жалости к этому ребенку и к возможности общения с людьми, которые пережили (как иронично) тоже самое, что и он. Наверное, это ужасно и эгоистично по отношению к его знакомым из настоящего, но он не может ничего сделать с этим ощущением неправильности в общении с ними. И точно также эгоистично помогать ребенку из-за желания встретиться с ее родителями, но с этим он тоже не может ничего сделать. Или не хочет? Яркая вывеска магазина у края дороги отвлекает его от всех этих сложных и запутанных мыслей, и он останавливает машину на парковке, а потом мягко трясёт Одиннадцать за плечо. Та просыпается сразу же, распахивает глаза и резко становится такой же напряжённой как до этого. Ему больно смотреть на этого ребёнка, на ее реакцию, но он лишь выдавливает из себя улыбку. —Нужно сходить в магазин, пойдешь со мной или посидишь в машине? —С тобой. Больше они особо ничего и не говорят, только изредка комментируют какие-то продукты. И лишь через несколько минут, пока он через чур придирчиво осматривает буханку хлеба, она тихо и несмело спрашивает. —Хочешь, покажу как умею? —Что? —Ну, силы. Я же говорила тебе об этом. Папа тоже. Он кивает, и переводит взгляд на Одиннадцать. Та оглядывает потолок магазина в поисках камер, и, не найдя их, закрывает глаза, вновь поворачиваясь к полке. Небольшая зелёная коробка с чаем, что может быть легче? Она четко видит ее перед собой даже с закрытыми глазами, а значит, поднять ее должно быть не так трудно. Ей лишь нужно убедить Алексея в том, что она не врала ему насчёт этого. А ещё убедить себя в том, что тогда, на банкете, ее силы действительно были настоящими. Потому что мозг старательно убеждает ее в том, что это были лишь случайности, и она почти ведётся. Почти, но стоит только Оди услышать пораженный выдох, она распахивает глаза–и обнаруживает кучу парящих в воздухе предметов. Упаковки чая, хлеб, парочка шоколадок, ещё что-то. И всё это парит, легко и невесомо, повинуется каждому движению ее пальцев, заставляя ее улыбнуться, а Смирнова замереть, в оцепенении смотря на нее. Одиннадцать медленно раскладывает вещи по полкам, не поднимая рук, и в конце оставляет хлеб в корзине, которую держит Алексей. Тот, наконец опомнившись, усмехается. —Поразительно. Я правда думал, что твой отец лгал насчёт этого. —А я? —Тебе поверил сразу, но это все равно было странно. —Вокруг меня всегда всё странно, — улыбается она, направляясь к кассе. Мужчина кивает и следует за ней, —ничего удивительного. —Да, наверное. И пусть они все ещё перекидываются лишь парой слов, напряжение постепенно сходит на нет, и он протягивает девочке салфетку когда они садятся в машину. Оди снова улыбается, ещё более открыто чем до этого, и бордовое авто вновь срывается с места, оставляя после себя полосы на песке. И теплый ветер треплет каштановые волосы, пробирается в машину через открытое окно, пока небо медленно окрашивается в розоватый оттенок оранжевого. Одиннадцать действительно хочется верить, что хорошо начавшееся путешествие не испортится вероятностью того, что ее семья окажется не там, где она думает их искать. Но Алексей обещает, и она верит ему.

***

Джим не может уснуть. Холодная подушка вовсе не помогает, не смотря на удивительно жаркую для Великобритании ночь, а наоборот вызывает какое-то отвращение. Весь этот город отталкивает его, и ему хочется ехать дальше, в Канаду, а не сидеть на месте в очередном проклятом месте работы. Начальству приспичило задержать его тут, переоформляя документы насчёт задания. Ещё и женщина на регистратуре попалась на редкость противная– мало того, что не дала разрешения на выезд из страны до окончания всех бумажных работ, так ещё и своим скрипучим голос целый час допытывалась о его семейном положении, прежде чем они наконец, смог вспомнить всех своих родственников в этом мире. Всё-таки, такой резкий скачок из прошлого в будущее не давался легко, и поэтому голова гудела от нагрузки, а желание спать то появлялось, то исчезало вовсе. Он не хотел оставаться наедине с мыслями о том, что случилось с Джойс, Джонатаном, Оди и Уиллом. Не хотел вновь загонять самого себя в это чувство безнадежности, исчезающее лишь благодаря сигаретному дыму и паре таблеток снотворного. Сейчас, когда оставалось ещё полчаса до звенящей пустоты в голове, Джим медленно провожал глазами маленькую стрелку часов, пытаясь подумать о том, какая же сегодня ужасная погода и как же неудобно заправлена постель. Не получилось. Наверное, ему стоило бы подумать о том, что он будет делать если встретит Мюррея. И если не встретит тоже. И о том, почему именно в России он появился и почему работает именно в Великобритании. Это странно, он бывал тут лишь пару раз, но эти места кажутся знакомыми. И в то же время ему хочется обратно, в тот старый Хоукинс, ему хочется домой. Хотя, если так подумать, он смог бы жить и здесь. Спокойно создал бы новый дом здесь, но проблема была в другом. Ему нахрен не сдался тот старый домик где-то на окраине Хоукинса, и сам проклятый город был не особо дорог, и он даже подумывал уехать оттуда–но было одно «но». Его дом всё равно оставался там. Там, где Оди, Джонатан и Уилл смеялись над очередной своей шуткой. Там, где улыбалась Джойс. Там, где всё было до чёртиков просто и легко, где он каждый вечер возвращался домой и знал, где сейчас эти четверо людей. Где он мог видеть их, где слал ко всем чертям Мюррея с его теориями, которые сейчас так хотелось бы услышать. Где были друзья Одиннадцать, до ужаса вездесущие дети, и друзья Джонатана, точно такие же придурки. Вся эта компания, встречающая в неприятности, все улыбки Джойс, весь тот город был его домом. Со всеми опасностями, страхами и ночными кошмарами, но домом. Родным и привычным, из которого его резко вырвала твердая рука Мельникова, кинувшего его за решётку. Но даже там, он знал где его дом. А сейчас этого городка, скорее всего, и в помине не было— Хоукинс слишком мал, чтобы развиваться дальше и дожить до такого времени. И улыбок с теориями и шутками не было, а где искать их, он знал лишь примерно. О, Джим Хоппер просто ненавидел знать что-то «лишь примерно». Спасительный сон наступил достаточно быстро–спустя лишь десяток мыслей о том, как же отвратительно сейчас себя чувствуют Джойс и дети, и всё из-за него. Хотелось закурить, но чёртово снотворное уже сковывало мышцы усталостью и ещё не давало заснуть. Это состояние он тоже ненавидел всей душой. Оставалось лишь смотреть в потолок, и в голову приходили самые мерзкие ассоциации. Некстати вспомнилось, как он лежал также на диване, не в силах даже подняться и попить воды, под сильнейшей наркотой и с давящим чувством вины. Это было после смерти Сары. Тогда Джойс вытащила его. Приходила каждый день, сидела рядом с ним, долго сидела, обнимала его, и ему постоянно начинало казаться что это всё мираж, который исчезнет с рассветом. Мираж исчезал чуть позднее, с окончанием ночных смен у Лонни. Тогда Джим проклинал ублюдка всеми возможными словами, ни одно из которых назад так и не взял. Ему хотелось, чтобы она осталась подольше. Сейчас хотелось, чтобы она просто была рядом. Кажется, в это снотворное явно что-то подмешивали. Надо было прочитать состав. Тогда во рту тоже было сухо, неимоверно хотелось курить, много курить, и сдохнуть к чертям собачьим. При Джойс курить было нельзя, Джойс была беременна. Это не всегда было весомой причиной, но он всё равно находил в себе силы подняться и хрипло пробормотать что скоро придёт. Она кивала, провожала его взглядом взволнованных карих глаз, терпеливо ждала пока он вернётся. Не исчезала. Джим был благодарен ей за это. Даже потом, когда родился Уилл, она продолжала приходить к нему. Сидела рядом, просто сидела, молча, не говоря ничего и лишь держа его за руку, но от этого становилось легче. А когда она улыбалась, он будто снова чувствовал себя нормально. Он медленно перевел взгляд на ту часть кровати, где она могла бы сидеть. Или лежать рядом. Пусто. Никого, и он на пару минут пожалел, что снотворное лишь с лёгким привкусом наркоты, не дающим ничего, кроме бредовых мыслей перед сном. Хотелось глюков. На следующее утро в голове наконец-то была звенящая пустота, и он облегчённо выдохнул, уже предвкушая спокойный день в участке. Конечно, надо было бы ещё найти то, чем получится занять всё рабочее время, но это было куда легче вчерашней ночи. По дороге на работу он даже выпил стакан кофе и остался доволен привкусом сигарет на языке, что несомненно было прогрессом– всё это больше не вызывало такого отвращения и прилива воспоминаний как раньше. В здании офиса всё было спокойно и тихо, лишь шелестела бумага и тихо клацала клавиатура компьютера. Спокойно. И в этом спокойствии было ужасно неправильным заметить имя и фамилию Уилла Байерса, просматривая списки жителей пригорода Лондона.

***

—Доброе утро. Джойс вздрогнула, оборачиваясь к двери. Дмитрий лишь хмыкнул, даже не удостоив вошедшего Измайлова взглядом. Тот вздохнул, опираясь на деревянные перила веранды и задерживаясь глазами на бескрайних полях, раскинувшихся перед домиком. Веяло прохладой. —Утром на Аляске всегда красиво. Вы чего так рано? Надеешься успеть встретить своего друга ещё до работы? — он усмехается, —Пожалуй, не выйдет. —Нет, но.. о, только не говори, что твое барахло с пропеллером, — возмущённо начинает Джойс под одобрительный смешок Антонова, —только не говори, что опять не заводится. —Катенька–шедевр мировой авиации, это одна из новых моделей! —Измайлов, — она хмурится, сложив руки на груди, и смотрит на него пронизывающе и будто обвиняя в чем-то, —что на этот раз случилось? Юрий лишь тихо усмехается, прикидывая, не дадут ли ему по шее за очередную шутку. Конечно, было бы замечательно позлить её–да и Диму тоже, всё-таки, у этих двоих всегда было одинаковое отношение к его шуткам– но поговорить с ней нормально тоже хочется, поэтому приходится объяснить, что они с Димой ждут заказ. Джойс бормочет что-то вроде «мог бы и сразу сказать», и снова переводит взгляд на поле. Они молчат. Ветер играет с листвой деревьев в далёком лесу, и природа кажется такой мирной, что даже не верится. Байерс задумчиво крутит прядь волос на пальце, прикидывая, смогут ли они встретиться с Мюрреем сегодня, и думая почему она вообще доверяет Юрию, и стоит ли просить Диму лететь с ними, и почему вообще имена русских иногда звучат странно. И ещё много о чем думает, но потом Измайлов говорит им идти есть, и мысли приходится отложить до более удобного момента. В ожидании пока закипит чайник они с Юрой сидят напротив друг друга и стараются смотреть куда угодно, только не в чужие глаза. Джойс боится увидеть в них незнание того, что надо делать дальше. Он тоже. Они оба не знают, но признать это равносильно поражению, тому чтобы сдаться и вернуться к исходной точке, к дому самому дню два месяца назад, и поэтому он сверлит взглядом металлические шарниры пальцев под столом, а она рассматривает причудливые узоры на занавесках. Но с каждой минутой тишина начинает давить, и чем сильнее давит, тем быстрее ослабевает узел на горле, не дающий заговорить. —Надо будет спросить, не видел ли он кого-то из знакомых. —Ага. И про все эти..странности тоже. —Ты про демогоргонов или.. Она не заканчивает предложение, смотря как взгляд Юры становится непонятливым, и это вдруг кажется чем-то смешным. Джойс тихо хихикает, и пускается в объяснения о том, что же такое изнанка и как это всё вообще устроено. Измайлов внимательно слушает, не перебивая и даже не вставляя своих идиотских шуточек. Удивительно. Когда она заканчивает, становится будто легче дышать. То неловкое молчание уходит, давая им тему для разговора, в которой почти что не надо искать подходящие слова, чтобы не задеть чужие воспоминания. И он наконец может вернуться к своим раздражающим комментариям, а она–к такой привычной вежливой манере общения, граничащей с желанием дать русскому по голове. Эта идиллия длится ровно до тех пор, пока Джойс вдруг не обнаруживает, что саркастические замечания Измайлова по поводу способов борьбы с демогоргонами прекратились, и тот сидит подозрительно молча. —Что-то случилось? Он не отвечает, лишь внимательно рассматривает её, а потом хлопает себя по лбу. —А я-то думал, что с тобой не так.. —В каком это смысле не так? —Эй, ну ты только это, не обижайся, я не в плохом смысле говорил, — он чуть усмехается, вставая. Байерс тоже поднимается с кресла и снова складывает руки на груди в этом осуждающем жесте, —фигура у тебя не такая была, да и вела ты себя по-другому, вот. —А сейчас что не так? —Это ты мне скажи, что случилось. Ты же понимаешь про что я говорю, Джойс. —И ты сам понимаешь, про что говоришь. Она отводит взгляд, не замечая как рука сама собой ложится на живот, в привычном жесте поглаживая его. Юра вновь пробегает взглядом по ней, заставляя поежиться от неуютного ощущения. Почему-то, так просто сказать ему всего два слова не выходит и оказывается труднее, чем она думала. Странно. Раньше говорить о беременности было легко, даже Лонни. —Хочу услышать подтверждение своим догадкам, — он вновь чуть усмехается, —это позволило бы мне выиграть один спор. —Что? —Да ладно, ладно, спор не главное. Измайлов медленно дотрагивается металлическими пальцами до чуть округлого живота, потом кладет на него ладонь. Они не смотрят друг на друга, но он знает, что она сейчас растерянная и раздраженная, наверняка смотрит куда угодно, но только не на него. —Месяца два, не больше? — она кивает, —и ещё.. так, минутку.. примерно день? —Да, а.. —Как вы только посмели осквернить моё надёжное убежище.. —Юра! Он смеётся, и она тоже не выдерживает, тихо рассмеявшись. —Твои шутки отвратительны. —Я не шучу, то, чем вы занимались в любезно предоставленном мной доме.. —Это был даже не дом. —Просто отвратительно! И они снова хохочут, до слез на глазах, над совершенно обычной вещью, и этот момент отпечатывается чем-то счастливым, с привкусом ничем не омраченной радости. Они первый раз смеются вместе, друг над другом, но без насмешки. Он медленно поглаживает ее живот через ткань платья, и в голове мелькает мысль о том, как же он, чёрт возьми, восхищается этой женщиной. Пока они молчат, он почему-то цепляется за эту мысль. Вроде бы, тут нет ничего такого, что могло вызвать бы уважение–он и с другими беременными общался, и ничего такого в этом нет, а уважение надо вообще-то и заслужить, но Джойс другая. То, как она цепляется за малейшие шансы отыскать свою семью, то, как мягко улыбается, держа ладонь на животе, и то, при каких обстоятельствах всё это происходит, заставляет его смотреть на нее по-другому. Она сильная, она чертовски сильная, и это правда достойно его уважения. Не ломается, не отступит, хоть умрет, но попытается. Хочется сказать ей «спасибо» за существование, как глупо. —Юр, а что..с твоей рукой? —О, это? Да я просто ужасно удачлив в этом времени, представляешь? Как и ты, видимо. —Вообще, это правда удивительно, знаешь..то, что он жив..или она, не знаю, — Байерс улыбается, —это даёт мне надежду. —А мне даёшь надежду ты, — он хмыкает, задумавшись, —это вы все, американцы, такие несгибаемые? Ну серьезно, другой бы на твоём месте и не подумал бы за каким-то ментом переться на Камчатку. —Юра, ты сам знаешь, я люблю Джима, и у него есть имя.. —Да-да, так вот, о чем я говорил, ты.. Дмитрий прислоняется к стене, смотря на них, и саркастически хмыкает. —Ты, кстати так и не представилась. Неужели та самая Катенька? Тут уже они смеются не сдерживаясь, и Джойс даже приходится придержаться ладонью за край стола, чтобы отдышаться. —А ещё что ты скажешь, Дим? —Я тебе сейчас по лицу дам, вот что, — Антонов наконец подходит к ним, расставляя тарелки на столе, —я ведь просто спросил, ничего личного. —Джойс. Джойс Байерс. Она улыбается, благодарно кивая. И на губах Дмитрия тоже проскальзывает улыбка, прежде чем он кивает и поворачивается в сторону Измайлова, с явно не слишком хорошими намерениями. Тот умоляюще смотрит на Джойс, наигранно прибедняясь, и в этот момент Антонов вдруг хватается за виски, которые простреливает острой болью, а в голове пульсирует одно единственное воспоминание. С таким же взглядом Юры, с Джойс, стоящей где-то рядом, ещё двумя людьми.. там было холодно. И темно. А ещё то место ужасно пугало его и какого-то ещё человека. Человека, с надписью «американец» на тюремной форме. Человека, за которым так рвалась Джойс. —Я в порядке, — он движением ладони отмахивается от всех порывов Юры и Джойс помочь, и массирует ноющие виски. Мерзкое ощущение, —лучше объясните мне, что это за хрень? —Ты, вроде как, отказывался слушать меня, Дим. —Я выслушаю, ладно. Но не неси опять всякий бред, я бы не стал целоваться с мужиком, тем более с таким как ты, и. —Выясните свои отношения потом, — Джойс хмурится, —а теперь, давай постараемся объяснить всё как можно понятнее. И они правда пытаются. Кажется, даже удачно– после недолгих раздумий Антонов соглашается полететь с ними, предупреждая Юру лишь о том, что если на границе Канады возникнут проблемы, то обратно тот обязан его отвезти немедленно, что бы там ни случилось. Джойс спешно соглашается, и теперь, когда вертолет наконец отрывается от земли, быстро оставляя ангар и красивые леса позади, остаётся лишь ждать. Кажется, она медленно начинает ненавидеть это чувство. Измайлов абсолютно поддерживает ее в этом.

***

—Мудила, эгоист, конченный самовлюблённый уебок, дебил, недоразвитое чмо, неспособное держать свою агрессию в себе. —Заткнись, мелкая рыжая дрянь. Билли сминает в кулаке журнал, глядя на стоящую посреди комнаты сестру. Сводную сестру. Она кидает на кровать свои любимые наушники, которые так и хочется сломать, раскрошить об стену, чтобы посмотреть, как мелкая сука будет рвать и метать, и плюхается в кресло, раздражённо смотря в стену. Билли отводит взгляд, стараясь успокоиться, но Максин всё ещё не оставляет попыток как-то задеть его, сквозь зубы шипя оскорбления. Харгроуву хочется дать ей по лицу. Но он знает это ощущение, знает, что ей хочется доказать ему, что он неправ, и что его одно оскорбление недостаточно для нее, чтобы начать винить его. Ей хочется убедить саму себя в том, что Билли был неправ. И если он сейчас ударит ее, то ничем не будет отличаться от Нила Харгроува, а отличаться ему хочется больше, чем вымещать свое раздражение на ней. И он вздыхает, отворачиваясь к окну. Макс царапает пальцами лакированную ручку кресла, и он знает, чего она ждёт. Чего они оба ждут. Он медленно закручивает прядь волосы на палец, потом отпускает, поправляет все кольца на пальцах и серёжку в ухе, и лишь когда рыжая чуть ли не плачет, готовая наорать на него снова, поворачивается к ней. —Прости. —Прости? Это, блять, всё что ты хочешь сказать мне? Всё, после всего того, что. И они кричат друг на друга, долго, забывая уже и причину ссоры, и ее начало, припоминают друг другу, всё, что было в этой и в прошлой жизнях, благо стены отеля имеют хорошую звукоизоляция. А потом обессиленно опускаются на кровати в разных углах номера, и Макс чуть ли не с головой забирается под одеяло, готовясь с утра вновь встретить холодное, угрожающее молчание Билли. Но кровать прогибается под его весом, когда брат..разумеется, сводный, садится рядом. —Макс, а ты..помнишь мою смерть? Это глупый вопрос, он знает. Глупый и неосторожный, но ему хочется спросить об этом. Она замирает, какое-то время смотрит в стену, потом переводит взгляд на него. —Нет. А ты?Всегда было интересно, что люди помнят о собственной смерти? О том, что она, вообще-то, тоже умерла до этого, оба предпочитают промолчать. Билли старается вспомнить хоть что-то. —Это..не что-то чёткое. Ощущения. —Расскажи? —Там было холодно. Это было лето, но в том центре было холодно, и мне это нравилось. Хотя нет, не мне. Ему. Я был под его влиянием, и ему нравился холод. В последние мгновения мой разум, он..будто раздвоился. Часть меня требовала убить вас всех, всю компанию детишек, которые были там с тобой, но другая хотела спасти вас. Не знаю почему, но я спас. —Как? —Закрыл собой тебя и ту девчонку Хоппер,— он усмехается. Мысли о собственной смерти оказываться не такими уж и страшными, и он вскакивает с кровати, стоя спиной к Максин и раскинув руки в стороны, словно тогда, —стоял вот так, как Иисус у христиан на распятие,— Билли смеётся, а Макс почему-то молчит, —эй, ты чего? Ее зрачки расширены, и она смотрит на то место, где он стоял. Стоял в своей домашней футболке и шортах, с собранными в хвостик волосами, на полу отеля и непривычно весёлый, но она видела его в тот день. Она видела, как он стоит перед ней, и как светлые пряди его волос медленно напитываются кровью, как кровь стекает вниз, пачкает пол Старкорта и отражается бордовыми каплями в миллионах осколков стекла, лежащих на полу. Над головой тогда гремели последние фейерверки, и истязатель разума пал, но она ничего не слышала. В ушах стояла звенящая тишина, и, кажется, она кричала что-то. Везде была кровь, какие-то мерзкие ошмётки, но среди всего этого Билли выделялся. Его кудри разметались вокруг головы, словно нимб, пусть и испачканные кровью, но всё такие же бесподобные как и всегда. И пусть в его груди зияла дыра, он выглядел гордым, даже с закрытыми глазами. Но его лицо уже бледнело, и когда Макс взглянула на него последний раз, он был бледен как луна, светившая через разбитую крышу. Лунный свет оставлял полосы на его лице, прочерчивая его сеткой. Ей хотелось, чтобы Билли встал. Чтобы сказал, что она тупая мелкая девчонка поднявшая тревогу из-за ничего, и пошёл к выходу, даже не подождав ее. Билли молчал. Она рыдала, прося пожарных позволить ей помочь ему. Те лишь качали головами, и Максин снова чувствовала себя ребенком, неспособным ничего сделать. А он лежал в свете луны, неподвижный и с навечно застывшей на губах улыбкой. —Макс! Билли тряхнул ее за плечи, и зрачки вновь стали нормальными, а она посмотрела на него. Осознанно и с отчаянием, которое резко смыло слезами облегчения. Максин плакала, цепляясь за его футболку, плакала словно ребёнок, у которого отобрали что-то важное, а он не хотел это отпускать. Харгроув понятия не имел, что нужно делать в таких ситуациях. Он неловко приобнял ее одной рукой, второй поглаживая по голове и понятия не имея что надо говорить. —Ты вспомнила что-то? —Я.. Билли, ублюдок!— она резко оттолкнула его, вскакивая с кровати и наворачивая круги по комнате. Он ждал,—ты не представляешь себе каково это, мерзкий ты уебок. Не представляешь как это было, идти навстречу Нилу и Сьюзан и понятия не иметь о том, что сказать им. Не зная как сообщить, что его чёртов сын мёртв! Что он лежит там, потому что ему приспичило погеройствовать и спасти младшую сестричку, которая нахрен ему не сдалась! Ты не видел его взгляда, Билли.. — она старается придержать слезы хотя бы на время, но голос срывается, и Макс почти шепчет, —он смотрел на меня и жалел о том, что это был ты, а не я. Он не любил тебя, просто ненавидел, и будет ненавидеть, но он хотел чтобы там валялась я! И я тоже этого хотела. Каждый раз, приходя к твоей могиле, я не понимала что чувствую к тебе, и мне хотелось сдохнуть вместо тебя, лишь бы перестать думать об этом! Она снова рыдает, снова смотрит на него, и Билли подходит к ней, прижимает сестру к себе. И не собирается уточнять, сводную или нет. Плевать. Он не знал. Наверное, и не хотел знать, но должен был услышать это. —Ты можешь ударить меня. Имеешь полное право. —Пошел к чёрту, ублюдок. Я ненавижу тебя. —Спасибо. Она знает, за что он благодарит. Кивает и уходит в ванную, возвращаясь лишь тогда, когда глаза становятся немного менее красными. —Если захочешь снова спросить меня о чем-то таком, предупреждай, что воспоминания нельзя контролировать. Он кивает. Она надевает наушники и снова возвращается на свою кровать, а Билли выходит на балкон покурить. Кажется, после этой ночи на полпути от Калифорнии к Индиане, вернуться назад не получится. Потому что рыжая стерва позволила себе заплакать при нём. Потому что она доверила ему свои слёзы, и, как бы он ненавидел ее характер иногда, он сохранит это. Билли развернулся, направляясь обратно. Завтра нужно было провести ещё шесть часов за рулём, и ему явно стоило выспаться.