Тасманийский Дьявол

— Хочу, — согласился Чанбин и положил на подлокотник руку с приглашающе раскрытой ладонью. Ладонью, которая сжимала провод от чайника и гладила доверчиво подставленные головы, отвешивала оплеухи и щедро одаривала ласками. Ладонью карающей и благословляющей. Чан вложил в неё руку. Чанбин пошёл дальше и переплёл их пальцы. Они чудесно чередовались: мизинец Чанбина — мизинец Чана, безымянный Чанбина — безымянный Чана, средний — средний, указательный — указательный и в конце цепочки — большой Чана обнимал большой Чанбина.       «Мы связаны», — подумал Чан. Вот он — итог многолетних ожиданий и чаяний, его омега. Первосущные силы природы как-то не особо отзывались, только озадаченно принюхивались к пустоте и любопытно приглядывались к массивному туловищу. Чан попробовал растормошить инстинкты альфы, те растерянно поворочались и заглохли. Зато когда не надо, они тут как тут, как в тот раз с лампочкой. — Так что мне всё-таки делать с инстинктами?       Не терпелось разрешиться от бремени беспокойства, побуждающего искать в Чанбине то самое, что так запросто обнаружилось в Джисоне, какую-то слепую духовную предрасположенность. — Погодь.       Расцепив руки, Чанбин ловко припарковался перед подъездом, включил в салоне свет и, отстегнув ремень, развернулся к Чану. — Приучай себя к мысли, что я твой омега. — И что, и всё? — Чан тоже отстегнулся. — Да я и так целыми днями только тем и занимаюсь, а толку? — Смирись и жди. — Серьёзно? А Джисон? Он же хотел что-то предложить. — Да-а, — Чанбин качнул головой и отвёл взгляд, заблестевший озорством при упоминании Джисона. — Мы с ним обсудили твои инстинкты, когда ты уехал с Чжухоном, и, слушай, он такие варианты накидал, что ну нафиг. — Какие? — Сомнительные. — Мы договорились ничего друг от друга не скрывать между нами тремя, — напомнил Чан.       С таинственно-заманчивой улыбкой Со откинул верх подлокотника, достал из ниши сигареты и зажигалку, закурил, опустив окно. Ночная прохлада скользнула в машину. — Ролевые игры. — Оу. — Не те, о которых ты сразу подумал, — усмехнулся Чанбин. — Да я ничего такого не подумал. — Ага. Верю. — В чём суть-то? — Притворимся, как будто мы уже семья. Ты придёшь домой, допустим, к Сони, типа мы живём втроём. Мне запихаем что-нибудь под кофту. И вот ты приходишь, а там я весь такой беременный. — Прям весь? — улыбнулся Чан. Беременный омега — это, конечно, хорошо, но беременный Чанбин — сочетание анекдотичное. — Ну, может, не весь. Так, местами. Ты заходишь, и мы тебя встречаем, и я такой: «С возвращением, дорогой, — голос Чанбина стал тонок и сладок, — я так скучал». В общем-то, Сони всё это подкрепил аргументами из психологии, только вот я не смогу провернуть такой спектакль с серьёзным лицом. — Я тоже, пожалуй.       Чан посмеялся, представив накаченного, с хитро-насмешливым прищуром Чанбина, который важно расхаживает по дому Джисона, выставив вперёд поддельное пузо. Как бы приятна, как бы восхитительно маняща ни была придуманная Джисоном картина счастливого семейства, ожидающего прибавления, при попытке сымитировать её они непременно утонут в иронии и сарказме. — Это не всё. Ещё Сони предложил, чтоб я сделал у тебя гнездо, — Чанбин смачно затянулся. — А я никогда и не собирался гнездо делать. Я вообще к такому не готов. — Оно и понятно.       Давным-давно гнездование имело смысл. Раньше, до него, омеги спаривались с несколькими альфами и бетами и за раз приносили от трёх до шести детёнышей от разных отцов. Так было нужно, чтобы вид выжил. Постепенно популяция увеличилась невероятно. Многое успело поменяться к тому времени: ареал обитания, пища, образ жизни. Социальный и интеллектуальный потенциал вида стремительно развивался на пути неутомимого поиска всевозможных выгод. Вид преобразовывался, и это неизбежно сказалось на потомстве. Большеголовые детёныши и места в утробе занимали больше, в конце концов количество их сократилось до одного, но и с этим одним хлопот было немерено. Рожать его было тяжело, и беспомощным он оставался дольше из-за своей неподъёмной головы. Многие сезоны он нуждался в круглосуточной опеке. Тогда-то омеги и почувствовали новый зов инстинктов, связывавших их с жарким солнцем и плодородной землёй, с дождями и лесом, — зов, повелевший искать пару, партнёра, который будет годами помогать с маленьким неповоротливым существом.       Омеги больше не были заинтересованы во всех самцах. Теперь им нужен был один и надолго. Предчувствуя течку, они сооружали нечто, похожее на большую лежанку, которую метил счастливый избранник, сумевший впечатлить ухаживаниями. За лежанкой закреплялся статус частного места. Никто иной не мог влезть туда, иначе — быть драке. Так, в период наибольшей уязвимости омеги оставались в безопасности, а счастливые избранники — в уверенности, что потомство точно будет от них.       В двадцать первом веке к инстинктивному ритуалу гнездования прибегали в основном в стаях, а ещё в общежитиях, в которых система разделения по полу сама собой перестала работать, и все — альфы, беты, омеги — перемешались так же естественно и бесповоротно, как кофе, сахар и молоко в чашке. Теперь редко можно было встретить примеры прежнего разъединения, когда бетам, омегам и альфам в обязательном порядке отводились отдельные этажи или блоки. Исчезло оно из детских домов, школ-интернатов, жилых комплексов. Осталось разве что в тюрьмах и совсем уж консервативных учреждениях.       В квартире или в доме, где всё и без того пропиталось запахом партнёра, омеге незачем было гнездиться. Так или иначе инстинктивный ритуал, прежде носивший практический смысл, глубоко укоренился в общественном сознании и вместо того, чтобы постепенно исчезнуть, бытовал в форме иносказательной или шуточной. «Свить любовное гнёздышко» значило «съехаться», «гнездиться» — «обустраиваться», причём альфы и беты, если им посчастливилось сойтись с омегой, принимали активное участи в процессе. В прямом значении подобные слова и обороты речи употреблялись там, где сами условия обостряли инстинкты. Вот почему, говоря про Нижний — «район, в котором не вьют гнёзд», подразумевали район гиблый. При изобилии общежитий, стай и мелких группировок, обитающих на закрытой территории, затюканные, запуганные и в конце концов ожесточившиеся омеги не испытывали позыва гнездиться. Они попросту не видели достойных кандидатов для такой чести.       Зная всё это, Чан никогда и не надеялся увидеть гнездо, сделанное специально для него. Он ведь собирался обосноваться со своими избранниками в квартире, а уж никак не в стае, и ужаснулся бы, начни его омега сооружать лежанку из его одежды. Это значило бы, что по какой-то причине он инстинктивно не воспринимал дом домом в полной мере. Чем руководствовался Джисон, предлагая такой вариант, одной его Богине и было известно. — Без моих инстинктов чуда не произойдёт и ворох одежды в гнездо не превратится, так что всё, что ты увидишь, как я лежу в твоём шмотье. И прибираться потом придётся, — подытожил Чанбин.       Чан вообразил, как бы могло выглядеть фальшивое гнездование, и получилось примерно то же, что и с ролевыми играми: накаченный, с хитро-насмешливым прищуром Чанбин важно расхаживает по дому Чана, стаскивая в кучу ещё не стиранную одежду, а потом величественно возлежит в устроенном беспорядке — во, любуйся, для тебя сделал! — Мне тоже кажется, что способ так себе. — Поэтому я и сказал тебе свыкнуться. Неприятное состояние, знаю, но оно не продлится вечно. — Ты прав, — Чан выдохнул последний смешок. Идеи Джисона весьма его развеселили. Утихомирившись, он бездумно наматывал ручку пакета на палец.       Помолчав, Чанбин сказал: — Есть у меня, в принципе, один варик. Только мне нужно время кое с чем разобраться. Сейчас я тебе ничем помочь не могу. — Понятно. Ничего не поделаешь.        Увы, как и подавляющая часть городских, Чан знал об инстинктах ровно столько, сколько требовалось, чтобы держать их в узде. Он надеялся, ему подскажут, что делать, а ему оставалось только ждать чего-то… Имело ли смысл спрашивать Чанбина, что он задумал? Не было похоже, чтоб он собирался вдаваться в подробности, иначе сразу поделился бы деталями. Но Чан всё равно спросил. Потому что не хотел выходить. Посмотрел на подсвеченный голубым фонарём подъезд своего дома и понял, что хочет остаться в машине. — Не скажу, — ответил Чанбин. — Это сюрприз. — Мне? — Тебе и Джисону.       Чан нахмурился, раздумывая, что бы такое особенное, успокаивающее инстинкты, мог сотворить Со. — Ты бросишь подавители? — Хотелось бы, но нет. — Жаль. Ладно.       Что теперь? Чанбин не спешил распрощаться, и Чан тихо сидел, пожёвывая губу и мучая пакет. Этим вечером он мечтал остаться один, а сейчас уже не мечтал, он вообще перестал понимать, чего ему, собственно, надо. Было пакостно-невнятно на душе. Чанбин умел развеивать тоску. Вот и всё, пожалуй.       Начав думать о Чанбине, Чан уже не в силах был остановиться. По новой пережив волну удивления от мысли, что этот человек и есть его омега, он наконец упёрся в осознание, что сейчас — сейчас был как нельзя более подходящий момент, чтобы восполнить один пробел. — Можно потрогать твою метку? — Метку? — Чанбин стряхнул пепел за окно. Блеснул в проказливой улыбке белый клычок. — Можно. Сейчас, пожди.       Оглядевшись, он чертыхнулся, выскочил из машины и с окурком в руке побежал к урне. Чан не выпускал его из взгляда, смотрел, как непринуждённо, как естественно двигалось тяжеловесное на вид тело. — Я здесь, — запрыгнул внутрь чуть запыхавшийся Со, захлопнул дверь, закрыл окно. — Тебе бы тоже пепельницу с закрывашкой, как у Хёнджина. — Были. Я все потерял.       Они поулыбались немного. — Свою тоже дай посмотреть, — сказал Чанбин, — а то ты только Сони нормально показывал. Я её так и не видел толком. — Договорились.       И ни один не шевельнулся. Чан был настолько неподвижен, что пакет на его коленях не издавал ни единого шороха. Наконец Чанбин ослабил завязки спортивок и завалился набок, отвернув лицо. — Не стесняйся, трогай сколько влезет.       Поставив опостылевший пакет в ноги, Чан несмело потянулся к скруглившейся спине, в мерном движении которой угадывалось спокойное дыхание. Было как-то странно запускать пальцы за резинку Чанбиновых штанов. Чан как мог старался действовать аккуратно, приспустил спортивки так, чтоб не виднелась ложбинка между ягодицами, и задрал футболку, открывая широкую поясницу и метку на ней, только её, ни одного лишнего сантиметра.       Чан навалился на подлокотник. Метка притягивала его, и он мысленно обращался к ней: "Вот и ты, родная. Я здесь. Я уже здесь". Не теряя ни секунды, он оттопырил палец и прижал к выпуклым линиям. Они были тёплыми, эти линии, нежными на ощупь. Под ними спала железа. Чан интуитивно потёр метку, силясь разбудить её: ну же, просыпайся. Выработай хоть капельку феромонов и спи дальше своим химическим сном, убаюканная подавителями. Сколько бы он ни наглаживал, ничего не происходило. И всё равно получить какое-никакое осязательное подтверждение связи было приятно. Больше десяти раз пальцы — сначала большой, потом — указательный — проделали один и тот же маршрут, запечатлев каждую неровность.       Увлечённо уткнувшись в метку, Чан совсем позабыл о Чанбине. Омега терпеливо ждал. Не подавал голоса, не ёрзал, не оборачивался. Сидел, приникнув боком к креслу, будто устроился вздремнуть. Непреднамеренно, опьянев от вседозволенности, Чан впервые, пожалуй, оглядел его, оценивая, — охватил взглядом обильное тело, мощное, тугое от мышц и мягкое одновременно, проследил обольстительный изгиб бедра, осмотрел большой, тяжёлый зад, упитанные ляжки и сглотнул, вместе с набежавшей в рот слюной проглатывая едва переносимое желание потискать Чанбина зубами. Поднимавшийся из глубин бессознательного смутный зов разбился о баррикады безупречного самоконтроля.       Чан стряхнул морок, поднял голову и вздрогнул. Насмешливые чёрные глаза прицелились на него из отражения в окне. В машине горел свет, снаружи была темень, и окно стало зеркалом, через которое Чанбин следил за тем, что творилось позади него. С какого момента? С самого начала? В смятении Чан отстранился и плюхнулся на своё место. — Как оно, помогло? С инстинктами, — Чанбин развернулся. Подтянул спортивки, одёрнул футболку. — Не знаю, не особо.       «Разве что с половыми,» — добавил про себя Чан. — А мне показалось, помогло.       Самодовольство так и лезло из него. Несомненно, он заметил, как Чан инспектировал прелести его тыла. Не дав возможности оправдаться, Чанбин стремительно приблизился. Скрипнула кожа кресла. — Моя очередь. Показывай. — Точно. Забыл совсем.        Отчего… Оттого ли, что секундной назад бесстыдно разглядывал соблазнительные округлости чужого тела, оттого ли, что его в этом уличили, или всему виной была близость искрившегося озорством Чанбина? Отчего сердце Чана застучало быстрее и взволновалась кровь? Толчки пульса ощущались и в ногах, и в руках, и в шее. Чан кашлянул, чтобы отвлечься от жара под кожей. Сжав губы, поднял футболку. Чанбин наклонился. Его плечо прижалось к Чану. Его пальцы легли на метку. Он тихонько умилённо-восторженно выдохнул, и его дыхание невидимым крылом мазнуло по животу. Охваченный трепетом Чан уставился в широкий чёрный затылок, посмотрел на крепкую шею с серебряной цепочкой и сильнее сжал футболку в кулаке. Всё, что он чувствовал, — бережные касания и болезненные удары в груди.       Когда Чанбин выпрямился, он был совсем другим человеком. Непрестанная ухмылка сменилась милой улыбкой, и о присущей омеге дерзости теперь напоминал только видневшийся между чудными приоткрытыми губками маленький клык, выдававшийся над ровным рядом зубов. Взгляд, на секунду столкнувшись со взглядом Чана, скромно опустился — омежья уловка, чтобы дать альфе почувствовать себя большим и важным. Чан опешил. Увидь он сейчас Чанбина впервые, решил бы, что он из тех омег, которые, овладев мастерством кокетства и ужимок, вьют из альф верёвки, хлопая ресницами. — Ты, блин, что тут такое изображаешь? — растерянно спросил Чан, поправляя футболку. — Помогаю твоему восприятию, — Чанбин дул губы и строил глазки. — Альфам же нравится такое. — Эй, прекрати. — У тебя такая красивая метка. Чан-и, а тебе понравилась моя метка? Она миленькая, м-м-м? А я миленький? — обняв руку Чана, прильнув щекой к его плечу, Чанбин премило морщил нос, томно взглядывал снизу и непрестанно издавал какие-то несуразные приторные звуки. — Серьёзно, хватит, — Чан вжался в дверь, но Чанбин прилип к нему намертво и всё лепетал надутыми губами. — Чан-и-и, почему ты отодвигаешься? Я же оби-ижусь. Ты хочешь, чтобы я обиделся, м-м-м? Ну посмотри на меня. — Я смотрю… — Скажи, я красивый? Ну же, Чан-и, скажи: «Да, Бинни, ты красивый». Ну позязя.       Оторопь спала, и Чан расхохотался что было мочи, потому что это был тот же самый Чанбин, который говорил «сучка-ебучка» и «слушайся меня». Невозможно было воспринимать его кривляния всерьёз. — Ты чё? Алё! — Чанбин игриво стукнул скорченного альфу кулаком по плечу. — Я чё, не милый?       Чан завизжал от смеха, засучил ногами. Он отвернулся от Со, вид которого только больше смешил. — Да чё ты угораешь? — Прости… пф-ф-ф… — Говорил же, мы не можем в ролевухи. — Не можем… — Так и скажу Сони. — Ага, — всхлипывал задушенный смехом Чан. Вдруг он заволновался, что своим гоготом задел Чанбина и, насилу успокоившись, посмотрел на него осторожно. Какое облегчение! Чанбин сам трясся от беззвучного смеха. — Помнишь, ты говорил, что боишься меня? — Побаиваюсь, — поправил Чан. Не надо делать из него труса. Он просто осмотрительный. — О, извините мне эту оплошность. Побаиваешься, — Чанбин чинно кивнул, якобы признавая промах. — Что сейчас?       Что сейчас? Чан обратился к ощущениям. Он устал. Голова гудела, виски сдавливало, конечности отяжелели. Но в остальном… Грусть ушла. Стало легко и хорошо. Напряжённость, неизменно появлявшаяся рядом с самоуверенным вожаком, сейчас его не донимала. — Лучше. — Я рад. — Ты для этого всё это представление устроил? — Не. Захотелось подурачиться с тобой, вот и всё. — Что, если бы я клюнул?       Правда, что, если бы клюнул? Что, если бы он захотел обнять Чанбина, прижать к себе, шептать на ухо: «Ты самый миленький и красивенький омега». — Ты бы не клюнул. Только полный придурок клюнул бы. Я же очевидно переигрывал. — Вот уж точно.       Они снова замолчали. Всё, кажется. Разговор угас, пора бы и честь знать. Жаль, было уже поздно, а не то неплохо бы наконец побыть с Чанбином вдвоём как следует, без спешки и шастающих повсюду стайных. Чан опять задумчиво посмотрел на серую многоэтажку и спросил: — Ты торопишься?       Чанбин огляделся и развёл руками, как бы говоря: «Я битый час сижу с тобой в машине. Похоже, что я куда-то тороплюсь?» — Мало ли ты ложишься спать в одно и то же время или у тебя комендантский час дома. — Ни то, ни другое. А что? — Выходить не хочу. — Я заметил. И рад.       Он в самом деле светился тихим счастьем. Сколько ему пришлось побегать за Чаном, сколько пришлось уговаривать, сколько сил он приложил, чтобы втянуть его в свой мир, и вот, наконец, Чан сидел подле и не желал уходить. — Можешь покатать меня? — Чан поджал губы. Отчасти он переступил через привычные внутренние установки, чтобы озвучить близкую к капризу просьбу, но сделал этот шаг осознанно и с удовольствием, потому что, надо же, поймал себя на мысли, что захотел понаглеть. — Покатать? — Да. Кружочек по району. Если не затруднит, — быстро добавил Чан. Оказывается, быть наглым не так-то просто. — Давай покатаю, — улыбаясь, Чанбин пристегнулся и погасил свет в салоне. Видно, просьба Чана пришлась ему по душе. Он даже включил музыку, очень подходящую для поездки по ночному городу, будто нарочно готовился.        Ночью улицы казались красивее. Загадочными массивами громоздились здания, некоторые окна приветливо горели — кто и чем за ними занимался? На тротуары и дороги проливали сверху свет фонари, мигали вывески и светофоры, всё переливалось огнями и сияло, и от ослепительных бликов слезились глаза. Чан умиротворённо наблюдал красные, зелёные, голубые и жёлтые вспышки, проносящиеся мимо, когда Чанбин спросил: — Хочешь, вывезу тебя из города? — Что? — Выедем из города, до ближайшей заправки и обратно. — Зачем? — Так просто. У тебя не возникает иногда желания сбежать от всего, оставить всё позади и ехать куда-нибудь без цели?       Разве это желание не общее для всех людей? Естественно, порой оно нападало и на Чана, так что он незамедлительно согласился. Когда ещё представится такая возможность? И даже если представится, он вряд ли согласится, как сделал сегодня, потому что сегодня он правда не хотел прощаться.       Чтобы Чонин не волновался, Чан написал ему, велел не ждать и ложиться спать. Чонин, в свою очередь, зная, кто забирал старшего после работы, ответил: «Хе-хе, удачи», и это ехидное "хе-хе" предвещало уйму вопросов и двусмысленных шуточек.       Перевалило за полночь. Они покинули город. Чан спросил разрешения открыть окно и с бьющим в лицо ветром пил свободу. Играла музыка. Воздушный женский голос пел о любви. Лента трассы убегала вдаль, фары преследовали её.       Это была лучшая ночь за все последние ночи. Если бы не маленькое путешествие до заправки, Чан лежал бы в постели, как и всегда, и сражался с кошмарами. При мысли, что несколько часов кряду не придётся заставлять себя спать, он испытал несказанное облегчение. И благодарность. Он посмотрел на Чанбина. Чанбин сам был как эта упоительная ночь с перемигами огней, кусочек иссиня-чёрного неба, воплотившийся человеком. Глаза его таинственно блестели, потому что когда-то были звёздами. Чан усмехнулся тому, какое на него снизошло романтическое настроение. Джисону бы, наверное, понравилось.       Свернули на въезд к заправке — окружённому полем кубу света. Пучки нервов завибрировали, словно их что коснулось, и Чан вообразил, что только что пересёк границу между измерениями и угодил в параллельную реальность.       Чанбин решил заправиться, раз уж такое дело. Пока он вставлял пистолет в бак, Чан глядел, как под козырьком бились о лампы мотыльки и мошки. — Перекусим, может? — У меня есть, — усмехнулся Чан, приподняв пакет с обедом от Чжухона. — Выкинь ты его уже.       Возможно ли, что он догадался о брезгливости, из-за которой Чан не притронулся к еде? По крайней мере выглядел так, будто догадался, смотрел понимающе. Узнав полную историю происхождения шрамов Чжухона, Чан тем более не мог пересилить отвращение и мучился совестью. Чжухон ведь проявлял дружелюбие, да и еда пропадала. — Чан, — Со намеревался что-то сказать, но, очевидно, передумал, вздохнул, выхватил пакет и бросил в мусорный бак. — Полдня с ним по жаре таскался, обосрёшься ещё. Пошли, купим чего-нибудь.       Признаться, Чан порадовался, что ему помогли избавиться от этой ноши. От сердца отлегло, и он совсем повеселел. Стоило злополучному пакету исчезнуть, как проснулся голод. Чан вспомнил, что в последний раз ел шоколадные кексы. Теперь он был не прочь набить живот чем-то посущественнее. — Что будешь? — спросил Чанбин, когда они оказались внутри.       Чан пробежался взглядом по вывеске над стойкой, по полкам мини-маркета. — Лапшу вон ту. — О, здесь хот-доги есть. Давай их тоже возьмём. — Давай. — А пить что тебе взять?       Они прошлись вдоль холодильников, заполненных напитками. В последнем на нижних полках для заскучавших пассажиров выставили пиво. Чан не скучал, но от пива всё равно не отказался, взял две бутылки. Чанбин с энергетиком на его выбор усмехнулся. Он же за всё расплатился, и Чан не возникал. Наглеть так наглеть.       За кассой сонно покачивалась молодая женщина. Позади неё бегал туда-сюда, из одной двери в другую и обратно, парниша в форменной курточке. Женщина рассчитала Чанбина и показала, где стоял куллер с горячей водой. — Заваривай, я пока машину отгоню.       Чан отнёс всё на стол у окна, наполнил картонные плошки водой. Оставив лапшу разбухать, открыл пиво. Вернулся Чанбин, устроился напротив. — Дрогнем!       Они чокнулись. Чанбин сделал несколько больших глотков, громко рыгнул и кокетливо извинился. От неожиданности Чан застыл на секунду и хохотнул. Вот тебе и кусочек неба с глазами-звёздами. — Это всё пузырики эти… ик… ой.       Чанбин вообще был сама непосредственность. Широко расставив ноги, склонившись к столу, уплетал лапшу вприкуску с хот-догом, прихлёбывал из банки и мычал от удовольствия. Интересно, дома он ел так же, или родители напоминали ему о манерах? Как бы то ни было, рядом с ним, с таким, какой он был, елось Чану с большим аппетитом.       Изредка останавливались у бензоколонок машины, люди заходили, не зная о том, что нарушают кое-чьё уединение, стояли у кассы и уходили, не обращая на парочку за столом никакого внимания.       Доканчивая хот-дог, Чанбин перемазался горчицей. Он утёрся салфеткой, но одно пятнышко всё равно осталось на подбородке. Слегка запьяневший Чан потянулся его стереть. — У тебя вот тут ещё. — Куда! — Чанбин по-черепашьи втянул голову в плечи. — Назад. Никаких муси-пуси на людях. — Как скажешь, но… — Чан поднял руки и огляделся, — здесь ведь нет никого из стаи. — И что? К хорошему быстро привыкаешь. — К хорошему? То есть горчицу с тебя соскребать?       Конечно же, Чан понимал, что речь шла об обоюдной заботе, но Чанбин его ужасно смешил, и остроты сами соскальзывали с языка. — А что, собственно, не так? Да большинство альф удавится за честь что-то с меня соскрести, — разглагольствовал Со, смотрясь в отражение в окне, чтобы оттереть пятнышко. Едва он закончил и смял салфетку, зазвонил его телефон. — Опачки, ещё один полуночник. — Кто? — Джисон. Чудик, блин, наш, — ласково сказал Чанбин и приложил телефон к уху. — Алло, чего не спишь? Не, я с Чаном недалеко от города. Не спалось, решили прокатиться. Остановились вот на заправке перекусить. Хорошо, за ручки подержались, метки потрогали, — он бросил на Чана плутоватый взгляд, — на жопу мою позалипал.       Чан глухо засмеялся, потирая лицо, уже болевшее от улыбок. Как же глупо вышло, и как забавно, что Чанбин рассказал об этом Джисону. — Как иначе! Ну и? — продолжал разговор Чанбин, вальяжно облокотившись на спинку стула. Некоторое время он слушал, притопывая ногой и попивая из банки. — Да ты издеваешься… Может, потому что ты игнорируешь самый простой вариант? Да потому что тогда наши омеги не умели работать с запахом, а меня не было рядом. Вот и всё! — он громко засмеялся, запрокинув голову. — Так а я о чём. Завязывай, и так мозги набекрень. Знаю. Конечно. И я тебя. Споки.       Он нажал на сброс, убрал телефон и сразу пустился пересказывать. Ничего и спрашивать не пришлось. — Представляешь, ему никак не давали покоя те инстинктивные эпизоды. Такой: «Нет, я всё же понять не могу, почему Гахён пережидала эпизод сама, раз ты знал, что делать?» — передразнивал младшего альфу Чанбин. — Уснуть из-за этой херни не мог. Чудо в перьях.       Знать — всё, что ему оставалось. Джисон так и сказал, когда выяснял отношения с Чанбином. Не владея омегой, он стремился владеть тем, что до него касалось: как он жил, как думал, как мастурбировал; кто его семья, кто его друзья, кто его враги; почему он поступил так и для чего сказал или не сказал то. Всё, что так или иначе было сопряжено с Чанбином, вызывало у него неугасимый интерес.       Чан залпом опустошил бутылку и открыл вторую. — Скажи, почему ты с ним не обнимаешься толком и не целуешься, хотя бы когда вы вдвоём? Я вообще сначала думал, что вы тайно встречаетесь, а потом Джисон сказал, что ты даже обниматься долго не разрешаешь. — Тайно встречаемся… Хах, было бы супер. Смотри, — Чанбин подался вперёд, — все в стае знают, что вы — мои истинные. Они у меня лапушки, стараются дать мне больше пространства с вами, только не получается. И не получится. В стаях так не работает. Мы все тонко друг на друга настроены, к тому же я вожак. Хотят того или нет, они следят за мной. — Жесть. Как ты живёшь? Это жутко. — Нет, это прикольно. — Не понимаю, но ладно. Как это с Джисоном связано? — Чан отпил из бутылки, не спуская с Чанбина глаз. От пива прибавилось храбрости, так что он не потел и не конфузился под вечно насмешливым, дотягивающимся до самого нутра взглядом. — Подумай вот о чём: Джисон импульсивный. Я тоже. Если мы привыкнем обниматься и целоваться дома, наедине, однажды непременно отчебучим что-нибудь при стайных, и мои старания пойдут по пизде. Я не дам этому случиться. — Ты и так постоянно с альфами обжимаешься! Ты с Чжухоном спал в обнимку, и никто ведь не решил, что всё, ты выбрал альфу. — Естественно, он же в стае. — Что-то я не догоняю… — В стаях отношения гораздо больше завязаны на телесном контакте и запахах, и все прикосновения — как бы выразиться? — регламентированы, что ли, так что я с ними не абы как обжимаюсь. Причём то, что в обществе имеет сексуальную подоплёку, у нас может её и не иметь, и наоборот. — Например?       Незаметно для себя Чан по-настоящему увлёкся. Его поражало, как стайные не путались в хитросплетениях предписаний и умудрялись помнить их все. Может, при вступлении им выдавали книжки со сводом правил или показывали обучающие фильмы? — Прикосновения к лицу. Мы много трогаем лица, прижимаемся лицами. Всё оно — зона дружбы, — Чанбин прижал ладони к щекам и склонил голову, — кроме губ, губы — эрогенная, но пока это не поцелуй, всё нормально. А вот грудь у нас, наоборот, не эрогенная, пока не дойдёт до постели. Правильней будет сказать, что это полуэрогенная зона.       Лицо Чана удивлённо вытянулось. Он вот находил грудь крайне сексуальной. Да все так считали! Поэтому останавливать на ней взгляд считалось неприличным. — Подожди, а женщины? А парни-омеги? — Женщины, мужины, омеги, беты, альфы, — Со пожал плечами, — нет разницы. В стаях проще относятся к обнажёнке. Почти все мы друг друга голыми видели, мылись вместе, переодевались в одной комнате. — Ты тоже с ними мылся?! — Ну да. Бывало я неделями дома не появлялся. После учёбы сразу в бар возвращался, там мылся и спал. Душ один, нас семнадцать. Ясен пень мы и по трое, и по четверо влезали, и насрать вообще. — Они видели тебя голым! — возмущённо выпалил Чан. То есть Джисону он себя тронуть лишний раз не позволял, а перед альфами из стаи щеголял в чём мать родила! — Я тоже их видел. Я тебя умоляю, первое время ни один трах без моего участия не проходил. — Что? Чжухон говорил, никто из них с тобой не спал!       Чан насупился, скрестил на груди руки. Не будучи подкованным в вопросах стайного уклада, он был склонен, хоть и с натяжкой, верить людям сведущим на слово, а они навешали ему на уши лапши о добропорядочности, когда на деле всё обстояло так, как Чан и подозревал, а подозревал он кромешный разврат. Ладно, бог с ним, с развратом, загвоздка была в другом: Чан во многом пошёл на уступки и взамен рассчитывал на честность. — Так никто и не спал. Эй, ты чего надулся? Чан, — Чанбин наклонился, тронул его за локоть. — А чего вы тогда разное говорите… — Не разное, я другое имел в виду. Я проверял, чтоб они презики надевали. Особенно с омегами. Больно уж они тогда расслабились на их счёт, если ты понимаешь. — Понимаю, — нехотя проворчал Чан.       Любой мужчина бы понял. С омегами, и парнями и девушками, легко поддаться соблазну заняться незащищённым сексом, зная, что не в течку шанс забеременеть у них почти никакой.       Теперь, когда недопонимание разрешилось, Чан счёл необходимым чётче обозначить свою позицию. Он убеждал себя, что это собственный его порыв, порыв честного человека, ценящего определённость, и что вовсе ни при чём раздувшийся от ликующего самодовольства Чанбин, наверняка возомнивший, что Чан его приревновал. — Я не ревную.       Чанбин выпрямился и смотрел заинтригованно, ожидая продолжения. — Мне неважно, сколько у тебя было партнёров, — Чан очень старался звучать рассудительно, как подобает умудрённому опытом альфе. — Я не хочу, чтобы ты или эти твои, Чжухон и остальные, вводили меня в заблуждение касательного твоего прошлого. Считать тебя… кхм… попользованным или… грязным я не стану. Всё нормально, да, кхм. Мне важнее знать правду, — закончив речь, он хорошенько смочил горло.       С затаённым дыханием слушавший Чанбин исступлённо улыбнулся, уронил голову на стол, закрылся руками и что-то неразборчиво простонал. Спрятался, оставив Чана в полнейшем замешательстве. — Что такое? Ты чего? Я что-то не то сказал?       Из укрытия донеслось невнятное бормотание. — Не понимаю. Что? — Чан придвинулся к нему, заглядывал и так и этак, пытаясь понять, что с ним такое.       Руки раздвинулись. Разрумянившийся Со выглянул из-за них, восторженно-хитрый, похожий на ручного хищного зверька. Чёрный глаз блестел лукаво. Чан отпрянул, застигнутый врасплох. — Да в чём дело? — Ни в чём, — Чанбин спрятался на несколько секунд, похихикал в столешницу и снова выглянул. — По-твоему, я смешной? — удивился Чан. Нашлись бы те, кто назвал его простофилей, но от Чанбина с его стайными привычками он никак такого не ждал. Неужели лучше быть ревнивым собственником, воспламеняющимся гневом от одной мысли о том, что его омега раньше — надо же! — был с другими? — Нет! — Чанбин вскинул голову, глянул серьёзно и прямо, но в следующее же мгновение надулся от смеха. — Я просто вспомнил кое-что. — Что? — Не скажу.       Чан вздохнул. — Ты меня дураком сделаешь, вот правда. — Прости-прости. Я потом расскажу, честно. Когда мы втроём будем. А то Сони обидится.       Чан предпочёл бы сохранить холодный рассудок. К сожалению, совладать с противоречивыми чувствами не вышло, и он обиделся самой что ни на есть детской обидой. — Вы тоже вдвоём много чего обсуждали. Без меня. — Мы тогда с тобой даже знакомы не были. Потерпи, чего ты. — Ну а когда мы ещё втроём соберёмся? — Завтра? — Завтра я хотел побыть один, — Чан гордо отвернулся. — У меня, знаешь ли, своя жизнь есть. — Поверить не могу, — Чанбин оторопело поморгал. — Какая же ты пьяная обижулька.       Его заразительный смех был полон нежности. Чан не удержался и смущённо улыбнулся. Он был альфой, был старше и так глупо себя вёл, уязвлённый тем, что об альфе помладше якобы больше пеклись. Будто что прямо-таки вынуждало Чана капризничать перед Чанбином. — Ладно, — наконец согласился Чан. Он был заинтригован необычным поведением Со и страстно желал узнать, что же такое тот вспомнил. Какой-то частью он порывался узнать это вперёд Джисона и сам не понимал, для чего — чтобы впечатлить его или обойти. — Подожду. Только не забудь потом. — Не забуду.       Допив энергетик, Чанбин потянулся и предложил пойти на улицу. Стояла безветренная, тихая ночь. Чан поёжился, оказавшись на свежем воздухе. Прохлада освежила голову.       Неспешным шагом они прошли к стоянке. Чанбин сыто жмурился. В машину решили не садиться. Привалившись к ней спинами, смотрели в поле, в котором высились чёрные, нагоняющие тревогу вышки электропередач. Чанбин закурил. Потягивая пиво, Чан мысленно охватил весь с ним разговор, от начала до настоящей минуты, чтобы ничто значительное не ускользнуло, не выпало из памяти. — Стой, — сказал Чан, по новой прокрутив то новое, что узнал о стае, — получается, ты можешь обниматься с Джисоном и прочее в том же духе, раз такое у вас в порядке вещей.       Чанбин повернулся, выдохнул дым. — Нет. Говорил же, он не в стае. Мы чётко различаем, с кем имеем дело. Для стайных работают одни правила, для нестайных — другие. Свои и чужие жёстко разграничиваются, к ним разные подходы. Посюсюкай я Сони, у ребят бы челюсти на пол попадали. — О-о-ой, блядь, как всё сложно у вас, — взвыл Чан и потёр нахмуренный лоб. — Ничё не сложно. Привычка нужна. — Чего тогда Джисона в стаю не взял? Он же просился. — Нет. Нет-нет-нет, — Чанбин замотал головой. — Невозможно. Мы продержимся недели две от силы. Я ведь не железный, пойми ты. Я не могу относиться к нему и к тебе так же, как к остальным, не могу гладить и обнимать вас, и не выглядеть… — он отвернулся, — влюблённым.       Он смотрел остановившимся взглядом куда-то далеко-далеко, а Чан — на него, очерченного неверным, доходящим до них от заправки электрическим светом. Печальное выражение его лица возродило недавнюю заунывную боль сочувствия, причудливо переплетённую с тайной радостью, потому что Чанбин сказал: «относиться к нему и к тебе» и «гладить и обнимать вас», и Чан немедленно вспомнил, что этот самый вожак в него, на минуточку, втрескался и, застенчиво любя, боялся подержать за руку и вряд ли подержал бы без деликатного вмешательства Джисона. — К тому же Сони быстро увлекается. Первое время я продолжу его одёргивать, но вскоре забудусь и обязательно что-нибудь прозеваю или, ещё хуже, отвечу неосознанно. Стая всё поймёт по языку тела. Рокировка случится сама собой, Сони станет вожаком, и я не смогу этого исправить. — Может, это не самый плохой вариант, — предположил Чан. — Ты станешь первым омегой. Будешь управлять стаей через Джисона, как серый кардинал.       Чанбин усмехнулся, сбоку глядя на Чана. — Стаей не надо управлять, её надо направлять, и делает это вожак, а Джисон не вожак. Нет у него этого в крови. Он не сможет ориентировать стаю. Он её дезориентирует нахер, а я окажусь в уёбищном положении. Мне придётся давить на него, заставлять его меняться и быть таким, каким он не является, и давить на стаю, чтобы не расхлябалась окончательно. Ничего хорошего не получится. — И ты ещё говоришь, что ничего сложного в ваших стаях нет. — Мне тоже всё это раньше казалось сложным. Помню, — Чанбин развернулся, сложил руки на крыше машины и прямо не неё стряхивал пепел, — роль первых омег я вообще никак не мог уяснить. Типа, нафига они нужны? Почему все состайники их любят? Почему не борются за это место? И вожак ведь выбирает омегу по любви. А когда любовь кончается, что тогда? Почему бывшие первые омеги не превращаются в мстителей или не уходят? Это же унизительно и больно — разрывать отношения на виду у всех, возвращаться в ряды обычных, таких же, как все, и наблюдать, как кто-то другой обретает всеобщую любовь и почёт, какие недавно были у тебя. А что, если вожак полюбит не омегу? Почему нет первых бет и альф? И так куда ни сунься: передвижки в иерархии, смена вожака, уход из стаи, территория… Думал, никогда не разберусь и ничё не запомню. — Правда? Ого.       Со стороны казалось, что для Чанбина разбираться в стайном устройстве было так же естественно, как дышать. — Чему тут удивляться? Я сам раньше ничего не знал про стаи. — Честно говоря, я считал, что тебе это легко давалось. — Не легко. Но мне нравилось. — И в стае тебе нравится быть. — Очень. Это как будто у тебя большая-пребольшая семья. — В которой все ебутся.       Иначе зачем понадобилось два пункта правил из четырёх посвящать теме секса. — Не утрируй, не все. То, что кто-то с кем-то перепихивается, не значит, что все поголовно так делают. Да даже если бы и все. Мне главное, чтоб они друг дружку не зажимали и предохранялись. Некоторым не хочется заводить отношения ни в стае, ни на стороне, но иногда хочется поебаться, и они выбирают тех, с кем близки и кому доверяют. Что в этом плохого? — Действительно, ничего. Очень по-семейному. — Ханжа. — Как ты смеешь называть меня ханжой после того, что я говорил про бывших? — шутливо возмутился Чан. — Просто я не понимаю, где проходит грань. — Не понимаешь, потому что она не одна. Отношения в стае — это многогранник. Я тебе так скажу, — Чанбин крепко затянулся напоследок и затушил сигарету о подошву, — они очень серьёзно относятся к партнёрству. Если кто начинает встречаться, непременно демонстрирует новый статус стае. К ним тогда и отношение другое. — Какое? — Сексуально закрытое. Измены у нас явление настолько редкое, что случись одна, скандал поднимется нереальный! — Чанбин всплеснул руками. Счастье озаряло его. Как же он любил рассказывать про стаю. — Оу, надо же. — Ага. На этот счёт даже есть древние неписаные законы. То есть прям реально древние, тех времён, когда стаи разрастались и становились оседлыми племенами. Представляешь, сколько традиций благодаря стаям сохранились до наших дней! — Впечатляет, — на голубом глазу восхитился Чан. В сущности, плевать ему было на старые, пылью покрытые племенные традиции, его впечатлил пылкий живой интерес Чанбина, напоминавшего сейчас тех богатых и сумасшедших аристократов-исследователей девятнадцатого века, которые все деньги и время посвящали увлечению мумиями, или редкими животными, или оккультными книгами. — Откуда ты всё это знаешь? — Много откуда, — сминая фильтр пальцами, произнёс Чанбин. — Сначала от Вонхо. Он этим всем горел. Потом мы уже вместе документалки про известные стаи смотрели, читали всякое. Много читали вообще-то. Целую базу источников составили и то, что не могли найти в инете, искали в библиотеке. Какие-то иностранные научные издания заказывали и отдавали переводчикам. А однажды, — он усмехнулся так, словно сам не верил в то, что собирался сказать и удивлялся, что с ним такое было, — мы завели переписку с учёной из Канады. — Да ну! С кем? — С Тиной Эдельвинг. Слышал, может, про её книгу «Неявный порядок»? — Нет.       Чанбин, видимо, не ждал другого ответа. Кивнул и продолжил говорить. — Нам она как-то попалась и очень понравилась. Мы погуглили, узнали, что Тина Эдельвинг изучает эволюцию поведения в стаях и написала на эту тему дохерища статей, но в открытом доступе нашли всего четыре. Мы сочинили очень наивное письмо, знакомый переводчик перевёл его на английский, и мы отправили его. И она ответила. Вопросов у нас было много, так что мы ещё раз написали. И она опять ответила. Ну и пошло-поехало. Я до сих пор с ней общаюсь. — Ничего себе.       Досада охватила Чана. Оба его истинных оказались личностями исключительными. Не метки делали их особенными, а что-то внутри, чего ему не доставало. Они были полны энтузиазма, мир вокруг их захватывал и вдохновлял. На их фоне Чан был полнейшей посредственностью. Ничто не поглощало его настолько, чтобы в конечном счёте стать его частью. Даже у Минхо были его коты и сплетни. Чан понял, что никогда и ничем не интересовался по-настоящему. Истинность, пожалуй, заинтриговывала некоторое время, но и тут ему не хватило запала, и он быстро бросил любительские исследования. Всё, что он делал, — он делал только потому, что так надо. — Чего приуныл? — Чанбин сразу же заметил перемену в его настроении и прекратил рассказывать.       При звуке его голоса Чан вспомнил вновь, что Чанбин влюбился в него. Влюбился, не чуя запахов и несмотря на то, как несправедливо к нему отнеслись. Получается, он разглядел в Чане что-то, что его привлекало, что-то, чего Чан в себе, может статься, не замечал. — Да так, ничего, — отмахнулся Чан. Он решил не делиться переживаниями прямо сейчас. Они могли быть минутным наваждением. — Рассвет скоро.       Чанбин посмотрел на стыдливо засветлевший горизонт, над которым дрожало угасающими звёздами тёмное небо. — И правда. Сколько времени, — он посмотрел в телефон. — Ё-моё, полчетвёртого. Поехали обратно. — Подожди, в туалет заскочу. Кидай сюда, — Чан подставил горлышко бутылки, чтобы Со бросил туда окурок.       «Совсем не заметил, как время пролетело,» — думал Чан, стоя у писсуара. Пока он подсчитывал в уме часы и вытирал член, в переносице скапливалось напряжение. Когда он застегнул штаны и поднял голову, напряжение прокатилось до лба и обратно. Понимая, к чему всё идёт, Чан склонился над раковиной и принялся ждать. И он увидел, в отражении увидел, как полилась кровь, сначала из одной ноздри, потом из другой, перекатилась через губы и закапала с подбородка. Осторожно, не разгибаясь, Чан дотянулся до держателя с бумажными полотенцами и подготовил приличный комок, чтобы заткнуть нос, как только кровь потечёт слабее.       Вероятно, Чанбина взволновало его длительное отсутствие. Когда он вошёл, всё почти закончилось. Не успела дверь закрыться, пристальный взгляд выхватил, как в прицел, каждую значительную деталь: комок полотенец у носа, подсохший бордовый след на подбородке, заляпанную раковину. — Опять, — Чанбин огорчённо поджал губы.       Чану стало досадно, что он испортил чудесную ночь, заставив беспокоиться о себе. — Ничего страшного. Голове легче, когда кровь выходит. — Ты уже говорил. — Да? Я не помню, — Чан отвернулся и стал умываться. Чанбин стоял позади, следил через зеркало. — Ты делал МРТ? — Делал. — Всё нормально? — Да. Я и контрастное делал. Всё в порядке. Мне просто нужно поспать, — Чан утёрся. — Я всё. Пойдём.       Чанбин не двигался. Пронзительный напряжённый взгляд пробирал до костей. Душа, чувствуя, что её видят, содрогнулась, и Чан содрогнулся вместе с ней. — Я нашёл хорошего сомнолога, — сурово сказал Чанбин.       Чан промолчал, сжав кулаки. Он знал, что так выйдет. Знал, что его попытаются затаскать по врачам. — Я всё оплачу: приёмы, лекарства. Всё. — Не смей, — просипел Чан. Это уже слишком. Этого он не допустит. — И думать забудь.       Несколько невыносимо долгих секунд Чанбин всматривался в него, проверяя на прочность его решимость, сдался и, гневно раздувая ноздри, вышел. Выждав немного, Чан последовал за ним. Омега ждал в машине. — Почему ты такой упёртый! — рявкнул он, стоило Чану сесть. — Может, я пешком пойду…       Неожиданно Чанбин фыркнул и засмеялся в нос. — Я бы на это посмотрел. Пристёгивайся давай! — Ладно-ладно. Вот разорался.       Они поехали обратно. Светлая полоска на горизонте росла и росла, и звёзды убегали от неё, перемигиваясь. И вот — показалось солнце, выкатило оранжевый бок, сияя, как натёртая золотая монета. — О, рассвет. — Доброе утро, — сказал Чанбин и широко разинув рот, сладко зевнул.